Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Особенности консервативной общественно-политической мысли в России до второй половины XVIII в. 45
1.1. Консерватизм как общественно-политическая традиция России до Екатерины II 45
1.2. Петр I и его реформы в свете российского консерватизма XVIII в 55
Глава 2. Формирование общественно-политических взглядов М.М. Щербатова 66
2.1. Происхождение и деятельность князя М.М. Щербатова 66
2.2. Круг чтения М.М. Щербатова и влияние его на личный общественно-политический опыт 88
Глава 3. Прошлое России и российская современность в оценках М.М.Щербатова 104
3.1. М.М. Щербатов о позитивных и негативных явлениях отечественного прошлого 104
3.2. «Повреждение нравов»: М.М. Щербатов о тенденции развития новейшей России 121
Глава 4. Общественно-политические идеалы М.М. Щербатова и особенности щербатовского консерватизма 141
4.1. М.М. Щербатов о Петре I и его реформах 141
4.2. Положительный образ общественного и государственного устройства, или утопия земли Офирской князя М.М. Щербатова 152
4.3. Последовательность, противоречия и особенности консерватизма М.М. Щербатова 160
Заключение 179
Список источников и литературы 188
- Консерватизм как общественно-политическая традиция России до Екатерины II
- Круг чтения М.М. Щербатова и влияние его на личный общественно-политический опыт
- «Повреждение нравов»: М.М. Щербатов о тенденции развития новейшей России
- Последовательность, противоречия и особенности консерватизма М.М. Щербатова
Консерватизм как общественно-политическая традиция России до Екатерины II
Новая Россия, начало которой было положено завершением Смутного времени и избранием на престол Михаила Романова, получила в наследие от Московской Руси устойчивые представления об обществе и государстве, уходившие своими корнями в русское средневековье. Чем дальше, тем сильнее такие представления вступали в противоречие с новыми явлениями и процессами, которые получали свое развитие в эту эпоху и оказывали воздействие на Московское государство. Тем не менее, держались они прочно, поскольку соответствовали устойчивым установкам массового сознания и менталитету русского общества, то есть основывались на его сознании и на подсознании, или коллективном бессознательном. И эти представления, глубоко консервативные в своей основе, были характерны как для верхов, так и для низов русского общества.
В полной мере проявилось это в формировании идеологии новой династии, для которой базой являлось обоснование права на государственную власть. С одной стороны, Смута, как подчеркивал еще В.О. Ключевский, нанесла удар по представлениям о государстве как о вотчине великого государя. Общество видело, что с гибелью династии государство сохранилось, а в самом народе нашлись силы для освобождения его столицы и последующего его обустройства. Политическая активность народа была очень заметна в период Смуты. Это и организация ополчений в Рязани и в Нижнем Новгороде, и создание в Ярославле Совета всей земли как временного правительственного органа до освобождения Москвы. И сам Михаил Романов был избран на престол земским собором, или «всей землей», что явилось результатом завершения Смуты и отражало реальную роль широких слоев населения в событиях, которые привели к освобождению Москвы и страны в целом.
Несмотря на все это, правительство Михаила Романова стало искать традиционные пути обоснования своей легитимности. Оно находило их не в факте избрания на престол земским собором, но опиралось на генеалогическую версию, стремясь с ее помощью связать право Михаила на престол с родством его по отношению к последнему царю старой династии Федору Ивановичу. Отдаленное родство оказывалось важнее народного избрания, и в этом была суть монархических воззрений на характер царской власти. Такие воззрения вполне соответствовали теории вотчинного государства, на основании которой между государством и царской вотчиной никакой разницы не было. Царь, получивший власть по праву наследования от предков, получал государство как вотчинную собственность1. Это хорошо понимал патриарх Филарет Никитич. «С легкой руки патриарха Филарета Никитича в Московском государстве стали называть бывшего царя Федора Ивановича "дядей" царя Михаила Федоровича, а царя Ивана Грозного – его "дедом"»2, - отмечал В.Н. Козляков. Прежде всего, идея генеалогической преемственности оказалась необходимой для переговоров с Речью Посполитой. Польская сторона отказывалась признавать царя Федора дядей Михаила Романова, а Ивана Грозного – его дедом, поскольку добивались признания русского престола за королевичем Владиславом. Данную версию должны были озвучивать русские послы в зарубежных государствах.
