Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I Поэтическая традиция и её развитие 30
1.1. Этно-культурный статус и эстетическое сознание 30
1.2. Критерии эволюционного движения эпического мышления 52
1.3. Формирование выразительной специфики национальных эпических систем в процессе их развития 77
ГЛАВА II Дуальность поэтической традиции и её национальные модификации .100
2.1. Особенности художественной рефлексии в устном творчестве балкарского народа 100
2.2. Апперцептивные модели ранней авторской поэзии 120
2.3. Формирование национальной поэтики и её специфика 143
ГЛАВА III. «Ускоренное» развитие и апперцептивные механизмы поэтического мышления 167
3.1. «Новописьменные» литературы: идеологические детерминанты концепта 167
3.2. Эстетическая норма: авторское самосознание и идеологическое давление 187
3.3. Формирование советской поэтической традиции: генезис общности .212
ГЛАВА IV Национальный стиль советской балкарской поэзии: становление и развитие 232
4.1. Апперцептивная специфика как основа национального стиля 232
4.2. Сензитивные образы балкарской поэзии и их типология 250
4.3. Творчество К.Кулиева и развитие национальной поэтической традиции 273
ГЛАВА V Процессы и направления модернизации апперцептивных форм балкарской поэзии 297
5.1. Символьно-понятийная инверсия национальной поэтики: «оттепель» и 1960-е годы в творчестве К.Кулиева .297
5.2. Генезис форм эволюции балкарской поэзии 60-х годов XX века 319
5.3. Модернизация апперцептивных моделей балкарской поэзии (конец 60-х – 70-е годы XX века) 340
Заключение 362
Библиография 3
- Критерии эволюционного движения эпического мышления
- Апперцептивные модели ранней авторской поэзии
- Эстетическая норма: авторское самосознание и идеологическое давление
- Сензитивные образы балкарской поэзии и их типология
Введение к работе
Актуальность темы диссертационного исследования обусловлена достаточно обширным комплексом факторов. Кризис поэтического мышления народов Северного Кавказа неоднократно констатировался исследователями, но в принципе, проявления его не нуждаются в научном осмыслении и видны невооруженному взгляду рядового читателя. Стагнация эстетического мышления в его аутентичных этнических формах зримо зафиксирована в целом ряде негативных явлений. К ним можно отнести резкое сокращение притока новых кадров в писательскую среду, сократившийся до пренебрежимых величин интерес к публикациям на родных языках, что очень чётко заметно как в тиражности выпускаемых книг, так и в читательском спросе на них, в конце концов – в катастрофическом падении интереса к поэтическому творчеству на родных языках как к социально значимому виду деятельности.
Закономерная на сегодняшний день поправка на общий культурно-идеологический кризис, связываемый со становлением рыночной экономики в России, не объясняет столь масштабного истощения национальных ресурсов поэтической мысли. В секторе русскоязычной поэзии на Северном Кавказе в целом последние десятилетия наблюдается некий подъём: увеличилось количество пишущих на русском языке авторов-националов и авторов-билингвов; некоторые из них вышли на всероссийскую арену – пусть даже в достаточно ограниченных кругах читателей и специалистов. Так, Тимур Кибиров (1955) рассматривается в качестве одного из наиболее ярких и весомых представителей постмодернизма и, вообще, нынешнего поэтического контекста РФ [Эпштейн, 2000].
В то же время национальная поэзия двух последних десятилетий являет
собой результат последовательной и долговременной инфляции
художественного качества текстов, очевидного как для литературоведов, так и для людей, далёких от профессионального восприятия. Трудно оспорить тот факт, что после ухода великих северокавказских авторов прошлого века – К.Ш. Кулиева (1917-1985), Р.Г. Гамзатова (1923-2003), А.П. Кешокова (1914-2001), Д.Н. Кугультинова (1922-2006) – литературы региона имели целую группу имен, не столь значительных, но вполне соизмеримых с ними. К слову, высокие традиции балкарской поэзии были поддержаны Т.М. Зумакуловой (1934), И.Х. Бабаевым (1936-2002), М.Х. Мокаевым (1939-2006). К ним можно и должно добавить и А.Л. Байзуллаева (1939-2011) – пожалуй, самого неоцененного национального стихотворца ХХ века. Сегодня авторов подобного «калибра» попросту нет.
И любые попытки, так или иначе, но – обязательно позитивно – оценивать современное состояние поэтических школ народов региона наталкиваются на тот понятный всем факт, что, в отличие от корифеев, пик творчества которых пришёлся на вторую половину ХХ столетия и сопоставимых с ними авторов следующего поколения, нынешние поэты никак не влияют ни на литературный процесс в общегосударственных
масштабах, что, вне всякого сомнения было свойственно в первом случае, ни на генеральные линии развития этнической традиции словесного творчества, так, как это делали авторы-шестидесятники.
Понятно, что презентативный масштаб национальных писателей во
многом может обусловливаться отношением к ним государства, точнее –
направлениями государственной национальной политики. Тем не менее
«обязательным» с точки зрения руководства страной было лоббирование
определенных личностей, представлявших союзные республики – каждая из
них имела своего «эпохального» писателя. Что до национальных автономий –
выведение на общесоюзный простор их авторов в качестве нормы не
рассматривалось, что убедительно доказывается опытом многих
национальных образований, зачастую имевших богатейшую историю развития эстетической мысли и школ словесного творчества, однако оставшихся без произведений, знакомых всему Советскому Союзу.
По всей видимости, мы имеем все основания говорить о внутренних по отношению к этническому эстетическому сознанию причинах кризисного состояния поэтических систем. Мысль эта не нова, и в целом ряде своих аспектов убедительно изложена и аргументирована в исследованиях последних десятилетий – как в поле общелитературного и культурного состояния всего мира и страны [Вейдле В., 2000], так и на региональном уровне [Илищев И., 1997]; начало же деструктивных и застойных явлений в сфере эстетического сознания периодически провозглашалось мыслителями всех эпох, начиная с античности, и завершилось решительным предпочтением эстетической архаики, наблюдаемого в трудах Г.В.Ф Гегеля [Гегель, 1973].
Но дело, конечно же, не в устойчивом стремлении идеализации прошлого. Сегодня мы имеем дело – помимо всех причин социально-экономического происхождения – с рельефно выраженным несовпадением структурно-семантических форм, выработанных предыдущим опытом, коллективному интересу потенциального читателя, читателя, прежде всего, национального. Рефлективные модели, гносеологический инструментарий современной поэзии народов региона перестали отвечать актуальным ожиданиям, так же, как в конце 70-х – 80-х годах ХХ века потеряли художественную убедительность эмблемы и символы советской эпохи.
Это естественный и необратимый процесс, присущий всем
литературам, включая и русскую. Однако системы словесного творчества так
называемых «новописьменных» народов необходимо рассматривать особо.
Русская культура, претерпев шоковую модернизацию в период
существования Советского Союза, более семидесяти лет находилась под
жёстким идеологическим давлением, и это сказывалось на её концептуально-
понятийных семантических структурах, на общей онтологии и аксиологии
создаваемых текстов. Но модели эстетической рефлексии, апперцептивные
нормы и стандарты, когнитивная интенция произведений в более-менее
функциональной форме сохранила предыдущие, дореволюционные
очертания, навыки и приемы художественного представления, наработанные в ходе трёхсотлетнего развития классической русской литературы.
Переворот, произведенный в эстетическом и культурном пространстве русского народа, представлял собой переоценку основных архетипов национального сознания посредством вновь сформированной парадигмы идеологических формантов при практически полном сохранении их традиционного апперцептивного ресурса. Ситуация, сложившаяся в советское время в национальных субъектах, была качественно иной.
Находясь под прессингом идеологических институтов, этнические культуры прошли стадию массированного внедрения в их пространство новых объектов, значительная часть которых была сугубо виртуальна – в первую очередь, эмблемы и вновь созданные культурные мимы, типа «знамя», «партия», «большевизм», «социализм» и тому подобное. Это было явление, полностью аналогичное тому, что наблюдалось в русском информационном пространстве и, в этом смысле новая советская русская литература также функционировала в качестве «новописьменной». В то же время фольклорный опыт, представления, базирующиеся на рекреативных практиках малых народов, сложившиеся на дореволюционном этапе традиции авторского творчества были фактически совершенно автономны по отношению к русской классической культуре и взаимодействовали с ней несистемно.
