Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Интеграция когнитивных и семиотических исследований. Сверхтекстовая природа семиотики 37
Выводы 47
Глава 2. Пролегомены к описанию лондонского текста 49
2.1. Лондонский текст: постановка проблемы 50
2.2. Гипертекстуальность и интертекстуальность лондонского текста 52
2.3. Лондонский текст и аллюзивный процесс 59
2.3.1. Обнаружение маркера при аллюзивном процессе 60
2.3.2. Эвоцирование прецедентного текста при аллюзивном процессе 62
2.3.3. Актизация эвоцированного текста и модификация исходного внутритекстового прочтения 63
2.4. О несамодостаточности и многомерности текстов, содержащих описания Лондона 65
2.5. Семантическое построение лондонского текста 71
2.6. Таксономическое структурирование лондонского текста 75
2.7. Отличия лондонского текста от самого города 77
2.8. Апология литературного канона в лингвистическом исследовании 81
2.9. Связность лондонского текста 92
2.10. Концепция лондонского времени применительно к описанию лондонского текста 93
2.11. Стохастичность, или вероятностный характер лондонского текста 100
Выводы 102
Глава 3. Когнитивные и семиотические модели представления знания 109
3.1. Концепт как ментальный репрезентант сверхтекста 111
3.2. Когнитивная метафора как средство формирования концепта 133
3.3. Текстема как языковая единица и сверхтекстовый конструкт 143
Выводы 153
Глава 4. Методика лингвистического описания лондонского текста 158
Выводы 178
Глава 5. Семантическая реконструкция лондонского текста 183
5.1. Таксема //urban area// 184
5.2. Реализации лондонского текста в контекстах с участием лексических репрезентаций семем town , borough и city 191
5.2.1. Лондон-какopw 191
5.2.2. Яонд,он-шк-ЬогоидИ 194
5.2.3. Лондон-как-с/(у 195
5.2.4. Лондон-как-Иерусалим; метафора пустыни 198
5.2.5. Лондон-как-Вавилон; метафора ада; лондонская толпа 203
5.2.6. Лондон-как-античный Рим 207
5.2.7. Лондонский Сити 208
5.3. Таксема //urban area// (продолжение) 212
5.4. Лондон-как-мультикультурный мегаполис 221
5.5. Таксема //urban area// (продолжение) 227
5.6. Таксема //capital city// 229
5.7. Оппозиция «town - country» / «urban - suburban» 231
5.7.1. Общие положения и семантическое структурирование описываемой оппозиции 231
5.7.2. Актуализация выделенных семантических компонентов в конкретных реализациях лондонского текста 236
5.7.3. Лондон как враждебное пространство 241
5.7.4. Лондон как благоприятное пространство 257
5.8. Оппозиция «city centre - suburbs» / «urban - suburban» 274
Выводы 275
Глава 6. Имя «London» как основная реализация лондонского текста 279
6.1. Этимология имени «London» 279
6.2. Производные слова от имени «London» 284
6.3. Сочетаемость имени «London» 286
6.4. Устойчивые речения с именем «London» 292
6.5. Ключевые метафоры в формировании лондонского текста 296
6.5.1. Метафора организма 296
6.5.2. Метафора текста 305
6.5.3. Метафоры «Лондон-душа» и «Лондон-мир» 314
Выводы 323
Глава 7. Субтексты и варианты лондонского текста 327
7.1. Невербальная составляющая лондонского текста в ее языковом выражении (на примере звукового субтекста) 327
7.2. Визуальный субтекст лондонского текста. Упорядоченность Лондона в концепции вортицизма 335
7.3. Лондонский текст в неанглийской традиции. Временной разрыв в формировании сверхтекстов культуры у ее представителей и у носителей других культур 346
7.4. Индивидуально-авторский субтекст в составе лондонского текста. Реализации лондонского текста в топонимах (на примере лондонских маршрутов В. Вулф) 362
7.5. Идиолектное структурирование лондонского текста. Психологическая география британской столицы и маршруты сознания (на примере романа М. Муркока «Лондон, любовь моя») 395
7.6. Литературный субтекст конкретной эпохи в составе лондонского текста. Литературная жизнь в Лондоне во времена О. Уайльда 411
7.7. Темпорально локализованный субтекст театра в составе лондонского текста. Театральная жизнь в Лондоне во времена О. Уайльда 421
7.8. Постколониальный субтекст в составе лондонского текста. Мультикультурный Лондон в романе 3. Смит «Белые зубы» 437
Выводы 453
Заключение 463
Библиография 476
Приложение 1. Производные слова от имени «London» 551
Приложение 2. Устойчивые словосочетания с именем «London» 555
Приложение 3. Устойчивые речения с именем «London» или с производными от него 572
- Гипертекстуальность и интертекстуальность лондонского текста
- Текстема как языковая единица и сверхтекстовый конструкт
- Метафора организма
- Постколониальный субтекст в составе лондонского текста. Мультикультурный Лондон в романе 3. Смит «Белые зубы»
Гипертекстуальность и интертекстуальность лондонского текста
