Электронная библиотека диссертаций и авторефератов России
dslib.net
Библиотека диссертаций
Навигация
Каталог диссертаций России
Англоязычные диссертации
Диссертации бесплатно
Предстоящие защиты
Рецензии на автореферат
Отчисления авторам
Мой кабинет
Заказы: забрать, оплатить
Мой личный счет
Мой профиль
Мой авторский профиль
Подписки на рассылки



расширенный поиск

Использование ложной информации в дискурсивном лингвополитическом моделировании действительности (на материале англоязычных конфликтогенных текстов) Хазиева Рушана Рауфовна

Диссертация - 480 руб., доставка 10 минут, круглосуточно, без выходных и праздников

Автореферат - бесплатно, доставка 10 минут, круглосуточно, без выходных и праздников

Хазиева Рушана Рауфовна. Использование ложной информации в дискурсивном лингвополитическом моделировании действительности (на материале англоязычных конфликтогенных текстов): диссертация ... кандидата Филологических наук: 10.02.04 / Хазиева Рушана Рауфовна;[Место защиты: ФГБОУ ВО «Башкирский государственный университет»], 2018

Содержание к диссертации

Введение

Глава I Теоретико-методологические основания исследования конфликтогенного политического дискурса СМИ .13

1.1 Понятие «дискурс» в современной лингвистике 13

1.2 Характеристика и особенности политического дискурса 22

1.2.1 Определение политического дискурса .22

1.2.2 Функции политического дискурса 26

1.3 Место и роль конфликтогенного дискурса в медиатизированном пространстве коммуникации 27

1.3.1 Медиатизация политического дискурса .27

1.3.2 Проблема определения политического дискурса конфликта 32

1.3.3 Функции политического конфликтогенного дискурса СМИ .38

1.4 Принципы и методы анализа конфликтогенного дискурса .44

Выводы по главе I 50

Глава II Лингвополитические аспекты исследования лжи как лингвистического и лингвокультурного феномена .53

2.1 Речевая манипуляция в современной информационной войне: дискурсивные манипулятивные технологии интерпретации действительности 54

2.2 Проблема политической лжи и интерпретации ложной информации в дискурсе конфликта .64

2.3 Модальность как идеологическая рамка политического конфликтогенного дискурса .69

2.3.1 Модуcная категория эвиденциальности как инструмент оформления ложной информации 75

2.3.2 Оценочная модальность как когнитивно-прагматический аспект конфликтогенного дискурса .79

Выводы по главе II 82

Глава III Средства оформления ложной информации в конфликтогенном политическом дискурсе СМИ 84

3.1 Средства выражения модальности эвиденциальности в конфликтогенном политическом дискурсе .85

3.2 Языковые средства, выполняющие роль маркеров ложной информации 105

3.2.1 Ложь как орудие угрозы 107

3.2.2 Ложь с целью нагнетания страха 109

3.2.3 Ложь как прием введения в заблуждение 111

3.2.4 Ложь как средство демонизации врага 113

3.2.5 Ложные мифы и стереотипы 114

3.2.6 Ложь как средство провокации 118

3.3 Использование ложной информации в креолизованных текстах политического конфликтогенного дискурса .120

3.3.1 Средства визуального изобразительного кода 121

3.3.2 Представление ложной информации средствами невербального визуально-звукового кода (видеорепортажи, интервью) .124

3.4 Речевые технологии выражения ложной агрессивной информации на уровне элементов тематической структуры текста 128

3.4.1 Средства оценочной фактологии события .128

3.4.2 Дискурсивные практики смыслового развертывания ложной информации 149

Выводы по главе III .160

Заключение .163

Список литературы 168

Список использованных словарей .189

Список исследованных медийных изданий и интернет-ресурсов 190

Медиатизация политического дискурса

Вышеперечисленные характеристики и функции политического дискурса соотнесены с интерпретационными свойствами медиатекстов, параметры которых обусловлены сферой функционирования, в данном случае – средствами массовой информации. Как отмечает Е.И. Шейгал, массмедиа служат не просто проводником политической коммуникации, они являются основной средой ее бытования [Шейгал 2000].

