Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Книжники русского Предвозрождения . 39
Глава II. Сергий Радонежский и традиции отечественной интеллигенции . 78
Глава III. Идейные бунтари русского Предвозрождения (Еретические движения на Руси). 118
Глава IV. Художественная интеллигенция в искусстве русского Предвозрождения . 154
Заключение. 192
Список литературы.
- Книжники русского Предвозрождения
- Сергий Радонежский и традиции отечественной интеллигенции
- Идейные бунтари русского Предвозрождения (Еретические движения на Руси).
- Художественная интеллигенция в искусстве русского Предвозрождения
Книжники русского Предвозрождения
Несмотря на сложность неоднозначность и запутанность вопроса о Возрождении на Руси, сам термин «восточноевропейское (русское) Предвозрожде-ние» в настоящее время встречается достаточно широко. Им оперируют не только в исторических и филологических работах, но и в трудах по философии, искусству, археологии . На страницах отдельных работ можно встретить и такие формулировки, как «православное возрождение» , «русское возрождение» . В первом случае все вышеуказанные изменения авторы связывали с упрочением веры среди населения страны, с усилением политической и экономической роли церкви, с увеличением численности монастырей и т. д. Однако, успехи в деле христианизации - это всего лишь одна составляющая культурного подъе Runciman S. The last Byzantine Renaissance. Cambridge, 1970. ма. Само разбираемое явление гораздо шире, чем просто православный подъем. Поэтому делать основной (притом - единственный) акцент рассматриваемого вопроса именно на возрождении православия - значит сужать и незаслуженно упрощать суть происходимых процессов. Сторонники второго термина предпочли прямоту дипломатичности, полагая, что лучше прямо озвучивать те вещи, которые имеются в виду. Термин «русское возрождение» как бы обнажает проблему, делает ее предельно ясной и четкой. В пользу последней формулировки М.Н. Тихомиров приводил тот аргумент, что изначально, из самих слов: русского «возрождения» и французского «ренессанса» - с необходимостью вытекает разница обозначаемых ими явлений1. Вместе с тем подобная «лобовая атака» очень уязвима для критики, что не могло не сказаться на жизнеспособности термина, который по большому счету также остался невостребованным.
Среди публикаций последнего времени о русском Предвозрождении можно особо отметить исследования игумена И. Экономцева и А.А. Арутюня-на. Первый, признавая правомочным разговор о Предвозрождении и даже о Возрождении на Руси, все же категорически не согласен с тем, что это была всего лишь «первая ступень» по пути к западному Возрождению. Убежденный в уникальной неповторимости русской истории, автор называет русское Пред-возрождение противоположностью и антитезой тому, что имело место на Запа-де . Наоборот, А.А. Арутюнян по причине все той же большой разницы между Россией и Европой считает, что никакого Предвозрождения на Руси не было и быть не могло . Оба исследователя, несомненно, правы в том, что разница в событиях отечественной истории и истории европейской более чем значительна. Однако, диссертант не может согласиться с вытекающим из пафоса их публикаций желанием представить историю России изолированно от всего остального мира. Даже в непростые годы монголо-татарского ига международные связи с Византией и Восточной Европой не пресекались. В XV веке и особенно во его половине Россия сделалась активным участником европейских процессов. Настаивать на полной изоляции России, игнорировать ее включенность в мировое сообщество, значит не видеть очевидных вещей, выдавать желаемое за действительное, заменять научный исторический подход недопустимым ораторским красноречием.
По вопросу о вековых исторических корнях отечественной интеллигенции сказано и много, и мало одновременно. Об интеллигенции древней Руси часто говорили походя, как бы между делом, специально не рассматривая этот вопрос. По всей видимости, первым, кто прямо поставил вопрос о древнерусских монахах-книжниках, как об «интеллигенции в нашем смысле», был Г.П. Федотов1. Со многими оговорками, в которых он подчеркивал и углублял разницу между интеллигенцией средневековья и интеллигенцией современности, автор сводил практически на нет саму выдвинутую им идею. То, что для исследователя начала XXI века выглядит как очевидность и норма, для иссле у дователя почти столетней давности было настоящим шоком и откровением. По всей видимости, Г.П. Федотов сам испугался новизны и необычности высказанной им идеи и постарался максимально смягчить ее формулировку. Вместе с тем, тема средневековой русской интеллигенции была обозначена, и истории ее изучения был дан ход.