Поскольку лондонский текст - это сумма образующих его конкретных текстов, которые связаны общей тематикой и перекликаются друг с другом, его можно охарактеризовать как основной текст [Николаева 1987], архитекст [Genette 1982], сверхтекст [Petfi 1971] или гипертекст [Nelson 1981]. Это «глобальная» вербализация концепта «Лондон», получаемая путем сближения текстов исследуемой смысловой сферы, т.е. текстов, в которых наличествуют вербализации данного концепта; это теоретико-множественная сумма признаков, характерных для произведений, которые составляют субстрат лондонского текста (являются его реализациями). Лондонский текст выступает здесь в качестве «концептуального каркаса». Таким образом, вновь приходим к принципиальной установке нашего исследования на интеграцию когнитивного и семиотического подходов, в соответствии с которой анализ социально значимых ментальных сущностей осуществляется через семантическое исследование соответствующих им текстов. Сверхтекст понимается как некоторая общая модель для группы текстов в рамках ко-текстуальной теории текста, цель которой - построить некоторый текст-конструкт, общую идею, а затем породить все возможные воплощения этого изначального текста и сравнить их особенности (Я. Петёфи и др.) [Petfi 1971; cf.: Николаева 1978(a): 467-472.]. По определению Г.В. Битенской, сверхтекст - это «совокупность высказываний, текстов, ограниченная темпорально и локально, объединенная содержательно и ситуативно, характеризующаяся цельной модальной установкой, достаточно определенными позициями адресата и адресанта, с особыми критериями нормального / анормального» [Битенская 1994: 215J. Іаким образом, вслед за А.Е. Бочкаревым отметим, что сверхтекст является «нормативной реконструкцией» [Бочкарев 2003: 155], которая «отражает реальное положение вещей при условии, если эволюционирует вместе с текстовыми реализациями и учитывает требования жанра, предъявляемые к этим реализациям в данном исторически конкретном социуме» [Ibid.].Выявление закономерностей функционирования сверхтекстов позволило по аналогии исследовать деятельность человеческого мозга и обратиться к построению описательных конструктов и моделей искусственного интеллекта, поскольку выяснилось, что на основе сверхтекстов культуры гораздо эффективнее строить модели, описывающие / имитирующие человеческое поведение, человеческий разум [Лотман 1983(а, б); Пиаже 1983; Taylor 1995].
Архитекстуальные связи - это уровень прецедентного стиля (т.е. характеризующиеся массовой воспроизводимостью). К ним относятся переходящие из текста в текст мотивы, сюжетные положения, стилистические особенности [Cf.: Genette 1982]. Например, в реализациях лондонского текста рекуррируют архитекстуальные мотивы отчужденности, тоски, подавления человека городом, покинутости, заброшенности и призрачности всего происходящего . К воспроизводимым сюжетным положениям относятся, в частности, приезд в «славный город Лондон» , присвоение или «колонизация» пространства британской столицы , поездка про пригородной железной дороге и др. К переходящим из текста в текст архитекстуальным стилистическим особенностям можно отнести, например, сгущение красок и интенсификацию страдания в романтизме или сосредоточенность на общественных пороках и несовершенстве социального устройства в реализме. В соответствии с этим реализации лондонского текста оказываются социально-нормированными и опосредованными тем типом дискурса, который преобладает на конкретном временном отрезке. Эти реализации могут включать метафорические построения типа «город страшной ночи», «ад», «тюрьма» и т. д .
И.В. Гюббенет говорит о «вертикальном контексте» с его основными таксономиями. Вертикальный контекст недоступен непосредственному наблюдению; он состоит из филологического и социально-исторического контекста [Гюббенет 1991: 7]. Под филологическим контекстом исследователь понимает специфическую отнесенность каждой единицы текста, т.к. они имеют социально-нормированные и индивидуальные коннотации и правила сочетаемости, зачастую не фиксируемые в словарях [Op. cit.: 52-53]. Так, построения по типу «dolent London» или «London is a literary quarry» возможны только в результате индивидуально-авторских реализаций метафор организма и текста, которые являются для лондонского текста структурно образующими .
К основным таксономиям и внешним признакам вертикального контекста, по Гюббенет, относятся иерархически организованные текстовые компоненты, характеризующиеся массовой воспроизводимостью, т.е. цитаты и литературные аллюзии на всех уровнях текста вплоть до тематического и сюжетно-композиционного [Op.cit.: 50-51]. К элементам вертикального контекста в составе лондонского текста относятся, например, сквозной мотив темы «Блица» (массированных бомбардировок Лондона военно-воздушными силами фашистской Германии в 1941 г.), настоятельно прослеживающийся в послевоенной английской литературе , или неизбежное воспроизведение и переосмысление викторианского культурного кода в произведениях о Лондоне постколониальных писателей .
