Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I Поэтическая традиция и её развитие 30
1.1. Этн-культурный статус и эстетическое сознание 30
1.2. Критерии эволюционного движения эпического мышления 52
1.3. Формирование выразительной специфики национальных эпических систем в процессе их развития 77
ГЛАВА II Дуальность поэтической традиции и её национальные модификации
2.1. Особенности художественной рефлексии в устном творчестве балкарского народа 100
2.2. Апперцептивные модели ранней авторской поэзии 120
2.3. Формирование национальной поэтики и её специфика 143
ГЛАВА III. «Ускоренное» развитие и апперцептивные механизмы поэтического мышления 167
3.1. «Новописьменные» литературы: идеологические детерминанты концепта 167
3.2. Эстетическая норма: авторское самосознание и идеологическое давление 187
3.3. Формирование советской поэтической традиции: генезис общности .212
ГЛАВА IV Национальный стиль советской балкарской поэзии: становление и развитие 232
4.1. Апперцептивная специфика как основа национального стиля 232
4.2. Сензитивные образы балкарской поэзии и их типология 250
4.3. Творчество К.Кулиева и развитие национальной поэтической традиции 273
ГЛАВА V Процессы и направления модернизации апперцептивных форм балкарской поэзии 297
5.1. Символьно-понятийная инверсия национальной поэтики: «оттепель» и 1960-е годы в творчестве К.Кулиева 297
5.2. Генезис форм эволюции балкарской поэзии 60-х годов XX века 319
5.3. Модернизация апперцептивных моделей балкарской поэзии (конец 60-х - 70-е годы XX века)
Заключение 362
Библиография
- Критерии эволюционного движения эпического мышления
- Апперцептивные модели ранней авторской поэзии
- Эстетическая норма: авторское самосознание и идеологическое давление
- Сензитивные образы балкарской поэзии и их типология
Критерии эволюционного движения эпического мышления
В целом же, история человечества не знает случаев технологического регресса - достигнутый некогда уровень в обязательном порядке сохраняется либо в родной культуре, либо с передислокацией. Гибель государств в результате войн, часто воспринимаемая как эволюционный «откат», в плане материальной культуры таковой не бывает, и чаще обусловлена техническим превосходством победителей. Например, поражения постантичной Европы и Византии, нанесенные им тюркскими народами в эпоху «великого переселения», зачастую трактуются, как уничтожение дикими варварскими сообществами превосходящих цивилизационных центров.
Однако, не берясь сравнивать духовный статус европейских и кочевнических народов, мы можем с полной уверенностью констатировать, что армии номадов были вооружены оружием из высокоуглеродистой качественной стали, сложносоставными луками, убойная сила которых превосходила силу стационарных римских «скорпионов», защищены доспехами, по прочности нисколько не уступавшими облачению античных и постантичных воинов и так далее. То есть, победоносное шествие на запад не было следствием численного перевеса восточных завоевателей - этнические группы тюрков были весьма малочисленны, что впоследствии и привело к их полной ассимиляции - это было результатом подавляющего преимущества тактики и военных технологий пришельцев. Через несколько столетий, в XIII веке монголы еще раз продемонстрировали возможности степняков, пройдя 40-тысячным корпусом двух нойонов всю Среднюю Азию и Восточную Европы.
Прогресс технологий и производств обеспечивается, в конечном итоге, рекреативной потребностью и его траектория - быть может, с некоторыми вероятностными отклонениями - предопределена. Не сформированное в одном культурном цивилизационном ареале, этапное институирующее техническое достижение будет в обязательном порядке сформировано в другом, и распространится на пространстве всей ойкумены, либо - в отсутствие контактных коридоров - продублировано. Единственный, пожалуй, случай исключения из техногенного поступательного развития - отсутствие колеса в сложноорганизованных государствах Центральной и Южной Америки.
Таким образом, парадигма техногенного развития не имеет в своем составе этнических или, шире, ареальных порядков. Конкретные сообщества, достигнув неких пиковых точек технической оснащенности, могут деградировать в этом плане до абсолютно дикого состояния. Примеров этому множество - от коренных жителей Канарских островов, полностью забывших о самой возможности мореплавания, до частично владеющих огнём племенных групп Калимантана, явно попавших на остров в недавнем историческом прошлом из материковых областей Юго-Восточной Азии, государства которой уже до нашей эры строили огромные города.