Немногим позже после Г.П. Федотова к проблеме интеллигенции в ретроспективе русской истории обратился в своих знаменитых «Очерках истории русской культуры» ученый, публицист и общественный деятель П.Н. Милюков. Характерная для его работ творческая нестандартность проявилась, в том числе, и в вопросе о «древнерусской интеллигенции», который неоднократно и по разным поводам поднимался на страницах его большого трехтомного труда . К той же теме обращался он и в других своих работах. Так, в одной из статей он
Впоследствии, уже в советское время, тема древнерусской интеллигенции, не являясь предметом специального рассмотрения, спорадически возникала в работах исследователей. В советской историографии она не была актуальной. Если исследователям и случалось затрагивать тему «древнерусской интеллигенции», то в соответствии с общими идейными установками времени они старались не заострять на ней большого внимания и, только слегка обозначив, сразу же уходить от нее.
Справедливости ради, необходимо признать, что отдельные слова и короткие сентенции иной раз выражали мысль отчетливее, чем некоторые полновесные многостраничные исследования. На основании этих полуфраз-полунамеков можно, например, говорить, что в историографии существовала тенденция «увязывать» исторические корни отечественной интеллигенции с проблемами средневековой религиозности. Так, Д.С. Лихачев говорил о появлении «первоклассной интеллигенции на Руси с принятием христианства (здесь и далее курсив мой - А.К.)» . Г.М. Прохоров, характеризуя яркого представителя эпохи русского Предвозрождения митрополита Киприана, ввел поня-тие «бродячий интеллигент» (по аналогии с «бродячим сюжетом»). Черты будущей «интеллигентности» Н.С. Борисов находил в характере духовного подвига Сергия Радонежского . То же направление нашло отражение и в исследованиях последнего времени. В представлении игумена И. Экономцева первыми интеллигентами на Руси были первые монахи-книжники - «интеллигенция в
Сергий Радонежский и традиции отечественной интеллигенции
Представления о божественном характере книг нашли отражение в разного рода легендах и преданиях. Например, согласно преданию сама Богородица выступает охранительницей книжных сокровищ игумена Саввино-Сретенского монастыря Варсонофия (начало XV века). Некий монах, похитивший игуменские книги, поплатился за свой проступок жизнью - он был «поражен незри-мою силою и упал мертвым» . Аналогичный случай описывается в Житии Кор-нилия Комельского (умер в 1537 г.). На этот раз наказание уже не было столь суровым. Укравшие книги «разбойники» заблудились в лесу, всю ночь проблуждав окрест монашеской кельи. И лишь только вернув книги их владельцу, им удалось преодолеть волшебные чары . Взгляд на магическое основание книги проявился и в разного рода пророчествах, чудесных исцелениях, гаданиях, прочих народных и церковных мероприятиях, где фигурировала книга.
Подобное отношение к книге хотя и можно считать доминирующим для времени русского Предвозрождения, все же не было абсолютным. И сейчас, и раньше, и вообще всегда книга была и остается носителем информации, источником знания. Для России конца XIV-XV веков это прежде всего знания о Боге, божественном мироздании, высоком предназначении человека и т. д. Простое светское многознание и внешняя ученость не находили в древнерусском обществе большой поддержки. Считалось, что голые знания без практического применения не дают душевного успокоения, не приближают к Богу, поэтому
Филарет, архиеп. Черниговский Русские святые. Т. 1. (январь-апрель). СПб., 1882. С. 296; Вздорнов Г.И. Искусство книги в Древней Руси. М., 1980. С. 43. они слабы и несовершенны. «Не тот мудр, иже кто много разумеет, а тот мудр, иже много добра творит», - говорилось в одном рукописном сборникеХУ века2. Любая наиученейшая мудрость оказывалась безоружной перед лицом благочестивой нравственности. Этот мотив достаточно распространен в древнерусской литературе. Примером такого рода является Житие Ефросина Псковского, в котором показано противоборство праведного Ефросина и неправедного, но многоученого попа-расстриги Ионы3. Несмотря на то, что последний имел «остромыслен ум», «смыслен разум и мудр зело помышляяся» и к тому же обладал даром толкования священного писания - «извыче много повествовати и многу протолку а силу книжную» , но он все же не устоял перед простым и твердым благочестием Ефросина. Посланники Ионы даже слова не могли вымолвить в присутствии Ефросина, но «паче вельми внутрь страхом и боязнью съдержи от лица святого»3.
