Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Игра с советским мифом как форма проявления антиутопического начала в прозе В. Пелевина 1990-х годов 27
1.1. Своеобразие антиутопического мира в ранней прозе В. Пелевина 28
1.2. (Анти)утопия в зеркале пародии 40
1.3. Псевдокарнавал и прием аттракциона 45
1.4. Советский «новояз» как источник идеологических химер 51
Глава 2. Проза В. Пелевина 2000-х годов: между утопией и антиутопией 57
2.1. Роман «Generаtion П» как рубежное произведение в антиутопической прозе Пелевина 59
2.2. Формы проявления (анти)утопического сознания в «вампирской дилогии» 65
2.3. Взаимодействие антиутопического и утопического дискурсов в «Священной книге оборотня» 81
2.4. Интерпретация утопического мотива Пути в романе «t» 94
Глава 3. Изменение (анти)утопического вектора в прозе В. Пелевина 2010-х годов 103
3.1. Актуализация прогностической функции 108
3.2. Антиутопичность как структурообразующий принцип в романе «S.N.U.F.F.» 115
3.3. Жанровые модели киберпанка в романе «Любовь к трем цукербринам» 131
Заключение 144
Библиография 150
- Своеобразие антиутопического мира в ранней прозе В. Пелевина
- Роман «Generаtion П» как рубежное произведение в антиутопической прозе Пелевина
- Интерпретация утопического мотива Пути в романе «t»
- Жанровые модели киберпанка в романе «Любовь к трем цукербринам»
Введение к работе
Актуальность нашего исследования обусловлена, во-первых, активным развитием антиутопии на рубеже ХХ – ХХI веков и необходимостью глубокого изучения этого явления на материале творчества ярких представителей новейшей российской литературы; во-вторых, необходимостью разработки востребованного современным литературоведением понятия «метажанр».
Степень научной разработанности проблемы. Проза Пелевина не раз являлась объектом
изучения в диссертационных исследованиях, научно-критических статьях, монографиях. Как
правило, в них уделяется внимание отдельным произведениям В. Пелевина, которые
рассматриваются в различных аспектах: в плане жанровой типологии антиутопии2, взаимодействия эпических жанров3, реализма и постмодернизма4. На сегодняшний день единственной работой, в которой предпринята попытка проанализировать в аспекте антиутопической традиции не отдельные произведения, а прозу В. Пелевина в целом, является диссертационное исследование М.А. Камратовой «Антиутопическая и утопическая тенденции в
1 Гурин С. Пелевин между буддизмом и христианством // URL: 21.03.2018.
2 См., в частности: Бесчетникова С.В. Русская литературная антиутопия пределы ХХ – ХХI веков: динамика развития,
векторы модификаций, типология: Автореферат дис. … доктора филол. наук: 10.01.02. – Киев, 2008. 49 с.;
Воробьева А.Н. Русская антиутопия XX – начала XXI веков в контексте мировой антиутопии: Дис. … докт. филол.
наук: 10.01.01; Пальчик Ю. В. Взаимодействие эпических жанров в прозе Виктора Пелевина: Дис. ... кандидата
филологических наук: 10.01.01. – Самара, 2003. 181 с. – Самара, 2009. 528 с.
3 Пальчик Ю.В. Взаимодействие эпических жанров в прозе Виктора Пелевина: Дис. ... кандидата филологических
наук: 10.01.01. – Самара, 2003. 181 с. – Самара, 2009. 528 с.
4 Насрутдинова Л.Х. «Новый реализм» в русской прозе 1980 – 90-х годов: Концепция человека и мира: Автореф. дис.
... кандидата филологических наук: 10.01.01 / Л.Х. Насрутдинова. – Казань, 1999. 23 с.
современной русской литературе (на материале творчества Виктора Пелевина, Бориса Акунина)»5.
Однако сходная с нашей научная проблематика этого исследования не исключает различий в
подходах к изучению прозы писателя. Цель работы М.А. Камратовой – сопоставительная
характеристика прозы двух авторов, мы же стремимся представить творчество Пелевина как
целостную систему, проследить его эволюцию. Соответственно, в нашей работе круг
анализируемых произведений более широкий. М. А. Камратова стремится включить творчество писателя в общий антиутопический контекст, в то время как мы выявляем способы и формы трансформации антиутопического метажанра в его прозе. Расходятся и наши оценки ряда произведений Пелевина: в диссертации М. А. Камратовой «Затворник и Шестипалый», «S.N.U.F.F.», «Любовь к трем цукербринам» анализируются в аспекте утопической традиции, мы же выявляем в них черты антиутопии.
Среди научно-критических исследований, посвященных творчеству Пелевина, для нас особенно значимы монографии Т.Н. Марковой «Современная проза: конструкция и смысл (В. Маканин, Л. Петрушевская, В. Пелевин)» (М., 2003) и О.В. Богдановой, С.А. Кибальника и Л. В. Сафроновой «Литературные стратегии В. Пелевина» (СПб., 2008), на которые мы будем ориентироваться в дальнейшем.
Научная новизна нашей диссертационной работы заключается прежде всего в том, что в ней впервые проза Пелевина 1990 – 2010-х годов анализируется как целостная художественная система, основу которой составляет (анти)утопия как метажанр.
Объектом изучения в диссертации являются разножанровые произведения В. Пелевина 1990 – 2010-х годов (эссе, рассказы, повести, романы), в которых наиболее ярко и разнообразно выражено (анти)утопическое начало. Этот литературный материал разделен на три группы, соответствующие трем этапам творчества писателя.