Культурная же эволюция, а тем более - развитие эстетического сознания - может быть определена как совокупность сменяющихся явлений и феноменов, вид и структура которых лишь косвенно зависит от воздействия объективных факторов, а в целом носит характер субъективного творчества, в большинстве составляющих поддерживаемого сложнейшими социальными системами. Уникально-стохастическая структура культурных презентаций, в частности - эстетических представлений - определяет их жесткую этноареальную ориентацию. Культурные и эстетические архетипы в своей функциональной форме могут существовать лишь в «родной» этнической среде, а их дрейф в иные национальные пространства осуществляется в усеченных посреднических модификациях.
В связи с этим возникает проблема сохранности структур эстетического плана в условиях распада социальных систем генерирующего народа, имеющая особое значение для целого ряда этнических сообществ, в советской классификации относящихся к «новописьменным», в частности -для балкарцев. Однако, прежде чем перейти к этому вопросу, необходимо определиться с типологией эпических систем - прежде всего с точки зрения их эволюционного поступательного движения во времени и отражением этого движения непосредственно в текстах.
Базовыми практиками всех видов словесного творчества считаются архаичные формы фольклора - мифология и эпос. Выявление однозначных связей между уровнями общественного развития и стадиальным качеством фольклора затрудняется наличием развитых эпических сводов у народов, находящихся на совершенно разных стадиях развития. Наряду с эпосом и мифологией многовековых цивилизаций Индии, Ирана существуют вполне разветвленные эпические своды у тех этносов, чьи показатели национальной консолидированности не перешагнули уровня племенной структуризации. Например, у ряда палеоазиатских представителей севера России, у некоторых индейских племен Северной Америки, целой группы народов экваториальной Африки, да и современных обладателей «Калеваны» и «Лачплесиса» нельзя считать давними обладателями единого этнического сознания. И, вероятно, именно интерес к «примитивным» мифологическим воззрениям низкоорганизованных народов, в XIX веке ставший одним из главных движителей гуманитарного знания, конкретно - этнографии и филологии - привел к мысли об автономности культурного развития, его мобильности относительно социального и производственно-технологического состояния общества.
Апперцептивные модели ранней авторской поэзии
Принятие оппозиционального императива в роли этиологического основания сказания позволяет нам с высокой степенью достоверности вычленить идентификационные мотивы и архетипы в большей, точнее основной части карачаево-балкарской версии эпоса. Например, цикл сказаний, посвященных борьбе Ёрезмека и Фука. Допуская замещение имен героев в процессе оборота сказаний, техногенные имплантации и другие позднейшие наращения, мы, все же, должны будем признать, что базовый мотив всего цикла - освобождение нартского общества от гнёта Фука, который, в свою очередь, нартом не является, и происходящая в процессе этого освобождения, консолидация народа.
Ключевыми для осознания данного обстоятельства представляются несколько стандартных описаний героев - ожидая возможность их позднего замещения будем считать, что имена «Фук» и «Ёрюзмек» условны. Во-первых, как мы уже отмечали, Фук в некоторых вариантах не ощущается как человек. Помимо его зооморфных черт, проявляющихся в ходе развития сюжета, в одном из текстов имеется прямая ремарка по этому поводу: «Во времена нартов жило странное нечто, и звали его Рыжий Фук» [392:76].
Указания на иноэтничность Фука, на его отдаленность от нартов, выступают как устойчивая и стабильная характеристика [392:82]. Во вторых, сами нарты в сказаниях этого цикла не ощущаются единым целым. Несколько косвенных признаков свидетельствуют об их разобщенности. В ряде сказаний бою главных героев предшествует недовольство части общества действиями Ёрюзмека, что зафиксировано в самых ранних записанных текстах, опубликованных Н.П.Тульчинским и С.-А. Урусбиевым еще до революции [392:322-323].
Продолжением истории уничтожения Фука считается сюжет с попыткой убийства самого Ёрезмека. Нет никакого сомнения в том, что данное сказание явилось результатом наложением двух типологически различных мотивов. Первый - остаточная память о такой норме, как избавление популяции от ослабевших и старых её членов. Геронтоцид, как норма обычных жизненных практик, бытовал у многих народов вплоть до начала XX века и, с этой точки зрения, сведенья о нем не могут признаваться свидетельством древности мотива. Но отказ от содержания непроизводительных элементов имеет адаптивную целесообразность лишь до того момента, когда селективно-биологическая эволюция вида сохраняет доминантный характер. С переходом рекреативных практик в социальную плоскость, с возникновением многочисленных внутрипопуляционных горизонтальных и вертикальных связей, главенство в оптимизации функционирования общества переходит к коммуникативным механизмам, а здесь основную роль начинает играть даже не опыт отдельных особей, а, скорее, само наличие этих связей, осуществление которых происходит через старших представителей племени и рода.