Дипломатическая необходимость этой версии была также связана с тем, что Михаилу в глазах европейской дипломатии необходимо было отмежеваться от связей с казаками и репутации казацкого избранника на избирательном соборе 1613 г., поскольку казаки слишком хорошо были известны как разбойники. Но она же применялась и для внутреннего пользования. В царских грамотах, рассылавшихся на места воеводам или войску Донскому от имени царя Михаила, иногда упоминалось о том, что великий государь сел на свои «государства». Как подчеркивал В.О. Ключевский, при таких представлениях «царь Михаил утвердился на престоле не столько потому, что был земским народным избранником, сколько потому, что доводился племянником последнему царю прежней династии»1.
С позиций такого консерватизма выступал публицист начала XVII в. Иван Тимофеев. В своем «Временнике» он проводил мысль, что избрание на престол не служит основанием для занятия царского трона. Он приводил при этом примеры избранных царей Бориса Годунова и Василия Шуйского, которые неудачно заканчивали свое царствование. Но только в том случае, если право на престол, подчеркивал Тимофеев, совпадает с волей божьей, избранный царь может получить действительное право на престол. «Только в акте избрания Михаила Романова как достойного потомка "древнего корени", т.е. старинной династии, доказывает Тимофеев, воля народа явилось выражением воли божьей»2, - подчеркивал Л.В.Черепнин.
Вместе с тем такой консерватизм в отношении получения новым монархом права на власть нес в себе опасность для стабильности государства, только что пережившего Смуту. На это обращал внимание В.О. Ключевский. «Сомнение в народном избрании, как в достаточном правомерном источнике верховной власти, было немаловажным условием, питавшим Смуту, и это сомнение вытекало из укоренившегося в умах убеждения, что таким источником должно быть только вотчинное преемство в известной династии»3, - так объяснял такое положение В.О. Ключевский. Едва ли случайно следствием этого стало появление в первой половине XVII в. самозванцев, которые не имели права на престол по избранию «всей землей», но выступали с претензиями на престол на основании своего якобы имевшегося у них генеалогического права. Этих претензий власть более всего опасалась, что стало одной из причин появления «Слова и дела государева», направленного на выявление прежде всего подобных самозванцев.
В историографии высказывалась точка зрения, что Смута и ее результаты привели к распространению в России нового взгляда на государство, которое стало уже рассматриваться не как вотчина царя, но как дело земское, общенародное1. Определенные основания для такого понимания новой роли государства имелись. Так, исчез такой признак вотчинного государства, как духовные грамоты великих князей и царей, по которым перед их кончиной они делили территорию государства между сыновьями как своими наследниками, подобно тому, как делилась вотчина при передачи ее по праву наследства. Последняя духовная грамота была составлена в 1572 г. Иваном Грозным, и с тех пор подобные документы не составлялись. Этот признак, безусловно, важный, поскольку был связан с исключительно значимым юридическим документом. Но, тем не менее, это не значит, что представление о государстве как о вотчине государя ушли в прошлое. И если на это представление, глубоко консервативное в своей основе, опиралась монархия Михаила Романова при обосновании прав нового царя на престол, то оно же вполне принималось в обществе. В массовом сознании оно сохранилось и оказалось более устойчивым, чем политическая реальность и чем юридическое оформление новой государственной системы, для которой уже никаких духовных грамот не требовалось.