Предметом исследования являются формы проявления (анти)утопического метажанра в творчестве В. Пелевина.
Материал анализа: «Зомбификация» (1990), «Затворник и Шестипалый» (1991), «Девятый сон Веры Павловны» (1991), «Омон Ра» (1992), «Желтая стрела» (1993), «Generation “П”» (1999), «Священная книга оборотня» (2004), «Empire V» (2006), «Ананасная вода для прекрасной дамы» (2010), «S.N.U.F.F.» (2011), «t» (2011), «Бэтман Аполло» (2013), «Любовь к трем цукербринам» (2014).
В виде контекста к анализу также привлекаются повесть «Проблемы верволка в средней полосе» (1991), эссе «Икстлан – Петушки» (1993), романы «Чапаев и Пустота» (1996), «ДПП (НН)» (2003), «iPhuck 10» (2017).
5 Камратова М. А. Антиутопическая и утопическая тенденции в современной русской литературе (на материале творчества В. Пелевина и Б. Акунина). Дис. … канд. филол. наук: 10.01.01. – Барнаул, 2016. 238 с.
Цель исследования - анализ прозы В. Пелевина как целостной художественной системы в аспекте изучения (анти)утопии как метажанра.
Поставленная цель определила следующие задачи:
-
Выделить основные составляющие антиутопического метажанра.
-
Выявить:
формы проявления (анти)утопического метажанра на разных этапах творчества Пелевина;
соотношение утопии и антиутопии в художественной структуре его произведений;
способность (анти)утопического метажанра к взаимодействию с другими жанрами в произведениях писателя;
диалогические связи его прозы с русскими и зарубежными литературными и кинематографическими (анти)утопиями разных лет.
3. В аспекте изучения особенностей функционирования (анти)утопического метажанра в
прозе Пелевина прояснить:
своеобразие художественного метода писателя;
соотношение в его прозе постмодернистских и буддийских интенций;
связь его творчества с массовой культурой.
Теоретической основой нашей работы, определяющей ее понятийный аппарат, стали
научные труды исследователей, рассматривавших понятие метажанра (Н. Л. Лейдермана,
Р. Е. Спивак, Е. Я. Бурлиной, Ю. С. Подлубновой и др.), различные аспекты утопии и антиутопии
(Н. В. Ковтун, Г. Морсона, В. А. Чаликовой, Е. Шацкого, Б. А. Ланина, И. Д. Лукашенка и др.),
посвященные анализу феномена русского постмодернизма (И. С. Скоропановой,
Н. Л. Лейдермана, М. Н. Липовецкого, М. Н. Эпштейна и др.).
Методы исследования. В связи с поставленными задачами основными методами анализа являются: историко-литературный, историко-типологический, сравнительно-типологический, структурно-семантический, интертекстуальный.
На защиту выносятся следующие положения:
(Анти)утопичность является концептуальной основой творчества Пелевина,
организующим началом, придающим единство его художественному миру, и проявляет себя на
уровне проблематики, художественной структуры (в особенностях сюжета, композиции,
конфликта, системы образов, сквозных мотивов, организации художественного времени и
пространства), на лексическом уровне.
Специфика функционирования в творчестве Пелевина (анти)утопического
метажанра определяется:
1) своеобразием художественного метода писателя, представляющего собой сложное (часто
неустойчивое) взаимодействие постмодернистских и реалистических принципов
миромоделирования;
2) влиянием буддийской философии, что сказывается в размывании границы между
реальным и иллюзорным, миром сознания и объективным миром, а также в ряде концептуально
важных сквозных мотивов (Пустоты, Пути, Радужного потока);
3) пограничным положением его прозы между «высокой» и «массовой» литературой.
Авторская позиция выражается через дихотомию серьезного и несерьезного
(игрового), объективного и симулятивного. Основной «инструмент», который использует Пелевин
на всем протяжении творчества, – стереотип, с помощью которого по закону отрицания отрицания
разоблачается все, что превращается в штамп.
(Анти)утопический метажанр, являясь устойчивым способом создания художественного мира в прозе Пелевина, подчиняет себе другие жанровые формы: эссе, рассказа, очерка, притчи, сказки, повести, романа воспитания, философского романа, трактата, а также такие популярные жанры массовой литературы, как роман о вампирах, любовный роман, детектив.
В творчестве Пелевина происходит неуклонное расширение границ и форм (анти)утопического метажанра. Этому способствует обогащение интертекстуальных связей как с классическими литературными утопиями и антиутопиями (Кампанеллы, Мора, Чернышевского, Замятина, Булгакова, Оруэлла, Хаксли, Брэдбери), так и со ставшими знаковыми современными кинематографическими произведениями («Матрица», «Бегущий по лезвию», «Боевой ангел», «V значит Вендетта» и др.), а также с созданными на их основе компьютерными играми.
Развитие антиутопического метажанра позволяет выделить следующие этапы
эволюции прозы Пелевина: 1990-е, 2000-е, 2010-е годы. Основными критериями при этом
являются: изменение объектов пародийно-иронического осмеяния, соотношение диагностических
и прогностических функций антиутопии, характер взаимодействия постмодернистских и
реалистических стратегий.
Теоретическая значимость нашего исследования определяется разработкой проблемы метажанра по отношению к творчеству отдельного писателя, рассмотрением антиутопии как метажанра на материале прозы Пелевина.