Для Северного Кавказа, народы которого вошли в стадию высокоорганизованных государственных и предгосударственных образований, как минимум, еще в первых веках нашей эры, мотив убийства стариков, вне всякого сомнения, видится крайне архаичным. Между тем, заговор против Ёрюзмека-Озырмеса-Урызмага имеет именно это первичное обоснование - по крайней мере, желание нартов убить героя в осетинских текстах объясняется старостью их предводителя. В самых старых преданиях есть даже намёк на ритуальный характер действия - нарты собираются сделать это, не применяя оружие и ждут нужного момента, пряча в рукавах камни.
Вторым мотивом, образовывающим сказание о заговоре против Ёрезмека, служит концепт кровной мести - Жанпараз, сын Фука, предстаёт центральным действующим лицом интриги. В различных модификациях сюжета присутствует целый комплекс вставочных элементов, вплоть до трубки, посредством которой Сатанай предотвращает отравление своего супруга, но сути конфликта они не меняют - обозначено противостояние патронимии, которое могло иметь описанный вид лишь при сохранении норм потестарной организации общества. Жанпараз вынужден общаться с убийцей своего отца, вынужден оформлять свою попытку мести в координатах воинского этикета, и ценности режима социализации по принципу родства не могут перевесить жесткие модели поведения в группе, построенной на примате силы и её признания коллективом.
Сочетание двух этих древнейших мотивов, на базе которых и разворачивается сюжет текстов «Ёрезмек-Фук», сочетание, заметим, вполне органичное, отмеченное взаимной причинностью, позволяет утверждать, что, несмотря на все позднейшие вставки, сказания цикла имеют цельный и хронологически непротиворечивый конфликтный императив. Следующий этап хронологической атрибутации предания - оценка архаичности действующих персонажей. Центральные герои сказания - Ёрюзмек, Сатанай и Фук. Статус их абсолютно определен, оба они могут быть отнесены к старейшим образам карачаево-балкарской «Нартиады» как лица, гарантирующие системность и цельность всего эпического корпуса - даже без учета таких их черт, как солярное происхождение, соотнесенность с цивилизационным переходом от матриархата к патриархату и зооморфность соответственно.
Эстетическая норма: авторское самосознание и идеологическое давление
Аналогично интерпретировано «древесный сколок», превратившийся в «головню», что же касается «верха копья», «стального меча», «золотой тахты» - их отнюдь не «предметный», но явно условно-символический характер не должен вызывать сомнений и двойственных толкований. Тем не менее, для А.М.Гутова эти определения - вполне конкретны, и их «вещный» характер служит основанием для выводов об определённых эволюционных тенденциях. Ощущая зыбкость своих классификационных положений, исследователь оговаривает вариативность установленных им характеристик: «...некоторые из приведенных примеров демонстрируют, насколько относительно понятие поэтическое-непоэтическое при изучении определений. Ни качественные, ни относительные прилагательные нельзя назвать эстетически абсолютно нейтральными, если они представлены в художественном тексте. Слова: «жыр» (сталь, стальной) в отношении к мечу, «дыщэ» (золото, золотой) - к тахте, «шIалэ» (юноша, молодой) - к всаднику - имеют, несомненно, оценочное значение и несут известную эмоциональную нагрузку» [68:103].
Поэтика адыгских, в частности, кабардинских, текстов сохраняет свою эстетизированную модальность, поэтическую условность и в более позднее время. С этой точки зрения даже не стоит говорить о произведениях, образность которых, по всей видимости, целенаправленно формировалась в границах определенной поэтической традиции, поддерживалась и ограничивалась явными стилевыми требованиями - такими, как, например, «Песня о Шолохе», или «Песня о Каракашкатауской битве». Обращаясь к произведениям, созданным в простонародной среде, или, по крайней мере, в соответствии с её запросами, мы видим, что и в них полностью доминируют устойчивые формульные представления, подавляющее большинство из которых имеют сквозной для всего адыгского фольклора характер: Наш карахалк В долину, что Кичмалкой называют, вступает, Наших законов старых возвращение на три долгих дня откладывают. Белого коня короткого В наряд красивый наряжают. Кардановы, у вашей невестки неистовой стальные ножницы - оружие [390:217].
Относительно функционального назначения замены аутентичных сословных терминов тюркизмом «карахалк» мы уже говорили - любые варваризмы в художественном тексте могут играть роль экспрессивно-выразительных мет состояния лирического героя: «...в области ориентализма Пушкин уклоняется от соблазна документально-натуралистической стилизации и, отступая в этом от общей традиции, пользуется ориентальными элементами стиля лишь как выразительными средствами для воплощения собственных лирических настроений, строго ограничивая себя в обращении к «роскошной» стилистической фантазии Востока» [213:437].
