Содержание к диссертации
Введение
Глава первая. Идеи предела и беспредельного в практиках субъективности 17
1.1. Предел в формировании пайдейи 17
1.2. Апология беспредельного и апофатика 29
Глава вторая. Территория предела: генезис символического
2.1. Позиция субъекта в суждении о возвышенном 40
2.2. Выражение субъективности: художник как свидетель 53
Глава третья. Концептуализация предела и радикальная субъективность 66
3.1. Репрезентация телесности и топологический диссонанс 66
3.2. Трансгрессия органического как утверждение проекта 85
Глава четвертая. Антропология предела: социальный аспект
4.1. Исключительная норма в структурах субъективности 104
4.2. Я-центрация как субъективная практика в аутизме 129
Заключение 152
Список литературы 156
- Предел в формировании пайдейи
- Апология беспредельного и апофатика
- Выражение субъективности: художник как свидетель
- Исключительная норма в структурах субъективности
Предел в формировании пайдейи
Формирование пайдейи возникает в античности и обладает космологическим характером. В академическом словаре И.Х.Дворецкого приводятся значения космоса как меры, благопристойности, строения, устройства, мирового порядка, небесного свода, света, земли, украшения, наряда, приукрашивания.21 Согласно древнейшей дошедшей до нас точки зрения античный космос () представляет собой, прежде всего, порядок. Учение Пифагора рассматривает космос наряду с его синонимами – красотой и гармонией, противопоставляет их хаосу.
Тексты Платона, наследующие мысль Пифагора, поясняют проявление порядка как наличие общности: «Мудрецы говорят, Калликл, что небо и землю, богов и людей объединяют общение, дружба, порядочность, воздержанность и высшая справедливость; по этой причине они и зовут нашу Вселенную «космосом», а не «беспорядком», друг мой, и не «бесчинством».22 Следует сказать, что в соответствии с этой точкой зрения космос выражен через объединение его элементов. Центральное место в рамках пифагорейской школы занимает учение о числе, которое образует специфику космоса и указывает на взаимосвязь его элементов. Аристотель, обращаясь в «Метафизике» к исследованию начал всех вещей, разбирает учение пифагорейцев и пишет, что некоторые из них элементами числа полагали два начала. Представители другого течения пифагорейской школы в качестве элементов числа и всех вещей определяли начал, называемых декадой.
Число образовано единством противоположностей и выступает условием космоса. В соответствии с этой научной концепции в ряду противоположностей заявлено соотношению предела и беспредельного.
У представителя пифагорейской школы Филолая находим следующее понимание числа: «Лжи же вовсе не принимает природа числа и гармонии. Ибо [ложь] им чужда. Ложь и зависть присущи природе беспредельного, бессмысленного и неразумного».24 По мысли Филолая беспредельное встает в один ряд с такими негативными для человека явлениями как ложь, зависть, бессмысленное и неясное. Последним противопоставлены число, гармония, порядок, красота и возможность познания. Филолай делает вывод: «Все познаваемое имеет число, ибо без последнего невозможно ничего ни понять, ни познать».25 Ф.Х. Кессиди отмечает, что у пифагорейцев с пределом соотносится положительное, активное, устойчивое – нечет, единое, правое, мужское, покоящееся, прямое, свет, хорошее, квадрат; с беспредельным – пассивное, неопределенное и неустойчивое – чет, множество, левое, женское, движущееся, кривое, тьма, плохое, разностороннее. Первому ряду придается положительное значение, второму – отрицательное.26 Ф.Х. Кессиди также подчеркивает, что такая оценочная позиция находит выражение в понимании пифагорейцами вещей в их оппозиции безвидной материи как реализации предела.27
В соотношении предела и беспредельного космос есть порядок, близкий к музыке, что выражено в термине хорейя. Античное представление о космосе как хореи раскрывает А.В. Ахутин: космос есть порядок красоты, и хорея – искусство хоровода наряду с музыкой и театральным представлением.28 Космос, понятый как хорея, соотносится с искусством, которому можно обучить человека. «Хорея – всеохватывающая форма искусства – есть основа всякой дальнейшей пайдейи – воспитания, образования, формирования – космизации-устроения – человека в целом».29
В плане формирования пайдейи решающее значение играет соотношение музыки и рациональной способности человека. Вернер Йегер указывает, во-первых, на «образующее действие математики», а во-вторых, на неразрывную связь воспитательного значения музыки и числа, обусловленную тем, что из понимания численных соотношений тонов возникает «первая философская теория воспитательного воздействия».30 Теория числа в музыке ведет к возможности передачи существующих в космосе гармонии и меры посредством пайдейи и выстраиванию человеком своей жизни сообразно космосу.