Практическая значимость диссертации заключается в том, что материал работы может
быть использован при разработке курсов лекций по истории русской литературы ХХ – ХХI веков,
дисциплин по выбору, спецкурсов и спецсеминаров по актуальным проблемам изучения
современной литературы, по теории и истории жанра антиутопии; на факультативных занятиях в практике школьного изучения курса литературы, а также при подготовке учебных и методических пособий по русской литературе рубежа XX – ХХI веков.
Апробация работы осуществлялась на заседаниях кафедры русской и зарубежной
литературы Казанского (Приволжского) федерального университета, в докладах на
конференциях: международных – «Проблемы современной драматургии и театра» (Казань – Гиссен, 2013), Международный молодежный научно-образовательный фестиваль им. Л. Н. Толстого (Казань, 2014), «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие. XVII Кирилло-Мефодиевские чтения» (Москва, 2016); всероссийских – «Аксеновские чтения» (Казань, 2013), XII Всероссийская научно-практическая конференция «Литературоведение и эстетика в XXI веке» (Казань, 2015), «Фантастика «научная» и «ненаучная» (Казань, 2017). Основные положения диссертации нашли отражение в 15 публикациях, три из которых опубликованы в изданиях, включенных в реестр ВАК Минобрнауки РФ, две – в базу данных Scopus (опубликованы на английском языке).
Структура и объем диссертации. Диссертационное исследование состоит из введения, трех глав, заключения и списка литературы, насчитывающего 261 источник. Общий объем диссертационной работы составляет 178 страниц.
Своеобразие антиутопического мира в ранней прозе В. Пелевина
Одна из доминантных характеристик художественного мира Виктора Пелевина 1990-х годов связана с деконструкцией советского мифа, что предполагает разоблачение утопии, лежащее в основе любой антиутопической структуры. Неудивительно, что уже в ранних произведениях («Желтая стрела», «Омон Ра», «Затворник и Шестипалый» и др.) писатель задействовал достаточно широкий круг элементов антиутопии. Во всех названных произведениях присутствует характерная для антиутопии проблематика – человек и тоталитарная система. При этом Пелевина интересует, прежде всего, феномен утопического сознания, которое помогло этой системе восторжествовать. В его основе – принцип тотальной симуляции, который насаждается этой системой. Но в качестве, так сказать, «инструмента» её художественного разоблачения Пелевин использует другой – постмодернистский вид симулятивности, Если тоталитарное сознание основано на вере в некие непререкаемые постулаты, заданные государством как аксиома, то постмодернистское мировосприятие, напротив, не признает никаких аксиом, освоение мира здесь сводится к освоению слов. Соответственно, когда знаки тоталитарной эпохи вовлекаются в поле постмодернистской игры, их пустота и абсурдность становятся особенно очевидны.
В прозе Пелевина 1990-х представлены типичные для антиутопии особый замкнутый хронотоп и определенный тип героя, стремящегося преодолеть как замкнутость временипространства, так и замкнутость, присущую тоталитарному сознанию. При этом антиутопический мир приобретает у Пелевина весьма причудливые формы. Эффект абсурда возникает, в частности, благодаря обыгрыванию или буквальной реализации тех или иных цитат, являющихся в советскую эпоху знаковыми. Так, в повести «Желтая стрела» обыгрывается образ, символизирующий утопическую устремленность в светлое будущее, из знаменитой революционной песни «Наш паровоз вперед лети…», где образ паровоза является метафорическим воплощением советского общества. Слова «в коммуне остановка» и «иного нет у нас пути» в повести Пелевина трансформируются в катастрофический и одновременно абсурдный сюжет. Тоталитарная система представлена здесь в виде хронотопического образа поезда, несущегося к разрушенному мосту, в то время как «пассажиры» предпочитают не задумываться о неизбежности грядущей катастрофы, не знать или делать вид, что не знают о ней. К тому же всё в поезде располагает к тому, чтобы люди думали, что это и есть нормальная реальная жизнь. Со временем они даже перестают слышать стук колес, а пространство вне поезда воспринимают как загробный мир.
Жизнь внутри поезда подчинена каждодневному распорядку – пассажиры встают под звуки радио, стоят в туалетных очередях, получают белье, ходят в вагон-ресторан и т.п. Эта регламентация сохраняет целостность и нерушимость мира-поезда. Повторяемость как свойство времени типична для антиутопии. По этому поводу Б. Ланин пишет: «общество, реализовавшее утопию, не может не быть обществом ритуала. Там, где царит ритуал, невозможно хаотичное движение личности. Напротив, ее движение запрограммировано» [Ланин: 1993]. Это способствует нивелировке личности, стирает различия между людьми и помогает тоталитарному режиму сохранять свою незыблемость.
Однако у Пелевина повторяемость превращается в некий цикл, замкнутый круг. Во многом на создание такой картины влияют буддийские представления писателя. Точнее, взяв за основу статичное (ритуализированно повторяющееся) время антиутопии, он переосмысляет его в буддийском ключе, что уже предполагает игру не только с традициями жанра, но и с определенным набором религиозных стереотипов.