С учётом оговорки Б. Томашевского по поводу освоенности ориентализмов Пушкина и их органичности для русской поэзии, мы можем констатировать удивительное нарративное сходство «Песни крестьянского войска» с авторскими «восточными» и «кавказскими» русскими стихотворениями первой половины XIX века - естественно в узком секторе дефиниций, касающемся стилевой окрашенности образа. В этом смысле и «наш карахалк» и «долина, что называют Кичмалкой» отнюдь не являются простыми номинациями объектов - первый оборот выступает в роли поэтизма, предваряющего торжественно-приподнятый тон всего произведения, а синтаксическая чрезмерность последующего топонима этот тон дополнительно аргументирует.
Что же касается последующих образов песни - это сквозные универсалии устной словесности адыгов, причём, если «белый короткий конь» (в полном варианте - «конь с коротким крупом») представляет собой частую принадлежность фольклорных текстов постэпического периода, то «стальные ножницы неистовой невестки Кардановых» можно считать полной имплантацией из эпоса [391:200]. Условно-поэтический характер свойственен и всем остальным образам «Песни крестьянского войска», по сути дела, каждый информативный период её выстроен в виде иносказания: ... Железные наши косы большие, Сенокоса ожидая, ржавеют. Ячмень осыпающийся из молодого леса оленей приманивает. От ячменной мамалыги Уоркских невесток корчит... [390:217] - иносказательность поэтических обозначений времени осенней страды и сословной спеси «уоркских невесток» в данных строках очевидна и, по всей видимости, служила неким отличительным знаком художественной состоятельности текста - своеобразное формальное доказательство искусности его создателя, свойственное рапсодическим культурам [211:58].
Образы фольклора балкарцев и карачаевцев имеют совершенно иной вид. Так же, как и в национальном эпосе loci communes были эпизодическим явлением, устойчивые обороты достаточно редки в поздних образцах устного народного творчества, при этом отсутствие их имеет вид типологической регулярности, то есть наблюдается во всех жанровых секторах зафиксированных текстов. К слову, если наиболее популярная историко-героическая песня адыгов - «Андемиркан» - фактически, полностью базируется на образных универсалиях, то столь же известное произведение того же жанра балкарцев и карачаевцев - «Ачей улу Ачемез» - стандартных «поэтизмов» практически лишена. Перед нами - абсолютно реальная картина, последовательность событий, точность передачи которых, по всей видимости, и может считаться главной целью песни.
Сензитивные образы балкарской поэзии и их типология
Ход и направление развития литератур народов Северного Кавказа после Октябрьской революции и установления Советской власти во многом определялись идеологической догматикой большевизма. Существенным при этом оказалось не только давление прямого политического заказа, в соответствие с которым пришлось привести свою тематику и проблемный ряд большинству авторов. Судьбы национальных литератур, как оказалось, стали в непосредственную зависимость от двух базовых положений большевистского понимания революции как таковой и процесса формирования общества нового типа.
Мы, во-первых, говорим о сугубо классовой структуризации общества - теории, которая абсолютно господствовала в умах Ленина и его ближайшего окружения. Второе вытекало из понимания феномена революции как столкновения классов. Никаких колебаний и этнообусловленных девиаций в этом вопросе российские большевики не допускали, более того - попытки привнести в марксизм различного толка модернизации, связанные с национальной институализацией социума, ими пресекались крайне агрессивно.
По всей видимости, Ленин попросту не осознавал важности этнических дефиниций - в огромном количестве его работ и выступлений, которые по определению должны были бы затрагивать вопросы взаимоотношений и связей народов, нет ни одного обращения к теме национального бытия, функционирования и перспектив. Например, в подготовительных материалах к III Съезду Коминтерна названия народов в их этнонимическом значении не употреблены ни разу, используя слова «немцы», «русские», «итальянцы», Ленин подразумевает лишь их государствообозначающий смысл, что доказывается равноправными упоминаниями несуществующих в реальности «чехословаков» [136:435-457] - думать, что вождь мирового пролетариата не был знаком с этнической картой этой страны, не приходится. Ленин и в отношении значительных групп людей предпочитал неатрибутивные обороты: «С благодарностью принимаю дар - результат творческой инициативы трудящихся масс Дагестана» [136:359]. В анкете всероссийской переписи членов РКП(б) за 1922 год нет раздела «национальность» [136:509-514]. Ряд подобных примеров весьма протяжен.