Обоснование права на престол на основании генеалогической аргументации представляло собой консерватизм верхушечный, который, тем не менее, находил полное понимание в массовом сознании разных слоев русского общества. Но во второй половине XVII в. русский консерватизм стал приобретать новые признаки. Он становится более заметным и более массовым и ощутимым. Основывается он уже не на политической, но на религиозной почве. Этот консерватизм вовсе не вызван к жизни интересами власти, но, напротив, прямо противостоит им. Это был консерватизм народный, последователи его находились прежде всего на посаде, особенно в торговой среде. Был он широко распространен и среди казаков на Дону и на Яике. Но при этом к нему тяготела определенная часть высшей знати1. Выражением его стало старообрядчество как итог раскола православной церкви в России, вызванного церковной реформой, которую проводил патриарх Никон. Носителями его стали расколоучители, некоторые из них удалялись в скиты на труднодоступные окраины, в том числе на Дон2, наиболее авторитетным из них был протопоп Аввакум. После его гибели исключительно заметной личностью, по крайней мере, в Москве, среди них стал Никита Пустосвят. Появились и свои мученики, самыми видными из них были «огнепальный» протопоп Аввакум и боярыня Феодосья Прокопьевна Морозова3.
Старообрядческий консерватизм имел особую направленность. Заключалась она в защите не только церковной старины от нововведений, но и традиционных начал русской жизни. Аввакум сокрушался по поводу распространения в его время интереса к западноевропейской жизни и культуре в некоторой части русского общества. «Ох, ох, бедная! Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступов и обычаев!»4, - писал он своей беседе «Об иконном писании». Такая форма консерватизма оказалась опасна для власти как проявление инакомыслия. Не случайно в 1682 г., в самом конце царствования царя Федора Алексеевича, Аввакум был сожжен на костре в своей ссылке в Пустозерске. Расправе подверглись и некоторые другие видные старообрядцы. Так, 5 июля 1682 г., когда положение в стране было очень острым и совсем недавно прошло выступление стрельцов, Никита Пустосвят победил в религиозном диспуте своих противников. Это грозило перерасти в массовое народное выступление.
Круг чтения М.М. Щербатова и влияние его на личный общественно-политический опыт
Хорошее первоначальное образование выработало у М.М. Щербатова вкус при выборе круга чтения. Знание языков позволило ему сделать переводы зарубежных мыслителей и философов. Благодаря анализу состава библиотеки можно проследить круг чтения и определить просветительские идеи, усвоенные М.М. Щербатовым. М.Б. Свердлов отмечает сложности во включении в библиотеку князя книжных собраний его отца, старшего брата и тестя, И.А. Щербатова1. Всю жизнь М.М. Щербатов следил за новинками литературы, появляющимися в Западной Европе и в России, и приобретал их в свою библиотеку.
Подтверждением высокой ценности библиотеки М.М. Щербатова становится распоряжение Екатерины II Кабинету от 26 сентября 1791 г. о ее покупке. «За купленную нами у вдовы княгини Натальи Щербатовой библиотеку и разные манускрипты, оставшиеся от умершего мужа ее тайного советника князя Щербатова, повеливаем заплатить ей из кабинета 50 000 выдав из сей суммы половину в генваре следующего 1792-го а другую половину в генваре 1793 годов»2, - указывала императрица. В письме от 24 февраля 1793 г. к Наталье Щербатовой встречается подтверждение оплаты библиотеки3. В распоряжении от 19 января 1792 г. дается указание перевезти купленную библиотеку из Кабинета в Московскую казенную палату4. Дж. Афферика проследила дальнейшую судьбу библиотеки М.М. Щербатова и указывала, что в 1793 г. коллекция Щербатова была направлена из Москвы в Петербург и, пройдя через Старый и Новый Эрмитаж, основная масса книг и рукописей собрания перешла вместе с Эрмитажным собранием в Публичную библиотеку. Произошло это в середине XIX в.5
Почти 20 лет М.М.Щербатов занимался переводами. В письме к Г.Ф. Миллеру он писал: «Государь мой, считая, что все науки тем более полезны, что они могут служить исправлению нравов, и в тоже время очарованный произведениями мудрой древности, особенно тем, что имеет отношение к морали, я счел, что не могу лучше использовать мой досуг в городе, как занимаясь переводом речи о спокойствии души, взятой из Гиппарха»6.