Замкнутость, столь характерная для времени и пространства в антиутопии, одновременно является проекцией сознания обитателей мира несвободы. Каждый день пассажиры просыпаются под звуки радио, которое невозможно выключить. Оно играет роль агитпропа, суля очередной прекрасный день. Все в устройстве жизни здесь направлено на то, чтобы пассажиры находились в плену собственных иллюзий. Однако сюжет, как и в классических антиутопиях, связан с «пробуждением» героя, с преодолением замкнутости сознания и замкнутости пространства, в котором он находится. Одновременно вновь обретаемая им способность слышать стук колес отсылает нас к процессу освобождения из вечного круга сансары – бесконечных перерождений, на которые, с точки зрения буддизма, обречен человек. Пелевин пользуется «золотым правилом Беркли», которое упомянуто в романе «Священная Книга Оборотня». Оно звучит так: «Поскольку бытие вещей заключается в их воспринимаемости, любая трансформация может происходить двумя путями – быть либо восприятием трансформации, либо трансформацией восприятия» [Пелевин: 2004, с. 264]. Своих «пробудившихся» героев Пелевин награждает способностью идти вторым путем, поэтому в повести «Желтая стрела» изменяется не пространство поезда, а его восприятие героем. Его «непохожесть» на других заключается в особом взгляде на мир, помогающем преодолеть законы, ограничивающие сознание.
В пелевинских произведениях 1990-х в числе «пробудившихся» оказываются не только люди. Уже в раннем творчестве писателя в изображении героев намечается тенденция «инаковости», которая получит свое развитие в дальнейшем. Так, в повести «Затворник и Шестипалый» мир предстает в виде бройлерного комбината, а главные герои – цыплята-бройлеры, гибриды, полученные межпородным скрещиванием. «Инаковость» главного героя здесь подчеркивается и его физическим отличием – шестипалостью.
Распорядок жизни на птицефабрике, как и в «Желтой стреле», подчинен определенной иерархии – приоритетное положение зависит от близости к кормушке:
«У самой границы социума народ стоял редко – тут жили в основном калеки и созерцатели, не любившие тесноты, – их нетрудно было обходить. Но чем дальше, тем плотнее стояла толпа, и уже очень скоро Затворник с Шестипалым оказались в невыносимой тесноте. Двигаться вперед было еще можно, но только переругиваясь со стоящими по бокам. А когда над головами тех, кто был впереди, показалась мелко трясущаяся крыша кормушки-поилки, уже ни шагу вперед сделать было нельзя.
– Всегда поражался, – тихо сказал Шестипалому Затворник, – как здесь все мудро устроено. Те, кто стоит близко к кормушке-поилке, счастливы в основном потому, что все время помнят о желающих попасть на их место. А те, кто всю жизнь ждет, когда между стоящими впереди появится щелочка, счастливы потому, что им есть на что надеяться в жизни. Это ведь и есть гармония и единство» [Пелевин: 2007, с. 102].
«Гармония» этого мира держится на вере в высших хтонических божеств и на эсхатологическом страхе, лежащем в основе всего куриного «мироздания». Именно амбивалентный страх, включающий в себя чувство благоговения перед тем порядком, который его вызывает, обеспечивает незыблемость системы.
Здесь напрашивается сравнение сразу с двумя антиутопиями Д. Оруэлла: «Скотный двор», где, как и у Пелевина, животные представляют определенные социальные типажи, и «1984», где мы видим аналогичное распределение ролей, являющееся основой тоталитарного государства.
Однако Пелевин не столько продолжает антиутопическую традицию, сколько играет с ней. В его повести в роли богов выступают обычные работники птицефабрики, а важнейший ритуал «птичьей религии» – Решительный Этап или Страшный Суп – воспринимается как пародийная аллюзия, отсылающая к апокалиптическим антиутопиям.
Бездумное существование Шестипалого было прервано его изгнанием из социума. Только после этого он постепенно приходит к осознанию того, что их мир, как и все остальные «миры», – лишь конвейер на птицефабрике, обитатели которого обречены на неминуемую смерть.
В повести «Затворник и Шестипалый» сансарический круг выражен еще более очевидно, чем в «Желтой стреле». Выращивание кур подчинено определенному циклу: сначала вылупляются цыплята, потом, двигаясь по конвейерной ленте, они откармливаются, а затем контейнер с курами входит в цех номер один, где отъевшихся бройлеров забивают и упаковывают для продажи. А затем все начинается сначала. Но перенос действия на птицеферму приводит к тому, что экзистенциальная мысль разбивается об абсурдную форму воплощения, которую диктует постмодернистское восприятие мира, предполагающее, что все возможно.
Часто в структуре антиутопии лежит принцип двоемирия. Как правило, в его основе – противопоставление мира цивилизации, превращающей человека в винтик огромного механизма, и мира природы, то есть противопоставление живого и неживого. В классических антиутопиях, кроме довлеющей системы, в рамках которой существует герой, есть пространство, не подвластное идеологии и регламентации. Например, в романе Е. Замятина «Мы» это мир за Зеленой Стеной, у Р. Брэдбери в «451градус по Фаренгейту» – леса и пространство вне города и т.п.
В произведениях Пелевина тоже есть такое пространство. Недаром в повести «Желтая стрела» рефреном звучит слово «там». Оно воспринимается и как ироническая микроцитата, отсылающая к романтической поэзии В.А. Жуковского, где таинственное ТАМ обозначает идеальный мир, недостижимый в реальной жизни («Там не будет вечно здесь»), и как знак утопического сознания, для которого реальность как таковая не существует. У Пелевина же наоборот: именно «там» сигнализирует о жизни не симулятивной, а реальной. Подобно тому, как лирический герой стихотворения Жуковского «Путешественник», преодолевая любые преграды, стремится к непостижимому идеальному ТАМ, так и герой повести «Желтая стрела» Андрей ищет путь к реальному ТАМ. Это слово становится для него своеобразным маячком, неудивительно, что оно слышится ему даже в стуке колес поезда: «там-там».