Автор понятия «гипертекст» Т. Нельсон определяет его в своем труде «Литературные машины» как «нелинейное письмо» и как «способ организации информации в виде сети взаимосвязанных узлов, которую читатель может исследовать нелинейным образом» [Nelson 1981]. Поскольку гипертекст обладает способностью выражать межтекстовые связи в большей степени, чем линейный текст, он напрямую связан с интертекстуальностью, т.е., по Ю. Кристевой, с постоянным творческим диалогом между текстами, составляющими в своей совокупности «великий интертекст культурной традиции», или с «понятием, которое является признаком того способа, каким текст прочитывает историю литературы и вписывается в нее» [Кристева 2000 (1967): 430]. Предметом интертекстуальности, понимаемой здесь в широком смысле, служат не отрывки из других текстов, но разнообразные дискурсы, которые, собственно, и составляют культуру, и в которые осознанно или неосознанно погружен любой автор. Концепция интертекстуальности как надъязыкового характера мышления исходит из того, что любое высказывание находит объект, на который оно направлено, всегда «проговоренным» и аксиологически оцененным. В каждом существующем тексте обнаруживаются следы целого универсума соотносящихся друг с другом текстов. Между продуцируемым текстом и текстами, ему предшествующими, наличествует единое интертекстуальное пространство, вбирающее в себя весь материализованный в тексте опыт. По М.М. Бахтину, диалог текстов возникает на основе воспроизведения слова в новом культурном контексте или же сопоставления пародируемого слова и пародирующего, «чужого» слова [Бахтин 1986: 491].
Культура, таким образом, представляет собой «резервуар значений», уже готовое знание [С: Гаспаров 1996], части которого переходят из одного текста в другой, а о близости или тождественности смыслов сопоставляемых фрагментов позволяют заключить формальные семантические процедуры .
По А. Нойберту, интертекстуальность - это не просто рекурренция отдельных грамматических или лексических образцов в тексте, а глобальная воспроизводимость текстовых целых в сопоставлении с другими текстовыми целыми и в рамках данной коммуникативной культуры. В представлении ученого, любой текст является частью «коммуникативной матрицы», объединяющей текстовые ресурсы языка [Neubert 1985: 114]. Продуценту текста, по сути, всегда навязан выбор за счет надтекстовых единств как узловых моментов языкового сознания [Op. cit.: 116].
Итак, интертекст - это основной способ конструирования художественного текста, преимущественно, в искусстве модернизма и постмодернизма, заключающийся в том, что текст создается из цитат, аллюзий и реминисценций к другим текстам. Теория интертекста исходит из следующих трех основных источников: полифоническое литературоведение М.М. Бахтина, работы Ю.Н. Тынянова по пародии [Тынянов 1977] и теория анаграмм Ф. де Соссюра [Соссюр 1977: 634-645]. Для настоящего исследования выделение интертекстуальных характеристик лондонского текста актуально, в частности, в связи с тем, что, по замечанию А.С. Самигуллиной, «семиотический есть интертекстуальный, поскольку весь мир - это текст» [Самигуллина 2013: 289]. Исследовательница также отмечает, что в рамках такого понимания вырабатывается подход, направленный на достижение синергии, когда текст будет не просто структурой-иерархией, а структурой-процессом, который протекает в единой надтекстовой творческой среде [Ibid.; cf.: Князева 2006]. Таким образом, можно заключить о реляционном характере лондонского текста по отношению к другим сверхтекстам английской лингвокультуры. В частности, очевидна его связь со сверхтекстом английскости: британская столица предстает как микромодель общеанглийских процессов, поскольку в ней представлены вся культура и все население Англии, она олицетворяет страну и, в пределе, весь цивилизованный мир .
Имея гипертекстуальную или отсылочную природу, лондонский текст характеризуется размытыми границами и дискретностью. Так, благодаря включенности в меж-сверхтекстовые парадигмы лондонский текст приобретает неочевидные признаки «ад», «рай», «текст», «тюрьма», «дева», «блудница» и т. д. Лондонский текст, тем не менее, не может бесконечно удаляться от своего объекта, поскольку при реализации перечисленных признаков смысловой компонент город всегда будет присутствовать хотя бы в виртуализованном виде в силу его максимальной репрезентативности
Текстема как языковая единица и сверхтекстовый конструкт
Как известно, лингвистика начиная со второй половины XX века характеризуется, в самых общих чертах, отходом от структурализма и обращением к когнитологии и прагматике. Это есть следствие общего процесса, который произошел во всей науке, а именно, провозглашения и установления главенства антропоцентрической парадигмы [Cf.: Герасимов 1988: 5-11; Воркачев 2001: 64-72]. Структурная лингвистика постулировала существование языка как исключительно абстрактной системы зависимостей, не обращаясь, как правило, к субстанциальному аспекту языковых элементов, которые находятся в связях друг с другом. Сейчас же в фокусе изучения находится не только язык в неразрывном единении его формы и субстанции, но и глобальное единство языка и человека, мыслящего, познающего, действующего, вступающего в коммуникативные акты. Антропоцентрический подход к изучению языка также основывается на том, что главная роль в формировании системы языковых значений отводится человеку как наблюдателю, экспериенцеру и носителю знаний, опыта, мнений, верований и суждений.