Устремления государства к унификации этносов, проистекавшие из самой сути классового учения марксизма-ленинизма, закономерно распространялись и на область презентативной культуры, что в Советском Союзе автоматически означало форматирование национальных эстетических представлений по образцу и подобию русских. Однако последние были детерминированы социальными, экономическими, производственными и иными «базисными» факторами, в значительной мере отсутствовавшими у других народов страны. Русская литература, конкретно поэзия, имела в своем арсенале отработанные веками механизмы ускоренной языковой и культурной ассимиляции нового глоссария, кроме того, подавляющее большинство объектов, вторгшихся в поэтическое пространство после 1917 года, уже сложились в качестве фактов бытового или элитарного сознания этноса.
Малым народам приходилось создавать подобные механизмы адаптации восприятия нового контента по ходу становления и развития советского государства. Годы показали, что они были успешно выстроены, а успехи отдельных представителей национальных литератур доказали эффективность этих институтов. Тем не менее, сегодняшний кризис, наблюдаемый во всех без исключения литературах РФ, требует выработки новых подходов и оценок рефлективного инструментария творческой деятельности, выяснения истоков и гносеологических возможностей этнических форм эстетического мышления в его аутентичном виде.
Это проблема, от успешности, решения которой вполне вероятно зависят судьбы национальных литератур вообще и северокавказских в частности, на сегодняшний день, к сожалению, лишь ставится российской наукой. Тому есть несколько причин, однако все они сводятся к особенностям сциентологического рассмотрения предмета в условиях идеологической предопределенности. Так, идентификация текстов по присутствующим в них транзитивным конструктам была основной новационной составляющей структурального подхода – во всяком случае, стабильные образования содержательного плана были центральным объектом описания К. Леви-Стросса [Леви-Стросс, 2000], что закономерно подводило к мысли о функционировании подобных «сквозных» формантов в качестве главных семантических и формально-семантических слагаемых как конкретных текстов, так и региональных, и этнических стилевых образцов.
Однако в борьбе с «буржуазными» науками советское руководство не
единожды волюнтаристски решало судьбы не только методологических
направлений, но и целых дисциплин, и «чуждые» теории структуралистов
также попали в ряд нежелательных. В советском литературоведении
восторжествовал, в конце концов, описательно-классификационный подход,
никоим образом не предполагавший последовательного эволюционного
рассмотрения конструктов, актуализированных на любых семантических
уровнях, кроме понятийного, а тем более – представляющих собой
эволюционные модификации единой структуры. Мысль о возможности
существования образований такого плана в корне противоречила
экзистенциальности большевизма, основывавшейся на постулатах
эгалитаризма культуры и политико-дидактической общественной роли искусства вообще.
Имея обширный фонд разработанных аналитических подходов в части
эволюционного развития национальных традиций словесного творчества, их
особенностей на различных стадиях этого развития, инокультурного
(русского) влияния на эстетические воззрения народов, жанровых
флуктуаций, рассмотрения творчества отдельных писателей в контексте
национальных художественных представлений и в общем пространстве
культурно-цивилизационных зон, литературоведческая мысль как на
федеральном уровне, так и на региональных оставила в стороне вопросы
функционирования и исторической модернизации устойчивых моделей
восприятия и отражения окружающего мира в их этнических версиях. Это
сложный, комплексный вопрос, напрямую выходящий на феномены
индивидуального и национального стилей, взаимосвязь рекреативных
практик, традиционного мировоззрения и государственной идеологии и
национальной политики, формирования эстетических предпочтений
коллективного и частного характера и многое другое.
Его полное осмысление вряд ли возможно, однако нет никакого сомнения в том, что значительная часть содержания данной проблемы локализована на уровне норм и моделей апперцепции, в свою очередь
однозначно коррелирующих с повседневными витальными практиками, с навыками, обеспечивающими жизненные, насущные потребности того или иного народа. Последние неизбежно зависят от окружающего, от этноландшафта, хозяйственного опыта, создающего аппараты селективности восприятия, на протяжении тысячелетий гарантировавших выделение тех частных черт реального мира, игнорирование которых понижает шансы на выживание и продолжение рода.
Системы мировосприятия и мироощущения, таким образом, могут
трактоваться как инструмент адаптивных survival-стратегий, постепенно
закреплявшихся в субстратных культурных слоях, а затем переходивших и на
презентативные уровни. Как правило, глоссарий и языковая идиоматика в
дальнейшем очищались от апперцептивной семантики, и адаптивно-
рекреационные навыки оказались зафиксированными в обычных нормах, конвенциональных этических положениях. Из этой позиции они формировали этикетность, вполне чётко проявленную в архаичных формах фольклора и чаще всего даже инициировавшую ход развития сюжета произведений, типизацию героев, их оценку. В ходе дальнейшей эволюции, как отмечено в некоторых исследованиях, этикетные и этические стандарты получали эстетическое осмысление [Тхагазитов, 2005] и в этой своей ипостаси мигрировали в позднейший фольклор и авторскую национальную литературу.
Однако содержание интересующей нас проблемы не исчерпывается даже полным описанием траекторий этих фундаментальных структур в пространстве между эпосом и современной поэзией. В свете реалий сегодняшнего дня главным ощущается не столько выявление сквозных конструктов этно-эстетического сознания, а выявление их специфичности, её причин, выяснение степени устойчивости своеобычных моделей восприятия в агрессивной идеологической среде.
Насколько специфичность отражения мира зависит от
актуализированных потребностей человека, вопрос в значительной степени
решенный еще в трудах классиков марксизма-ленинизма, но очевидно, что,
по достижении определенного цивилизационного ценза возникает и обратно
детерминирующее влияние, при котором формы постижения бытия,
сложившиеся схемы его понимания начинают воссоздавать как характер
презентативных проявлений культуры, так и субстратные её модели,
определяющие социальную, хозяйственную, коммуникативную среду
обитания человека. В этом смысле формирование представлений об
окружающем настолько зависит от конвенциональных установлений, что это
позволило Ф. Ницше в одном из своих определений человека назвать его
«Художественно созидающим субъектом» [Ницще, 2014], употребив
сочетание «художественно созидающий» в качестве безусловного
дефинитивного признака.
Более того – направления эволюции современных человеческих популяций, их адаптивность и ресурсы самовоспроизведения сегодня во
многом лишены рекреативной, а тем более – биологической подоплёки. Как отмечается в исследованиях, «общественно-исторический опыт человечества стал… закрепляться во внешней, социальной, форме» [Терегулов, 2004], Л.Н. Гумилёв обосновал мысль об инверсивном воздействии на окружающий мир человека и ввел в научный обиход понятие «пассионарной напряженности», показатели которой определяют степень воздействия на окружающее со стороны этноса [Гумилев, 2001].
Создание антропогенного окружения, «второго мира» – одна сторона функционирования этноса, так сказать, модификация реального в собственных целях. Строительство стабильной системы воспроизводства народа в его аутентичном виде – вторая неизбежная составляющая национального бытия. И этот внутренний порядок, внутренняя устойчивость напрямую зависит от сохранности культурных мимов и константных представлений народа на разных уровнях его самоидентификации.