Роман «Generаtion П» как рубежное произведение в антиутопической прозе Пелевина
Новый этап в творчестве Пелевина, по общему мнению исследователей, обозначил его роман «Generation “П”», опубликованный в 1999-ом году. Это произведение достаточно глубоко и всесторонне изучено критиками и литературоведами [Шульга: 2005; Зарубина: 2007; Репина: 2004; Федотова: 2013 и др.], поэтому мы видим свою задачу не в детальном анализе его проблематики и поэтики, а в определении его роли в творческой эволюции писателя. В данном параграфе мы сосредоточим свое внимание на тех аспектах романа, которые представляются нам значимыми в плане определения направленности (анти)утопического вектора творчества Пелевина 2000-2010-х годов.
По определению критика К.Г. Фрумкина, «это произведение можно считать переходным, пограничным, разделяющим две фазы. (…): творчество писателя-мистика претерпевает острую и необратимую социологизацию. Проблема иллюзорности бытия утратила свою актуальность, зато во весь рост встали проблемы жажды денег, богатства и бедности, гламура и пиара, потребления и сверхпотребления, бизнеса и власти - одним словом, проблема социального неравенства во всех ее аспектах» [Фрумкин: 2009].
На наш взгляд, в прозе Пелевина социологизация никогда не мешала проявлению мистического начала. К тому же новый этап творчества писателя вовсе не исключал обращения к проблеме иллюзорности бытия, скорее наоборот, этот аспект в его произведениях «нулевых» постепенно выходит на первый план. Как покажет наш дальнейший анализ, это связано и с самим предметом разоблачения – симулятивной сущностью массовой культуры, и с буддийской концепцией бытия, отрицающей ценности материального мира.
Изменения, которые происходят в этот период в творчестве Пелевина, выражаются и в том, что он постепенно переходит от антиутопии в духе Оруэлла к антиутопии в духе Хаксли, в художественном мире которого стабилизация общественной жизни, контроль над мыслями и чувствами личности осуществляется, прежде всего, с помощью средств массовой коммуникации и рационально используемой системы наслаждений. Критик С. Хаги по этому поводу пишет:
«(…) как и Англия Хаксли, Россия – это государство, в котором контроль над обществом достигается не посредством применения грубой силы, а путем насыщения населения товарами массовой культуры, служащими скрытым средством манипуляции масс. Тотальный материализм, отупляющая машина популярных развлечений, разрушение исторического и культурного самосознания народа посредством внедрения китча и всеобъемлющая коррупция – вот столпы общества нового времени» [Хаги: 2009, с. 123-124].
Если в произведениях Пелевина, созданных на рубеже 1980-1990-х, основное внимание было сосредоточено на развенчании советской утопии, то в его романах 2000-х годов – на последствиях повсеместного распространения массовой культуры, которая и становится новым рычагом управления, влияя на сознание людей. С распадом Советского Союза забывается и его миф, массовая культура лозунгов и политических кличей перерастает в новую культуру масс – мультимедийную. Появление информационного общества с его «интеллектуальными» компьютерными технологиями, способными создавать виртуальную реальность, приводит к распространению новых средств манипулирования массовым сознанием, воздействия на коллективное бессознательное, адекватных воздействию наркотиков-галлюциногенов. Теперь в поле зрения Пелевина уже не советские методы контроля над сознанием масс, а постиндустриальные.
Таким образом, хотя действие в романе «Generation "П"» происходит в постперестроечный период, в нем поднимаются проблемы, которые во многом определят развитие общества в ХХI веке. Это первый роман в творчестве Пелевина, в котором заходит речь о последствиях превращения людей в управляемый механизм посредством внедрения в их психику распространяемых массовой культурой и СМИ так называемых чистых знаков без явного означаемого. Сюжет произведения строится таким образом, чтобы показать, как мир рекламы захватывает и поглощает буквально все живое, делая мир симулятивным. Соответственно, если в первых главах романа, в которых изображается состояние российского общества в период развала СССР, то в дальнейшем на первый план выходят уже не картины всеобщей деградации, включая безработицу, тотальное обнищание населения, девальвацию ценностей и т.п., а вытеснение реальности симулякрами. На сюжетном уровне это связано с тем, что главный герой – Вавилен Татарский по воле случая из продавца в табачном киоске превращается в копирайтера, занимающегося адаптацией зарубежных товаров к российской ментальности. Соответственно, рекламный дискурс начинает определять и характер поэтики романа. В его игровое поле включено множество рекламных текстов, которые якобы созданы главным героем. Исследователи по-разному оценивают их функцию. Одни полагают, что гипертрофированность рекламного дискурса в романе Пелевина служит критике окружающей действительности, разоблачению иллюзий человеческого сознания. Так, Федотова Е. С. в статье «Роман В. Пелевина «Generation “п”»: словесная игра как способ осмысления и пересоздания действительности» отмечает: «Критика действительности в романе выступает на первый план, что позволяет говорить о переходе от Пелевина-философа к Пелевину-сатирику» [Федотова: 2013].