Скорость, с которой сегодня растет объем информационного потока, не может не поражать. В связи с этим у исследователей, занимающихся изучением медиапространства, появилось такое понятие, как медиакратия. Первоначальное понимание этого термина дал немецкий ученый Т. Мейер, который назвал средства массовой информации четвертой властью, так как они обладают всеми механизмами манипулирования общественным мнением, становятся всесильными [Meyer 2002: 136]. Суть данного понятия в том, что «власть» и «влияние» начинают принадлежать не народу или лидеру и лидирующей партии, но тем, кто способен создавать новые культурные коды, используемые впоследствии для создания (конструирования) новой, часто виртуальной реальности – медиакратии.

Очевидно, автор полагает, что СМИ и журналисты обладают большей властью, чем традиционные акторы. Создание новых культурных кодов он причисляет как раз им [Ковалв 2007]. Политолог В.А. Пугачв говорит о том, что в современном обществе СМИ все чаще считаются не просто необходимым передаточным звеном в сложном механизме политики, но и ее творцом [Пугачв 1999: 65]. Идея медиакратии коррелирует с понятием «медиатизация». Главная ее мысль состоит в том, что современное общество больше не способно функционировать без медиасопровождения. Медиатизированная политика не является автономной, она зависит в своих центральных функциях от массмедиа и создается в рамках взаимодействия с массмедиа. Согласно этому утверждению, деятельность политической системы подчинена интересам СМИ. Ряд исследователей не согласны с этой трактовкой. По их мнению, средства массовой коммуникации исполняют чужую волю и указания «сверху». Соотношение политической власти и власти СМИ вызывает множество вопросов и по сей день.

Одним из важнейших проявлений медиатизации в ХХI в. стала «персонализация политического процесса», когда поведение политических лидеров привлекает к себе значительно больше внимания, чем деятельность партий, идеологические вопросы и т. п. Массовому адресату более понятны и близки житейские проблемы, а не отвлеченные воззрения и концепции. По мнению Анны Лангер, есть три основных компонента, составляющих персонализацию политики:

1) президентиализация власти, то есть сдвиг власти к лидерам, роль лидера усиливается, что находит отражение в большом объеме информации об их деятельности;

2) акцентирование внимания на лидерских качествах и умениях; 3) освещение частной жизни политиков, когда СМИ изображают их не как представителей определенной политической идеологии, партии и государства, а как «людей, которым ничто человеческое не чуждо» [Langer 2007: 373]. В связи с этим СМИ все больше пестуют человеческие качества в политике, а не политические программы и действия. Также в современном медиапространстве распространены «теории заговора», или псевдонаучные объяснения политики и политических процессов. Например, термин «Kremlinology» возник в США и Западной Европе в годы холодной войны. Он означает направление комплексных исследований и характеризуется отсутствием открытой информации об обществе, экономике, устройстве и функционировании государственной и политической системы СССР. Основными каналами получения информации были журналистика и разведка, а в научном анализе информации большое значение имели вторичный анализ данных, метод «включенного наблюдения», метод «экспертных оценок». При медиатизации политики снижается уровень дискуссии, возможно принятие популистских решений. Ресурсы тратятся на темы, не имеющие первостепенного значения. Медиатизация как тренд особенно популярна в странах с высоким уровнем экономического развития и демократическим режимом, поскольку «демократия является единственной формой политического строя, при которой политика обязана постоянно вступать в процесс коммуникации» [Соловьв 2004: 39]. В демократических странах традиционные политические институты вроде партий и избирательных процедур не всегда помогают поддерживать тесный контакт с гражданами, теперь средствам массовой информации уделяется все больше внимания. Указанные выше современные тренды в медиатизации каналов информирования оказывают решающее влияние на целенаправленный отбор и организацию средств массового общения.

Анализируя дискурс массмедиа сквозь призму политической коммуникации, С.В. Иванова справедливо замечает, что медиадискурс политической направленности есть совокупность медиатекстов, которые относятся к политической сфере общества, а дискурс СМИ – это «сиюминутный срез языкового и культурного состояния общества, поскольку в силу своей природы он отражает как языковое, так и культурное статус-кво социума» [Иванова 2008: 29].