«Мудрствование» в общественном представлении древней Руси вообще было сродни еретичеству. Сам факт вольномыслия и отклонения от догматики церкви часто именуется «мудрствованием», причем в это понятие вкладывается подчеркнуто негативное отношение к внешней учености. «Жидовски мудрствующими» (курсив мой - А.К.) именуются еретики-антитринитарии конца XV века. «Мудрствующими» именовал Иосиф Волоцкий и других вновь объявившихся еретиков6, а Нил Сорский призывал в обычной жизни избегать («не прията обычных другов беседы») «мирская мудрьствующих» . Практическое восприятие книжности в значительной степени объясняет причину большого распространения в России разнообразных нравоучительных сборников, в центре внимания которых оказывались вопросы морали и нравственности. Один из таких сборников - Измарагд (вторая половина XIV в.), призывая к «книжному учению», вместе с тем, предостерегал от увлечения им: «Что требуеши, многих ища книг... овогда сия чтеши книгы, а овогда иныя... земная бо мудрость вражда богу... Но не творяши добрых дел, пред человеки мудрееши, а пред богом в ненависти еси, аще почитая, а не твориши; земная бо мудрость вражда богу» . Таким образом, Измарагд прямо осуждал «высоко-мудрствующих», требующих «многых книг», ищущих «земной мудрости»2.
На фоне такого, в общем-то негативного, отношения к книге и книжному знанию находились и те, кто понимал и высоко ценил книги и книжную мудрость. Своим природным разумом, начитанностью и развитым интеллектом они могли проникать в глубину вещей, преодолевать пространственные, временные, профессиональные, социальные и прочие границы. С позиции современного подхода, такие характеристики этих людей как книжность, высокая образованность, ученость, просветительская деятельность сближают их с теми, кого в последующее время именовали «интеллигентами». Конечно же, нелепо огульно причислить всю грамотную, читающую публику средневековой Руси к интеллигенции. Более целесообразным представляется рассмотрение того, как преломлялись эти «интеллигентские черты» в средневековом сознании, какие формы они принимали, чем особенно отличались.
Книжная деятельность интеллигентов русского Предвозрождения в сравнении с предшествующим и последующим временем приобретает ряд существенных особенностей и характерных черт. С конца XIV века происходит изменение самих основ книжной деятельности. Активное монастырское строительство и значительно выросшая в связи с этим потребность в книгах сказались на увеличении книжной массы. Большую роль сыграло также усиление международных контактов России - прежде всего с Византией и южнославянскими странами, что сказалось, по словам Д.С. Лихачева, на «большом умственном возбуждении» этого времени . Он писал: «Переписчики, переводчики и писатели работают с огромным усердием, создают новые рукописи, новые переводы, новые произведения, развивают новый стиль в литературе, деятельно пропагандируют новые идеи. Они как бы стремятся заменить новой письменностью всю старую, которая казалось, перестала удовлетворять новым требованиям»2. Данному усилению книжной активности соответствовало изменение самих материальных оснований письма.
Существенно вырастает скорость письма. Вырастает настолько, что исследователи говорят о настоящем «революционном взрыве» в истории русской скорописи . Причиной этому была смена почерка - сложный и трудоемкий для написания устав заменяется более удобным полууставом. Кроме того, с середины - конца XIV века происходит смена материала письма. Дешевая бумага начинает вытеснять дорогой пергамент. Все это вместе с последующим изобретением книгопечатанья существенно увеличило книжные возможности, упростило и убыстрило процесс переписки, способствовало удешевлению и большему распространению книг.