Таким образом, актуальность заявленной темы диссертационного
исследования можно оценивать как с чисто научной точки зрения, так и в
координатах современного состояния государственных институтов РФ и её
внутренней политики. Выяснение природы национального своеобразия
поэтических представлений, своеобычного характера выразительности
художественного слова и последовательности его изменений в различных
культурных пространствах напрямую соотносится с ресурсами современного
эстетического сознания народа в его аутентичных формах. Нет никакого
сомнения в том, что системы словесного творчества, на протяжении веков
сохранявшие свой уникальный вид и апперцептивную уникальность и
сегодня имеют достаточную рефлективную вариативность для полноценной
интеграции в современное информационное пространство. Самым
существенным для нас в этом аспекте видится то обстоятельство, что
изменчивость объектного окружения человека, текучесть норм социальной,
культурной самоидентификации могут достаточно быстро вывести из зоны
адекватного миросозерцания и концептуалистику национальной поэзии, и
шкалу её эстетических канонов, философские и идеологические нормы. В то
же время особенности восприятия, сама манера рецепции зафиксирована в
подсознании человека, в той части гносеологического инструментария,
которая связана с этническими особенностями предыдущих витальных
практик. Поэтому модели и способы отражения и фиксации феноменов
реального мира можно считать наиболее консервативными и
сохранившимися с точки зрения их сопротивляемости нивелирующему воздействию сегодняшнего социума – с одной стороны. Атрибутация этнических структур апперцептивного порядка может создать предпосылки для формирования новой эволюционной ступени в развитии национального эстетического мышления и тем самым способствовать дальнейшему росту автохтонной и интегрированной в современность парадигмы этнической культуры. С другой – после продолжительного фактического забвения самой категории «национальная политика», государство сделало, наконец,
решительный поворот к системной оптимизации контактов и взаимодействий между этническими сообществами Российской Федерации и идеологически легитимизировало традиционные ценности народов страны. Во всяком случае в своем сочинском выступлении на валдайском форуме Президент В.В.Путин открыто признал приоритет этнических и конфессиональных ценностей [Путин, 2014], что в первую очередь предполагает и изучение этих ценностей, а главное – выявление и анализ уникальных компонентов этнических культур РФ. Непременной составляющей подобного подхода к внутренней политике государства на обозримое будущее будет и уточнение форманта - этнической инаковости, среди которых немаловажное место занимают и устойчивые модели апперцептивного восприятия окружающего.
Степень разработанности. Фонд исследований, посвященных вопросам национального своеобразия традиций словесного творчества огромен. Многие аспекты этого феномена являются конституциональной частью литературоведческого рассмотрения вообще, и вне их контекста невозможен полноценный анализ культуры любого народа. Эта компонента анализа проявлена во всех работах как общетеоретических, так и обращенных к конкретным литературам, и её фундамент в отечественном литературоведении был заложен еще в трудах В.К. Тредиаковского, определенно высказывавшегося о соответствии поэтического глоссария живой русской речи («Вольности вообще таковой надлежит быть, чтоб речение по вольности положенное, весьма распознать было можно, что оно прямое российское, и еще так, чтоб оно несколько и употребительное было» [Тредиаковский, ]). Можно уверенно констатировать, что в отличие от зарубежного литературоведения российская, а затем и советская наука, была изначально ориентирована на вычленение черт национального своеобразия, что наблюдалось даже в годы засилья ортодоксальной «соцреалистической» методологии. Перечислять – даже в высшей степени дискретно исследования, содержащие положения об этнокультурной определенности поэзии не имеет смысла, так как соотнесенность художественного слова и определенного цивилизационного пространства стала не только постуляционной частью любого исследования, но и обязательной целью такового.
Однако подразумевать этническую маркированность художественного текста и вычленить конкретные черты его национальной принадлежности -совершенно разные вещи. Основополагающий тезис об обязательной локализации художественных представлений автора в поле тех или иных культурных представлений проистекал из идеологических догматов и представлял собой слегка модернизированную концепцию о «народности» социалистической литературы. В некотором смысле констатации подобного вида научной ценности не имели, являясь не более, чем обязательными апелляциями к идеологическим доминантам общества.
Исходя из нашего научного интереса, гораздо более продуктивным, как это ни странно, оказались методики научного рассмотрения, изначально
заявившие о себе как вненациональные или наднациональные. Так, идея и
модель функционирования устойчивых структур и схем перцептивного
восприятия в наиболее полном и завершенном виде сформулирована в
фундаментальных трудах К.Леви-Стросса [Леви-Стросс, 1994], а формы
перцептивности и их стадиальные модификации детально разобраны М.
Арнаудовым [Арнаудов, 1970]. В своем исследовании мы неоднократно
пользовались сциентологическим инструментарием последователей
основоположника структурализма, таких, как Р.Барт [Барт, 2000], М. Фуко [Фуко, 2007], Н. Мулуд [Мулуд, 1979], Ж. Лакан , [Лакан, 1995], Ц. Тодоров [Тодоров, 1988], Ю.Лотман [Лотман, 1972], И. Ильин [Ильин, 1998] и другие. Механизмы взаимодействия виртуальных контентов автора и читателя, то есть механизмы воссоздания суггестивной достоверности художественного образа глубже всего даны в трудах представителей когнитивного литературоведения, к которым мы также системно обращались: Ж.Деррида [Деррида, 1999], Я. Мукаржовский [Мукаржовский, 1994], У. Эко [Эко, 2004], В.Е. Хализев [Хализев, 2005], А.К. Жолковский и Ю.К. Щеглов [Жокловский, Щеглов, 1996] и целый ряд других.
Черты эволюционных состояний фольклорной традиции, её связи с авторскими практиками освещались нами в границах тех теоретических дефиниций, которые разрабатывались исследователями универсальных комплексных смысловых структур сквозного характера, в терминологии К. Юнга – «архетипов». Здесь мы считаем необходимым отметить работы Н.Н. Велецкой [Велецкая, 1978], В.Я. Проппа [Пропп, 1989], Е.М. Мелетинского [Мелетинский, 2004], В.В. Бартольда [Бартольд, 1968], А.Н. Веселовского [Веселовский, 1989], Б.Н. Путилова [Путилов, 1994]. Из региональных авторов в этом же ряду находятся такие учёные, как Т.М. Хаджиева [Хаджиева, 1994], А.М. Гутов [Гутов, 2000], З.М. Налоев [Налоев, 2011], Х.Х. Малкондуев [Малкондуев, 2000], Б.И. Тетуев [Тетуев, 2007], З.Н. Акавов [Акавов, 1996], З.Б. Караева [Караева, 1997], З.А. Кучукова [Кучукова, 2005], А.М. Гадагатль [Гадагатель, 1967], У.Б. Далгат [Далгат, 1972] и некоторые другие.
Наше понимание выразительной сути поэтического образа, его организации в смысле соотношения реального объекта и виртуального (поэтического) отражения последнего, базируется на положениях классиков отечественного литературоведения – особенно в части взаимодействия художественной рефлексии и конкретики жизненных практик. Анаиз текстуальной семантики поэтических представлений основывался на тех схемах литературоведческого анализа, которые были выстроены в исследованиях таких учёных, как А.П. Скафтымов [Скафтымов, 2007], А.А. Потебня [Потебня, 1990], М.Б. Храпченко [Храпченко, 1977], Б.В. Томашевский [Томашевский, 1959], Д.С. Лихачёв [Лихачев, 2001], Д.Д. Благой [Благой, 1958], Г.Д. Гачев [Гачев, 2008], Л.И. Тимофеев [Тимофеев, 1987], П.В. Палиевский [Палиевский, 1979], Б.М. Гаспаров [Гаспаров, 1993], Л.Я. Гинзбург [Гинзбург, 1997], М.Н. Эпштейн [Эпштейн, 1988], В.М.
Жирмунский [Жирмунский, 1975], Б.С. Мейлах [Мейлах, 1984]. Особую роль в наших трактовках семантики художественного образа сыграли методы корреляционного сопоставления текста и бытийных практик, разработанные в монографиях М.М. Бахтина [Бахтин, 1990].