Исследуя средства суггестивности в медийной коммуникации, М.Р. Желтухина отмечает широкий диапазон средств в медиадискурсе, представляющем собой «вербальный или невербальный, устный или письменный текст в совокупности с прагматическими, социокультурными, психологическими и другими факторами, выраженный средствами массовой информации, взятый в событийном аспекте, представляющий собой действие, участвующий в социокультурном взаимодействии и отражающий механизм сознания коммуникантов» [Желтухина 2004: 132].

О.В. Сулина определяет политический медиадискурс как «коммуникативный процесс обмена между политическими акторами и массовой аудиторией смысловыми единицами семиотической природы, отражающий актуальный фрагмент политической реальности; совокупный результат этого процесса» [Сулина 2014: 221]. О синкретичном характере массмедийного политического дискурса рассуждает Л.А. Кудрявцева, которая считает его особым типом дискурса, представляющим симбиоз, который существует как результат эволюции массмедийного и политического дискурса, сочетая в себе их базовые свойства и реализуясь «в текстах масс-медиа различных жанров и различных политических нарративов» [Кудрявцева 2011: 30].

Ярко и образно описывает политический медиадискурс признанный специалист в этой области В.З. Демьянков, определяя его как «нечто вроде закусочной Макдональдса», то есть то, что должно легко и быстро усваиваться [Демьянков 2003: 120]. При этом отправитель сообщения должен иметь возможность искусно и эффективно манипулировать сознанием аудитории.

Наиболее полное определение политического дискурса СМИ находим у К.В. Никитиной, которая обозначает его как «сложное коммуникативное явление, имеющее своей целью борьбу за власть посредством формирования общественного мнения, включающее текст как вербализованный результат речи, контекст – ситуативный и социокультурный, а также специальные языковые средства, отвечающие целям и задачам дискурса» [Никитина 2006: 16].

В своей работе «Медиатекст как инструмент формирования дискурса в политическом конфликте» О.В. Корф отмечает, что в современном мире ход военных действий и инициирование, предотвращение и урегулирование политических конфликтов освещаются в средствах массовой коммуникации разных стран по-разному. В современном обществе восприятие и интерпретация происходящих событий обывателями зависят от того, как они представлены в национальных СМИ и, добавим, в межкультурном формате общения [Корф 2009: 17]. СМИ способны обострить развитие конфликтных процессов, способствуя росту очагов напряженности, или же, наоборот, нивелировать угрозы и страхи, участвуя в процессе умиротворения после завершения конфликта. Российский военный аналитик Л. Серов констатирует стремительное возрастание роли СМИ в создании и распространении дезинформации: подмена реальности приводит к тому, что телевидение и газеты искажают сознание, напрямую воздействуют на сценарии развития реальных событий. Грань между вымыслом и реальностью постепенно стирается, и человек оказывается помещенным в некую «плоскую реальность», которая вследствие пассивного восприятия формирует ложное осознание незначимости событий и вседозволенности. Все это делает СМИ орудием прямого психологического воздействия на поведение масс людей и программирования их действий [Серов URL].

Политический дискурс в медийной коммуникации приобретает новые черты в условиях развернувшейся информационной войны, преследуя цель обострения противостояния и углубления конфликтных ситуаций в межгосударственных отношениях. Мы предполагаем, что это приводит к формированию конфликтогенного дискурса как особой разновидности политического дискурса, к обсуждению которого мы обращаемся в следующем разделе.

Модальность как идеологическая рамка политического конфликтогенного дискурса

В настоящем исследовании представляется необходимым соотнести дискурс с широким контекстом его производства, который включает источник происхождения сообщения вследствие того, что конфликтогенный дискурс рассматривается как «форма «конструирования» общественно-социальной и политической действительности, продуцируемая в заданных институциональных и социальных рамках под влиянием отстаиваемых автором идеологических взглядов...» [Чанышева 2012: 146].

Язык политической коммуникации агонален по своей природе, что исходит из самого предмета политики. Политический текст или речь способны изменять модель мира в сознании адресата, то есть они обладают как политической, так и социальной силой: «втягивают в свою орбиту широкую ситуационную, контекстуальную информацию, средства управления мыслительными процессами (лингвистические, когнитивные), средства управления истиной, логикой рассуждения, комплекс знаний, привычек и установок данного социума и индивида» [Морозова, Бородавкина 2015: 130].