В его архиве сохранилось множество переводов, сделанных собственноручно. Среди них С.Г. Калинина называла «Нравоучительные рассуждения, выбранные из Эпиктета, Симплициуса, Ариана», «О пользе гражданских законов», «Разговор между двух друзей о любви к отечеству» и другие сочинения1. М.А. Дьяконов указывал на некоторые другие его переводы. К ним относились два тома сочинений барона Гольбаха, перевод «Освобожденного Иерусалима» Тасса. Это давало ему основание очень высоко оценивать уровень образованности князя. «В его трудах вы найдете ссылки не только на Монтескье, Вольтера, Руссо и Бюффона, но также на Декарта, Гроция, Локка, Пуффендорфа, и на греческих и римских классиков», - писал он. Щербатова, по мнению Дьяконова, нельзя упрекнуть во внешней, механической начитанности, в «безразмыслительном» чтении новых писателей2.
В «Замечаниях на Большой Наказ Екатерины»3 М.М. Щербатов ссылается на работы Ш. Монтескье, Ж-Ж. Руссо. Круг чтения Щербатова можно проследить и в его сочинении «О пользе науки»4, где он ведет свое повествование на основе работ философов, мыслителей и ученых различных эпох.
Для изучения круга чтения и формирования мировоззрения М.М. Щербатова многое дает переписка с Г.Ф. Миллером. В ней можно обнаружить указания на европейских и античных авторов, повлиявших на князя и его общественно-политическую деятельность, а также на «Историю» М.М. Щербатова. В этой переписке он обсуждал вопросы о доставке зарубежных каталогов книг и произведений авторов из Франции, Англии, Голландии и других стран. В список входили книги «Современное состояние Польши», «История Португалии ла Невиля», сочинения Платона, Положение Золотого руна1, записки Парижской Академии наук.
Литературные предпочтения и значение образования для М.М. Щербатова можно найти и в нравоучительной переписке с его сыном Дмитрием. В письме к сыну от 11 июня 1775 г. М.М. Щербатов подчеркивал необходимость образования: «Не из пустого зуда иметь ученых детей я все время повторяю вам, что вы должны прилагать все возможное усердие к учению, но оттого, что я совершенно убежден в том, что человек, не имеющий хорошего образования, не может быть ни добродетелен, ни полезен отечеству, ни, наконец, счастлив»2. Для этого он советовал сыну читать сочинения Фемистокла, Сократа, книги политических деятелей, полководцев и ученых античности, европейских и отечественных деятелей. Очень часто князь показывал знания истории России и других стран.
В.С. Иконников находил проявление влияния европейской литературы на князя в сходном объяснении различных причинно-следственных связей в истории между Гиббоном и Щербатовым. «Как Гиббон объясняет падение Римской империи появлением христианства, так Щербатов причиною татарского ига считает упадок твердости духа в пренебрежении мирскими целями, вследствие распространившегося тогда аскетизма. В русской истории он открывает такую же борьбу светской и духовной власти, какая нам известна из истории западной Европы»3, - писал он.
П.Н. Милюков также указывал, что М.М. Щербатов и И.Н. Болтин подверглись в весьма значительной степени влиянию умеренной просветительной литературы. Он отмечал, что в произведениях М.М. Щербатова имелись следы этих влияний. Отражали их литературные заимствования. Такие заимствования он прослеживал между «Разными рассуждениями о правлении» Щербатова и «Духом законов» Ш. Монтескье4.
Таким образом, мировоззрение М.М. Щербатова вырабатывалось под воздействием западноевропейской мысли.
Тематика читаемых Щербатовым произведений свидетельствует о том, что уже к концу 1750-х гг. в сфере его интересов находились вопросы, связанные главным образом с историей права, политическим устройством различных государств, нравственным воспитанием. М.А. Дьяконов подчеркивал, что по публицистическим трудам Щербатова видно отражение в русской общественной мысли западноевропейских учений, и то, что в них отражается переработка этих учений в условиях России1.