Естественно, что ведя разговор о балкарской поэзии, мы постарались
охватить весь теоретический контекст – не только общетеоретические
положения, но и их конкретное приложение к национальной поэзии и
региональным литературам в целом. Следует отметить, что в работах
северокавказских учёных четко проявлен своеобразный сциентологический
дуализм. С одной стороны, практически все они освещают проблемы
национальных литератур в координатах современных теоретических
построений, парадигмально полно используя разработанный научный
аппарат и методы исследования. Эта научная полнота и всесторонность охвата описываемого материала характеризует труды Х.И. Бакова [Баков, 1994], Л.А.Бекизовой [Бекизова, 1974], А.Х.Мусукаевой [Мусукаева, 1993], М.Г. Сокурова [Сокуров, 1969], К.К. Султанова [Султанов, 2001], А.А. Скаляхо [Скаляхо, 2002], Х.Т. Тимижева [Тимижев, 2006], З.Х. Толгурова [Толгуров, 2008], Ю.М. Тхагазитова [Тхагазитов, 1994], А.Х. Хакуашева [Хакуашев, 1998], К.Г. Шаззо [Шаззо, 1979], Н.А. Шогенцуковой [Шогенцукова, 2002], Б.И. Тетуева [Тетуев, 2007], А.М. Сарбашевой [Сарбашева, 2014], и многих других.
Однако в то же время, в подавляющем большинстве работ
перечисленных авторов ощущается некая ограниченность в постановке
исследуемых проблем и интерпретации задач – никоим образом не научная, а
скорее инерционно-идеологическая. Как правило, даже понимание
преемственности традиций национальной советской литературы и прямые
указания на фольклорное происхождение тех или иных схем
художественного отражения, сопровождаются в этих исследованиях некими «разрывами» эволюционного континуума, и понимание советского периода развития горских литератур, не только как идеологически, но и этиологически обособленного этапа.
Практически все литературоведы Северного Кавказа трактуют десятилетия, прошедшие после 1917 года, как новую самостоятельную страницу истории своих национальных литератур, как стадию, основным содержанием которой было креативное воздействие на культуру горских народов, освоение ими содержательных структур русской советской литературы и даже «преодоление» остаточного влияния национальной традиции – последнее отчетливо выразилось в негативной окраске литературоведческого термина «фольклоризм», кочевавшего из исследования в исследование. В сущности, формирование и разработка концепции «новописьменности» литератур Северного Кавказа прошла в вопиющем противоречии с фактической историей этих литератур и не может быть объяснена ничем, кроме идеологического требования со стороны государства.
Тезисы о «расцвете» национальных культур в советский период, о просветительской и мессианской роли коммунистической партии, о «новой исторической общности» требовали однозначных толкований истории национальных литератур: неопределенное и смутное дореволюционное прошлое, в котором выделялись редкие имена авторов, вписывавшихся в большевистскую нормативику партийности, и, после 1917 года – счастливое и благополучное процветание, объясняемое импортом эстетического и культурного контента.
При этом естественно, искусственные наращения, часто затруднявшие
живое движение эстетического сознания этносов, трактовались как основные
эволюционные приобретения, а аутентичные нормы мировоззрения, модели
рецепции и архетипика оценивались, как в лучшем случае дополнительные и
часто малозначащие характеристики стиля. Признание полноценной
преемственности дореволюционной традиции словесного творчества и
советской литературы ставило под вопрос достижения советской власти в
области культуры и саму целесообразность существования
социалистического государства в измерениях народов региона. Ясно, что советским литературоведением усиленно насаждалась и культивировалась теория «ускоренного» развития и в особенности гипотеза о так называемой «новописьменности» литератур Северного Кавказа. Укрепление и внедрение в сознание, в литературоведческий контекст этих весьма сомнительных теорий затрудняло осознание этнокультурного и эволюционного единства авторской литературы каждого из горских народов – вне зависимости, шла ли речь о тысячелетней лезгинской или о балкарской, чья авторская история ограничивалась второй половиной XIX века.
Понятно, что отрицая непрерывность развития культур
северокавказских народов и приписывая насильственной маргинализации
этносов статус цивилизационного рывка вперед, советская гуманитарная
наука не могла акцентированно заниматься вопросами формирования и
функционирования конструктов эстетического пространства имевших
транзитный характер. Поэтому эти линеарные сквозные форманты,
пронизывающие традицию словесного творчества любого из народов
Северного Кавказа на всём протяжении его истории, до сих пор системно и
целенаправленно не отслеживались в литературоведческих исследованиях.
Первым прорывом идеологического по своей сути барьера,
препятствовавшего рассмотрению семантических сквозных транзитивов в литературах региона, стали труды Г.Г. Гамзатова, в которых была дана картина генезиса современного культурного пространства, вытекавшего из автохтонных ресурсов национального сознания [Гамзатов, 2000]. Само признание устойчивости культурной традиции и лишь модификационной роли советского (русского) влияния на литературы народов Дагестана открывало путь к стадиально непрерывному рассмотрению истории словесного творчества народов региона с признанием смысловой цельности
конструктов различного уровня, в узнаваемом виде пронизывающих всю литературу этноса – от фольклора до современных авторских текстов.
Однако между теоретическим обоснованием фактической
национальной монолитности литературной традиции и до анализа
определенных содержательных морфотипов прошло более двух десятилетий
– лишь в начале XXI века появились первые работы, посвященные
линеарному развитию смыслонесущих структур поэтических текстов и их
последовательным переходам из одного эволюционного культурного
пространства в другое. В Кабардино-Балкарии это были труды А.М Гутова,
З.Х. Толгурова, Ю.М. Тхагазитова, З.А. Кучуковой, Т.З. Толгурова и в самое
последнее время А.Р. Боровой. Каждый из них по своему рассматривал
линеарные конструкты, понимая под таковыми либо философско-
мировоззренческие универсалии и этические стандарты народов [Гутов,
2013], либо этико-этикетные представления, фиксировавшиеся в
произведениях фольклора и авторской литературы в виде стабильных стилеобразующих мотивов [Тхагазитов, 2005].
В ряду этих исследований особняком стоят монографии З.А.Кучуковой [Кучукова, 2005], Т.З. Толгурова [Толгуров, 2004], и А.Р. Боровой [Борова, 2015]. Так З.А. Кучукова подробно анализирует навыки топологического восприятия балкарского народа и прослеживает влияние реального этноландшафтного окружения народа на его художественные предпочтения и эстетику. К сожалению, в своем исследовании автор не обращает внимание на временную изменчивость топологических представлений, как следствие – каждый конкретный рассматриваемый ею пример видится неким имплантом, внедренным в этническое сознание уже в готовом виде, допускающем лишь горизонтальные связи с аналогами – через, естественно, пространственные модели, присущие народному мышлению.
Т.З. Толгуров, наоборот, последовательно рассматривает структурные состояния поэтических систем, отслеживая эволюционные трансформации этих образований, порядок и последовательность их преобразований и даже увязывая определенные типы структур с теми или иными национальными стилями поэтического выражения. Но он полностью пропускает вопросы этнообусловленного генезиса и этиологии рассматриваемых структур, интересуясь сугубо информационными их характеристиками и лишь констатируя предпочтения тех или иных национальных авторов и школ в выборе образных единиц того или иного вида.
А.Р. Борова в своей монографии исследует эволюционное развитие
культурных архетипов кабардинской (адыгской) поэзии, беря начальной
точкой отсчёта эпические и даже мифические их праформы. Её подход
наиболее близок нам, однако, несмотря на то, что исследователь касается
моментов обогащения устойчивых семантических линий новыми
информационными блоками на уровне чувственных ощущений, главным
вектором научного поиска А.Р. Боровой являются форманты
концептуального характера. Национальную специфику поэтического
отражения она усматривает в стабильных содержательных конструкциях обобщенного вида - устойчивых мотивах и архетипах, несущих, прежде всего, мировоззренческие и философские начала коллективного сознания адыгских народов.
Материалом исследования являются тексты фольклора и авторской поэзии народов Северного Кавказа, при этом предпочтение отдавалось балкарским произведениям - прежде всего в силу адекватности их трактовок автором диссертационного исследования. В качестве образцов сопоставления привлекались также русские фольклорные и авторские произведения.
Предмет исследования - специфика балкарской эстетической рефлексии, её генетические корни, механизмы и характер функционирования в различных культурно-эволюционных полях и на различных стадиях развития.