Согласно Н.Н. Болдыреву, предпосылками к формированию антропоцентрического направления следует считать два основных момента в развитии языкознания: настоятельная потребность изучить функционирование человеческого сознания системно, а также осознание того, что единственно надежный, достоверный доступ к сознанию обеспечивается только за счет языка [Болдырев 2004: 20J. іаким образом, язык становится интересным в его непосредственных проявлениях у конкретного носителя, с набором особенностей, установок и пр. Кроме того, снимается «запрет» на исследование «глубинных» теоретических построений и процессов, которые недоступны непосредственному наблюдению: прежде всего, значение, смысл, понимание (в отличие от наблюдаемых объектов, таких как предложение, слово, морфема и т. д.). В орбиту лингвистического изучения были также включены абстрактные конструкты, по типу сверхтекстовых семантических единств, и глубинные семантические / грамматические структуры, способные к развертыванию. Составляющими этого фундаментального методологического сдвига стали возникновение порождающей грамматики Хомского, обращение к закономерностям того, как языковые единицы функционируют в реальном дискурсе, а также стремительное развитие лингвистической семантики, прагматики и, не в последнюю очередь, теории текста.
Антропоцентрический подход в лингвистике развивается в русле восходящей к Л. Витгенштейну теории лингвистического анализа, который направлен на антропологическое обоснование языковой науки или, другими словами, на то, чтобы дать объяснение языку в более широких рамках существования человека и форм его поведения [Cf.: Hartmann 1965: 111]. Сюда, по указанию 3. Й. Шмидта, примыкают позднейшие феноменологические идеи о том, что наипервейшая феноменологическая языковая данность имеет, в первую очередь, форму речи или текста и что именно эта форма должна служить исходным нередуцируемым материалом дальнейшего анализа, лингвистического или лингвофилософского [Шмидт 1978: 90].
Согласно М. М. Бахтину текст - это первичная реальность всего гуманитарно-филологического мышления и исходный момент любой гуманитарной дисциплины: «там, где нет текста, нет и предмета мышления или исследования» [Ьахтин 1986: 473] . Описание языка, таким образом, должно происходить в направлении от текста к системе, т. е. от синтагматических характеристик языковых единиц, которые наблюдаемы непосредственно, к постижению их парадигматических связей [С: Алефиренко 2007: 3].
Известно, что в самом широком смысле текст - это то же самое, что и речь, а в узком - единица речи. Известно также, что каждой речевой единице традиционно соответствует единица языка, существующая в нем как микропарадигма (например, словоформе соответствует лексема). Совершенно закономерно возникает необходимость поставить в соответствие тексту языковую единицу, изучать его парадигматически. Предпосылки к такому изучению текста базируются, по мнению З.Й. Шмидта, на исходных положениях общей теории синтаксиса, в которых в значительной степени учитывается семантико-прагматический аспект, и проистекают из семантических трудностей, связанных с обоснованием и описанием реализации конкретных значений в речи / тексте, что указывает на изначальную, системную интеграцию всех элементов и функций языка в пределах наиболее общих глубинных взаимосвязей [Шмидт 1978: 91]. Другими словами, на реализацию значений и на синтаксические построения в существенной степени влияет интеграционное окружение и различные сложные сверхструктуры [Соснин 2016(B): 172].
Однако, говоря о возможностях выделения текстовой парадигмы, можно утверждать, что текст не вполне отвечает тем требованиям, согласно которым конкретные речевые единицы абстрагируются в языковые. В частности, по мнению Н.Ф. Алефиренко, текст - это образование, творимое в речи, он обладает лишь качеством производимости, в отличие от необходимого для единиц языка признака воспроизводимости [Алефиренко 2005: 58; 2007: 3]. На это можно возразить, что воспроизводиться будет не конкретная оболочка (хотя она тоже может отчасти воссоздаваться), а семантическая структура. Отсюда проистекает исключительная важность семантического аспекта в парадигматическом изучении текста. В этой связи Г.В. Колшанский замечает, что при выходе за пределы абзаца лингвисты все более склоняются к мнению, что роль формальных грамматических средств в организации текста сокращается обратно пропорционально его объему и что тем стержнем, на котором держится вся его конструкции, служит семантика [Колшанский 2010: 62]. Вполне сообразно с этим, важным критерием текста, по мнению исследователя, является контекстно-смысловая завершенность или некоторая «совокупность атомарных смыслов-фраз», которая будет достаточной для того, чтобы установить семантическую определенность каждой из них [Op. cit.: 63].
