Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Дискурс о психотерапии в культурно-исторической перспективе
1.1. Метод работы с историческими источниками 12
1.2. Психотерапия глазами психотерапевтов (предыстория и начало истории дискурса о психотерапии)
1.2.1. Начальный период (конец ХIХ – середина ХХ вв.): размежевание и обособление психотерапевтических школ, самоопределение по отношению друг к другу («имманентная» рефлексия) 17
1.2.2. Переход к культурно-историческому самоопределению психотерапии (вторая половина ХХ в. – по настоящее время). Движение
к интеграции и борьба за профессиональную автономию .23
1.2.3. Культурно-историческое самоопределение психотерапевтического сообщества .31
1.3. Психотерапия с точки зрения представителей науки 37
1.4. Психотерапия в учебниках по истории психологии 44
1.5. Философы и другие гуманитарии о психотерапии 47
1.5.1. Философско-науковедческая рефлексия психотерапии 48
1.5.2. Постклассическая философия .50
1.6. Выводы по аналитическому обзору литературы. Определение подхода к культурно-историческому анализу психотерапии 1.6.1. Итоги анализа дискурса о психотерапии 56
1.6.2. Критическое осмысление использованных в дискурсе о психотерапии подходов к проблеме
культурно-исторической идентификации психотерапии 59
1.6.3. Методология культурно-исторического анализа психотерапии 64
ГЛАВА 2. Культурно-исторический контекст. два типа антропологических практик
2.1. Телеологический принцип конституирования практик. Первый кризис естествознания
2.1.1. Телеология и детерминизм 67
2.1.2. Историко-культурные предпосылки рождения психоанализа как парадигмально-конститутивной формы психотерапии 73
2.2. Функционально-технологическая модель практики
2.2.1. От модерна к постмодерну 80
2.2.2. Технологическая парадигма как механизм реализации практик модерна 84
2.2.3. Границы применения практик модерна. Исторические предтечи психотерапии 91
2.3. Историко-философский контекст. Системообразующая матрица культуры модерна
2.3.1. «Смерть субъекта» 99
2.3.2. Диалогический принцип коммуникации .109
ГЛАВА 3. Экзистенциально-личностная модель практики – структурная основа культурно-исторической концепции психотерапии
3.1. Структура психотерапевтического дискурса .113
3.2. «Ось» власти – диалогическая коммуникадигма. Норма versus благо
3.2.1. Психотерапия как практика себя 119
3.2.2. Психоанализ и трансформация клинического дискурса 126
3.3. «Ось» знания. Феноменологическая герменевтика –
методологическое основание психотерапии 137
3.3.1. Феноменологическая составляющая психотерапевтического метода .138
3.3.2. Герменевтика – вторая составляющая психотерапевтического метода 147
3.4. Психотерапия и наука 160
3.5. Этос психотерапевтического дискурса. Фронезис
3.5.1. Вопрос об этическом статусе психотерапии. Психотерапия как антропологическая матрица 176
3.5.2. Психотерапевтический этос. Фронезис как формальная характеристика психотерапевтического телоса 183
Заключение 190
Литература
- Начальный период (конец ХIХ – середина ХХ вв.): размежевание и обособление психотерапевтических школ, самоопределение по отношению друг к другу («имманентная» рефлексия)
- Историко-культурные предпосылки рождения психоанализа как парадигмально-конститутивной формы психотерапии
- Психоанализ и трансформация клинического дискурса
- Этос психотерапевтического дискурса. Фронезис
Введение к работе
Актуальность. ХХ век отмечен феноменом, который историки, культурологи, социологи называют психологизацией западноевропейской культуры. В некоторой степени этот феномен обязан научной психологии, которая, развивая практико-ориентированные направления, внесла свой вклад в этот исторический процесс. Но все же это влияние не идет ни в какое сравнение с тем, которое оказал на нее психоанализ, а в дальнейшем и все разветвленное дерево психотерапевтических направлений, которых насчитывается уже более 700 видов (Макаров, 2001). Самые видные представители европейской культуры – М.М. Бахтин, Л.С. Выготский, М.К. Мамардашвили, Ж.-П. Сартр; П. Рикер; К.-О. Апель; Ю. Хабермас, М. Фуко; К. Ясперс; Р. Карнап; К. Поппер; Х.-Г. Гадамер, Ж. Деррида и др. – пытались понять, что же это за феномен и почему психотерапия столь влиятельна в современном мире, дискуссия о психотерапии, начавшись с рождением психоанализа, не прекращается до сих пор. Речь теперь идет не о том, чтобы, исследуя человеческую психику, вносить коррективы в различные виды социальной практики (педагогику, промышленность, медицину, спорт и т.д.) с целью их оптимизации и совершенствования на основе учета «психологических факторов», не о внедрении научного психологического знания в «чужие» отрасли деятельности, т.е. не о «практической психологии», а о «психологической практике», «имманентной психологии» (Василюк, 2003), которая осуществляет ни более, ни менее, как производство нового типа человека. Феномен столь масштабной экспансии психотерапии в культуру Запада получил название «психоисторической революции» (Rief, 1968; Cushman,1990 и др.), а его антропогенное значение осознано как появление на исторической сцене небывалого ранее «психологического человека» (Фуко, 1997). Проникая как в самые интимные уголки жизни, так и в широкое культурное пространство, психотерапия ставит историков психологии перед вопросом, чем можно объяснить ее способность к столь масштабной культурной экспансии, не сравнимой ни с какой другой общественной наукой. Актуальное для истории психологии проблемное поле очерчивается комплексом не только нерешенных, но даже еще не поставленных историко-психологических проблем, фокусируясь вокруг основной – построения культурно-исторической концепции психотерапии, способной объяснить данный феномен.
История психологии сложилась как история исследования психологического знания в перспективе прогрессивного развития от его донаучных к прогрессирующим научным формам: «неклассическая», «постнеклассическая» (Степин, 2000). Это само собой разумеющееся представление о предмете истории любой науки в отношении психотерапии
должно быть поставлено под вопрос, поскольку спорным является уже само отнесение данного культурно-исторического феномена к науке – такой, какой мы ее знаем, то есть к науке новоевропейского типа. Об этом свидетельствует философско-науковедческая проблематизация психотерапии, сконцентрированная на вопросе о ее научности/ненаучности (Айзенк, 2003; Поппер, 2004; Грюнбаум, 1991; Карнап, 1959; Хабермас, 2003; Merleau-Ponty, 1982-83; Hutterer, 1990; Farrel, 1981; Nagel, 1959; Автономова, 1991; Ильин, 1985; Руткевич, 2000; Лейбин, 1990; Лекторский, 2000; Аллахвердов, 2003; Ромек, 2005; Карицкий, 2007; Роджерс, 1994б; Маслоу, 1997; Ялом, 2000; Вагнер, 1999; Ван Дойрцен-Смит, Смит, 1999; Притц, Тойфельхарт, 1999; Рейтер, Штайнер, 1999 и др.). Продолжающаяся на протяжении ста лет дискуссия не завершилась, что говорит больше о несостоятельности самого подхода к проблематизации феномена психотерапии, чем о самом этом феномене. Неплодотворность дискуссии о научном статусе психотерапии заставляет поставить вопрос о культурно-исторической принадлежности психотерапии к науке, а также усомниться в достаточности и релевантности общепринятых современных схем категоризации человеческих практик, предположив, что психотерапия как культурно-исторический феномен представляет собой нечто ранее неизвестное. Для истории психологии такая проблематизация психотерапии содержит некий вызов, сталкивая ее с дилеммой: либо вычеркнуть психотерапию из поля своих научных интересов, либо включить в данное поле изучение вненаучных психологических дискурсов, допустив возможность существования таковых. Психотерапия сможет занять законное место в предметном поле истории психологии, будучи рассмотрена не только в аспекте производимого ею знания, но и как социальное действие и культурно-антропологическая практика в конкретно-исторической динамике развития. В свою очередь, это потребует от современной истории психологии поиска адекватной данному предмету методологии исследования, поскольку никакими средствами анализа кроме тех, что нацелены на изучение прогрессивного накопления и развития известного науковедению позитивного научно-психологического знания, она не располагает. Задача разработки философии практики, поставленная еще Л.С. Выготским, продолжает оставаться актуальной: психологическая практика должна быть исследована как таковая в своем собственном модусе самоосуществления, а не как совокупность научно-психологических школ, что ограничивает ее рефлексию лишь одним из аспектов, а именно производимым и используемым в ней знанием.