Категория модальности служит для реализации «возможного (альтернативного) мира» [Степанов 1995: 38], своеобразного ментального мира с особенностями его идеологии [Кожина 2004: 20]. Модальность – это категория, которая управляет процессом толкования высказывания, то есть «процессом определения места мира интерпретации в структуре множества возможных миров» [Зеленщиков 1997: 226]. Модальность как одно из неотъемлемых свойств речевой деятельности и один из способов ее организации представляет собой «функционально-семантическую категорию, она выражает разные виды отношения высказывания к действительности, а также разные виды субъективной квалификации сообщаемого» [ЛЭС 1990: 303]. Модальность, будучи языковой универсалией, по мысли В.В. Виноградова, функционирует в различных формах «в языках разных систем», а в европейских языках «охватывает всю ткань речи» [Там же: 303]. В современной лингвистике семантический объем данного понятия является довольно широким. В него входят как модальность, выраженная в пропозитивной основе высказывания, так и различное окружение пропозиции (коммуникативный модус): модус говорения, знания, оценки [Романова 2006: 72]. В рамках модусной категории модальности формируется большое количество частных значений: реальности, желательности, возможности, вероятности, необходимости, предположительности, достоверности и др. [Кобрина 2006: 92].

О.Н. Морозова и Е.А. Бородавкина определяют модальность политического дискурса как идеологический аспект политической риторики, моделирующий особую реальность; если в политической картине мира происходят перемены, они всегда влекут за собой изменения модальности политической риторики [Морозова, Бородавкина 2015: 129]. Положение политиков обязывает их стремиться выглядеть объективно для того, чтобы отстаивать декларируемые политические ценности и идеологии. Анализ материала показывает, что «дискурсивная практика постоянно подталкивает авторов совершенствовать и находить более эффективные инструменты камуфлирования недостоверных сведений, чтобы не быть уличенными и обвиненными в явной лжи» [Иванова, Чанышева 2014: 40]. Происходит процесс так называемой «объективизации высказываемой точки зрения». Для этого адресант использует приемы логической и психологической аргументации, включающие ссылку на авторитетные источники, теоретические или эмпирические обобщения и выводы, аксиомы и постулаты.

Модусные категории отличаются от лексических, лексико-грамматических и грамматических категорий как форм языкового сознания тем, что способствуют выражению различной интерпретации говорящим того или иного концептуального содержания и формированию на этой основе отдельных смыслов [Болдырев 2006]. Несмотря на полярность мнений лингвистов, исследующих категорию модальности, можно считать, что в настоящее время утвердилась мысль о необходимости выделения прежде всего двух основных видов модальных значений: объективной и субъективной модальности. Однако в отношении того, что необходимо понимать под каждым из них, взгляды ученых не так однозначны.

Анализ современных литературных источников позволил выделить несколько подходов к изучению модальности:

– модальность в классическом представлении (Н.Ю. Шведова, Г.А. Золотова);

– модальность в терминах структуры «модус – диктум» (Ш. Балли, И.М. Кобозева). Данное определение модальной рамки сводится к утверждению о различении содержания, отражающего мыслительный акт говорящего над представлением, или диктума, и модальной его части или модуса, связанного с выражением эмоционального суждения о диктуме;

– модальность как модусная категория (Т.В. Шмелва, О.А. Кобрина);

– модальность как комплекс функционально-семантических полей (А.В. Бондарко, Е.И. Беляева, Л.А. Бирюлин, Е.Е. Корди);

– модальность как когнитивное пространство (Г.Я. Солганик, Н.Ю. Павловская).

В нашем исследовании модальность рассматривается как модусная категория, выражающая отношение пропозитивной основы содержания высказывания к действительности с точки зрения субъективно-оценочной позиции говорящего.