Заметим, что A.M. Пятигорский и Ю.М. Лотман вводят в программу изучения текста его сверхтекстовые (общеязыковые) значения, собственно текстовые (речевые) значения и функции текстов в системе культуры [Пятигорский 1970: 73-77]. Культура же понимается как система текстов {lege сверхтекстов) и описывается как набор функций, которые обслуживаются текстами [Op.cit.: 77].
Сообразно с этим Н.Ф. Алефиренко признает возможность выделения некоторой общей модели текста, текстотипа или абстрактного инварианта -текстемы, отмечая, что это понятие пока не вошло в актив научных изысканий [Алефиренко 2007: 4]. В этом исследователь следует за немецкими лингвистами В. Дресслером и Р. Харвегом. Последний определяет текст как последовательность языковых единиц, имеющую парадигматическое и синтагматическое измерения, и из конкретных текстов он извлекает тексты эмические (инвариантные) или текстемы [Harweg 1968: 148, 160 et seq.]. Таким образом, помимо линейного или «горизонтального» текстопорождения, Харвег рассматривает и «вертикальный» процесс. В этом случае текст развертывается, как предложение в генеративной грамматике, с прохождением иерархии уровней: от исходной абстракции до конкретной реализации [Harweg 1973: 71]. При этом целью текстовой типологии будет, по Г. Ризеру, конструирование идеальных текстотипов на основе их семантических признаков [Rieser 1973: 39-41] - весьма важное положение для нашего исследования. Признаки будут выделяться с применением строгих интерпретирующих процедур к конкретным текстам или реализациям текстемы (vide infra).
Порождение предложения изначально представлялось как развертывание его глубинной структуры, которая представлялась в форме дерева зависимостей. Тем не менее, Н.Д. Арутюнова указывает на то, что с развитием порождающих грамматик концепция глубинной структуры семантизировалось и перешла в концепцию семантической репрезентации предложения. При этом его порождение стало рассматриваться как поэтапное преобразование семантической репрезентации в конкретную поверхностную структуру [Арутюнова 2008(a): 4155]. Принцип подобного структурного и семантического развертывания может быть распространен на целые тексты. Таким образом, принимая во внимание то, что отношения между структурными и смысловыми подтипами предложений и закономерности их развертывания, т. е. перехода от одних типов к другим образуют в синтаксисе парадигматические отношения, мы можем вполне закономерно представить переход от парадигматического синтаксиса к парадигматике текста и включить последнюю в сферу лингвистического анализа.
Метафора организма
Метафора организма соотносится с глобальной онтологической метафорой, в соответствии с которой неодушевленные предметы представляются как живые существа. Метафора организма также будет частным случаем корневой метафоры системы , поскольку одной из классификаций систем является их разделение на неорганические и живые. Соответственно, метафора «город-как-организм» предполагает, что город(-как-система) есть нечто большее, чем арифметическая сумма образующих его компонентов, что он обладает собственной целью (выживание, рост) и развивается эволюционно. Согласно данной парадигме особенности сообщества проживающих в городе людей не являются следствием намеренных действий и мотивов. Поэтому в рамках данной парадигмы любые преобразования теряют смысл. Действия жителей города определяются исключительно закономерностями и потребностями существования самого города [С: Соснин 2007: 134]. Ему и только ему принадлежит статус агенса -как в следующих контекстах: This City now doth like a garment wear / The beauty of the morning; silent, bare» [Wordsworth 1802]; «The seventh day this; the jubilee of man. / London! right well thou know st the day of prayer: / Then thy spruce citizen, wash d artisan, / And smug apprentice gulp their weekly air» [Byron 1818]; «And to witness the passing of this Age, London - its pet and fancy - was pouring iortn her citizens through every gate into Hyde Park» [Cjalswortny 1920].