Главный вопрос в диссертации формулируется так: что должно войти в такую интерпретацию психотерапии, которая основывалась бы на объемном культурно-историческом анализе, предполагающем использование междисциплинарного подхода. Ответ на него возможен при таком формировании проблемного поля диссертации, которое
включает помимо изучения эпистемологического аспекта психотерапии постановку и решение следующих проблем: определение культурно-исторической принадлежности психотерапии; выявление изначальной традиции, которую она продолжает сегодня, включая анализ исторических аналогов и прототипов; исследование специфики той современной формы, которую данная традиция принимает под влиянием своего времени; анализ конститутивных особенностей, включая (а) коммуникативную структуру, (Ь) отношения власти (с) характеристики этоса, d) аксиологические основания, е) парадигмальную специфику в сопоставлении с другими антропологическими практиками современности (педагогической, медицинской, психокоррекционной, правоохранительной), f) философско-методологические основания, которыми фундировано ее единство вопреки теоретико-концептуальной разнородности. В постановке, рассмотрении и решении данного круга проблем и заключена актуальность диссертации для истории психологии.
Объект диссертации: психотерапия как объект истории психологии.
Предмет: разработка культурно-исторической концепции психотерапии как психологической практики.
Основная цель: разработать и обосновать культурно-историческую концепцию психотерапии как психологической практики в русле междисциплинарного подхода, преодолевающего эпистемологическую ограниченность традиционных для отечественной и зарубежной истории психологии подходов к ее изучению.
Для достижения этой цели требуется решить следующие задачи:
произвести критический анализ подходов к проблематизации и концептуализации психотерапии (в истории и методологии психологии, самой психотерапии, философии науки и постклассической философии в русле ее основных «поворотов» - онтологического, диалогического, феноменологического, герменевтического);
предложить альтернативные теоретико-методологические основания для рефлексии психотерапии как психологической практики и разработать на их основе новый для истории психологии междисциплинарный культурно-исторический подход к ее анализу.
на основании разработанного подхода определить демаркационный критерий и провести сравнительный анализ парадигмальной специфики психотерапии и антропологических практик эпохи модернити;
произвести историко-теоретическую реконструкцию психотерапии в контексте переходного периода европейской истории от культуры и философии модерна к постмодерну и представить ее результаты в виде целостной концепции;
показать, что предложенная концепция позволяет решить ряд фундаментальных
проблем истории психологии, касающихся теории, методологии и истории психотерапии, не находящих решения имеющимися в ее распоряжении средствами.
Гипотеза исследования.
Настоящее исследование имеет преимущественно историко-теоретический и методологический характер и направлено на формирование и систематизацию определенного проблемного поля, в связи с этим выдвигаемое предположение не является гипотезой в строгом смысле, оно служит эвристической догадкой, проблемным тезисом. Диссертационное исследование исходит из следующего предположения: определение философско-методологических оснований психотерапии как психологической практики является необходимым условием и делает возможным построение междисциплинарной культурно-исторической концепции психотерапии в единстве эпистемологического, коммуникативного, этического, социально-прагматического, историко-культурного и историко-психологического аспектов.
Теоретико-методологические основания исследования. Поставленные в диссертации
проблемы требуют для своего решения междисциплинарного подхода, предполагая использование
историко-психологического и науковедческого инструментария, а также философского знания
разных постклассических направлений, выходящего за рамки философии науки. Нами были
использованы: классическая историко-психологическая исследовательская методология (М.Г.
Ярошевский, А.Н. Ждан, Т.Д. Марцинковская, А.А. Кольцова и др.), с помощью которой
осуществлялось историографическое описание различных интерпретаций
психотерапевтической практики; методология отечественной культурно-исторической психологии (Л.С. Выготский), в традициях которой реализовывалась культурно-историческая реконструкция психотерапии; постклассическая философия, куда вошли: феноменология (М. Хайдеггер, М.К. Мамардашвили и др.) и герменевтика (М. Хайдеггер, Г.-Х. Гадамер, П. Рикер и др.) - для осмысления способа производства психотерапевтического знания/опыта; диалогическая философия (западная - М. Бубер, Г. Марсель, Х. Ортега-и-Гассет и др.) и отечественная (М.М. Бахтин) - для анализа ее коммуникативной структуры; археологический и генеалогический методы М. Фуко - для конструирования предмета как дискурсивной практики и анализа ее структурных составляющих; Франкфуртская философская школа (К.-О. Апель, Ю. Хабермас и др.), постпозитивизм (К. Поппер, Т. Кун, К. Хюбнер и др.) и постструктурализм (М. Фуко, Р. Барт, У. Эко и др.) - в целях осмысления культурно-исторического контекста, связанного с появлением психоанализа; постклассическая этика (А. Макинтайр) - для осмысления культурно-антропологического смысла и предназначения психотерапии. Такой методологический выбор базируется на
определенной предпосылке: всякое явление западноевропейской культуры содержит в себе философскую инфраструктуру, которая не лежит на поверхности и требует выявления при его исследовании.
Методы исследования: 1) дискурс-анализ – для конструирования предмета как
дискурсивной практики; 2) критический анализ базовых подходов к проблематизации и
концептуализации психотерапевтической практики; 3) культурно-историческая реконструкция,
позволяющая объяснить происхождение и развитие психотерапии; 4) историко-философская
контекстуализация феномена психотерапии – для выявления условий необходимости и
возможности появления психотерапии в западноевропейской культуре; 5) герменевтический
метод, основывающийся на экспликации разных возможных дискурсивных контекстов ее
рассмотрения; 6) философско-категориальный анализ конкретно-исторического содержания
понятий «наука» и «практика» в связи с появлением психотерапии как феномена, не
имеющего аналогов в Новое время; 7) археологический и генеалогический методы
исследования дискурсивных практик М. Фуко – для анализа происхождения и структуры
психотерапевтического дискурса; 8) сравнительно-аналитический метод для выявления
конститутивных различий между психотерапией и другими современными
антропологическими практиками.