Наглядным образцом такой переработки являются щербатовские «Размышления о смертной казни». Написанные на склоне лет, они свидетельствуют о том, насколько близкой была данная проблема для князя, много видевшего за время своей службы и сталкивавшегося с разными жизненными ситуациями русского общественного быта и повседневности. В этой связи сочинение своего современника, итальянского философа и юриста Ч. Беккариа, стало для князя поводом для того, чтобы изложить свои взгляды на острейшую философскую, правовую и человеческую проблему, а также высказать свое мнение об особенностях положения России в связи с этой проблемой. Вместе с тем это небольшое сочинение дает возможность понять личность Щербатова лучше, чем некоторые другие его произведения. Отсюда интерес исследователей к этому сочинению не случаен. «С позиции уважения к человеческой личности рассматривает Щербатов вопросы преступления, наказания и прав осужденного», - справедливо указывает С.Г.Калинина, и в своей критике Беккариа он «руководствовался именно принципами человеколюбия»2.
«Повреждение нравов»: М.М. Щербатов о тенденции развития новейшей России
М.М. Щербатов остро и глубоко переживал по поводу состояния и судеб родной страны, российского общества. Он в полной мере подходил к этим вопросам с позиций неравнодушного гражданина, стремился, в соответствии с духом своего времени, к усовершенствованию общества и переустройству его на началах разума и просвещения. Но в то же самое время он подходил к родной стране и к российскому обществу как ученый-исследователь. Это общество в его прошлом и настоящим составляло для него объект познания. Результатом такого познания стала «История России от древнейших времен», а также «Краткая повесть о бывших в России самозванцах». Но не менее, чем история страны до Петра Великого, М.М. Щербатова интересовали события новейшей ее истории, которые для него включали время от Петра I до Екатерины II. Итогом его размышлений о событиях и явлениях новейшей истории страны стало сочинение «О повреждении нравов в России», которое было написано им к концу восьмидесятых годов, на закате его жизни. Поэтому все, что написано им в этом произведении, можно сказать, составляло результат его многолетних наблюдений и горьких раздумий как гражданина, ученого и общественного деятеля.
Это произведение М.М. Щербатова привлекало внимание исследователей. Такой интерес к нему не случаен. Он определялся точностью и меткостью авторских наблюдений, смелостью при характеристике недавних и современных ему событий российского прошлого, и, несомненно, тем, что в нем новейшая история страны подавалась под совершенно необычным углом зрения, или с позиций самой резкой критики. Это с исключительной наглядностью прослеживается при сопоставлении с другим трудом, создававшимся в то же самое время и относящимся к началу новейшей отечественной истории. Подобный труд был создан купцом И.И. Голиковым, посвящался Петру I, назывался «Деяния Петра Великого» и основывался на безграничной по существу апологетике царя преобразователя1. Совершенно другой подход к событиям и явлениям эпохи Петра I и более поздних царствований содержится у М.М. Щербатова. В нем нет ни тени апологетики, тогда как критическое начало по отношению к порядкам, вельможам и даже к самодержцам выражено предельно отчетливо.
Между тем, жанр произведения не в полной мере определен, а, значит, и не вполне уяснен. Первая попытка его определения была сделана А.И. Герценом и связана была с его первой публикацией. Она имела место в 1858 г., когда данное произведение М.М. Щербатова было помещено им в составе одного сборника вместе с книгой А.Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Уже сам факт публикации произведения князя вместе с остропублицистической книгой А.Н. Радищева ставил щербатовский труд «О повреждении нравов в России» в ряд самых значимых явлений русской публицистики того времени. Подобная точка зрения на это произведение, которое впервые в том же 1858 г. было опубликовано в России в журнале «Антей» в виде фрагментов, и только в 1896-1898 гг. публиковалось полностью, оказалась весьма распространенной. В самом деле, для этого имеются основания. Произведение содержало такой существенный признак публицистики, как злободневность, исключительная общественная актуальность. Не случайно, как отметил А.И. Герцен, сам взгляд на порядки при русском дворе XVIII в. «со щербатовским омерзением» уже был достоин самого пристального внимания историков, а для просвещенных современников князя был во многом созвучен их чувствам и размышлениям 0 современном им состоянии общества и страны.
Вместе с тем А.И. Герцен ключ к пониманию этого произведения князя видел в том, чтобы в полной мере учитывать, «что такое были пресловутые екатерининские времена в середине своего разгара»1. Тем самым мыслитель и революционер утверждал, что для такого понимания необходим был строго исторический подход. Это означало опору на методологический принцип историзма, формирование которого в профессиональном сознании историков начиналось в эпоху романтизма. Он тем самым смотрел на данное произведение не только как на образец актуальной русской публицистики, но и как на труд внимательного историка и аналитика процесса нравственного падения в России, в высших ее сферах на протяжении XVIII в., от Петра I до Екатерины II. Место этого труда он видел и в русской публицистике своего времени, и в формировавшейся отечественной историографии.