В соответствии с метафорой «город-как-организм» Лондон может быть представлен как гигантский увеличивающийся нарост, как бездушный молох -страшная, разрушающая сила, как ненасытное чудовище, поглощающее всех и вся. Таким образом, семема London приобретает социально нормированный пейоративный признак/прожорливый/: «voracious London» [Ackroyd 2000: 301]. Реализации видов описываемой метафоры представлены в следующих контекстах: «London, the Metropolis of Great Britain, has been complained of, for Ages past, as a kind of Monster, with a head enormously large, and out of all proportion to its Body» [Tucker, Josiah. A Brief Essay on the Advantages and Disadvantages, which Respectively Attend France and Great Britain (1749). Cit. ex: Arnold 1999: 1]; «... he saw the sky glowing with that orange which is the city s reflected light. It was like a furnace burning and turning, destroying everything which it touched» [Ackroyd 1984: 155-156]; «But this Capital City of the World of Affliction is still the Capitol of Darknesse ... : still in the Centre are no proper Streets nor Houses but a Wilderness of dirty rotten Sheds, allways tumbling or takeing Fire, with winding crooked passages, lakes of Mire and rills of stinking Mud, as befits the smokey grove of Moloch. (I have heard of that Gentleman, says Nat all a quiver)» [Ackroyd 1985]; «The fog had lifted by the time we came home; it was late in the evening, and I knew that we were approaching London from the diffused red light in the sky which blotted out all the stars. It was as if we were returning to a furnace» [Ackroyd 1993: 35]; «the monstrous spread of the city» [Donald 1999: 49]; «... it [London] has commonly been portrayed in monstrous form, a swollen and dropsical giant which kills more than it breeds. Its head is too large, out of proportion to the other members; its face and hands have also grown monstrous, irregular and “out of all Shape”» [Ackroyd 2000: 2].
В эссе «Лондон» из серии путевых заметок «English Hours» Г. Джеймса Лондон концептуализуется как могучая великанша-людоедка, которая пожирает всех без разбора: «London is so clumsy and so brutal, and has gathered together so many of the darkest sides of life, that ... she is like a mighty ogress who devours human flesh; ... she fills her maw. ... She has no time for fine discriminations, ... she gobbles you up» [James 1888: 24]; «She heeds little what she takes, so long as she has her stint, and the smallest push to the right or the left will divert her wavering bulk from one form of prey to another» [Op. cit.: 27].
Метафора «город-как-организм» также предполагает сравнение города с человеческим телом, его персонификацию. Это вполне обосновано, поскольку, известно, что структуры, используемые для построения нашей концептуальной системы, основаны на нашем телесном опыте, а сама система построена на восприятии, движении и физическом опыте [Cf.: Lakoff 1987; Соснин 2011].
Так, в «Повеете о Платоне» П. Акройда жители претендующего на идеал Лондона будущего заявляют: «Here we are all one city. We are the limbs of London. We are a common body» [Ackroyd 1999]. Город здесь также олицетворяет коллективное сознание всех его жителей.
В России о возможности сравнения города с человеческим телом впервые заговорил выдающийся историк, культуролог и урбанист Н.П. Анциферов, который рассматривал город как сложный социальный механизм. Он предложил выделить три ключевых элемента города, которыми определяются три подхода к его исследованию как единого целого: анатомию, физиологию и психологию или душу городского организма. Согласно исследователю, анатомия города - это его физическая природа; физиология - пусльсация города всеми своими органами, проявляющаяся в деятельности общества; душа же города - это единство всех его элементов, которые сформировались исторически и составляют индивидуальный, уникальный городской организм [Анциферов 1925: 22-24]. Анциферов призывает познать свой город, чтобы понять социальную среду и самого себя [Op. cit.: 31].
Русский архитектор и автор ряда трудов по градостроительству М.Г. Диканский рассматривал городские улицы, площади, рынки, пути сообщения как составляющие единого городского организма. В деловом центре он слышал его сердце, в движении толпы видел его циркуляционную систему, в электрических проводах и телефонных линиях - систему нервную, а в административном центре - разум, отвечающий за действия. Душу же города он зрил в стремлениях и чувствах граждан [Диканский 1926]. Таким образом, город, согласно указанным исследователям, представляет собой адекватную модель для изучения человека и наоборот.
Американский социолог П. Солери, тем не менее, выделяет ряд отличий города-как-организма от биологического организма: (і) у города бесконечное множество мыслительных, мозговых центров (жители города), которые не статичны в том смысле, что они постоянно объединяются в различные группы; (ii) мыслительно-организующие процессы города-как-организма рассредоточены по физической оболочке города, являясь как бы «эпидермическими»,а не централизованными и глубинными, как у живых организмов; (iii) если эпидермис живых организмов посылает импульсы мозгу, реагируя на внешние раздражители, то физическая оболочка города одновременно и сигнализирует о раздражителях (зачастую содержащихся в самой оболочке), и мыслит (через рассредоточенных по ней индивидов), и реагирует на раздражители [Soleri 1971: 599]. Исследователем также отмечается, что можно представить себе некий абстрактный конструкт -централизованный мозг города, который, однако, не являет собой результат биологического развития, а сводится к «среднему арифметическому» составляющих его компонентов [Op. cit.: 600].
Принцип изучения города как организма модифицировался в бионическое направление, что составило основу концепции «бионического города», согласно которой законы построения города являются отражением формообразования живой природы. Согласно Ю. М. Лебедеву, бионический город обладает такими основными свойствами, как системность, динамичность, саморегуляция и совершенствование [Лебедев 1994: 177]. Каждый город в каком-то смысле ведет себя как живой организм: переживает период рождения, расцвета, дальнейшего стагнационного существования и угасания, т. е. эволюция города может передаваться с помощью метафоры роста. Этот процесс имеет свою, не всегда явно просматривающуюся логику. Устойчивость города в качестве системы и способности его развития тем выше, чем больше социально значимых функций он способен реализовать.