Наконец, меняется сам взгляд на книгу. Она перестает быть объектом исключительно культового назначения. На фоне все еще преобладающего количества богослужебных книг все большее распространение получают «четьи» -развлекательные книги. Среди такого рода «неполезной» литературы довольно большое место занимают книги научного содержания: по астрономии, астрологии, медицине, математике, логике и т. д . В XV веке на смену переводным сю 49
жетным произведениям приходит собственно оригинальная русская публицистика . Количество светской литературы увеличивается и в составе монастырских хранилищ. Отдельные настоятели монастырей, как, например, игумен Со-ловецкого монастыря Досифей (умер в 1503 г.) , заказывали почти исключительно светскую книгу. Существует предположение, что по образцу монастырских библиотек создаются библиотеки частные3.
Все это усиление книжной активности, с одной стороны, явилось следствием особенно интенсивной деятельности образованных слоев общества, а с другой - безусловно положительным образом сказалось на дальнейшей интенсификации этой самой деятельности. По словам П.Н. Милюкова, «секуляризация литературы - вот одно из внешних выражений, знаменующих появление новой внеклассовой группы - русской интеллигенции» . Автором очень тонко подмечено, что с того времени, как появляется свободное литературное творчество, уже можно говорить о творческой личности, а значит и поднимать вопрос об интеллигенции.
Идейные бунтари русского Предвозрождения (Еретические движения на Руси).
Причина «этикетного» отношения к миру в древней русской культуре вполне объяснима. Человек стремился отобразить в своем творчестве не временные, изменяющиеся черты, но вечные, надиндивидуальные божественные характеры, предметы, явления. Чтобы выйти за пределы человеческой телесности, требовалось следовать некоторым специально предназначенным для этого канонам, которые как бы обеспечивали этот выход. При этом использование готовых формул заведомо настраивало на особый лад, вызывало нужные ассоциации, облегчало восприятие того или иного места читателям, слушателям или зрителям.
Наличие определенных стереотипов, поведенческих формул в какой-то степени свойственно любому народу на любом историческом отрезке. На русской почве этикет приобрел свои характерные особенности, которые отличали его от инокультурных аналогов. Основа русской этикетности - ее моральное основание. Лучше всего это видно в наиболее трафаретной из литератур - житийной литературе. Агиограф использовал все возможные риторские приемы, с тем, чтобы превознести заслуги святого, уподобить его всем прошлым подвижникам благочестия и самому Христу. Представления о добродетелях были основаны на евангельских заповедях - на той этической программе, суть которой была дана людям Иисусом Христом в Нагорной проповеди. Стремление к осуществлению принципов социальной справедливости, любви, доброты, гармонии являются главными достоинствами житийного образа святого. Помощь слабым, бедным и больным, чистота душевных помыслов, моральная ответственность за свои поступки более всего занимали древнерусского писателя. Эти качества в виде готовых универсальных штампов переходили из одного произведения в другое, приобретая черты вечности и фундаментальности.
Тот же идеал воспитывали и все другие виды и формы искусства. Художник, скульптор и живописец в своем творчестве решали разные по масштабу задачи, но среди прочих в центре всегда оказывались задачи духовно-нравственные. Поиск и достижение нравственного идеала - основа любого высокохудожественного творчества в древнерусском искусстве.