Всё это позволяет думать, что игнорирование национального вопроса, равно как и самой категории «этничность» было для большевизма концептуально обоснованным, являлось частью их философии. Ясно, что подобная принципиальная позиция заведомо предопределяла и уровень внимания к национальному вопросу - вопросу, как показали события последнего десятилетия XX века, имевшему для Советской России и СССР судьбоносное значение. Исключение составляют резкие выпады вождя в адрес сторонников ускоренного строительства «единого» народа социалистического государства, и его критика «великодержавного русского шовинизма» [137:356,359,361].
Однако не следует это понимать таким образом, что В.И. Ленин был действительно озабочен будущим народов в составе коммунистической державы, тем более - малых. Ему был свойственен в высшей степени утилитарный подход, концепция «новой исторической общности», заложенная в его трудах, в итоге предполагала полную ассимиляцию и маргинализацию этнических сообществ. Гневные же филиппики по поводу апологетов этой идеи обуславливались чисто тактическими соображениями -лидер большевиков считал, что чрезмерный прессинг на представителей нацменьшинств, демонстрация доминирования российского компонента мирового революционного движения может отпугнуть потенциальных союзников.
Во всяком случае, некоторые из его высказываний по этому поводу вполне однозначны: «Что важно для пролетария? Для пролетария не только важно, но и существенно необходимо обеспечить его максимумом доверия в пролетарской классовой борьбе со стороны инородцев» [137:359]. Или: «Было бы непростительным оппортунизмом, если бы мы накануне... выступления Востока и в начале его пробуждения подрывали свой авторитет среди него малейшей хотя бы грубостью и несправедливостью по отношению к собственным инородцам» [137:362].
Не стоит думать, что применяемое Лениным слово «инородец» являлось в русском языке нейтральным определением - хотя оно и было обычным в вычтуплениях представителей «новой» социалистической культуры. По сути дела, это было закрепленное в традиции межнационального общения обозначение уничижительного отношения к представителям иноэтнических общин со стороны апологетов державного шовинизма - того самого, обнаружения которого так опасался Ленин, и который, тем не менее, проявлялся во всех шагах большевиков и даже присутствовал в их официальных, предназначенных для открытой печати, статьях. Корректный подход к оценке этнических различий и позиционированию наций был совершенно иным и, кстати, более всего он был свойственен представителям русского потомственного дворянства -точнее, наиболее культурной его части. Этнические дефиниции, никоим образом не несущие негативной семантики, в русском культурном пространстве были сформулированы за век до появления большевиков на исторической арене.
Например, такой жесткий «государственник», как А.С. Грибоедов, абсолютно очевидно избегает обобщающе-пренебрежительных этнонимических идиом. В его путевых заметках («Моздок-Тифлис», «Путевые письма к СМ. Бегичеву», «Тебриз-Тегеран», «Тегеран 170
Султанийе»), мы регулярно сталкиваемся с дифференцированными и действительно реальными наименованиями кавказских народов, никаких «инородцев», или «хищников», если только это не целенаправленная и осознанная оценка, мы не видим: «армяне», «осетинцы», «грузинцы», «кабардинцы», «татары», «персы», «пшавцы», «хевсуры», «лезгины» [362:287-318]. Единственные общие определения, встречающееся в его записках - «горцы», «азиатские», «варварская», однако последние два относятся к женщинам и музыке соответственно.
Напомним, что Грибоедов не только осознает собственный статус «государственника» - он великодержавен, он однозначно горд своей принадлежностью к русскому народу, и с удовольствием отмечает знаки этнического преимущества, не стесняясь при этом в социальных и этических оценках: «... впереди хамы несли стулья в отведенный нам дом, - это меня веселило. Такое особенное предпочтение нам русским; между тем как англичане смиренно сгибают колена и садятся на пол, как Бог велит и разутые, - мы, на возвышенных седалищах, беззаботно, толстыми подошвами нашими топчем персидские многоценные ковры» [362:300-301].
Причина сознательного или бессознательного выделения нетитульных этносов России в своеобразный сегмент, характеризующийся скрыто негативным к нему отношением в поле философии марксизма вполне логична и закономерна. Повторимся: классическая трактовка социума в марксизме и в его российской модификации - большевизме - не предполагала институциональным деление общества на нации. Революционное движение, революционное событие и строительство социализма в коммунистической интерпретации актуализировались лишь в категориях классовой структуризации государства. Квинтэссенцией этой части коммунистического учения была концепция мировой социалистического переворота, вплоть до недавнего времени в форме идей «экспортируемой революции» занимавшая умы некоторых деятелей -особенно в латинской Америке.