А. В. Помялов, посвятивший анализу рекламных текстов в романе «Generation П» специальную статью, справедливо замечает, что по форме эти слоганы, как правило, были знакомы читателю-потребителю рекламной продукции: советская песня, частушка, перевернутый афоризм, поскольку они должны были вызывать общенациональную положительную коннотацию, а не ассоциацию с товаром или брендом [См. Помялов: 2008]. Исследователи усматривают в этом использование поп-артистских стратегий. Так, А.С. Кугаевский пишет:
«Как известный творец поп-арта Клаэс Ольденбург создает гигантский тюбик с зубной пастой, отделяя миф от вещи и показывая ее истинное значение, истинную ценность, так и Пелевин создает гипертрофированные, откровенно абсурдные рекламные тексты, отделяя товарный миф от самого товара, демонстрируя онтологическую избыточность, ненужность и антифункциональность мифологизируемых вещей» [Кугаевский: 2006, с.146 ].
Мы полагаем, что представленные две точки зрения не противоречат друг другу: используя поп-артистские (добавим – и концептуалистские) технологии в создании рекламных текстов, Пелевин одновременно акцентирует внимание на тех изменениях, которые происходят в обществе эпохи постмодерна: вытеснение «мира вещей» их симуляцией. Исследователь В.А. Емелин, опираясь на труд Бодрийара «Система вещей», утверждает:
«Реклама – это не только "дискурс о вещах", но и "дискурс-вещь". Ее не следует рассматривать как информационный придаток к миру товаров, скорее это "функциональный венец" системы вещей, "мир ненужного, несущественного, мир чистой коннотации". И этот мир, изначально призванный сообщать о характеристиках того или иного товара, перестает отвечать своей задаче и "образует идеальный, особо показательный предмет системы вещей" , обретая тем самым телесность и достигая виртуального бытия» [Емелин: 1999] .
Прослеживая этапы карьерного роста своего героя как представителя нарождающегося в России 1990-х нового поколения потребителей брендов, Пелевин одновременно демонстрирует процесс превращения, так сказать, «реальной реальности» в виртуальную. Эта авторская установка выражена не только на сюжетном уровне, но и в ироническом послесловии, которым сопровождались ранние издания романа «Generation П»:
«Все мысли, которые могут прийти в голову при чтении данной книги, являются объектом авторского права. Их нелицензированное обдумывание запрещается» [Пелевин: 2003].
Усматриваемая в этом высказывании аллюзия на оруэлловское «мыслепреступление» подчеркивает интеллектуальную несвободу современного читателя. Так Пелевин продолжает игру с «потребителем» и за пределами романного мира, иронизируя по поводу его подчиненности «машине брендов».
В связи с этим И. Роднянская рассматривает «Generation П » как роман-«дистопию», то есть антиутопию на новом этапе её существования: «В прежних дистопиях роковую роль в порче человека и подгонке его к прокрустову ложу утопических проектов играло непременное полицейское и телесное насилие: изощренная цензура, пытки, лоботомия, генная хирургия, психофармацея … И тут, пока мы, обыватели, в конспирологическом угаре ждали пришествия врача-палача, Пелевин с кривой усмешкой объявил, что уже “случилось страшное”: “Телевизор превращается в пульт дистанционного управления телезрителем. Положение современного человека не просто плачевно - оно, можно сказать, отсутствует. Это просто остаточное свечение люминофора уснувшей души”. Преувеличение? Само собой. Любая дистопия строится на доведении тренда до логического упора - упора в абсурд. Но такое ли уж преувеличение?» [Роднянская: 1999, с. 214]
Антиутопическая установка проявляется и в том, как в романе Пелевина представлена современная политическая «арена». Это связано со следующим этапом карьеры главного героя: из копирайтера Вавилен Татарский превращается в криэйтора, Оказавшись на телевидении, он занимается созданием телеобразов политиков с помощью компьютерных технологий. Телевизионная реальность полностью подменяет собой действительность. Криэйторы моделируют и самих политиков, и политическую ситуацию.
Интерпретация утопического мотива Пути в романе «t»
Утопический мотив Пути, связанный с поиском истины, с нравственным (духовным) самосовершенствованием, является в прозе Пелевина сквозным. Как мы уже убедились, в целом ряде его произведений он становится важнейшим сюжетообразующим началом. Рассмотрим его и на примере романа «t» (2009), в котором осмысляется роль Оптиной Пустыни в духовных исканиях Л.Н. Толстого.
Критики обычно обходят этот роман стороной, ограничиваясь весьма поверхностными оценками, часто в ироническом духе. Например, П. Басинский так охарактеризовал роман:
«Сюжет романа, разумеется, полный бред. Некий граф Т. уходит из Ясной Поляны и идет в Оптину Пустынь. Что такое Ясная Поляна – в романе понятно, а вот что такое Оптина Пустынь не знает никто, ни один из героев и даже сам автор. То ли это монастырь, то ли цыганский табор, то ли место для египетских жертвоприношений. Плохо, разумеется, что Пелевин столь бесчувственно-абсурдистски трактует одно из самых дорогих для православных людей мест на земле. Но нельзя требовать от Малевича с «Черным квадратом» уважения к русскому пейзажу. Наконец, Пелевина просто бессмысленно воспринимать буквально. Ведь тогда и граф Т. – жуткая пародия на Толстого. Но Оптина у Пелевина это не Оптина, а граф Т. – не Толстой» [Басинский: 2009].