Таким образом, изучение этикетных, шаблонных формул не только не мешает изучению исторического прошлого, но в некоторых случаях может дать информацию о фундаментальных основах древнерусской культуры. Абсолютизация морали, моральных ценностей - одна из ведущих русских культурных парадигм. Это в какой-то степени объясняет уникальность феномена интеллигенции, как типично русского явления. Специфика восприятия мира с необходимостью требовало появления людей, воплощающих в себе эти вековечные идеалы. Позднее уже в XIX веке этих людей выделят в особую группу. Но появились они гораздо раньше. Своим обостренным чувством Родины, жертвенностью и служением людям интеллигенция наследовала те характерные черты, что лежат в основании всей русской культуры. Мятущаяся интеллигенция, неустанно ищущая свое место в мире, болеющая за судьбы своей страны и своего народа, могла возникнуть только в России, где имелась для этого подготовленная почва. Ни в каких других культурах, где не имелось подобного нравственного основания, интеллигенция в таком виде появиться не могла. Вернемся к главной фигуре нашего рассмотрения. Будучи довольно сильным человеком («силен быв телом, могый за два человека»1), Сергий никогда не боялся работы. По замечанию Б.К. Зайцева, он мог, при случае, стать покро-вителем плотницкого ремесла на Руси . Игумен Сергий сам заготавливал дрова и строил кельи для монахов, сам пахал и сеял, сам издалека носил воду, сам кроил и шил обувь и одежду, сам варил пищу: «и тлъкущи жито, въ жръновех меляше, и хлебы печаше, и вариво варяше, и прочее брашно яже братиам на потребу устрааше»3. Повышенные требования к себе, обязательное личное трудолюбие - то, что стало важной составляющей его облика, что восприняли от Сергия его потомки, чему старалась подражать отечественная интеллигенция.
Указание на трудолюбие монаха-подвижника переходит из одного жития в другое, превращаясь в своего рода обязательный признак святости. Такими же, как Сергий, неустанными тружениками были Никон Радонежский, Пафну-тий Боровской, Корнилий Комельский, Иосиф Волоцкий, Александр Свирский, Антоний Сийский и многие другие. Последний, например, «труждашеся на братию: воду на плеще своих ношаше, дрова своими руками сечаше»4 и также, как Сергий, «силен бо бысть телесным составом и крепок зело»3. Мефодий Пешношский, ученик Сергия Радонежского, согласно преданию, получил свое прозвище от того, что «пешком носил» деревья для строительства своей обите 6 ли .
Даже одежда Сергия, худшая во всем монастыре, подчеркивала его кро-тость. «Риза нова никогда же взыде не тело его» , - говорит житие. Его одежда была «токмо от сукна проста, иже от сермяги, от влас и от влъны овчаа спрядено и истъкано, и то же просто, и не цветно, и не светло, и не щапливо (т.е. не ярко - А.К.), но токмо видну шръстку, иже от сукна ризу ношаше, ветошну же и многошвену (т.е. много раз штопанную - А.К.), и неомовену, и уруднену (т.е. грязную - А.К.), и многа пота исплънену, иногда же другойци яко и заплаты имущу» . В описании облика общерусского святого не может быть ничего случайного. Все здесь значимо, все предназначено для более полного раскрытия образа святого. В житие и дальше разворачивается тема скудости одежды Преподобного. То Сергий шьет себе рясу из сукна, которое забраковала вся братия, то его ветхие одежды становятся причиной непризнания в нем прославленного игумена. Этот образ внешней кротости становится примером для других русских святых. Например, Кирилл Белозерский так же «ненавидеши видети на себе некую лепоту ризную, но тако просто хождааше в ризе раздранней и много-швене»", а Антоний Сийский «ризу ношаше изветшану и искропаную всю, яко един от нищих и убогих» . Савва Сторожевский навсегда отказался от «мягкой одежды»4, а ветхая одежда Александра Свирского не раз становилась предметом неудовольствия и укоров братии5.