В концепции Г.А. Золотовой подчеркнута сложная природа модальной рамки, создаваемой как продукт взаимодействия нескольких разновидностей модальности, в которых личность предстает как «субъект мыслящий, воспринимающий, чувствующий или говорящий» [Золотова 2004]. Обсуждение модального пространства на уровне политического конфликтогенного дискурса позволяет отметить ряд особенностей взаимодействия диктума и модуса. Вопреки утверждениям о достаточно жестком противопоставлении этих видов содержания, на наш взгляд, в медийной коммуникации в условиях информационной войны преобладает выражение личностного «я» на всех уровнях смысловой организации текста. И вместе с антропоцентричностью появляется субъективно-модальное значение, «непредметно атрибутивное высказывание». Все остальные средства субъективной модальности «объединяются тем, что прямо и эксплицитно обнаруживают личность, присутствие говорящего» [Солганик 1984: 72]. По справедливому замечанию З.З. Чанышевой, в политическом конфликтогенном дискурсе СМИ, изобилующем ложными сообщениями и предвзятыми интерпретациями, нельзя не заметить наличия субъективных смыслов также и в фактическом содержании текста, которое является результатом одностороннего отбора фактов, искажения причинно-следственных связей и тенденциозной подачи деталей, обстоятельств, персоналий и событий, включаемых в него [Чанышева 2015].

Антропоцентрический подход к исследованию языковых явлений обусловил переосмысление традиционных взглядов на категорию модальности. Так, в современной лингвистике наблюдается тенденция постепенного отказа от противопоставления объективной и субъективной модальности. В этой ситуации актуальность приобретает мысль А.М. Пешковского об условном характере противопоставления объективной и субъективной модальности, поскольку суть модальности заключается в отношении, что на самом деле проявляется и в объективной модальности, где говорящим устанавливается отношение между предметным содержанием высказывания и действительностью, то есть имеет место субъективное «отношение к отношению» [Пешковский 2009]. Модальность не просто описывает мир «как он есть», а представляет «субъективный» образ мира – то есть мир, пропущенный через призму сознания и восприятия говорящего [Плунгян 2000]. Иными словами, модальность не только отражает некоторые сведения о мире, но и одновременно выражает отношение говорящего лица к тому, что он сообщает. Это отношение обобщенно называется «оценка» [Кобызева 2012]. «В широком смысле слова понятие оценки образует смысловую основу субъективной модальности, которая включает как логическую (интеллектуальную, рациональную) квалификацию сообщаемого, так и разные виды эмоциональной (иррациональной) реакции» [ЛЭС 1990].

Т.Г. Добросклонская на основании различий в тональности звучания медиатекстов, обусловленных многими факторами, в том числе и различиями в идеологической подоснове, выделяет категорию идеологической модальности [Добросклонская 2009: 86], которая является разновидностью аксиологической модальности и «рассматривается как совокупность оценочных значений и отношений, которые базируются на политических взглядах» (ср. с [Марьянчик 2013: 16–17]). Идеологическая модальность представляет собой совокупность оценочных значений и отношений, которые обусловлены политическими взглядами [Марьянчик 2013: 9]. Большинство специалистов признают, как было упомянуто в предыдущей главе, что идеология является ключевым фактором при выборе языковых средств для выражения определенного содержания в медиатекстах. Основная задача идеологической модальности управление процессом интерпретации высказываний адресатом.

Ложные мифы и стереотипы

Под мифами мы понимаем устойчивые вербальные конструкции, основанные на ложном положении или на положении, нуждающемся в обосновании, и претендующие на статус истинного суждения. Мифы, закрепляясь в индивидуальном сознании, оказывают воздействие на картину мира человека, тем самым на их основе проводится концептуализация мира, разделение его на позитивные и негативные категории. Исследователи также отмечают, что наиболее ярко интерпретирующие свойства мифа проявляются в определенных тематических новостных контекстах, особенно в сообщениях конфликтогенного характера.

В качестве иллюстрации можно привести рассмотренный выше растиражированный в англоязычных СМИ миф о кровожадности и жестокости ливийского лидера Муаммара Каддафи. Согласно созданному образу врага и тирана, основанному на ложном суждении о диктаторском режиме в регионе, страны-члены НАТО разработали требование о необходимости «гуманитарной интервенции» сил коалиции в Ливию: Where Libya is concerned the intervention almost certainly did prevent a horrible atrocity [Hodgson URL].