На наш взгляд, в этом произведении Пелевина воплощаются важные для понимания творчества этого писателя идеи, его философия бытия, а потому оно заслуживает углубленного изучения. Заглавие романа – «t», казалось бы, настраивает читателя на пародийную, игровую волну. Мало того, что герой произведения – граф Т. лишь в одной из глав будет назван своим полным именем – Лев Николаевич Толстой, в название романа вынесена всего лишь одна строчная буква, с которой начинается его фамилия, что может быть воспринято как «умаление», «унижение», «минимализация» фигуры великого писателя. К тому же Пелевин пишет эту букву латиницей, в то время как речь идет о художнике, занимающем «особое место в русской Пантеоне» [Леонов: 1960]23. И все же мы полагаем, что в этом романе Пелевина постмодернистские приемы не мешают выражению вполне серьезного смыслового содержания.
Вообще, интерес к жизни Толстого, его произведениям и нравственно религиозному учению, проявлялся в творчестве Пелевина неоднократно. О причинах этого интереса уже шла речь в предыдущем параграфе нашей работы. К сказанному следует добавить, что, помимо связи с буддизмом, это, очевидно, вызвано тем, что Л.Н. Толстой – знаковое имя в русской литературе, и Пелевин в его лице вступает в диалог не только с ним, но с русской традицией в целом. Этот диалог у Пелевина, как правило, разворачивается в особом пространстве, где утрачиваются границы между иллюзией и реальностью, текстом и внетекстовой действительностью. Перед нами скорее пространство культуры, в котором могут оказаться рядом исторические персонажи и современники, писатели и философы, литературные герои и мифологические существа, словом, кто угодно.
Следует принять во внимание и то, что на Пелевина определенное влияние оказали философия и творчество Кастанеды – мыслителя эзотерика, мистика, автора ряда бестселлеров. Писатель посвятил ему два эссе. В одном из них, «Икстлан-Петушки», написанном в 1993 году, он сравнивал романы Вен. Ерофеева и К. Кастанеды. Оба произведения он назвал «удивительной по красоте аллегорией жизни как путешествия» [Пелевин: 2009, с. 398]. При этом место, к которому устремлен каждый из героев, Пелевин трактует как символ всего, «к чему стремится человек в своем сердце, к чему он будет идти всю свою жизнь и никогда не достигнет» [Пелевин: 2009, с. 399]. В творчестве каждого из этих авторов Пелевин находит то, что близко ему: речь идет о духовном поиске, который никогда не завершается. На наш взгляд, это эссе проясняет и замысел романа «t». В нем Пелевин обращается к заключительному этапу жизни великого русского классика. Здесь Оптина пустынь – то, к чему устремлен герой, но чего никогда не достигнет, хотя путь его лежит к этой цели, даже когда он сам не осознает этого.
Как известно, Оптина пустынь являлась и по сей день является одним из духовных центров России, она стала пристанищем для многих русских писателей и деятелей культуры в их нравственных поисках. Сюда приезжали, стремясь обрести внутреннюю гармонию, найти ответы на мучающие их вопросы Н. В. Гоголь, братья Киреевские, П. И. Чайковский, князь П. А Вяземский, А. Н Апухтин, Ф. М. Достоевский, К. Н. Леонтьев, В. С. Соловьёв и другие. В жизни Л. Н. Толстого, по словам В. Илларионова, «Оптина стала знаковым событием всей его многотрудной, полной грандиозных творческих свершений жизни. Судьба распорядилась так, что Оптина пустынь была «фамильным» духовным центром» [Илларионов: 2005] той ветви графов Толстых, к которой принадлежал и Лев Николаевич. Как утверждают исследователи, «хронология отношений Л.Н. Толстого с обителью начинается с осени 1841 г., когда он 14-летним подростком стоял у могилы за оградой кладбища Оптиной. Пройдёт 69 лет, 28 октября 1910 г. тяжело больной старик, переживающий драматический уход из семьи, за несколько дней до своей кончины напишет последние строки в «Дневнике для самого себя»: «... и вот я в Оптиной пустыни» [Илларионов: 2005].
Между этими двумя точками пролегает еще несколько, когда Толстой посещал эти места. Об этом уже немало сказано биографами, литературоведами, философами и религиозными деятелями, изучавшими наследие писателя. Но нас интересует не столько этот биографический материал, сколько то, как интерпретируется Оптина Пустынь в книге Пелевина.
Роман повествует о пути мастера боевых искусств – графа Т., который бежал из своего дома от царской охранки, и с неведомой ему целью пробирается в Оптину Пустынь. По дороге граф Т. Встречает кабалистическое существо Ариэля, представившегося автором книги, в которой граф Т. – главный персонаж, а вся его жизнь – вымысел группы авторов, которые по заданию издательского дома создают новый бренд раскаявшегося и вернувшегося в лоно церкви Льва Толстого. И хотя на протяжении романа планы издателей меняются несколько раз, движущей силой и интригой всего сюжета остается стремление графа Т. попасть в Оптину Пустынь и понять ее значение.
Для нас важно, что со времени написания повести «Затворник и Шестипалый» (1990) и «Священной книги оборотня» (2004) роман «t» – одно из тех редких произведений Пелевина, где сделанные героем открытия, приводят его к истине и освобождению. Этому не мешает то, что духовный поиск осуществляется в демонстративно текстовой реальности.
Перед нами даже не просто текст в тексте, насыщенный аллюзиями, реминисценциями, цитатами, но метатекст. Пелевин предлагает вниманию читателей кабалистическое представление о том, что любой писатель, создавая новых персонажей, берет на себя роль Творца, за что после смерти должен поплатиться. Наказанием за столь дерзкое поведение в кабалистическом учении становится вечное заключение души писателя в новых персонажах, которые будут создаваться будущими поколениями авторов. Так и душа Льва Толстого была обречена скитаться по различным произведениям, пока не попала на страницы романа «t» в поисках своеобразного символа спасения – Оптиной пустыни.