Сергий кроток в общении с братией. Согласно житию, в особножитные времена в дни особого голода он целый день работает на одного из своих монахов и за работу получает лишь решето гнилых хлебов (на большее и не претендует). Он кроток даже тогда, когда некоторые монахи несправедливо укоряют своего игумена. По всем церковным канонам слово настоятеля должно быть непререкаемо для братии, Сергий же с христианским смирением кротко сносит все выпады. В житие описывается случай, как монахи, угрожая покинуть монастырь, потребовали у игумена изменить монастырский устав и разрешить сбор милостыни за пределами монастыря. В ответ на это Сергий лишь «длъготръпе 94 ниєм и кроткым обычаемъ, и тихостию»1 старался успокоить братию. Волнения в монастыре успокоили лишь обозы с хлебом - вовремя подоспевший дар неизвестного христолюбца. В другой раз монахов стало неустраивать то, что приходилось далеко ходить за водой «на потребу монастырскую». Посыпались обвинения, что Сергий выбрал плохое место для постройки монастыря: «И не еди ною или дваищи, но и многащи досаждяху ему» . В ответ на это Сергий смиренно отправляется на поиски нового родника. Некоторые монахи и дальше продолжали быть «непокорливы» и открыто противились воле старца. Например, инициатива по устроению общежитного монастыря далеко не единогласно была принята братией: «Иные же не въсхо-теша..., отаи (т.е. тайно - А.К.) изыдошя из монастыра»3.
Итак, кротость - одна из важнейших, практически, первостепенная составляющая образа Сергия. Это желание пожертвовать собой ради других, в своем смирении уподобиться Христу, Н.С. Борисов тонко называет «интеллигентностью» . Впоследствии, эта кротость-интеллигентность станет первым признаком святости человека. Весь XV век идеал кроткого пастыря будет господствующим в житийной литературе. Призыв «к терпению и кротости, любви и смирению и мълчанию», к «кроткому пастырству» - это довольно частый элемент житийных произведений последующего после Сергия времени3.
Художественная интеллигенция в искусстве русского Предвозрождения
Среди персоналий новгородско-московской ереси особняком стоит фигура митрополита Зосимы (1490-1494). Случай, когда еретиком признается сам глава церкви - ставленник бога на земле, случается, прямо скажем, довольно редко. Следует подробнее остановиться на характере его еретичества. В 1492 году с критикой митрополита Зосимы выступил Иосиф Волоцкий. По его словам, проступки митрополита заключались в том, что он «глаголаше, яко Христос сам себя нарек богом, тако же и на пречистую богородицу многие хулы глаголаше, и божественыа животворящиа кресты в скверных местех полагаа, и святые апостольские уставы огнем жги и болъваны нарицаа, и евангельскаа преданна и апостольскыя уставы и всех святых писания отмеща, и глаголя сице: А что то царство небесное? А что то второе пришествие? А что то въскресение мертвым? Ничего того несть, - умерл кто ин, то умер, по та места и был» . Таким образом, Зосиму обвиняли в непризнании божественной сути Иисуса Христа и богоматери, в непочтении к предметам христианского культа, в критике основных церковных догматов.
Явно преувеличенный объем обвинений, предъявляемых опальному митрополиту, позволяет подозревать их надуманность и неправдоподобность. Реальная причина митрополичьей опалы до сих пор не совсем ясна. На основании нежелания Зосимы участвовать в расправе над еретиками можно предположить, например, что Зосима пострадал за свои нестяжательские взгляды. Это предположение подтверждают и недавно сделанные выводы А.Ю. Григоренко4. Исследователь, ссылаясь на вполне ортодоксальный по содержанию сборник с автографом митрополита Зосимы (РГБ. Ф. 304. Троицкое собр. № 122 (1829)), начисто отвергает мнение о его еретичестве. А.Ю. Григоренко полагает, что Зосима был намеренно оговорен Иосифом Волоцким, т. к. «принадлежал к тому духовному течению в русской церкви, которое обычно в научной литературе называется партией нестяжателей». При этом, весьма примечательно, что в отличие от «созерцательной позиции Нила Сорского» Зосима предпринял и «конкретные шаги» по осуществлению задуманной им реформы церковной жизни1.
Очевидно, что существовали такие силы, которые были прямо заинтересованы в падении Зосимы. Даже если предположить, что часть предъявленных Зосиме обвинений имели под собой реальные основания (например, критические замечания митрополита о конце света), то кроме них были и такие, которые всего лишь дополняли перечень обвинений до необходимого (например, «кочующее» из одного еретического обвинения в другое указание на непочтительное отношение еретиков к предметам культа).