Обращает на себя внимание частота использования словосочетания murderous regime, которое функционирует в пространстве интертекста, переходя из одного текста в другой, закрепляя тем самым резко отрицательный образ. За словосочетанием «кровавый режим» в том смысле, в котором оно употреблялось в текстах англоязычных СМИ, стоит миф, суть которого заключается в следующем: гражданское население страдает от убийственного безумия режима Каддафи, который, истребляя свой собственный народ, утратил легитимность. Создатели данного мифа пытаются оправдать свою политику, внушая мысль о том, что свержение М. Каддафи якобы являлось важнейшей целью сил, заинтересованных в защите мирного населения и освобождении страны: Libya remains controlled by the whimsical leadership around Gaddafi. Arbitrary arrest, detention, torture, and disappearance still take place.

Libya has not introduced significant changes to its political system, and especially not with regard to human rights or governance. The Jamahiriyah remains in 2009 one of the most dictatorial as well as opaque of Arab regimes. Its 6 million people enjoy no significant freedoms: the annual reports of Amnesty International and Human Rights Watch on Libya offer a glimpse of the real situation, one of continued and systematic abuse of human rights.

Libya s interim authorities have captured the last totem of the Gaddafi murderous regime, seizing former intelligence chief Abdullah al-Senussi in the southern desert near to where Saif al-Islam Gaddafi was apprehended two days earlier [Stephen URL].

Эту миссию страны коалиции готовы принять на себя. Наряду с вербальными текстами в прессе широко использовались креолизованные тексты: снимки с жертвами, плачущими родственниками, стариками и детьми на фоне разрушенных домов.

Одним из наиболее ярких и показательных примеров использования в медийной коммуникации ложных мифов, применяемых в целях дезинформации и дискредитации, является агрессия стран НАТО против Югославии в 1999 году. В западных СМИ было инициировано поэтапное нагнетание антисербской истерии и муссирование темы «этнических чисток» в Косове. С самого начала и на протяжении всей кампании доминировали следующие основные направления: разъяснение «гуманных» целей военной интервенции, предпринятой якобы только во имя «благородных целей» спасения косовских албанцев от «геноцида» и их «безопасного возвращения к родным очагам»; убеждение мировой общественности в том, что только НАТО (а не ООН или ОБСЕ) может быть адептом мира и стабильности на Балканах и во всем мире, в необходимости размещения в Косове международного военного контингента под эгидой НАТО:

Slobodan Milosevic left a horrendous mark on history, gashing a murderous wound across the face of Europe right when the continent was finally overcoming half a century of ruinous division. He incited and waged successive civil wars, reintroduced concentration camps on European soil and ultimately caused the deaths of more than 225,000 people in what was once the most successful country in the old Eastern Bloc – the former Yugoslavia.

While Milosevic was bringing ethnic cleansing to the Balkans and pummeling one of Europe s finest capitals for the sin of being multiethnic, the rest of Europe shamefully slept.

For four long years, Western leaders wrung their hands, sent toothless "peacekeepers" and allowed Milosevic to position himself as the key to any solution rather than the very heart of the problem. When the United States finally took an aggressive lead role in confronting the dictator in 1995, Washington s position as the world s policeman became etched in stone [Death of a demagogue URL].

В приведенном примере содержится политическая риторика, призванная дискредитировать лидера Югославии, обвинив его в разжигании гражданских войн, этнических чистках, массовых убийствах, восстановлении концентрационных лагерей (incited and waged successive civil wars, reintroduced concentration camps, caused the deaths of more than 225,000 people, bringing ethnic cleansing). В итоге благодаря политике демонизации легитимного главы государства и раздувания искусственно созданных конфликтов в стране создатели медиатекстов в англоязычных ресурсах на эту тему сумели расколоть страну, предать суду и расправиться с главой страны, использовав современные технологии для оказания агрессивного речевого воздействия на общественное мнение.