Город являет собой организм и с точки зрения американских социологов-урбанистов, представляющих Чикагскую школу (Э. Берджес, Р. Парк). В их представлении, это «продуктестественных стихий, расширяющий свои границы совершенно независимо от пределов, которые ему навязываются в связи административными и политическими требованиями» [Парк 2006: 23]; это социопространственный организм, характеризующийся стихийностью роста и развития.
С семантической точки зрения, персонификация неодушевленной сущности - Лондона - проявляется в сочетании лексемы «London», семема которой включает родовой ингерентный признак /неодушевленный/, с разнообразными предикатами и атрибутами, обозначающими человека, части его тела, осуществляемые им действия или его чувства и ощущения, т. е. предикатами и атрибутами, семемы которых включают признак /одушевленный/. При этом ингерентный признак /неодушевленный/ в составе семемы London нейтрализуется, замещаясь на афферентный признак /одушевленный/, в результате чего не нарушаются семантические правила сочетаемости семемы London с указанными предикатами и атрибутами и город может выступать в качестве агенса.
Таким образом, имеем: улицы - это артерии Лондона, парки - его легкие, а лондонский шум подобен тому, как бьется человеческое сердце, - как, например, в стихотворении английской поэтессы и романистки Эми Леви (1861-1889) «Солома под ногами» (Straw in the Street): «Here, where the pulses of London beat...» [Levy 1882: 466].
В «Сонете, написанном на Вестминстерском мосту» У. Вордсворта мощное сердце Лондона, перед тем, как проснуться, находится ранним утром в покое: «Dear God! the very houses seem asleep; / And all that mighty heart is lying still» [Wordsworth 1802].
Постколониальный субтекст в составе лондонского текста. Мультикультурный Лондон в романе 3. Смит «Белые зубы»
На примере романа английской писательницы Зейди Смит «Белые зубы» в данном разделе будет исследоваться мультикультурное пространство Лондона, каким оно предстает в контексте современной английской постколониальной прозы. Попутно будут проанализированы некоторые особенности жанра, в котором работает 3. Смит, и раскрыты причины успеха романа у английского читателя. В разделе, таким образом, будет приведен пример реализации постколониального субтекста из состава лондонского текста. Будут выявлены характерные компоненты данного субтекста, и описаны признаки, привносимые в лондонский текст в целом, которые свидетельствуют об эволюции описаний британской столицы (в частности, переосмысление основного кода Британской империи или изменение вектора оценки с позитивного на негативный).
«Белые зубы» (White Teeth, 2000 г.) - дебютный роман современной английской писательницы Зейди Смит (род. в 1975 г.). Центральное положение в романе занимает описание жизни трёх лондонских семей (Икбалы, Джонсы и Чалфены) в нескольких поколениях. Самад и Алсана Икбал - иммигранты из Бангладеш. Джонсы представляют собой смешанный брак: Арчи - англичанин, Клара родом с Ямайки (точно так же, как родители самой 3. Смит). Маркус Чалфен - еврей, чьи предки эмигрировали из Польши. Джойс Чалфен -англичанка. В романе есть и другие персонажи, представляющие самые различные этнические и религиозные группы.
Роман получил восторженные отзывы критиков и разошелся миллионными тиражами, а 3. Смит стала лауреатом нескольких престижных литературных премий. Хотя выход романа и сложно назвать знаковым событием, нельзя отрицать определенную степень его значимости для английской национальной культуры на рубеже веков. Как отмечает английский литературный критик Патрик Пэрриндер, «роман об иммиграции сейчас признаётся как самая жизненно важная форма художественной литературы начала двадцать первого века», и существует уже «вековая традиция написания романов об иммиграции в Лондон, игнорировать которую нельзя» [Parrinder 2006: 380]. «Белые зубы» являют собой закономерное развитие этой традиции и воплощают идею новой, мультикультурной английскости.