Научная новизна исследования заключается в разработке и обосновании новой
междисциплинарной культурно-исторической концепции психотерапии как психологической
практики; в адекватной для истории психологии проблематизации психотерапии,
расширяющей ее проблемное и предметное поле за пределы исследования производимого ею
знания и вопроса о его научности/ненаучности; в определении парадигмального
демаркационного критерия (способ обращения человека с собственной субъективностью),
позволяющего на новой теоретической основе произвести культурно-антропологическое
разграничение психотерапии и антропологических практик модерна; в выявлении
типологических различий между функционально-технологическими практиками
производства субъективности, исторически связанными с Новым временем, и экзистенциально-личностными, связанными с появлением психотерапии в переходный к постмодерну период европейской истории, и определить границы их применимости; в разработке нового методологического подхода к анализу психотерапии, основанного на выявлении философской инфраструктуры двух анализируемых моделей антропологических практик (функционально-технологической и экзистенциально-личностной); в использовании и разработке нового понятийного аппарата, в частности, во введении понятия «конститутивно-парадигмальная форма», необходимого для объяснения роли и функции психоанализа в появлении психотерапии в
европейской культуре; в доказательстве невозможности культурно-исторической идентификации
психотерапии ни с конкретными науками (психологией и производными от нее прикладными
практиками и/или с психиатрией), ни с наукой как таковой; в определении исторической традиции
(шаманизм и другие эзотерические практики), с одной стороны, нашедшей свое продолжение в
психотерапевтической практике, а с другой – модифицированной в условиях современности; в
артикулировании философско-методологических оснований психотерапии,
идентифицирующих ее как гуманитарно-диалогическую герменевтическую
психологическую практику; в определении структуры и детальном исследовании трех структурных составляющих психотерапевтического дискурса: власть – знание – этос; в привлечении новых для истории психологии методов исследования (дискурс-анализ, историко-философская контекстуализация; герменевтический метод; философско-категориальный анализ; археологический и генеалогический методы исследования дискурсивных практик М. Фуко и др.).
Теоретико-методологическая значимость диссертации для истории психологии состоит: в
разработке и обосновании новой междисциплинарной культурно-исторической концепции
психотерапии как психологической практики, в рамках которой выявлена сама возможность
неоднозначного понимания культурно-исторической принадлежности психотерапии, проявившейся
в наличии двух полярных дискурсивных позиций в понимании психотерапии:
«наукоцентрированной» и «гуманитарной. Представители первой – историки психологии, ученые-психологи и философы, работающие в области философии науки – убеждены в том, что психотерапия представляет собой совокупность различных научно-психологических школ (в европейской и российской традициях), либо раздел прикладной/клинической психологии в рамках подходов к аномальному поведению в англоязычных странах. Приверженцы второй – психотерапевты и философы разных направлений постклассической философии – подвергают проблематизации саму принадлежность психотерапии нововременной науке, находя аргументы в пользу культурно-исторической идентификации психотерапии с самыми разными культурными формами: с религией, мифологией, искусством, ремеслом, прикладной философией, практикой себя; расширено проблемное поле исследования предмета за пределы обеих позиций, ограниченных эпистемологической проблематикой: первая в рамках философии науки (от классической к постнеклассической), вторая в рамках поиска и обоснования особой методологии гуманитарных наук; вовлечены новые для истории психологии методологические ресурсы, которые определяют необходимость рассмотрения психотерапии в контексте философской проблематики того переходного от эпохи модернити к постмодерну периода, когда исследуемый феномен стал исторической и
культурной реальностью; установлено генеалогическое родство психотерапии с определенной исторической традицией, представленной древними ритуально-магическими практиками, с одной стороны, а с другой – античными философскими школами, с которыми психотерапию объединяет единый телос/экзистенциально-антропологический смысл; установлено то обстоятельство, что в новоевропейской истории у психотерапии нет культурных аналогов, а потому для ее культурно-исторической идентификации не подходят имеющиеся в философии науки и в истории психологии категориальные средства; обосновано единство психотерапии, базирующееся на двух «китах» – едином телосе (экзистенциально-антропологическом смысле и культурном предназначении, обозначаемом как «фронезис» – «практическая мудрость») и единстве философско-методологических оснований: (а) коммуникативной (диалогической) структуре, (б) феноменолого-герменевтическом методе и (в) специфическом этосе, основанном на принципах авторства и диалогизма и стратегии самосовершенствования в противовес стратегии социальной адаптации и нормализации в антропологических практиках модерна.
Практическая значимость диссертационного исследования явится следствием того, что: 1) его результаты будут способствовать рефлексивным процессам самоопределения и самосовершенствования психотерапевтической практики, поскольку создают новое представление о психотерапии как едином культурно-историческом целом – вопреки раздробленности на множество школ; 2) можно надеяться также на то, что полученные в диссертации результаты будут способствовать интенсивно развивающемуся процессу институциализации психотерапии в социуме и автономии от смежных антропологических практик; 3) история психотерапии является неотъемлемой составной частью современного психологического образования, и настоящая работа может быть использована для внесения соответствующих полученным в ней результатам изменений в учебные курсы по истории психологии и психотерапии; 4) кроме того, культурно-историческая концепция психотерапии может представлять интерес для других гуманитарных дисциплин в связи со значимостью самого исследуемого феномена для западноевропейской культуры в ее новейшей истории.
Положения, выносимые на защиту:
1. Существующий историко-психологический подход к проблематизации и
концептуализации психотерапии несостоятелен в объяснении культурной экспансии психотерапии
и не принимает во внимание ведущиеся в психотерапевтическом сообществе и в постклассической
философии дискуссии вокруг вопроса «что такое психотерапия?» Предложенный в диссертации
альтернативный теоретико-методологический подход, реализующий достижения
постклассической философии, позволяет разработать новую междисциплинарную
культурно-историческую концепцию психотерапии, способную справиться с данными проблемами.
2. Культурно-историческая концепция структурирована как единство следующих
шести аспектов: 1) историко-культурного – психотерапия является новейшей формой
практики себя; 2) конститутивно-парадигмального – она является гуманитарно-
диалогической герменевтической психологической практикой; 3) в социальном аспекте
психотерапия предстает как институт производства субъективности новейшей
(«постмодернистской» и «после-постмодернистской») эпохи; 4) как дискурсивную практику
психотерапию характеризует: а) диалогическая коммуникативная структура, б) наличие
этического измерения и в) непосредственный онтологический эффект; 5) ее
методологическим основанием является феноменологическая герменевтика; 6) в опоре на
аристотелевское трехчленное деление глобальных сфер человеческой жизнедеятельности
(episteme – phronesis – techne) – в противовес новоевропейскому двучленному делению
(наука – практика) телос психотерапии может категоризоваться как фронезис –
«практическая мудрость» или «нравственная разумность».
3. Культурно-историческая концепция психотерапии как итоговый результат
диссертации позволяет преодолеть эпистемологическую ограниченность традиционного
историко-психологического подхода, который отстранился от объяснения ее культурной
экспансии, не рассматривал психотерапию ни в контексте «большого времени» – идущей из
глубины традиции, ни в социальном аспекте – как уникальную технику «производства»
субъективности нашего времени, ни в других – выше обозначенных аспектах.