В конце концов, Зосима был смещен. Официальным летописным обоснованием смещения была недопустимая личная порочность экс-митрополита. Специально оговаривалось, что «Зосима оставил митрополию не своею волею, но непомерно пития держашеся и о церкви божиеи не радяше»2. Его место занял представитель партии иосифлян Симон по прозвищу Чиж.
Митрополит Зосима вошел в историю отечественной мысли как составитель Пасхалии - первой после ожидаемого в 1392 году конца света. Во введении к ней он озвучивает те идеи, которые через некоторое время примут характер официальной государственной доктрины, станут национальной идеей русского государства. По мысли Зосимы великий князь московский Иван III Васильевич является наследником династии византийских императоров - «новым царем Константином». Москва же - «новый град Константина» - должна стать духовной восприемницей всей великой византийской империи . Впоследствии эти идеи митрополита-еретика Зосимы найдут свое продолжение в новгород ской повести о белом клобуке и в посланиях псковского монаха Филофея.
Как и в идейных взглядах стригольников , в учении новгородско-московских еретиков большое место занимали проблемы личной нравственности и религиозности. Особое неприятие вызывали у них церковное стяжательство и церковное мздоимство. Захар чернец, три года не причащавшийся сам и не причащавший других, мотивировал это тем, что «попы, деи, по мзде ставле 2 ны, а митрополит, деи, и владыки по мзде же ставлены» . Новгородско-московские вольнодумцы конца XV века не отказывались от православной веры, служили литургию и вообще считали себя христианами: «Аще и сии еретици говорят явственно, и учат православное христианство своей злобе, и как их спроси, и он говорит: яз, деи, православной христианин» . В представлении «жидовствующих» еретики и ортодоксы поменялись местами. Истинными ревнителями благочестия, настоящими христианами, согласно их концепции, были они сами, официальная же церковь давно свернула с верного пути и нарушила заповеди Христа. Архиепископу Новгородскому Геннадию пришлось неоднократно жаловаться на чернеца Захара, который сам еретик «по всем городам» послал грамоты, в которых «с лайбою» обвинял архиепископа в еретичестве .
В этом смысле не совсем понятны обвинения еретиков в «хулных речах» на Иисуса Христа, Богоматерь и христианских святых, в кощунственном глумлении над предметами христианского культа зано раньше, еретики позволили себе некоторое вольнодумство в трактовке только отдельных положений христианского вероучения. Но даже это малое таило в себе опасность большого. Даже эти отдельные примеры мыслительной активности вызвали суровую отповедь церковников. В этом, видимо, и кроется главная причина той огульности обвинений, которая была предъявлена еретикам.
Как и со многими другими еретиками, расправа с «жидовствующими» была жестокой. Многие за свои убеждения поплатились жизнью, кому-то удалось бежать, кто-то старался скрыть свои убеждения. Сделав целью своей жизни борьбу с пороками общества, ратуя за его нравственное исцеление, не думаю, что они этим опередили свое время. Они, как и все будущие поколения интеллигентов-оппозиционеров, выполняли необходимую в обществе функцию идейного бунта, продемонстрировав личное мужество и независимость суждений. Идейное бунтарство есть ничто иное, как утверждение личной свободы и независимости. Вполне закономерно, что потребность в такого рода утверждениях проявилась именно во время русского Предвозрождения, когда гуманистическое по сути желание утвердить свое «Я» становится главным побуждающим мотивом.
Еретичество идейных движений конца XIV-XV вв. реально не было еретичеством. Это было вполне естественным для любого времени проявлением личной индивидуальности, духовной неуспокоенности и заботы об общественной правде. То, что известно под именем еретических движений, на деле мало чем отличалось от типично интеллигентского поиска Правды-Истины, общественной справедливости и общественного счастья. Можно сказать, что обвиненные в ереси люди были одними из первых в отечественной истории представителями оппозиционной (бунтарской) интеллигенции.
Похожие диссертации на Исторические корни отечественной интеллигенции в эпоху русского Предвозрождения конца XIV - XV веков