Как известно, язык обладает кумулятивной способностью и фиксирует этнические гетеростереотипы, то есть представления о другом этносе, в отдельных номинациях, во фразеологии, в дискурсивных стратегиях, подчеркивающих ксенонетерпимость, либо компенсирующих негативные коннотации тех или иных этнономинаций (политкорректность). Лексико-синтаксические приемы манипулирования, такие как синтаксические параллельные конструкции, сопровождаемые лексическим повтором, логические пропозиции с обязательным союзным выражением, создающие иллюзию выбора, агрессивные метафоры, эпитеты (whimsical leadership, Gaddafi murderous regime, murderous wound across the face of Europe, the rest of Europe shamefully slept, toothless "peacekeepers", confronting the dictator) апеллируют к эмоциональной сфере в процессе восприятия текста адресатом. Они выступают как средство актуализации ложных мифов и стереотипов в структуре сознания массового читателя текста, способствуя формированию у него ментальных схем с ассимилированной новой информацией.

Дискурсивные практики смыслового развертывания ложной информации

Следующий текст показывает использование дискурсивных практик в процессе конструирования смысла, следовательно, и лингвополитического моделирования возможной реальности. Главный топик статьи дан в заголовке: 1000 британских военных должны сдержать Россию. Ложный топос в начале статьи, выраженный через обвинение, обусловлен прагматической задачей доказать, что Россия представляет реальную угрозу странам Балтии. Текст начинается с представления события, в котором говорится о предстоящем саммите НАТО в Варшаве и намерении разместить в трех странах Балтии дополнительный контингент британских войск.

В фактуальном блоке в роли эвиденциальных маркеров употребляются пассивные конструкции British soldiers are to be based; Under plans due to be agreed at NATO s Warsaw summit, на основании которых строится вся пропозиция, и в следующем абзаце эвиденциальное значение реализуется с помощью ссылки на институциональный канал Up to now Nato has relied on. Ссылка на авторитетный источник усиливает степень уверенности в достоверности факта. Маркеры эвиденциальности, выражая рему в коммуникативной структуре высказывания, не только указывают на источник информации и вводят высказывание, но и, интерпретируя ее, комментируют и оценивают, тем самым подготавливая основу для формирования определенного мнения. Таким образом, данные маркеры представляют собой эмоционально-оценочный комментарий журналиста, чья задача – моделировать реальность в той манере, которая соответствует идеологической и политической функциям газеты / журнала. Используемые журналистом интертекстуальные вставки и ссылки на речь третьих лиц или реакции читателей на публикацию определяют многослойный характер авторства дискурса СМИ, в том числе его отрицательно-оценочного компонента.

С помощью выражений: to deter a potential land grab by Russia; to deter from aggression журналист производит эксплицитную отрицательную оценку для намеренного создания образа России как захватнической державы и российского лидера как агрессора. Анализ англоязычных текстов показывает, что риторика западной прессы последних лет никогда еще не была столь некомплиментарной. Политические тексты, описывающие внешнюю политику России, в обязательном порядке содержат обвинение в агрессивных действиях. Так, словосочетание land grab в словаре American Heritage Dictionary дефинируется как: An aggressive taking of land, especially by military force, in order to expand territorial holdings or broaden power [American Heritage Dictionary]. Лексема to deter означает: to discourage or prevent from doing something (through fear or dislike of the consequences). Экспрессивные компоненты aggressive, fear и dislike эксплицируют выражение эмоциональности и оценочности. К тому же «сдерживание» (to deter – сдерживать) является русским эквивалентом другого политического термина – containment (то есть политика, направленная на недопущение распространения сферы влияния какой-либо страны или идеологии – containment of communism) [The American Heritage Dictionary of the English Language URL].

Автор перечисляет речевые действия по принципу стринджендо (stringendo – увеличение темпа в музыке итал.), когда увеличивается объем информации угрожающего характера, что напоминает так называемое «бряцание оружием» в годы холодной войны. Журналист использует синтаксическую вставную конструкцию для того, чтобы акцентировать внимание не только на факте увеличения числа военных, но и охвате занимаемой территории: We are considering enhanced forward presence in the Baltic states – not only in the Baltic states, but along the eastern flank more generally – in the run-up to the summit. (ср. рус.: усиленное военное присутствие не только на передовых рубежах стран Балтии, но и вдоль всего восточного фланга).

Посредством пассивной конструкции и эмоционально окрашенного фразового глагола call for (to require as necessary or appropriate) [Merriam-Webster URL] автор говорит о разработке военных стратегических планов, обойдя указание на источник информации:

– Other plans under consideration call for stockpiles of tanks and other heavy equipment to be set up across eastern Europe to bolster Nato defences and a ramping up of air defences. (В других рассматриваемых планах предусматривается создание складов танков и другого тяжелого оборудования в Восточной Европе для укрепления обороны НАТО и наращивания средств ПВО).