Использованные в диссертации новые методы обогащают методологический аппарат
истории психологии.
Апробация результатов исследования
Содержание и результаты диссертационного исследования были представлены в виде докладов и обсуждались на конференциях, семинарах, заседаниях, среди которых: совместный семинар (ФГБНУ «Психологический институт РАО» и МГППУ, Москва, 10 мая 2006г.); Ученый Совет ФГБНУ «Психологический институт» РАО (Москва, 22 мая 2007); Семинар «Гендерные особенности кризиса среднего возраста» (Москва, МГППУ, 3 октября 2007г.); Конференция памяти Т.А. Флоренской (Свято-Тихоновский православный институт, Москва, 29 октября 2007г.); Международная конференции «Психология общения XXI век: 10 лет развития» (ФГНУ «Психологический институт» РАО, МГППУ, Москва, 2009); Всероссийская юбилейная научная конференция, посвященная 120-летию со дня рождения С.Л. Рубинштейна (Институт психологии РАН, ФГБНУ «Психологический институт РАО»,
Москва, 2009); методологический семинар «Гуманитарная парадигма в психологии и психотерапии» (МГППУ и ФГБНУ «Психологический институт РАО», Москва, 2009– 1012гг.); Круглый стол «Жизненный путь – социально-историческая форма развития личности» Секции по психологии развития YI съезда РПО (Москва, 2012); Международный российско-испанский научно-практический семинар «Смысл и ценности: актуальные исследования и перспективы в испанском и российском гуманитарном образовании» (Российско-испанский культурный центр, Мадрид, Испания, 2014); World Conference on Psychology Sciences (USA, Las Vegas, 13 июля 2014г.); совместный семинар фак-та психологии ФГБОУ «Ярославский гос. ун-т» и лаборатории научных основ психотерапии и психологического консультирования ФГБНУ «Психологичекий институт РАО» (Ярославль, 25 января 2016г.). Материалы диссертации были обсуждены на расширенных заседаниях лаборатории научных основ психологического консультирования и психотерапии ФГБНУ «Психологический институт РАО» и сотрудников факультета психологического консультирования МГППУ (2013, 2014, 2015 гг.).
Структура диссертации. Диссертация состоит из «Введения», 3-х глав, 14 параграфов и «Заключения». Библиография включает 470 источников, из них 101 – на иностр. языке.
Начальный период (конец ХIХ – середина ХХ вв.): размежевание и обособление психотерапевтических школ, самоопределение по отношению друг к другу («имманентная» рефлексия)
Выбор методологии обзорно-аналитической главы определяется необходимостью ее структурирования в соответствии с предметом и целью диссертации. Более чем столетняя история психотерапии с самого начала была переплетена с параллельной историей всякого рода – предметно-тематических, критических, рефлексивных, вдохновляющих и уничтожающих, научно или философски аргументированных или идущих от здравого смысла, эмоциональных или рассудочных суждений о ней. И это множество существует наряду с собственно предметными психотерапевтическими текстами и разного рода учебной литературой по психотерапии, истории психотерапии и истории психологии. Объем литературы, так или иначе касающийся нашего предмета, невероятно велик. Какие из этих текстов имеют отношение к главной цели диссертации – разработке культурно-исторической концепции данной практики, а какие нет? На каком основании из этого необъятного множества исторических источников нужно выбрать релевантные теме? Чем ограничить круг тех, чье мнение должно быть обязательно принято во внимание? Предмет и метод работы с историческими источниками, особенно если речь идет о таком неоднозначно трактуемом культурно-историческом феномене как психотерапия, представляет собой отдельную проблему, поскольку ориентировка на этой культурно-исторической территории и маршрут собственного движения по ней будут зависеть от способа и качества ее картографирования. В пределе все сказанное о психотерапии, все населенные пункты на этой местности могут иметь значение при формировании разных предметностей для исследования тех или иных сторон психотерапии, фокусирующих взгляд на той или другой.
Конструирование предмета. Из всего огромного массива знаний и суждений о психотерапии, наличествующих в западноевропейской культуре, необходимо выделить лишь определенную часть, понимая при этом, что интересующий нас дискурс, объектом которого является психотерапия, окружен со всех сторон более обширной областью, включающей в себя как дискурсивные, так и недискурсивные практики, с которыми он соприкасается так, что в каждое новое высказывание включается тем или иным образом совокупность уже-сказанного о ней. Всю совокупность высказываний, так или иначе касающихся психотерапии, согласно «Археологии знания» М. Фуко, можно определить как дискурсивную формацию (Фуко, 2004а). Дискурсивная формация в качестве единицы культурно-исторического анализа представляет собой более широкое поле высказываний, объемлющее дискурсивную практику, которая ограничена вполне конкретной предметной сферой. Не имея возможности в диссертации рассмотреть всю совокупность высказываний, так или иначе касающихся психотерапии, то есть всю дискурсивную формацию в целом, включающую различные сферы общественно-политической и культурной жизни, в которых психотерапия присутствовала в качестве объекта, – естественные и социогуманитарные науки, философию, историю, методологию, искусство, религию, саму психотерапию, экономическую и юридическую практику, политику, общественное мнение, средства масс-медиа и т.д., для конструирования конкретного дискурсивного объекта нам необходимо было ввести ограничения соответственно поставленной цели на основании релевантных ей критериев. В результате объект дискурсивного анализа сформирован как совокупность высказываний о культурно-исторической принадлежности психотерапии, а в качестве единицы анализа взято высказывание о психотерапии как культурно-историческом феномене. Данная совокупность высказываний обозначена «дискурсом о психотерапии». У нас не было необходимости структурировать дискурс о психотерапии в зависимости от различных модальностей суждения, психологических или иных особенностей авторов или их авторских намерений и т.д., и т.п. Имея в виду нашу цель, для его структурирования были выбраны два параметра высказывания о психотерапии: обозначенная выше тематическая ограниченность и дискурсивная позиция. Метод анализа дискурса о психотерапии. В качестве метода критического рассмотрения данного поля суждений о психотерапии опробован метод дискурсивного анализа, представленный в «Археологии знания» М. Фуко (Фуко, 2004а) как содержащий наибольший потенциал для исторической науки, который мы адаптировали для своих целей: он направлен на установление взаимосвязей между языком, историей и субъектом. «Тексты, дискурсы, дискурсные комплексы приобретают определенный смысл только в конкретной исторической ситуации», пишут последователи М. Фуко Ж. Гийому и Д. Мальдидье. При анализе «в расчет берутся исторические координаты, которые в свою очередь превращают дискурс в объект конкретный и уникальный» (Гийому, Мальдидье, 1999. С. 124–126). – Курсив авт.). Это входит в противоречие с классическим представлением о том, что смысл текста прямо соотносится, с одной стороны, с авторским намерением, а, с другой – с внеязыковой реальностью: «Семантическая единица не может рассматриваться как постоянная и однородная проекция “коммуникативного намерения”, она образуется скорее как некий узел в конфликтном пространстве, как некоторая всегда неокончательная стабилизация в игре разнообразных сил» (Серио, 1999. С. 30).