Важнейший признак исторического произведения как исследовательского труда составляет наличие в нем проблемы. Для труда по истории проблему определяет и намечает культура того общества, к которому принадлежит историк. Историк придает ей формулировку в соответствии с характером и особенностями не только общественных и культурных потребностей своего времени, но и с уровнем современной ему науки. Повреждение нравов в России в полной мере стало такой проблемой. Она вызывала самый значительный интерес мыслящей и просвещенной части дворянства, к которой принадлежал и сам М.М. Щербатов1. Но она соответствовала также направлениям научного исторического познания в эпоху Просвещения. В то время было характерно стремление к исследованию не только к общей истории государства, но и к объяснению состояния государства личными чертами и качествами правителей и их знатного окружения. Такое объяснение в большой степени шло через учет их личных черт и качеств, обычаев и традиций культуры, отношений между людьми, или всего того, что укладывается в понятие морали и нравственности. До М.М. Щербатова так четко и определенно проблему состояния общественных нравов в России, да еще в новейший период ее истории, не ставил ни один из отечественных историков. В такой постановке проблемы было несомненное его новаторство. В этой связи книга о повреждении нравов в России была бы обречена на успех в дворянской фрондирующей среде, близкой к автору, если бы она стала известна и не была бы скрыта от читателя вплоть до начала эпохи буржуазных реформ в стране при императоре Александре II.
Другим существенным признаком научного исторического труда является наличие теоретической основы. В произведения М.М. Щербатова «О повреждении нравов в России» она в полной мере прослеживается. На это М.М. Щербатов указывал прямо: «умоначертание народное и перемены мыслей ясно усмотрит; и так можно сказать, что бываемые перемены в государствах всегда суть соединены с нравами и умоначертанием народным»1. На этой теории основывали свой анализ состояния общества еще в древности. Она очень хорошо заметна в труде «Югуртинская война» римского историка Гая Саллюстия Криспа2. Согласно этой теории, общественные нравы и их состояние являются определяющей характеристикой всякого общества, а тенденция в их развитии представляет собой перспективу для общества и государства. При этом изменение нравственного состояния общества имеет свои причины, а их падение, или повреждение составляет негативную тенденцию и не может не вызывать самой серьезной тревоги. Отмечая эту мысль М.М. Щербатова, Т.В. Артемьева справедливо указывала на причины повреждения нравов, которые усматривал князь. По ее словам, государь «может ввести новый закон, но не в силах изменить традицию. Столкновение "закона" и "обычая" непредсказуемо и грозит нарушением общественной стабильности, что ведет к "повреждению нравов"»3. К этому можно добавить, что подобная мысль довольно прочно утвердилась в культуре несколько более позднего времени, когда эпоха Просвещения ушла в прошлое, а на ее место стал с начала XIX в. романизм.
Консервативное направление романтизма, которое выражалось в немецкой исторической школе права, именно таким образом смотрело на законодательную деятельность. Как подчеркивал известный юрист и историк права Н.М. Коркунов, выдающийся юрист К.фон Савиньи нисколько не считал право тем, что находится «в зависимости от случая или от человеческого произвола». Он, напротив, подчеркивал, что право «должно быть признано продуктом народного духа»4. Такое положение данной школы было результатом осмысления с консервативных позиций итогов Великой Французской буржуазной революции и кодекса Наполеона. В нем выражалось стремление подчеркнуть, что введение в жизнь революционного законодательства было не жизненно, поскольку противоречило исторической традиции страны, «духу народа». Отсюда перекличка М.М. Щербатова как консервативного мыслителя екатерининского времени с консерваторами эпохи романтизма.