Объект исследования - поэтические представления балкарского фольклора и авторской поэзии в той части их семантики, которая локализована на уровнях непосредственного восприятия и зафиксирована как в текстуальных структурах, так и в «естественно-языковых» формантах. Особым предметом нашего внимания были эволюционные линии апперцептивных моделей в их движении из эпоса в современную балкарскую поэзию.
Цели исследования:
описание и анализ процесса зарождения и формирования специфических художественных представлений на апперцептивном уровне;
рассмотрение рекреативных, адатных и адаптивных детерминант формирования своеобычных поэтических представлений балкарского народа;
выявление причин тяготения этно-эстетического сознания к так называемым конкретным, «вещным» моделям восприятия и отражения;
оценка сензитивных словесных конструкций национальной традиции в качестве сквозных линеарных образований, определявших рефлексию этноса на протяжении всей истории его существования;
- выяснение механизмов адаптации апперцептивных моделей
балкарской поэзии и их эволюционного ресурса на различных этапах
развития национальной традиции;
выяснение функциональной роли и стилеобразующего качества сензитивных представлений в современной балкарской поэзии. Задачи исследования:
анализ черт специфичности балкарского эстетического сознания на различных стадиях развития национальной традиции словесного творчества;
выявление национального своеобразия балкарского поэтического мышления на уровне непосредственной рецепции;
определение причин апперцептивного своеобразия балкарского эстетического мышления в сфере рекреативного и социального бытия народа;
определение этиологических оснований для стабильного функционирования сензитивно-насыщенных образных представлений в балкарских фольклорных и авторских текстах;
- уточнение характера и последовательности переходов
сензитивной образности из одних этнокультурных хроноареалов в другие;
анализ соотношений авторской демиургической воли и естественной языковой семантики в формировании материализованных представлений национальных художественных текстов;
уточнение нижней временной границы распространения сензитивных образных представлений индивидуально-авторского типа;
выяснение и описание схем интеграции языковых сензитивов в авторскую поэзию;
систематизация типов сензитивно-насыщенных образов в авторской поэзии балкарского народа на различных этапах её развития;
описание адаптивного потенциала национального эстетического мышления и уточнение характера его распределения в апперцептивно различающихся словесных представлениях;
уточнение механизмов и траекторий дрейфа материализованных представлений из фольклора и языковой среды в авторские тексты;
описание схем использования и функциональной роли сензитивов на различных ступенях развития балкарской поэзии и характера их эволюции в произведениях К. Кулиева;
выявление путей модернизации балкарского поэтического мышления в 60-е - 80-е годы ХХ века и выяснение мутационного адаптивного ресурса сензитивных представлений;
описание апперцептивного состояния национального эстетического мышления на примере творчества поэтов шестидесятников, Т. Зумакуловой, И. Бабаева, А. Байзуллаева;
определение адаптивных возможностей специфических апперцептивных комплексов балкарской поэзии в современной информационной среде.
Научная новизна исследования. Считаем возможным отметить несколько новационных моментов, сыгравших особую роль в разработке рабочей гипотезы нашего исследования и имеющих концептуальное значение в формулировке его выводов. Во-первых, впервые в полном объеме произведено сопоставление рекреационных практик этноса и моделей этнической рефлексии, зафиксированных в фольклорных и авторских текстах. Во-вторых, впервые сделана попытка системного анализа зависимости эстетических норм и стандартов художественного представления от социальной структуризации общества и от распределения социальных ролей и привилегий его различных страт в процессе функционирования. В-третьих, выявлены механизмы возникновения норм эстетического предпочтения тех или иных моделей мировосприятия и презентации в эгалитарных и аристократических сообществах. Вскрыты
причины и характер апперцептивной специфики карачаево-балкарской
поэзии во всех её эволюционных морфотипах. Впервые показано, что, по
крайней мере, два этапа развития доминирующих образных структур
балкарской авторской поэзии – конец 50-х – начало 60-х и первая половина
70-х годов прошлого века – характеризуются особым, «инверсивным»
направлением эволюции рефлективных моделей, при котором
осуществляется переход к преимущественно денотативному, условно-эстетическому описанию действительности – при том, что вся советская (русская и советская многонациональная) поэзия шла от поэтических обобщений к детализации и конкретике.
Теоретическая значимость исследования. В работе впервые дан анализ факторов своеобычности и составляющих специфики национального стиля балкарской поэзии на рефлекторно-изобразительном уровне. Это позволяет по-новому рассмотреть историю развития национальной словесной традиции и расставить статусные акценты в ряду персоналий балкарской авторской поэзии. Переоценка роли и значения творчества тех или иных конкретных авторов, произведенная вне сферы действия идеологических нормалей, учитывающая сугубо перцептивные порядки поэтических представлений, вне всякого сомнения, поможет в уточнении перспективных направлений развития балкарской словесности.
Практическая ценность исследования. Материалы диссертационного
исследования могут использоваться для формирования социологических,
этнологических и национально-культурных моделей современного состояния
балкарского народа. Кроме того, основные теоретические положения и
выводы диссертации – в части, касающейся взаимовлияний рекреативных и
жизнеобеспечивающих практик с эволюционными схемами
апперцептивности и эмотивности – могут представлять определенный
интерес в таких сферах как этнология, история, конфликтология и теория
государственного управления. Положения представленной работы могут
применяться в качестве теоретического материала работниками
филологических отделений ВУЗов Северного Кавказа.
Методы и методология исследования. Основой рассмотрения всех
проблем при написании представленной работы был детерминистский
подход в своих традиционных проявлениях. Однако при этом всеобщий
принцип диалектической взаимосвязи интерпретировался нами вне его
векторальной ориентации: для уяснения интересующих нас вопросов
направленность причинно-следственных связей не столь важна. Поэтому,
априори предполагая первичность жизнеобеспечивающих практик в
формировании этнических представлений высшего порядка – архетипов,
мотивов, концептов – собственно апперцептивные модели нами
рассматривались в качестве имманентных тем или иным национальным системам мироощущения. Закономерно, что при подобном понимании проблемы исследования особое методологическое значение приобрели сравнительно-историческая интерпретация – в анализе устойчивых
универсалий поэтической традиции – структуральный и когнитивный подходы в описании рефлективных образований, лежащих в основе художественного восприятия как такового.
Положения, выносимые на защиту.
-
Сознание любого народа оперирует глоссарием, вызванным к жизни реальным объектным окружением и жизненными практиками. Как правило, лишь с обособлением некоторых социальных страт, меняющих принципы и типы рекреативной деятельности, создающих для себя новый, зачастую совершенно обособленный «modus vivendi», служивший обоснованием их сюзеренных прав. Как правило, подобные процессы сопровождались установлением новых образцов и эталонов повседневного поведения, критериев приемлемого и желаемого, норм и стандартов, проецировавшихся и на сферу эстетических представлений.
-
Дальнейшее развитие подобных внутриэтнических культурных оппозиций приводило к формированию чётких эстетических дихотомий парадигмального вида – жёсткие сепарационные механизмы обеспечивали аффилированость лексикона, сюжетики, проблемного плана, образных представлений любых текстов в соответствующий сословный контекст. Как следствие – практически каждый народ, имевший чётко выраженные институты сословности, развивал две различные традиции устного словесного творчества.
-
Балкарцы в этом отношении явились исключением, и причины такого особого положения национального фольклора мы видим в устойчивости хозяйственных практик народа на протяжении многих веков – при том, что сфера жизнедеятельности этноса была единой для феодалов и простонародья. Несмотря на высокоразвитую систему сословий, включавшую в себя только в аристократической части, как минимум, три ступени, механизмы жизнеобеспечения были одинаковы и для аристократов и для основной массы населения. Если князьям (таубиям) и узденям возбранялся физический труд, они, имея в качестве источника существования лишь животноводческое хозяйство, вне всякого сомнения, были полностью погружены в хозяйственно экономическое пространство отгонного животноводства, жили в ней, их миросозерцание полностью диктовалось соответствующими реалиями. Альтернативные механизмы рекреации у балкарцев попросту отсутствовали – народ, практически, не занимался растениеводством, торговля у него полностью отсутствовала даже в виде иноэтнических инкорпорантов, обычаи наездничества, столь характерные для всех других этносов Северного Кавказа, носили, скорее обрядово-ритуальный характер. Полную доминацию традиционных видов хозяйствования у балкарцев фиксируют даже во второй половине XIX века.