Археологию знания М. Фуко интересуют высказывания научного характера (медицинские, экономические и др.). При этом она не рассматривает их в имманентной логике развития знания – подобно философии науки – от «донаучных» к «классическим», «неклассическим» и «постнеклассическим» (Степин, 2000 и др.) научным формам: наука рассматривается лишь как одна из возможных дискурсивных практик. Анализ движется даже не с помощью «учета» культурно-исторических и социополитических детерминант развития научного знания, подобно постнеклассической парадигме в науковедении. Подход М. Фуко радикальнее – он берет для анализа научные дискурсы как исторические единицы, не выделяя их из других дискурсивных образований – в этом его подход отличается от иных подходов к исследованию науки, особенно тех, что считают ее политически нейтральной и социально не ангажированной сферой деятельности. Он развенчивает данную иллюзию, показывая, что научные дискурсы подчиняются тем же законам внутреннего и внешнего характера, что и другие. Любой дискурс – это механизм высказывания признанных социальных институтов, которые «определяет для данной социальной, экономической, географической или лингвистической сферы условия производства актов высказывания» (Foucault, 1969. P. 153). – Цит. по: (Серио, 1999. С. 28). От постнеклассической парадигмы изучения науки его отличает наличие разработанного метода выявления реальных связей научного знания с институтами. «Под “институтами” следует понимать не только такие наиболее типичные структуры, каковыми являются армия или Церковь, но и любой организм, который накладывает ограничения на действие высказывательной функции; это может быть статус субъекта высказывания и статус адресата, это могут быть типы содержания того, что можно и должно говорить, а также обстоятельства акта высказывания, законные для той или иной позиции». (Там же, С. 29). М. Фуко разъясняет это следующим образом: «Дискурсивная практика – это совокупность анонимных, исторических, всегда детерминированных во времени и пространстве правил, которые в данную эпоху и для данного социального, экономического, географического или лингвистического сектора, определили условия осуществления функции высказывания» (Фуко, 1994. С. 227–228). «Археологический метод» основан на анализе связей, которые определяют данную дискурсивную формацию как целое, он состоит не столько в определении логических или психологических детерминант высказываний, ее составляющих. Единица дискурса – высказывание – определяется не только через прямой референциальный смысл внутри определенного дискурса, но и через систему связей, косвенным образом указывающих на целый ряд смысловых сочленений с иными дискурсами, циркулирующими внутри социально-политического и общекультурного интрадискурсивного фона, которые так или иначе связаны с институтами производства и обмена, власти и систем воспитания, культурных форм организации разнообразных сфер социальной жизни.
Французская школа анализа дискурса (Квадратура смысла, 1999) поставила в центр проблему конституирования субъекта высказывания, который – в отличие от классического картезианского субъекта как гомогенного, целиком владеющего своим языком и своими коммуникативными намерениями и тем самым абсолютного хозяина над смыслом, который он хочет придать своим словам, интерпретируется в традициях постклассической философии: субъект не может быть «абсолютным хозяином смысла высказывания», поскольку «история и бессознательное вносят непрозрачность в наивное представление о прозрачности смысла для говорящего субъекта» (Серио, 1999. С. 16). Субъект дискурса является категорией дискурс-анализа, он приобретает существование, образуясь в акте высказывания и не существует до этого акта. Обращение индивида в субъекта дискурса осуществляется с помощью идентификации с определенной дискурсивной формацией, доминирующей над ним, в которой он формируется в качестве субъекта высказывания. Понятие субъекта дискурса тесно связано с понятием дискурсивной позиции: «Анализ дискурса имеет целью привести рассеянное множество высказываний к единству на основании определенной концепции “точки зарождения” акта высказывания. Эта точка понимается не как субъективная форма, а как позиция, в которой на уровне, интересующем анализ дискурса, субъекты высказывания взаимозаменяемы». (Там же, С. 28). – Курсив авт.). Фуко объясняет данное положение следующим образом: «Описать высказывание – не означает анализировать между автором высказывания и тем, что он сказал (или хотел сказать, или сказал, не желая); это означает определить, какова позиция, которую может и должен занять любой индивид, чтобы быть субъектом данного высказывания» (Foucault, 1969. P. 126). – Цит. по: (Серио, 1999. С. 28). Возможность говорить о чем-либо, то есть присваивать себе право занимать определенную позицию в дискурсе, определяется сложной системой связей, устанавливаемых между институтами, экономическими и социальными процессами, в поле соприкосновения с которыми существует дискурс – именно они предлагают дискурсу его объекты, определяя стратегии его развития.
Метод, используемый в диссертации при анализе литературных источников состоит в том, чтобы привести рассеянное и аморфное множество высказываний о психотерапии к некоему единству, формируя из него дискурсивный предмет. Это означает, что данная совокупность высказываний имеет сложный и относительно устойчивый способ структурирования, который определяется значимостью для определенного – виртуального или реального коллектива. Далее, в свою очередь, это означает, что для анализа берутся тексты, которые содержат разделяемые их авторами убеждения, иными словами, тексты, которые предполагают позицию в дискурсном поле. Данные положения предполагают наличие специфических институтов производства и распространения дискурсов, а сформированные нами совокупности научных, историко-психологических, философских или психотерапевтических текстов интересны кроме прочего еще и тем, что указывают в социальном плане на определенную, исторически конкретную, идентичность в процессе высказывания.