Последовательность, противоречия и особенности консерватизма М.М. Щербатова
В истории отечественной общественной мысли М.М. Щербатов прочно утвердился как один из наиболее видных и значительных родоначальников российского консерватизма. Между тем, все его общественно-политические идеи, в том числе содержащие анализ прошлого своей страны, были изложены в период, когда еще не произошло главное событие мировой истории XVIII в. – Великая Французская буржуазная революция, с которой окончательно завершился переход от средневековья к новому времени. И, поскольку события, которое дало самый мощный толчок для развития самых разнообразных общественно-политических идей, в том числе консерватизма, ко времени создания М.М. Щербатовым своих трудов и общественно-политических сочинений, не состоялось, то можно сказать, что все его труды и сочинения относились к консерватизму на ранней стадии своего развития. Это была та стадия в развитии консерватизма, когда он еще не сформировался до конца, или же находился все еще на пути своего идейного оформления. Отсюда в рассуждениях князя по общественно-политическим вопросам можно найти как последовательность, так и определенные противоречия. До конца цельным и монолитным его консервативное мировоззрение не выступало.
Последовательность щербатовского консерватизма особенно заметно выступала в вопросе, который представлял собой особую значимость для дворянства, а после манифеста о дворянской вольности Петра III стал важнейшим вопросом общественно-политической жизни России - вопрос о крестьянстве, о крепостном праве и его отмене. Свое отношение к нему он высказывал в своей «Записке по крестьянскому вопросу», написанной не ранее 1768 г., в ответ на статью Беарде де Лабея, опубликованную в трудах Вольного экономического общества. Эта статья получила первую премию на конкурсе по вопросу, предложенному Екатериной II: «В чем состоит собственность земледельца – в земле ли его, которую он обрабатывает, или в движимости, и какое он право на то и другое для пользы общенародной иметь может?» В своей записке князь проявил свои большие познания в сельскохозяйственном производстве и в том, что касается крестьянского труда и быта. Тем не менее, необходимость передачи крестьянам земли и угодий и их освобождения от крепостной зависимости он безусловно отрицал.
Он при этом заявлял, что его в определенное время посещала мысль о желательности предоставления свободы крестьянам. И тогда, как писал он, он полагал, что освобождение крестьян «оживило бы их промысел, и неприкрепленный к земле (крестьянин – К.В.), не находящийся более в рабстве, … потщился достигнуть возможного благоденствия, а из сочетания частных благополучий проистечет и всеобщее блаженное состояние». Он, кроме того, указывал, что мысль о крестьянском освобождении подсказывали ему «первые чувствования человечности». Две мысли в этом кратком отрывке обращают на себя особое внимание. Во-первых, князь прямо признавал, что крепостное состояние в России – это рабство. Во-вторых, что мысль об освобождении крестьян в своей основе человечная, гуманистическая. Однако, как подчеркивал М.М. Щербатов, когда он «углубил свои изыскания», он увидел, какая «ужасная картина» может последовать за освобождением крестьян – «какие недороды, какие возмущения, убийства и прочее!» Отсюда он делал общий вывод: «оставим лучше крестьян в России в том состоянии, в котором они пребывают в течение нескольких столетий»1. Мысль абсолютно консервативная. Обосновывал ее князь, во-первых, положением о том, что страна имеет обширные размеры, но «наибольшие государственные тяготы выносят далеко не самые плодородные области, а весьма малоплодородные, составляющие так называемую Великую Россию». Поэтому, полагал он, в случае объявление свободы крестьянское население переместится в более плодородные области империи. В результате это «вызовет голод в центре России», а также возникнут «трудности государю получать необходимые доходы». Во-вторых, он видел опасность в том, что крестьяне, «терпя тысячи притеснений со стороны губернских начальств, отдадутся с удовольствием вельможам» и просто уйдут от своих помещиков. Причины же таких притеснений он видел в том, что в империи не был изжит «несчастный порок мздоимства», и «слишком вкоренились» «малое прилежание судей к своим обязанностям и низкие их чувствования». И все это бы происходило, несмотря на «материнские попечения царствующей императрицы»1.