-
Поэтому эстетическое сознание народа не знало сословно ориентированных жанров фольклора, а образные представления текстов традиционно чураются употребления условно-эстетизированных, идиоматических выражений, всегда присущих элитарному искусству.
Именно монолитность жизненных практик нобилей и простонародья, при их неизменности на протяжении нескольких последних веков защитили эпические тексты народа от вытеснения вещной конкретики и сензитивной наполненности выражений.
-
Материализованные представления балкарского народа, их чувственная наполненность сохранялась в дальнейшем в качестве эстетически осознанного образца и эталонного выражения в поздних формах фольклора и первых авторских текстах. Деталь, бытовой предмет, сенсорное ощущение входит в словесную традицию как обязательная составляющая и без их наличия коллективное сознание балкарского народа не мыслит эстетического переживания текстов.
-
Сензитивы и материализованные образы составляют основу поэтики первых балкарских авторов – Д.-Х. Шаваева и К. Мечиева, и несмотря на их, по всей видимости, глубокое знание аруза и его эстетических требований, ощущаются как предпочитаемые структуры – конечно, в слегка адаптированном виде. Сензитивная, чувственная основа балкарских поэтических текстов сохраняется даже в годы обширных культурных интервенций 20-х – начала 30-х годов прошлого века, в годы, когда рационально-понятийные эмблемы советского строя, мимы социалистического происхождения унифицировали нормы национального и русского поэтического выражения.
-
Уже к середине 30-х годов «материализованные» представления полностью вернули себе роль одного из важнейших типов поэтических представлений балкарского словесного творчества, и в этот же период мы наблюдаем начало процессов их модернизации и развития с одновременным освоением моделей русской и советской традиции. Считаем возможным констатировать, что сензитивные структуры балкарских авторов никоим образом не были связаны с опытами второй волны русского символизма, наследием имажинистов и акмеистов, это – сугубо аутентичное явление, первоначально сохранявшееся как языковой феномен.
-
Лингвистические, естественно-языковые материализованные образы балкарской поэзии полностью определяли её специфику в довоенные годы, но уже тогда появились авторы, сознательно и целенаправленно использовавшие этот суггестивный ресурс – прежде всего, К. Отаров и К. Кулиев.
-
Если естественно-языковые сензитивы были достаточно равномерно распределены по различным векторам рецепции и частотность употребления акустических или, например, осязательных эффектов была приблизительно равной, то в произведениях Кайсына Кулиева явно превалирует визуальная и тактильная информация. Нет никакого сомнения, что выбор балкарского поэта был полностью осознанным и диктовался насущной необходимостью полноправного вхождения в культурное пространство страны, русская апперцептивная доминанта которого была более лояльна именно к этим видам поэтических представлений.
10. Кулиеву удалось, путем последовательных усилий, создать
несколько морфотипов сензитивно значащих образных структур, ставших, в конце концов, не более и не менее, чем базовым фондом рефлективных схем, конструктов, полностью определивших эволюционные и адаптивные возможности балкарского поэтического мышления.
Степень достоверности исследования. Научная достоверность и достоверность анализа и выводной части нашего исследования обусловлены постоянным обращением к наиболее иллюстративным и типичным образцам текстов. В ходе изысканий мы старались в наименьшей мере отдаляться от эмпирического материала, а в использовании общетеоретической базы ограничиться лишь теми гипотезами и методами, которые уже давно утвердились в мировой гуманитарной науке в качестве общепринятых.
Апробация работы. Результаты исследования апробированы и
представлены на различных научных конференциях, среди них:
Всероссийская научно-практическая конференция посвященная 80-летию со
дня рождения К.Кулиева (Нальчик, 1998); Межвузовская конференция
посвященная 140-летию К.Мечиева (Нальчик, КБГУ, 1999); V
Международный конгресс «Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру» (Пятигорск, ПГЛУ, 2001); Международная научная конференция студентов, аспирантов и молодых ученых «Перспектива» (Нальчик, КБГУ, 2008, 2009, 2012); Всероссийская научная конференция «Наука и устойчивое развитие» (Нальчик, 2010); Всероссийская научная конференция «Художественный мир Юга России: синтезное мышление, диалог культур» (Карачаевск, КЧГУ, 2010); Международная научная конференция, посвященная 75-летию со дня рождения профессора И.Х. Ахматова (Нальчик, КБГУ, 2014); Международная научная конференция, посвященная 85-летию со дня рождения литературоведа, философа, культуролога Г.Д. Гачева (1929-2008) (Нальчик, КБГУ, 2015).
Основные положения диссертационного исследования были изложены в 2 монографиях и 47 статьях, в том числе 15 статьях и изданиях, рекомендуемых ВАК.
Структура диссертации. Композиционное содержание работы определено характером и последовательностью решения поставленных научно-исследовательских проблем, а также принятыми на сегодняшний день нормами. Диссертация состоит из введения, пяти глав – по три параграфа в каждой – заключения и списка использованной литературы.
Критерии эволюционного движения эпического мышления
Однако, в то же время, в подавляющем большинстве работ перечисленных авторов ощущается некая ограниченность в постановке исследуемых проблем и интерпретации задач – никоим образом не научная, а, скорее, инерционно-идеологическая. Как правило, даже понимание преемственности традиций национальной советской литературы и прямые указание на фольклорное происхождение тех или иных схем художественного отражения, сопровождается в этих исследованиях некими «разрывами» эволюционного континуума, и понимание советского периода развития горских литератур, не только как идеологически, но и этиологически обособленного этапа.
Практически все литературоведы Северного Кавказа трактуют десятилетия, прошедшие после 1917 года, как новую самостоятельную страницу истории своих национальных литератур, как стадию, основным содержанием которой было креативное воздействие на культуру горских народов, освоение ими содержательных структур русской советской литературы и даже «преодоление» остаточного влияния национальной традиции – последнее отчетливо выразилось в негативной окраске литературоведческого термина «фольклоризм», кочевавшего из исследования в исследование. В сущности, формирование и разработка концепции «новописьменности» литератур Северного Кавказа, прошла в вопиющем противоречии с фактической историей этих литератур, и не может быть объяснена ничем, кроме идеологического требования со стороны государства.
Тезисы о «расцвете» национальных культур в советский период, о просветительской и мессианской роли коммунистической партии, о «новой исторической общности» требовали однозначных толкований истории национальных литератур: неопределенное и смутное дореволюционное прошлое, в котором выделялись редкие имена авторов, вписывавшихся в большевистскую нормативику партийности, и, после 1917 года – счастливое и благополучное процветание, объясняемое импортом эстетического и культурного контента.
При этом, естественно, искусственные наращения – часто затруднявшие живое движение эстетического сознания этносов – трактовались как основные эволюционные приобретения, а аутентичные нормы мировоззрения, модели рецепции и архетипика оценивались, как, в лучшем случае, дополнительные и часто малозначащие характеристики стиля. Признание полноценной преемственности дореволюционной традиции словесного творчества и советской литературы ставило под вопрос достижения советской власти в области культуры и саму целесообразность существования социалистического государства в измерениях народов региона. Ясно, что советским литературоведением усиленно насаждалась и культивировалась теория «ускоренного» развития и, в особенности, гипотеза о так называемой «новописьменности» литератур Северного Кавказа. Укрепление и внедрение в сознание, в литературоведческий контекст этих весьма сомнительных теорий затрудняло осознание этно-культурного и эволюционного единства авторской литературы каждого из горских народов – вне зависимости, шла ли речь о тысячелетней лезгинской, или о балкарской, чья авторская история ограничивалась второй половиной XIX века.