Историко-культурные предпосылки рождения психоанализа как парадигмально-конститутивной формы психотерапии
Исторически возникновение власти-нормализации, власти-дисциплинирования было связано с тем, что технологическая революция востребовала для себя новый тип человеческой субъективности. Человек должен был быть приспособлен для новых условий технологизированного производства – не привязанным к «почве» и в буквальном, и в переносном смысле слова, оторванным от традиционных форм организации профессиональной деятельности, семейных, религиозных и других культурных форм, в которых взрослеющий человек ищет самоопределения, общения, проведения досуга и т.д. «Нормализация» человеческих индивидов должна привести их к взаимозаменяемости, сведению до функционального элемента общественной системы. Историки, изучающие детство как культурно-исторический феномен (Aries, 1962 и др.), полагают, что увеличение времени развития от рождения до взрослости (появление нового периода в онтогенезе человека – подросткового возраста) связано с тем, что новое индустриальное общество требовало в массовом масштабе не только элементарной грамотности, получаемой в начальной школе, но высокого профессионального мастерства, которое могло быть гарантировано только средним образованием. Технология власти-дисциплинирования, постепенно проникшая в самые интимные сферы человеческой жизни, в сферу семейного воспитания детей, придя на смену освященным традицией и религией формам, реализовалась также в процессе все большего огосударствления процесса воспитания и образования в эпоху модерна, что чревато тотальным господством какой-то одной идеологии, легитимируемой «великими метарассказами», а это не может, по мнению Ф. Лиотара, не закончиться «новым Освенцимом» – и это обратная сторона медали достижений эпохи модернити. Психологическая наука с появлением экспериментальной психологии, то есть с методологическим выбором своего пути по образцу естествознания очень быстро начинает развивать прикладные направления. Томас Лихи в «Истории современной психологии» – в главе со знаменательным названием «Заговор натурализма» – дает определение «прикладной психологии» (правда, не делая тех тонких различий, которыми озабочены мы, сваливая в одну «кучу» и тестологию, и «тейлоризм», и клиническую психологию, и психоанализ вкупе с другими направлениями психотерапии), зато абсолютно ясно выражая ее инструментально-технологическую суть: «Прикладная психология – абсолютно новая наука, это попытка управлять жизнью человека на индивидуальном и коллективном уровне систематическим, рациональным, научно обоснованным способом» (Лихи, 2003. С. 47). Особенно бурное развитие прикладная психология получает в Америке, психологи в принципе не видят отличий наук о человеке от естествознания: науки о человеке так же должны стать средством контроля над человеческой природой и должны управлять ею, как естествознание является орудием господства над окружающим миром. Т. Лихи констатирует: «Прогрессивисты были одержимы идеей социального контроля, навязывания порядка неорганизованной массе американских граждан конца века», полагая, что «Отношения, существующие между людьми, являются результатом работы научных законов человеческого поведения, и как только психологи поймут эти законы, они окажутся в состоянии построить более совершенное общество, заменив беспорядочный рост рациональным планированием. … Научный взгляд на людей и управление обществом согласно психологическим законам не оставлял места индивидуальной свободе, поскольку в натуралистической науке нет свободы. Индивида следует культивировать, но во благо целого государства» (Лихи, 2003. С. 224–225). Т. Лихи объясняет бурное развитие прикладной психологии социокультурными трансформациями в американской жизни при переходе от традиционного общества к индустриальному: «Всемирная практическая направленность психологии была обусловлена изменениями в характере правления. … Политические лидеры и заправилы делового мира, особенно в США, рассматривали науку как новое средство социального контроля. После Гражданской войны страна превращалась из сборища изолированных сельскохозяйственных общин, состоящих из родственников, в урбанизированное, индустриальное, политически эмансипированное население мобильных странников. Многие общественные лидеры полагали, что традиции и религия более не подходят для руководства жизнью или эффективного социального контроля; они рассматривали гуманитарные науки, в том числе и психологию, как новый способ управления обществом и бизнесом». (Там же, с. 77). «Новым городам, школам и заводам было необходимо безлично сортировать большие массы людей и управлять ими. Прошли те времена, когда феодал-землевладелец лично знал всех своих арендаторов и работников. Позитивизм требовал справедливости и эффективности и хотел, чтобы общественные науки, и прежде всего психология, обеспечили их». (Там же, с. 362).
До революции 1917 г. русская психология развивалась как «чистая» наука, однако, начиная с 20-х гг. и особенно в 30-е гг., советская Россия берет курс на модернизацию общества, и перед учеными Сталин ставит задачу развивать прикладные отрасли. В психологии одной из первых попыток в этом направлении было использование психоанализа в образовании, который был распространен в России до революции 1917 г. в самом начале ХХ в. Педагогическое применение психоанализ нашел в «психоаналитическом детском саду», организованном И. Ермаковым в 1921 г., впрочем, вскоре ликвидированном по распоряжению Сталина (Эткинд, 1993; Лейбин, 2000). Психоанализом некоторое время был увлечен и Л.С. Выготский, вскоре отказавшийся от него и начавший развивать свою оригинальную концепцию культурно-исторического развития психики. Одним из его проектов был проект педологии как такой науки, которая будет «психотехнической», то есть способной иметь некую инструментальную теорию, выражающую фундаментальные психологические знания о развитии психики ребенка в языке техник воздействия на нее с целью управления психическим развитием. Психотехническая «философия практики» Л.С. Выготского разрабатывалась в опоре на идеи Х. Мюнстерберга и других психологов, заложивших основы «промышленной психологии» – сначала в Германии, а потом в США, то есть тех, одержимых романтической верой в «метарассказ» о победе науки над природой и человеческой природой, в том числе, психологов, о которых пишет Т. Лихи. И хотя Л.С. Выготский был именно тем, кто сделал первый – поистине революционный – шаг на пути преодоления «натурализма» в психологии, его философия практики, как нам представляется, не вышла из-под влияния «метанарратива» модерна о «победе над природой» и за рамки инструментально-технологической парадигмы. Ее отличает только то, что управление психическим развитием осуществляется с помощью разрабатываемых экспериментально техник культурного/языкового опосредствования «естественных процессов», названных им натуральными психическими функциями. Это радикально меняет – в сравнении с «натуралистами» – технологии управления психикой, не отменяя самой идеологии и телоса практик модерна. Его философия практики не была разработана хоть сколько-нибудь детально, мы имеем возможность судить о том, как он понимал взаимоотношения между наукой и практикой на основании, например, следующего высказывания: «Высшая серьезность практики живительна для психологии. Промышленность и войско, воспитание и лечение оживят и реформируют науку … ; психотехника … , которая привела бы к подчинению и овладению психикой, к искусственному управлению поведением – должна стать целью такой психологии». (Выготский, 1982. С. 389). Это высказывание вписывается в дискурс социальной инженерии, при всем желании его трудно интерпретировать как-то иначе. Нам приходится об этом сказать в связи с попыткой Ф.Е. Василюка обосновать возможность определения психотерапии на основании философии практики Выготского как систему, образованную из «психотехнических» элементов (Василюк, 1992, 2003, 2007б), которая кажется нам бесперспективной – ее интенция не отличается от той, что обнаружилась у сторонников наукоцентрированной дискурсивной позиции в нашем анализе дискурса о психотерапии в первой главе диссертации 30. Она бесперспективна не только вследствие стоящей за ней идеологии, а потому что «практика» в нашем понимании не может быть сведена к «технике».
Психоанализ и трансформация клинического дискурса
Слово «отношения» появилось в психотерапевтическом дискурсе, когда стала актуальной проблема ее эффективности и выявления «неспецифических действенных факторов» в интеграционном движении, о котором мы говорили в первой главе диссертации. Сегодня психотерапевтическое сообщество единодушно склоняется к тому, чтобы принимать как решающий фактор нечто такое, что называют «отношениями» между участниками процесса. Это нечто весьма туманное, однако, примем его за исходное, ведь в самом согласии профессионального мира по этому поводу можно усмотреть сигнал к тому, чтобы за многообразием направлений и школ искать некую фундаментальную общность, единство психотерапевтической практики как таковой, и – одновременно – ее отличие от других антропологических практик современности, очерчиваемых известной триадой М. Фуко (тюрьма – школа – клиника). Наш вопрос касательно «отношений» сводится вот к чему: действительно ли это слово обладает той смыслоразличительной силой, что способна дать нам глубокое понимание сути производимого «отношениями» эффекта, которому приписывают действенность психотерапии. В самом деле, нетрудно отыскать примеры самых теплых отношений между терапевтом и легким в общении клиентом, а продвижения нет, и – напротив – казалось бы, никакого контакта между сохраняющим дистанцию пациентом и терапевтом не было, а что-то «сработало», что именно, отчетливо не поняли ни сам клиент, ни терапевт. С другой стороны, «контакт» полезно наладить и врачу – тогда пациент с большим доверием отнесется к его назначениям – сегодня в медицине много говорят о «гуманизации», имея в виду внимательное, индивидуализированное и вдумчивое отношение к пациенту. Это ли составляет суть того, что в психотерапии ценят и имеют в виду, говоря о самом действенном ее начале?