Музыкальная пайдейя передает числовую организацию космоса благодаря тому, что музыка может быть рационально истолкована. Д. Золтаи подчеркивает, что для пифагорейцев важно «объяснить основное представление магического истолкования музыки … исходя из поддающихся измерению, рационально конструируемых количественных отношений».31 Таким образом, толкование музыки происходит как утверждение числа, образующего порядок космоса. В представлении о числовой природе музыки установлен приоритет предела над беспредельным. Предел наделяет музыку способностью рационального воздействия на человека.
Апология беспредельного и апофатика
Риторическое понимание топоса в античности соотнесено с физическим его пониманием. При осмыслении общей направленности античной традиции вполне правомерно предположить, что топос как риторическая фигура и «общее место» и топос как физическое место тесно взаимосвязаны. Топос собирает людей в одном месте (греческая площадь – Агора, где выступают ораторы) и задает условия для понимания гражданами полиса друг друга, принятия ими всеми одобряемых решений.
В современных исследованиях, обращенных к античной традиции, в понятии топос схватывается как символический план бытия человека, так и физический. При этом подчеркивается воздействие места на установление символического порядка, который по причине связанности с конкретным местом является уникальным. Так, например, топологическая рефлексия подразумевает формирование разума человека в соответствии с конкретным местом. С позиции В.В. Савчука: «если рефлексия говорит об общей схеме обращения, то логика топологической рефлексии приводит к уникальному, нигде в точности неповторяющемуся месту, той Земле, которая рождает соответствующий вид философии».131 В понятии топос подчеркивается формирование мысли в ее связи с логикой места.
При обращении к формированию субъективности в единстве телесных, чувственных и рефлексивных констант понятие топос есть необходимое условие аналитики формирования субъективности. По мысли А.А. Грякалова «важно определить места, в которых целе-сообразно собирается субъективность … Топо-логика мысли соотнесена с пространством обитания».132 Таким образом, формирование субъекта, осуществляемое в определенном топосе, выявляет принципиальное взаимодействие разумности и телесности человека: в топосе устанавливается взаимосвязь телесно чувственного бытия человека и деятельности разума. Соответственно, установление предела субъективности обусловлено не полаганием центральной позиции субъекта, а смещением его из центра рефлексии. Воздействие логики места на субъекта обращает к его смещению из центральной позиции формирования субъективности, поскольку доминанте разума противополагается телесно-пространственное бытие человека. Таким образом, формирование субъекта в конкретном месте может быть описано с позиции конфликта между символическим и физическим, между разумом и телом, между запретом и силой пространства, между сознанием и аффектом. Для концептуализации силового воздействия места, при котором формируется предел субъективности имеет смысл использовать термин топологический диссонанс. Для обращения к исследованию субъекта в единстве чувственных и рефлексивных констант обратимся к трем художественным текстам, в которых проявляется эффект топологичекого диссонанса.
В XIX веке в произведениях Ф.М. Достоевского действия, поступки героев радикальным образом соотнесены с окружающим их пространством. Отсюда особенности поэтики – жизнь героев проходит не в «обжитом, устроенном» пространстве, она возникает как пребывание на лестницах, переходах, порогах, углах. Отсутствие стабильности, успокоенности, пребывание в становлении показано через соотнесенность с особым пространством перехода. Это пространство, «получает значение «точки», где совершается кризис, радикальная смена, неожиданный перелом судьбы, где принимаются решения, переступают запретную черту, обновляются или гибнут».133 Так в «Преступлении и наказании» показан переломный момент жизни героя Раскольникова, в котором сама жизнь теснится, сжимается в невозможном для нее месте – это была «крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид со своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и вс казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок».134 Не только действительность самого героя, но и окружающий его внешний мир и быт вовлекаются в процесс самосознания – актуализирован экзистенциальный кругозор героя. начинает выступать как доминанта – с одной стороны, оно побуждает видеть то, что выступает в качестве заповеди как некое «противоречие», с другой стороны, оказывается единственным, что может подтвердить порядок и правильность рассуждений.