Понятно, что отрицая непрерывность развития культур северокавказских народов и приписывая насильственной маргинализации этносов статус цивилизационного рывка вперед, советская гуманитарная наука не могла акцентированно заниматься вопросами формирования и функционирования конструктов эстетического пространства имевших транзитный характер. Поэтому эти линеарные сквозные форманты, пронизывающие традицию словесного творчества любого из народов Северного Кавказа на всём протяжении его истории, по сию пору системно и целенаправленно не отслеживались в литературоведческих исследованиях.
Первым прорывом идеологического по своей сути барьера, препятствовавшего рассмотрению семантических сквозных транзитивов в литературах региона, стали труды Г.Г. Гамзатова, в которых была дана картина генезиса современного культурного пространства, вытекавшего из автохтонных ресурсов национального сознания [47,48]. Само признание устойчивости культурной традиции и лишь модификационной роли советского (русского) влияния на литературы народов Дагестана открывало путь к стадиально-непрерывному рассмотрению истории словесного творчества народов региона с признанием смысловой цельности конструктов различного уровня, в узнаваемом виде пронизывающих всю литературу этноса – от фольклора до современных авторских текстов.
Однако между теоретическим обоснованием фактической
национальной монолитности литературной традиции и до анализа определенных содержательных морфотипов прошло более двух десятилетий – лишь в начале XXI века появились первые работы, посвященные линеарному развитию смыслонесущих структур поэтических текстов и их последовательным переходам из одного эволюционного культурного пространства в другое. В Кабардино-Балкарии это были труды А.М Гутова[68], З.Х. Толгурова [207,209], Ю.М. Тхагазитова [217,218], З.А. Кучуковой [122], Т.З. Толгурова [210,211] и, в самое последнее время – А.Р. Боровой [30]. Каждый из них по своему рассматривал линеарные конструкты, понимая под таковыми либо философско-мировоззренческие универсалии и этические стандарты народов, либо этико-этикетные представления, фиксировавшиеся в произведениях фольклора и авторской литературы в виде стабильных стилеобразующих мотивов.
Апперцептивные модели ранней авторской поэзии
Таким образом, существует достаточно ощутимый ценз культурно-стереотипического восприятия, обуславливающий превращение чудовищ в людей. Одновременно, эпические сказания, составляющие «Нартиаду», явно удерживают признаки хтонических сущностей за представителями человеческих сообществ, конечно, в тех случаях, когда они выступают врагами «положительных» героев эпоса.
И в здесь мы вплотную подходим к одной из центральных проблем генезиса эпоса «Нарты» – степени его архаичности и продолжительности времени бытования у народов Северо-Западного Кавказа. Абсолютно очевидно, что наиболее архаичные его пласты формировались в очень отдаленные времена – как минимум, несколько тысяч лет назад, в эпоху бронзы, то есть, не ближе, чем в первой половине первого тысячелетия до новой эры. Во всяком случае, реликтовые сведенья о жизнеобеспечивающих практиках, существовавших до начала систематической добычи и обработки железа, в текстах читаются вполне свободно. Кроме того, конфликты и их развитие, данные в некоторых сказаниях, были присущи человеческим сообществам на самых ранних стадиях процессов формирования социальных связей.
Однако конфликтная парадигма «Нартов» включает в себя не только форманты примитивных модификаций сообществ. Противостояние хтонических и солярных существ, биологически-видовая оппозиция, столкновение матриархальных и патриархальных социальных структур, цивилизационная, родо-племенная дихотомия подкреплены в нартских сказаниях еще одним типом противоборства, характерным для сложноорганизованных обществ и даже государственным образованиям – межэтническим. Что самое удивительное – этот вид конфликта может быть воплощен в персонажном обрамлении эпической прототипики, в виде военных столкновений нартов и великанов: «…На рассвете, перед восходом солнца, появилось войско Темир-Капу. Это были эмегены с шестами длиной в десять саженей. Они расщепили их концы и, вложив туда острые камни, превратили эти шесты в орудия для метания камней… Они шли, распространяя вокруг зловоние, выпучив свой единственный глаз на лбу» [392:348].
Описание сочетает в себе эпическую архаику и, вполне вероятно, сведенья о реальных исторических событиях: Темир-Капу – известный топоним, обозначающий дербентский проход, откуда на Северный Кавказ неоднократно вторгались армии захватчиков, последним масштабным вторжением с востока стал гибельный для тюрков региона поход Тамерлана. Но нас интересует другое – нарты в данном сказании выступают не просто в качестве монолитного этноса, это, скорее, организованный народ, объединенный идеей государственного единства. Речь идет не о набеге, не об одиночном или групповом действии, в тексте неоднократно подчёркивается – рассказывается о битве армий, причём одна из них – нартская – ведома признаваемым лидером, признаками которого являются не личная харизма и родственное влияние на окружающих, а атрибуты державности: «…Она (Сатанай) приняла облик Ёрюзмека, крикнула (затрубила) в быргы (боевую трубу) и собрала нартское войско. Потом сказала воинам: – С востока на нас идёт войско Темир-Капу. Если вы – настоящие сыны нартов, не пустите их в страну нартов!» [392:348].
Понимание нартской общности в качестве государственного образования в карачаево-балкарской части эпоса даже не подчёркивается, это факт, предстающий в некоторых текстах как естественно-обыденное обстоятельство, не требующее специальной акцентации, причем слово «страна», применяемое в некоторых, весьма архаичных образцах, имеет явное социальное значение: Красная палка, благословенная палка, Для нартской страны благословенная палка, Нартским аулам помогающая палка…[392:584] – строки требуют нескольких пояснений. Во-первых, как уже сказано, это, по всей видимости, один из самых архаичных текстов карачаево-балкарской версии «Нартиады». Знание о том, что из себя представлял описываемый и восхваляемый объект – «красная палка» – утеряно, однако сам магический, заклинательный характер произведения вполне очевиден. То есть, «Волшебная палка нартов» вполне может быть произведением тех форм сознания, которые предшествовали эпическому. Во вторых – употребленное во второй строке слово «эль», в данной позиции однозначно соотносится с идеей этно-территориального единства и означает именно «страна», что подчёркивается его повторением в третьей строке, где оно – так же однозначно – трактуется как «аул», «поселение», то есть не выходит за рамки родо-племенных дефиниций.
Эстетическая норма: авторское самосознание и идеологическое давление
Пена его коня…[391:258] – однако в «стандартизированном» облике богатырского (=великанского) скакуна в сказании «Ёрюзмек и Ногайчик» есть чёткое «сверхнормативное» указание на качество «дождя» – его обилие, выраженное в указании на объем («сакъ»).
При всём этом в тексте нет ни единого указания на внешность Ёрюзмека. Понять такую, на первый взгляд, странную манеру повествования карачаево-балкарских текстов, можно, если обратить внимание на центральный объект описания в произведениях. В отличие от адыгских сказаний, которые, как уже указывалось, в полном соответствии с эталонными моделями эпического нарратива, обращены к изображению единичных персонажей и их действий, карачаево-балкарские сюжеты очень часто завязаны на событиях, связанных с коллективным героем.
Карачаево-балкарский нартский эпос в этом смысле не уникален – древнеисландские саги, посвященные колонизации Америки, основным действующим лицом имеют группы викингов и даже членов их семей, многие истории из «Джангара», завязывающиеся вокруг одного богатыря, переходят затем к массовым сражениям, аналогичным характером обладают многие тексты «Шахнаме» и «Илиады», и относительно некоторых западноевропейских эпических систем отмечается их преимущественно коллективная коллизионность: «…очень характерно для эпического сознания баскского народа – героем всегда выступает не один человек, а народный коллектив» [177:36]. Что касается непосредственно карачаево-балкарской «Нартиады» – для неё характерны несколько типов нарратива, базирующегося на действиях группы, отряда или войска. Наиболее распространенный вид коллективного героя – ограниченная группа нартов, подаваемая сказителем непосредственно, как главный активный субъект сказания. Такие сказания («Нарты и великаны», «Эмегены», «Кто сильнее?», «Как нарты спаслись от эмегенов» и другие) не имеют общих мест, касающихся членов группы героев. Отсутствие универсальных описаний героев в этих случаях ожидаемо, но не обязательно – существуют образцы с коллективным «главным героем», оснащенным loci communes: Трое нартских батыров отправились на лисью охоту, говорят. Они все вооружились и отправились, говорят. Старший из них – большеглазый Ёрюзмек, говорят.