Таким образом, крестьяне должны были платить своей свободой за несовершенство государственного аппарата и судебной системы. Но и особенно показательна третья причина. В ней М.М. Щербатов не только высказался о тяжелых последствиях, которые ждали дворян в случае отмены крепостного права, но и пропел вдохновенный гимн первенствующему общественному классу России. «Дворянство, российское дворянство достойное величайших похвал и восхищений как по заслугам своим, так и по верности и по деяниям своим, которыми оно способствовало почти бескорыстно всем начинаниям Петра Великого, дворянство, составляющее славу России и восхищение Вселенной»2, - таким он видел свой класс и его заслуги. Поэтому в отмене крепостного права он видел несправедливость в отношении столь заслуженной части русского общества. Но он предостерегал правительство от возможных последствий этой меры, которая последовала бы со стороны дворянства. Одно из них в том, что дворянство от бедности «принуждено будет покинуть отечество». Второе наступало в случае, если дворянство, «доведенное до отчаяния, достойного осуждения, предпримет нечто противу отечества своего, не для исправления, ибо дело будет непоправимо, но в виде отомщения»1. По существу, он угрожал своеобразным бунтом взбесившихся рабовладельцев. В этом – второй смысл текста, скрытый, но не особенно. Совершенно очевидно при этом, что все эти доводы были не удивительны для М.М. Щербатова как помещика и владельца крепостных душ, «крещеной собственности».
Но еще более наглядно связь между нежеланием освобождать крестьян и защитой интересов помещиков проявилось несколько ниже, когда он сравнивал последствия крестьянской свободы для дворян во Франции и в России, что по существу составляло ответ французскому автору. Он писал, что во Франции «крестьяне выигрывали от получения свободы, а сеньоры от увеличения дохода». Это происходило потому, что при освобождении сеньоры уступали крестьянам пахотные участки «под условием платежа, значительного тогда, но весьма умеренного для нашего времени». В России же по причине «неплодородной почвы» и «неблагоприятного климата» платеж освобождавшихся крестьян за земли «никогда не сравнится с тем доходом, который помещик получает с крестьян». И вообще, заявлял князь, крестьяне в России «в большинстве случаев довольны своими помещиками»2. Защита дворянских интересов – вот что, в первую очередь, определяло отношение М.М. Щербатова к отмене крепостного права.
При этом князь заявлял, что он считает «русский народ за самый мудрый и работящий во вселенной»3. Такая похвала князя, предстающего в данном своем произведении настоящим крепостником, выглядит, по крайней мере, лицемерной. В самом деле, для него крестьяне, люди, составляющие этот «самый мудрый и работящий народ» вовсе не субъекты в прошлой и настоящей жизни, но объект устремлений государства и материальных интересов помещиков. Он заявлял о невозможности запрещения для крестьян занятий промыслами и ограничения их только земледельческим трудом. Но обосновывал это он не интересами крестьян и их семей, но тем, что «Россия была бы вскоре приведена в бедственное состояние, не имея каменщиков, плотников и прочих ремесленников»1. Интересы государства для князя тем самым оказывались явно предпочтительнее интересов крестьян. И вообще, «крестьяне, добывая деньги своими промыслами и принося деньги в свои округи, заставляют деньги обращаться [в стране], а этим поддерживают промышленность, вследствие чего увеличиваются доходы государя и помещиков»2. Такое чисто утилитарное отношение к трудящемуся человеку составляет один из признаков идеологии раннего нового времени вообще. Признание необходимости рынка и денежного обращения сочеталось вполне в то время со стремлением к сохранению несвободного труда.
Новое сочинение М.М. Щербатова по вопросу о крестьянстве и о крепостном праве, «Размышление о неудобствах в России дать свободу крестьянам и служителям, или сделать собственность имений», вышло уже после восстания под предводительством Е.И. Пугачева. И если ранее он называл русский народ, то есть крестьянство, самым мудрым и работящим, то в «Размышлениях» он давал уже совершенно другие оценки. С искренним и самым глубоким возмущением он писал об участии их в этом восстании. Он считал предательством присоединение «почти всех крестьян, которым только малейший случай был, ко врагу Отечества и Государя, к самозванцу Емельке Пугачеву, не токмо в некоторых провинциях, но в немалой части нашего пространного Отечества»3.