Подойдем с другой стороны – со стороны психотерапевтического знания. Вопрос, который мы собираемся поднять, заключается в том, можно ли психотерапию ставить в один ряд с другими антропологическими практиками, имея в виду их фундированность научным знанием, то есть детерминированность деятельности профессионалов не единственным, но главным условием – степенью научности используемого ими знания. Является ли и психотерапия принципиально зависимой от этого фактора? Считается, что знание, если оно носит всеобщий характер, имеет значение и для каждого отдельного случая и, следовательно, достаточно для успешной работы, если будет конкретизировано и правильно преподнесено. Именно из этого рассуждения исходят перечисленные выше социально-антропологические практики модерна. Однако дело в том, что психотерапевт – в отличие от врача или педагога (каковы они есть в их профессиональной функции) – не является просто транслятором знания и прямого, в соответствии с этим знанием, технического действия. В отличие от них, реализующих инструментально-технологическую парадигму, которая является не только главным, но и единственным способом, с помощью которого модерн во всех сферах «имения дела с сущим», выражаясь по-хайдеггериански, осуществляет себя как мироустроение – и там, где дело идет о вещах, и там, где оно касается людей, – в психотерапии для того, чтобы получить эффект, недостаточно подогнать универсальное знание к конкретному случаю и воздействовать на пациента научно обоснованным действием. Психотерапевтический процесс нельзя понять как коммуникацию субъекта с познаваемым объектом, который потом усваивает от терапевта открывшееся тому знание о строении его личности, бессознательных механизмах психики, о его «перзон», по А. Лэнгле, эдиповом комплексе, экзистенции, защитных механизмах и т.д. – в зависимости от школьной принадлежности терапевта, чтобы суметь применить это знание на практике. Образ «встречи», широко распространенный в среде гуманистических психологов, появился в профессиональном сознании для осмысления этого различия: должна произойти встреча не познания с познанием, а бытия с бытием. В этом слове содержится и еще один очень важный семантический оттенок – событийность происходящего в психотерапевтическом процессе. Однако оно так и осталось метафорой, и это не позволяет использовать его для рационального объяснения того, в чем же состоит суть эффекта, производимого «встречей». Этот символ передает очень важный для психотерапии смысл, который необходимо раскрыть и объяснить, чтобы иметь возможность оперировать этим словом рационально с целью совершенствования нашей практики. Ведь если «встречи» в психотерапевтическом процессе не случается, то можно сказать, что и самой психотерапии в ее существе не происходит, а потому об эффективности процесса можно судить по этому критерию более обоснованно, нежели о других – внешних (онтических) поведенческих или социальных эффектах. «Встреча» обеспечивает базовый онтологический уровень, на котором может развертываться работа. Успех психотерапии в минимальной степени зависит (если вообще зависит) от качества используемого знания, зато «встреча» клиента с терапевтом имеет фундаментальную онтологическую и – отсюда – методологическую значимость. А это означает, что мы имеем дело с парадигматически другой практикой.
Чтобы двинуться в сторону определения специфики гуманитарных практик (и психотерапии, в том числе) необходимо различение двух модусов «имения-дела-с» сущим, двух радикально различных способов конструирования социально-антропологических практик – функционально-анонимного (который мы обозначили как «инструментально-технологический») и экзистенциально-личностного. От психотерапевта ждут не только активности и профессионализма, но и личной вовлеченности, понимающего участия. Живое родится только от живого, оно не может родиться вследствие знания о том, как это бывает. Мысль об онтологической необходимости личности (человека, имеющего лицо и имя, а не анонима-функционера, как в «тюрьме-школе-клинике») для того, чтобы «мир мог состояться», как говорит М.К. Мамардашвили, объясняет нам, почему в психотерапии для того, чтобы получить онтологический эффект, недостаточно просто подогнать знание о всеобщих или типовых закономерностях к конкретному случаю и воздействовать на пациента научно обоснованным действием. Феномен личности, пишет М.К. Мамардашвили, означает воспроизводство в точках индивидуального человеческого существования через построение самого себя вокруг несомненности своего невербального состояния в мире бытийного укоренения сознания: «В незавершаемый без этого мир … вписывается человек, в нем должно быть для него место, место для его, онтологически завязывающего акта» (Мамардашвили, 1988. С. 56).
Феноменологической психотерапии это хорошо известно. Так, А. Лэнгле пишет: «Мы все становимся феноменологами, когда нас затрагивает “Ты” другого человека, когда у нас появляется чувство, что что-то в тебе затрагивает меня. Это – целостное переживание, а не просто чисто рациональное знание» (Лэнгле, 2009. С. 112). Ю.Т. Джендлин призывает устанавливать контакт с пациентом не на уровне слов, а глубже, на уровне переживаний, когда в коммуникацию вовлекаются не только переживания клиента, но и переживания терапевта (Джендлин, 1999), таким образом, замечая, что переживание терапевта – не только и не столько условие продуктивности, но необходимый инструмент такого профессионала, как терапевт, чтобы «встреча» – этот «онтологически завязывающий акт», состоялась. Ю.Т. Джендлину принадлежит и наиболее емкая формула, выражающая структурную связь двух составляющих философски фундированной методологии психотерапии – феноменологии и герменевтики: «чувствования без символизации слепы, символизация без чувствований пуста», раскрывая которую он объясняет, что смысл как «молекула субъективности» формируется из взаимодействия «переживания» и «символизации». (Там же). Феноменологическое направление психотерапии представлено известными именами К. Ясперса, Э. Минковски, В.Э. фон Гебзаттеля, Л. Бинсвангера, М. Босса, А. Лэнгле, Ю. Джендлина, Дж. Бьюдженталя и др. и, конечно, можно только приветствовать, что эти великие психиатры осознали свою практику как имеющую феноменологическое основание и это артикулировали для нас, однако заимствования из феноменологии были здесь основой для создания своего особого подхода, причем, не всегда было понимание самого главного, что суть феноменологии не в том или ином понятийном наполнении, а в самом методе
Этос психотерапевтического дискурса. Фронезис
Рассматривая третий структурный компонент психотерапевтического дискурса, М. Фуко раскрывает смысл понятия этоса как «определенный вид отношения к актуальной жизненной ситуации; добровольный выбор, совершаемый какими-то людьми, способ мыслить и чувствовать, а также способ действовать и вести себя, который одновременно выражает определенную принадлежность и представляет себя как задачу» (Foucault, 1994. С. 568). «Этос» у Фуко близок скорее не к «этике» в современном понимании – как «науки» о системах морали, а к тому расширенному контексту, в котором этот термин употребляли греки. Следуя определению Фуко, будем понимать под «этосом» культурное пространство для самостоятельного ценностно-смыслового самоопределения. Психотерапия реализует одну из возможностей для образования такого пространства наряду с традиционными «приватными» сферами жизни, возводя эти практики себя на новый культурный уровень и профессионализируя их. Необходимость такой практики связана с тем историческим обстоятельством, что пространство этоса в антропологических практиках Нового времени было выхолощено вследствие их укореннности в этически нейтральной науке, некая общекультурная революция произошла в новейший период с рождением психотерапии. Помимо общественных институализированных форм антропологических практик в Новое время существовали и некие приватные сферы, куда человек обращался за столь необходимой ему свободой – свободой, которая «представляет себя как задачу» подумать, почувствовать, понять что-либо о себе, о людях и о жизни – туда входит все, чем очерчивается понятие «жизненный мир» у Гуссерля и Хабермаса. Чем же отличаются эти сферы приватности, которые, вроде бы, имеют те же ценностно-смысловые ориентиры – добра и блага, истины и красоты, счастья и здоровья, что и общественные практики? Они отличаются самим способом своего самоосуществления, поскольку раскрывают и разрабатывают, казалось бы, одни и те же ценности как пространство символического порядка, а не нормативного, то есть герменевтически. Объективирующий взгляд, которым определялась субъективность человека в нововременных антропологических практиках, где господствует «власть-нормализация», уступил место новой – диалогической герменевтической культуре себя.