Выражение субъективности: художник как свидетель
Исключительная норма и границы дозволенного: социум как свидетель. Исключительную норму необходимо рассматривать как феномен социальной системы, представляющий собой санкционированное социумом негативное нарушение. Такое нарушение происходит в соответствии с поддержанием системой своей целостности или, иначе говоря, в соответствии со следованием ее своему телосу. Под телосом социальной системы понимается центральное стремление системы акторов и ассоциированных с ними элементов. Й. Хейзинга интерпретирует телос как «факт чисто идеального свойства: что в игре выпал успех или что она прошла на хорошем уровне».194 Следование телосу есть способ достижения целостности. Из этого следует, что в соответствии с телосом социальной системы в число проявлений исключительной нормы входят ситуации, в которых нарушение человеком правила связано с особой значимостью их для социума. Так, в соответствии с телосом российского общества в качестве исключительной нормы заявлено возможность в исключительных ситуациях «сверхурочных работ» (55 КЗоТ) и усыновление без согласия родителей. В данном случае явственно, что достижение необходимых социуму целей (в конкретном случае противостояние опасности государству и забота о подрастающем поколении) требуют установления исключительной нормы в социальной системе. Исключительную норму повседневности недостаточно рассматривать только с позиции правовых норм, в которых исключительная норма официально закреплено. К исключительной норме для отслеживания взаимодействия индивидуума и социума целесообразно относить отступление от норм – как гласных, так и негласных, как писанных, так и неписанных. Характерным примером исключительной нормы в неофициальной области является отказ общества от осуждения девиантного поведения у творческого и заслужившего уважение человека. Иным примером исключительной нормы выступает одобрение социумом новых и недозволенных с нравственных позиций технологий лечения, способствующих более интенсивному выздоровлению (проблемы биоэтики). Телосом социума в этом случае выступает максимальное распространение научного прогресса на все сферы общественной жизни.
В жизнестойкой социальной системе фреймы дозволенного/недозволенного/ подвижны, они детерминированы возрастом, образованием индивидуумов, территорией их пребывания. Маркирование достигнутого уровня в качестве исключительной нормы в указанном случае не фиксировано для социальной системы, поскольку со временем возможна его валидация в систему повседневности. Согласимся здесь с позицией В.В. Кривошеева: «Новое зачастую выглядит как явно ненормальное, алогичное, нарушающее сложившееся в социуме представления о допустимом, приемлемом. Проходя порой долгий путь становления, обретения социальной поддержки у все большего числа индивидов, групп, новое не только постепенно завоевывает право на существование, но и обретает черты привычного, обыденного».195 В связи с этим по отношению к формированию субъективности при перемещении ее между дозволенным и недозволенным необходимо обратить внимание на следующее.
Включение индивидуума в систему повседневности подразумевает постоянное наблюдение над ним социальной системы с целью поддержания плоскости закона и знания. К. Гинзбург описывает ситуацию исключительной нормы следующим образом: «Своим соседям Меноккио казался человеком, не похожим на других. Но эта непохожесть не была абсолютной. Меноккио не выходит за пределы культуры своего времени и своего класса: за этими границами лишь безумие и полный обрыв каких либо контактов с миром. Культура, как и язык, дает индивиду определенный набор потенциальных возможностей – что-то вроде клетки из гибких и невидимых прутьев, ограничивающей его свободу. Меноккио с поразительной эффективностью использовал язык, бывший в его распоряжении. Именно поэтому в его высказываниях с редкой наглядностью проявляется в едином комплексе то, что в других источниках, близких по времени, дано в разрозненном виде и вообще едва различимо … В общем, даже такие пограничные случаи … могут быть показательными. И в отрицательном смысле – ибо помогают уточнить, что надо понимать в конкретной ситуации под «статистически наиболее распространенным». И в положительном – ибо позволяют очертить потенциальные границы некоего феномена, … известного нам только из отрывочных и искаженных источников».196 Здесь важна проблематизация указаний на исключительную норму: в ситуации, когда, с позиций своих современников, Меноккио – человек, не похожий на других, с позиции автора – Меноккио представляет свою среду. Для сохранения телоса социальной системы исключительная норма выступает как ответ социума на присутствие в нем «непохожего», то есть отличного от сферы знания и закона общества.
Исключительная норма в структурах субъективности
Так, следовательно, отказ от выхода в сферу воображаемого создает трудности в общении с другими людьми. Пространство ограниченного воображаемого, которое поддерживается при социальной изоляции, оказывается областью затруднённой коммуникации. Согласно установленным социальным практикам для участников коммуникации необходимым является входить в воображаемые ситуации. Но аутисту трудно представлять ментальное состояние другого человека: возникают проблемы, связанные с совместным вниманием, притворством или скрываемой ложью.