Увидев свет в 2000 г., роман на тему иммиграции не мог не стать отчасти «вторичным».Это признает и сама 3. Смит: «Мне было тогда 24 года. Для писателя это то же самое, что быть задорной рыжеволосой девчонкой десяти лет, у которой в голове только танцы. У меня было мало жизненного опыта, вернее, он был опосредованным, основывался на книгах, которые я прочитала. Их было немало, так что я была прекрасно подготовлена к тому, чтобы написать то, что я написала. Мой роман как дом из книг: комнаты в нем оклеены страницами с чужими мыслями, и вы идете по нему, будто совершая экскурсию по старинному английскому особняку. Вы, конечно, впечатлены, но понимаете, что, скорее всего, в этом доме никто не живет» [Smith 2001] (перевод мой - А.С.). Именно узнаваемость (наряду с масштабной рекламной кампанией!) стала одной из важнейших причин, по которым роман 3. Смит снискал широкую популярность. По мнению Саймона Проссера, главного редактора издательства «Хэмиш-Хэмилтон», в котором были впервые опубликованы «Белые зубы», творчество 3. Смит вобрало в себя отличительные черты письма лучших английских романистов современности: искрометный юмор Мартина Эмиса, серьезность Яна Мак-Эвана (Мак-Юэна), игровой характер отдельных произведений Джулиана Барнса и, наконец, интерес к повседневной английской жизни. Более того, она приняла у этих писателей эстафету и побежала дальше; продолжила их дело, вдохнув в него новую жизнь [Prosser 2001]. Проссер называет Смит исключительно английской писательницей и утверждает, что ее английскость как литератора и как простого человека не фальшивая, не надуманная, а совершенно реальная: она имеет многоконфессиональную, полиэтническую и мультикультурную природу» [Ibid.].
В дальнейшем интерес читателей к «Белым зубам» поддерживался, в частности, за счет того, что после трагических событий в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г. и особенно после взрывов в лондонском транспорте 7 июля 2005 г. в обществе возросло внимание к проблеме исламского фундаментализма, которая как раз поднимается в романе. Совершенно ненавязчиво, как бы между прочим, 3. Смит показывает, как дети иммигрантов, молодые люди, для которых Англия - родная страна, примыкают к радикальным течениям. Это оказалось более чем актуальным, поскольку исполнители террористических актов 2005 г. были гражданами Великобритании; все они, кроме одного, родились и выросли там, учились в английских школах.
Стала очевидной несостоятельность провозглашенной предыдущими писателями-мультикультуралистами идеи о том, что гармоничное сосуществование культур является визитной карточкой британской столицы. Оказалось, что в лондонском «плавильном котле» плавится далеко не всё: как справедливо замечает СП. Толкачев, «некоторые огнеупорные болванки, не исчезая, склонны к существованию на поверхности» [Толкачев 2003: 170]. Городское же пространство становится рингом, на котором приезжим приходится отстаивать свое право жить и работать, соблюдать свои традиции и исповедовать свою религию. В своем романе 3. Смит создаёт безрадостную картину Лондона конца XX века, в которой, несмотря на множественность и соприсутствие культур и народов, иммигранты с неевропейской внешностью так и остаются «чужими», даже родившись и прожив несколько десятилетий в Англии. Например, дальнего родственника Икбалов Мохамеда Хуссейна-Исмаила, владельца двух лавок - мясной и кондитерской, «пятьраз пыряли ножом, ему отрезали подушечки трех пальцев, ломали руки и ноги, поджигали пятки, выбивали зубы и стреляли в него из духового ружья» [Смит 2005: 315]. Белым хулиганам не нравилось, что Мохамед пакистанец («поди объясни пьяному, что ты из Бангладеш» [Op. cit.: 316]); что он торгует непонятным пакистанским мясом; что он носит челку и любит Элвиса Пресли; что сигареты у него дорогие, что приехал неизвестно откуда; либо им просто не нравилось выражение его лица. 3. Смит пишет, что Мохамед сопротивлялся как мог, но тут же с горечью замечает, что «в одиночку против армии не выступишь» [Ibid.].
Таким образом, мультикультурное население современного Лондона характеризуется неоднозначными межрасовыми отношениями, и в нем существуют смешанные, переходные идентичности. Самый яркий тому пример из романа - это, несомненно, описание молодежной банды Раггастани, члены которой невероятным образом сочетают приверженность к европейской культуре с трансформированной себе на пользу верой в Аллаха: «Среди других уличных групп ... они появились как помесь культур, ... общались на дикой смеси ямайского наречия, гуджарати, бенгальского и английского языков. Их учение .. . тоже являло собой гибрид: Аллаха почитали, но не как далекое божество, а скорее как всеобщего большого брата, сурового чудака, который в случае необходимости будет на их стороне; также в основе их философии лежали кунгфу и фильмы Брюса Ли; на это накладывалось некое представление о «Власти Черных» (основанноена альбоме группы «Паблик Энеми» «Угроза черной планеты»); но главным образом они видели свою миссию в том, чтобы сделать из индуса ирландского фения, из пакистанца -фанки-парня, а из бенгальца - бедового ковбоя» [Op. cit.: 152].
Наконец, коммерческий успех романа не в последнюю очередь объясняется традиционной любовью англичан и особенно лондонцев ко всему экзотичному . Неискушенному читателю сложно осознать то, что идея плавильного котла обанкротилась, и в его сознании реальный мультикультурализм подменяется экзотичностью, что с большим сожалением неоднократно отмечала 3. Смит в своих интервью. Критика экзотизма содержится и в «Белых зубах».