Средний – не всегда верный своему слову Сибильчи был, говорят. А младший – железнотелый Сосурук, говорят [392:504].
Следующий тип «группового» персонажа – неопределённый в количественном отношении «отряд», «поход» и так далее – как правило, под предводительством выделенного героя. И в этих случаях формульные презентации чаще соотносятся не с нартами, а их врагами. Универсальные же знаки состояния «коллективного героя» если и присутствуют, то, в основном, касаются не его возможностей и богатырского статуса, а «предварительного» состояния, которое по ходу развития сюжета будет в обязательном порядке трансформировано – для опосредованного выявления возможностей «выделенного» героя, лишенного в сказаниях этой разновидности прямого описания: …Нартский отряд, словно ураган, несётся, Три –четыре дня они скачут без пищи и сна,… …Отправились нарты в поход, поднимая в воздухе ураган, Ударами копыт своих коней сотрясая землю…[392:458] – представлению дружины предшествует появление Карашауая, образ которого дан в усеченной форме воинской мимикрии («накинул на Гемуду старый потник»), а в последующем опровергающего картину богатырской силы нартов своими подвигами.
Третья модификация коллективного героя – обобщенный образ всего нартского общества, объединенного войска, в вариантах – совокупности племени или рода. Понятно, что чем «массивнее» система элементов, тем меньше вероятность их раздельной обрисовки, и это убедительно демонстрируется в текстах:
Ачемезовых было девять нартских батыров, Когда наступала ночь, девятеро входили в девять крепостей, Когда наступал день, девятеро садились на девять породистых коней…[392:546] – своеобразный пример псевдодифференцированной атрибутации, когда каждому из героев приписывается своя локализация и, тем самым, каждый из них имеет якобы своё изолированное описание. На самом деле в данном случае все элементы системы абсолютно идентичны, и информационно-значимым в формульном представлении видятся два тезиса о их количестве и одинаковости. В окончательных версиях, характеризующихся увеличением количества составляющих системы, отсутствуют даже иллюзорные, условные попытки вычленения героев из общей массы: Сыны нартов – слуги Тейри, Сыны нартов – славные люди…[392:423] – неведомые сказители пренебрегают фактическим описанием нартов, их функциональными характеристиками, ограничиваясь эмотивными оценочными определениями. Завершением эволюционной линии коллективного героя видится представление такового без каких-либо упоминаний о его качествах, проявляющихся в данных случаях в действиях и поступках: Между Минги-Тау и Казман-Тау На берегах Кырк-Су жило Нартское племя, слуги великого Тейри, Питаясь дикими плодами и животными Апсаты. Свои земли с востока до запада Нартские бытыры охраняли,… …Нартские аулы от эмегенов оберегали… – заметим, что и в данном образце – «Гибель нартов и эмегенов» – в произведении присутствует развернутая устойчивая формула презентации эмегенов, включающая все компоненты от использования скал и деревьев в качестве оружия и одноглазости, до способности испускать неприятный запах, в сказании гипертрофированной до апокалиптических масштабов:
Сензитивные образы балкарской поэзии и их типология
Временной вектор переживания героинь подобных песен направлен в прошлое – там остается всё лучшее. Княгиня Гошаях с надеждой ожидает будущего, хотя, в соответствии со стандартами формы также должно ожидать картин прошедшей счастливой жизни. Одним из основных критериев оценки состояний в женских сетованиях является сопоставление материального благосостояния – лирическая героиня «Плача» отвергает возможность получения «алмазов, золотых подарков», предпочитая им один взгляд на любимого человека. Женщины «сетований» сожалеют о несвершившейся встрече с мужчиной – княгиня Гошаях тоскует о том, кто уже является её мужем. Регулярность подобных оппозициональных по отношению к устойчивым жанровым формам поэтических – эмоциональных, ментально-онтологических и образных – представлений позволяет сделать вывод об осознанном и целенаправленном характере создания песни, о неком субъективно-индивидуальном посыле, явно определявшем лирический строй произведения.
И, как уже говорилось, главной отличительной чертой образных презентаций «Плача княгини Гошаях» может считаться её апперцептивное своеобразие, т.е. система последовательных актов художественной рефлексии. Она опирается не на этнокультурную информацию, не на апелляции к этическим и жизнеобеспечивающим практикам, тем более – не на устойчивые формульные презентации понятийного плана. Текст произведения продолжает специфическую традицию карачаево-балкарского фольклора – преимущественное использование «предметных» материализованных поэтических объектов, насыщенных информацией на сенсорно-тактильном и визуальном уровнях восприятия.
Именно эта линия развития определяла лицо карачаево-балкарской поэзии – уже в определённо авторской её формации. Не испытывавшая – до определенного момента – инокультурного влияния, поэтическая традиция карачаево-балкарского народа развивалась в русле фольклорных дефиниций, однако с явным предпочтением конкретики и «вещности» образных представлений. Свойственная устному народному творчеству ориентация на жизненную достоверность в первых официально признанных образцах авторской поэзии была усилена и стала основой художественного отражения, когнитивной базой текста.
Акцентированное внимание к материальным объектам, апперцепция, основывающаяся на сенситивной рефлексии особенно выпукло проявлены в произведениях, написанных в русле устойчивой фольклорной традиции, причем в тех жанровых формах, которые изначально предполагали преимущественное использование объектов и явлений реального бытийного окружения:
Чаша бузы! Чаша пива! Поставим их в центре (стола)! Возьмём свою долю хорошего, Останемся в стороне (подальше) от плохого!.. [350:64] – фольклорная форма известная абсолютно всем народам Северного Кавказа, мало того – последовательность образной подачи благопожеланий этого общерегионального текста во многом стандартизирована. Здравица именно в подобном виде известна адыгам и осетинам, абазинам и вайнахам, всем, без исключения, народам Дагестана. Её строй определяется сочетаниями благопожеланий в сфере отвлеченно-понятийных категорий с конкретными признаками материального и семейного благополучия, как правило после перечисления таких посулов, как «добро», «радость», «счастье», «удача» и пр., текст продолжается в виде «нанизывания» сугубо утилитарных примет комфортного существования – «Чтоб овцам//Вы не знали счёта//Чтобы рождались двойни// Чтобы у баранов были тяжёлые курдюки» и так далее.
Однако начало здравицы Калтура Семёнова, как мы видим, сразу же идёт в несколько ином ключе – он обращен к конкретике материального мира, и в его строках появление и «бузы», и «пива» закономерно – это совершенно разные напитки, обладающие своим вкусом, текстурой и цветом. Карачаевский поэт намеренно избегает традиционного для таких зачинов образа поднимаемой чаши вообще, так сказать, «условной» – в ходе многопоколенного фольклорного оборота она потеряла своё материальное содержание, превратившись в поэтический символ, коих Семенов старательно избегает. Весь текст его «Здравицы» построен на целенаправленном усилении фактурного, предметного начала традиционной фольклорной образности:
Одеваемая одежда пусть будет небесной, Белизной пусть будет! Пусть двор будет (широким) для гарцевания всадников, Пусть у него будет котёл, в котором варятся быки… …Пусть (невестка) сидит, скрутив (соединив вместе) ноги, Пусть веретено делает толстым, как нога! Каждый из приведенных периодов благопожелания имеет исходные аналоги в фольклорных текстах. Однако, каждый из них под пером Калтура Семёнова претерпевает определенную метаморфозу, конкретно – уточняя и детализируя семантику: фольклорная «добротная» или «светло-праздничная» одежда обретает вполне определенный цвет и качество, так как для карачаевца и балкарца разница между просто «белым» и «белизной» достаточно существенна. «Белизна» одежды (ткани) свидетельствует о её дополнительной выделке, речь в таких случаях, как правило, идет не о хорошо промытой шерсти белой овцы, а о цвете, полученном с помощью специальных технологий – обработке известью, выдержке на прямых солнечных лучах и т.д.