Необходимо при этом отметить, что опыт индивидуального аутизма нетождественен ситуации, при которой человек или целое общество замыкаются на собственных ценностях, целях и оказываются невосприимчивы ко всему тому, что отлично от них. Вслед за американским психиатром
С. Барон-Коэном, который определяет аутизм как систематический сбой навыка коммуникаций, А.К. Секацкий пишет о том, что феномен аутизма выражает неприятие социальных стратегий лжи, в том числе и таких, как притворство, вежливость, тактичность.229 Аутисту требуется искренность и неподдельность чувств. Воспринимая все сильнее, чем обычный человек, аутист оказывается «человеком без кожи»: страдает от аффектов, но при неподдельном чувстве к нему, идет на контакт. Уменьшение символического при усилении чувственного в общении позволяет человеку приблизиться к аутисту. Аутист, если привыкает к ситуации, включает ее в свой порядок жизни.
При трудностях с коммуникацией и играми одной из наиболее стабильных областей индивидуального существования, в которой аутист раскрывает себя, является письмо. Творчество подразумевает выход в сферу воображаемого и на первый взгляд письмо не должно быть свойственно и близко аутисту. Нужно также иметь в виду тот факт, что письмо аутиста обладает рядом особенностей, ведь символическое, знаковое бытие в аутизме в большой степени «подавлено» спецификой сенсорного опыта. Аутизм предполагает формирование определенного символического порядка – он связан с расширением субъективного опыта и актуализацией «телесности». Письмо аутиста оказывается зависимым от особенностей восприятия. Через письмо аутист передает свое состояние. Письмо приближено к внутреннему опыту, в нем минимизировано воображаемое: аутист записывает то, что непосредственно есть. Письмо, прежде всего, предстает как фиксация предметного порядка. При сокращении выхода в пространство воображаемого письмо аутиста связано с образованием символического порядка через вещи. Аутист воспринимает вещь как данность в противоположность ее рассмотрению в пространстве символического, в котором предметное утрачивается. Для аутиста вещи обладают ценностью соразмерности – восполняется видение вещи в ее непосредственном переживании. Письмо аутиста характеризуется повышенным вниманием к тому, что находится перед ним.
Эстетический взгляд, формируемый в символическом пространстве, которое развертывается как игра значений, обнаруживает свою «фиктивность» по отношению к аутистическому опыту, в котором знак соотнесен с предметностью. В работе «Диссеминация» Ж. Деррида указывает на знак как дополнение, которое уводит от простой альтернативы присутствия-отсутствия. Знак постоянно обращен к иному – знак разрушает самотождественность вещи. Знаковое повторение – и истина (воспроизведение сущности), и не истина (исчезновение вещи).230 В письме аутиста преодолевается исчезновение вещи в знаке. Восприятие аутиста восстанавливает вещное, топологическую размещенность – соотносит знаковое с антропологическим.
Таким образом, пространство, где может быть увидена субъективность аутизма, это, с одной стороны, пространство дознакового, неопределенного внутреннего опыта, а с другой стороны – возможное воображаемое пространство символического. Именно на пересечении символического и телесного становится видно сближение чувственного переживания как эстетического отношения к миру, истоки которого заложены античностью, со стремлением к внутренней организации субъективности предела. Ведь то, что в событии выступает как телесная или предметная данность, не есть совершенно неопределенная телесность, которая пронизана внешними воздействиями. Опыт символического самовыражения смещен опытом внутренней организации, которая приобретает форму отстранения от внешнего мира, погружения в себя, молчания. Эстетика молчания обращает к целостности и к пределу выразимого, выступает как возможность рождения новой формы и условие ее существования.231 Соответственно, субъективность аутиста связана с внутренним усилием, с определенной логикой тела – с режимом автономной самоорганизации и специфическими формами упорядочивания окружающего мира. Эта особенность внутреннего опыта в аутизме в топологической соотнесенности с опытом его выражения создают актуальное пространство формирования субъективного опыта.
Письмо в этой проекции выступает как описание видимого, предметного мира, того, что есть. В письме аутист максимально стремится избегать воображаемого и дозирует неопределенное. Важно отметить, что в ситуации сильного переживания письмо становится невозможным, при налаживании коммуникации, контакта оно оказывается «избыточным». Письмо замещает коммуникацию, образуя пространство, где оказывается возможным обойтись без экзистенциального переживания.232 Письмо облегчает коммуникацию, поскольку не требует непосредственного экзистенциального переживания. Письмо аутиста есть выражение предельной субъективности – той, которая соотносится с миром вещей и предметов, которая позволяет ему обнаружить себя самого – остановить воздействие чуждых для него сил и интенсивностей.