В заголовке журналист упоминает о тысяче военных, тогда как в тексте говорится о дополнительных четырех тысячах солдат: deploy as many as 4,000 additional troops (дополнительно направить 4000 военных).

Из текста статьи становится ясно, что военные генералы не собираются останавливаться на достигнутых соглашениях и будут «коллективно разрабатывать новые стратегии с целью предотвращения российской угрозы»: - an official army think tank, to brainstorm new strategies to head off the Russian threat.

Прилагательное furious является маркером субъективно-модального оценочного значения, которое передает отношение говорящего к сообщению: The proposal is expected to provoke a furious reaction from Putin.

– to provoke (a: to call forth (as a feeling or action): evoke " laughter" b: to stir up purposely " a fight".

– furious (1 extremely angry. 2 full of fury. 3 raging, violent, intense): The proposal is expected to provoke a furious reaction from Putin.

В приведенных примерах лексем, выражающих негативную оценку, прагматическая цель высказываний – убедить адресата в реальности существования угрозы со стороны России и вынужденной необходимости наращивать военную мощь.

Увеличение присутствия войск НАТО в странах Балтии напрямую связывается автором с фактом присоединения Крыма к России, что в западной прессе обозначается не иначе как annexation of Crimea. Как следует из словарных дефиниций, оценочность лексемы annexation тяготеет к концепту агрессии за счет ассоциативной отсылки к применению силы: to annex – to take control of a country, region, etc., especially by using force [Oxford Advanced Learner s English Dictionary URL]. Словосочетание seizure of the peninsula: seizure – sudden and violent grasp or gripe; a taking into possession [Merriam-Webster URL], усиленное оборотом coupled with Russian military meddling in eastern Ukraine (ср. рус. в сочетании с российским военным вмешательством в Восточной Украине), создает нетропеическую образность. Создаваемый медиаобраз имеет ярко выраженную негативную оценку и усиливает воздействующий потенциал всего предложения:

- It is highly critical of the West s response to Russia s annexing of Crimea from Ukraine in 2014;

Seizure of the peninsula, coupled with Russian military meddling in eastern Ukraine, could have been headed off by prompt demonstrations of strength by Nato, it says, adding: "Moscow could have been stopped by early action. "

Для придания большей выразительности речи журналисты часто прибегают к использованию различных тропов. Прецедентная номинация little green men вошла в англоязычную культуру в связи с массовым увлечением идеей о пришельцах в 1950-х годах. Потом словосочетание закрепилось в обиходе благодаря сериалу The X-Files («Секретные материалы»), в котором главные герои защищают Землю от незваных инопланетных гостей. Однако на сегодняшний день это выражение имеет другую семантическую окраску и в западной прессе данный прецедентный феномен стал использоваться не столько с иронией, сколько в обвинительном ключе, описывая, как в приведенном примере, ситуацию присоединения Крыма к России: The report says the threat has changed since Putin sent his so-called "little green men" into Crimea in a "below the radar" operation dubbed "hybrid warfare " by military pundits.

Синтаксическая вставная конструкция в блоке комментария (Is it Time for the West to Wake up and Smell the Vodka?) акцентирует внимание читателя и способствует максимально полному выявлению авторской позиции. В примере вставная конструкция графически обособлена дефисами. Использование вставной конструкции, усиленной таким стилистическим приемом, как риторический вопрос, в сочетании с пейоративным выражением smell the vodka апеллирует к известному ложному стереотипу о русских и делает смысловое наполнение высказывания отрицательным: A report for the proceedings Is it Time for the West to Wake up and Smell the Vodka? has since been published on the army s website.

Обращает на себя внимание частое использование пассивных конструкций, неидентифицированных субъектов и обезличенных конструкций как маркеров эвиденциальности со значением уверенности: The proposal is expected to provoke; has since been published on the army s website; Defence sources say; The Kremlin maintains that; Nato has consistently denied; Military chiefs have been sounding warnings for several months about what they say; It adds; the report says.