Сама возможность и необходимость появления такой практики возникла в мире, где ситуации взаимодействия между людьми не понимаются всеми однозначно в согласии с кодифицированными правилами, где субъект вынужден делать выбор между равновозможными системами ценностных координат, где «добро» и «зло» требуют герменевтического раскрытия. В таком жизненном мире ни одна из этих систем не обладает априори приоритетом по отношению к другой. Этот приоритет относительно других систем всегда еще только должен быть задан в каждом конкретном случае. И это задание, поступок всегда совершается как акт выбора (Бахтин, 1986). В. Франкл пишет, «я не только поступаю в соответствии с тем, что я есть, но и становлюсь в соответствии с тем, как я поступаю» (Франкл, 1990. С. 108). Механизм такой круговой связи раскрывает М.К. Мамардашвили, говоря о том, что совершенный выбор связывает и мир, и человека необратимым образом (Мамардашвили, 1990. С. 322–323). Человек обнаруживает свое «единственное место в событии бытия» (М.М. Бахтин) как акт выбора, то есть принудительного постоянного ценностного самоопределения в мире, где нет какого бы то ни было абсолютного источника ценностей. И тут обнаруживается, что бахтинский «диалогический человек» – исторический продукт той переходной эпохи, которая знаменована романами Достоевского, осмыслена в бахтинской философии, и которого изредка можно найти и в предшествующие исторические эпохи в среде социальных элит, например, в античных полисах. Переходность таких эпох выражается в «сумерках богов», не способных более служить абсолютной точкой отсчета. Вынужденный всякий раз производить систему ценностного ориентирования, диалогический человек берет за точку отсчета отношение я к другому человеку. Событие диалога имеет возможность развернуться только в ситуации принципиальной возможности неоднозначного понимания одних и тех же слов – в герменевтическом пространстве.
История форм субъективности тесно связана с историческими формами власти. Этос психотерапевтического дискурса формируется как следствие и имеет прямое отношение к отказу от власти-нормализации, имеющей место в психиатрии. Если индивид перестает быть объектом техник нормализации, то появляется возможность для этической проблематизации себя, то есть собственное пространство этоса. Исторически пространство этоса расширяется по мере того, как власть становится мягче и изощреннее. Можно сформулировать закон «обратной пропорциональности» в отношениях между «властью» и «этосом»: чем большее пространство отвоевывается субъектом у власти для этоса, для самоопределения в отношении какой-то формы опыта, то есть чем в меньшей степени контроль за индивидами осуществляется в форме негативных техник власти – запретительных и репрессивных, тем больше возможностей для практики себя.
Начиная диссертационное исследование, мы понимали, что категориальная пара «наука-практика», с помощью которой современность описывает всю сферу человеческих занятий (отбрасывая только до- и вне научные области творческих профессий) должна быть рассмотрена как исторически меняющая свое содержание, чтобы в нее можно было вписать интересующий нас предмет. Но по мере продвижения в материале стало понятно, что нужно поставить под вопрос саму единственность данной альтернативы. На эту мысль навел факт аксиологической и этической нагруженности психотерапии в противовес психиатрии с ее этической нейтральностью, что заставляет поставить вопрос, является ли психотерапия – подобно другим антропологическим практикам модерна – неким техническим устройством, инструментом, пригодным для любого социально полезного употребления, или имеет свое собственное культурное предназначение.
Единственность альтернативы «наука – практика» в современном общепринятом значении слов можно преодолеть, вернув в историко-философский тезаурус аристотелеву категорию «фронезис». А. Макинтайр, воскрешая аристотелевское телеологическое понимание человеческой практики, делает это понимание фундаментом и краеугольным камнем в подходе к моральной философии, а затем расширяет его за счет помещения «практики» в контекст «единства человеческой жизни». Современному человеку нелегко связать напрямую этику и практику – так сильно они разошлись, а между тем до Нового времени представления людей о том, что «хорошо» и что «плохо», тесно увязывались с той или иной культурной практикой, получая свой смысл в этом – практическом контексте. Именно поэтому в Новое время философия утеряла аристотелевскую категорию «фронезис» – практической мудрости («нравственной разумности» как переводит «фронезис» М. Фуко), которая в античности была третьим членом в ряду понятий, описывающих всю сферу человеческих занятий в целом. Осталось только две, их оказалось достаточно для рационального постижения всего человеческого опыта в эпоху модерна – «наука» и «практика», а этические учения современности, не увязывающие этику в одно с практикой (и – через это – с «единством человеческой жизни»), утеряли, по мнению Макинтайра, рациональные, понятные и общие для всех основания (Макинтайр, 2000).
Аристотель производит не двучленное, а трехчленное деление сферы человеческих занятий в целом: теория – theoria, праксис – praxis и пойезис – poiesis. Первая связана со знанием (episteme – эпистема), вторая – с практической мудростью (phronesis – фронезис), третья – с искусством или техническим умением (techne – технэ) (Аристотель, 1983). Г. Скирбекк и Н. Гилье раскрывают содержание этих понятий: «Целью теоретических дисциплин является познание истины. … … не контроль над природными явлениями, а понимание фундаментальных особенностей природы. Целью практических дисциплин является обеспечение мудрости, разумных действий, основанных на приобретенной этической компетенции. Она (фронезис) может быть добыта только с помощью личностного опыта в ходе общения с искушенными людьми, знающими, как различать социальные ситуации и как относиться к ним. Этическая компетенция – это вид опыта, отличный от чувственного опыта. Она является опытом, который каждый должен приобрести лично для того, чтобы выработать способность оценки общественной жизни. Поэтому мы можем говорить о “скрытом персональном знании” в том смысле, что оно не может быть отделено от личного опыта субъекта. … Целью пойетических дисциплин является создание ранее отсутствовавшего. Они являются творческими (пойетическими)». К ним имеют отношение как художественное творчество, так техническое производство, и здесь Аристотель имеет в виду различные виды ремесел (Скирбекк, Гилье, 2003. С. 133–134).
Категория «фронезис» начинает приобретать все большее значение для современной философской рефлексии гуманитарного познания как «праксиса». Так, В.Л. Махлин, раскрывая практический смысл герменевтики Г.-Х. Гадамера в своей книге о гуманитарной эпистемологии, обращает внимание читателя на то, что у Гадамера «… в основу герменевтического разума положен практический разум, не столько в кантовском, сколько в аристотелевском смысле практической сметливости и находчивости, практической “рассудительности” (“фронесис”)». (Махлин, 2009. С. 260). Так реализуется в структуре психотерапевтического дискурса единство его метода и его этоса.