Жанровые модели киберпанка в романе «Любовь к трем цукербринам»
Одной из характерных особенностей киберпанка является виртуальность реальности (ВР), присутствие особого (кибер)пространства, в котором существуют герои. По определению словенского культуролога и социального философа С. Жижека, «специфика статуса ВР определяется различием между имитацией и симуляцией: ВР не имитирует реальность, но симулирует ее с помощью сходства. Иначе говоря, имитация имитирует пред-существующую реальную модель, а симуляция порождает сходство несуществующей реальности – симулирует нечто, что не существует. (…)» [Жижек: 1998].
В 1990-е годы в России для обозначения такого мира возник термин «турбореализм», придуманный писателями Андреем Столяровым, Андреем Лазарчуком и Виктором Пелевиным [См. Радионов: 2017]. А. Лазарчук дает ему следующую характеристику:
« (…) мир, в основном, представляет собой коллективный вымысел или, по меньшей мере, описание, текст, информационный пакет; непосредственно в ощущениях мы получаем малую толику информации о нём … Можно сказать так: турбореализм есть литература виртуального мира, в котором мы существуем» [Лазарчук: 2015].
При этом предполагается наличие не одной виртуальной реальности, а её множественных вариантов или же отсутствие реальности как таковой. Критик С. Бережной определяет турбореализм как «философско-психологическую, интеллектуальную фантастику, свободно обращающуюся с реальностями» [Бережной: 1996].
В творчестве Пелевина специфика виртуальной реальности определяется рядом факторов. Во-первых, это реализация антиутопического прогноза: что будет, если человек превратится в одну из проекций интерфейса. Во-вторых, характер ВР в пелевинских произведениях обусловлен особенностями постмодернистского мировосприятия: как заметил С. Жижек, «для программиста-постмодерниста (…) фундаментальные качества киберпространства совпадают с теми, что описаны Хайдеггером как конструктивные свойства нашей повседневности (индивид заброшен в ситуацию, неподвластную внятным универсальным правилам, и потому должен на свой страх и риск искать в ней свой путь)» [Жижек: 1998]. В-третьих, в творчестве Пелевина виртуализация реальности определяется буддийской установкой на изменение взгляда на действительность, необходимого, чтобы добиться «озарения». В своих произведениях он постоянно напоминает читателю, что «мы живем в многослойной симуляции» [см. Оборин: 2017].
Присутствие киберреальности точечно прослеживается на протяжении всего творчества Пелевина.35 Но лишь в 2010-е годы данная тенденция становится определяющей. Это обусловлено тем, что компьютеризация все активнее стала проникать в жизнь современного человека. Сегодня она во многом определяет особенности социокультурной ситуации. Не случайно к этой теме все чаще обращаются современные философы, прогнозирующие характер развития нашей цивилизации. Например, шведский философ Ник Бостром в работе с примечательным заглавием «Мы живем в компьютерной симуляции?», намечая версии возможного развития человечества, исходит из того, что наша реальность является не просто симулятивной, но и множественной в своей симуляции:
«Пост-люди, разработавшие нашу симуляцию, могут быть и сами смоделированы, а их создатели, в свою очередь, тоже. Может быть множество уровней реальности, а их количество может увеличиваться с течением времени» [Бостром: 2003].
Известный канадско-американский инженер и изобретатель Илон Маск, следуя за Бостромом, утверждает: « есть только один шанс на миллиард, что человечество не живёт в компьютерной симуляции. Едва ли наша реальность – основная. Гораздо более вероятно, что мир вокруг нас и мы сами – виртуальные сущности, созданные сверхразвитой цивилизацией, уровня который мы, возможно, достигнем 10 тыс. лет спустя» [Цит. по: Newtonew: 2016].
Симулятивная компьютерная реальность проникла в повседневный быт современного человека, стала диктовать моду. В связи с этим неудивительно, что Пелевин, который, по справедливому наблюдению Е. Петровской, «реагирует на моду как на универсальный транслирующий и нивелирующий механизм» [Петровская: 2012], в произведениях 2010-х годов все чаще помещает своих героев в киберпространство. При этом виртуальная реальность, подобно масскульту в его произведениях 2000-х, является не только предметом изображения, но и объектом игры.
Обратимся к одному из наиболее показательных с точки зрения интересующей нас проблемы произведений Пелевина 2010-х годов – роману «Любовь к трём цукербринам» (2014). Наш выбор в данном случае обусловлен не только тем, что в нем активно задействованы магистральные темы и приемы киберпанка (виртуальная реальность и искусственный интеллект), но и тем, что в этом романе активизируются диалогические связи с произведениями Пелевина 1990-х и 2000-х годов, о которых шла речь в первой и второй главах нашей работы. Это позволяет проследить определенную преемственность в трактовке важных для писателя понятий и образов, еще раз убедиться в целостности художественного мира Пелевина.
В романе «Любовь к трём цукербринам» общий тон повествования задан уже самим названием. С одной стороны, оно отсылает нас к сказочной пьесе Карло Гоцци «Любовь к трём апельсинам», послужившей также источником создания одноимённой оперы С. Прокофьева и пьесы Л. Филатова. Лёгкий и весёлый сюжет первоисточника предвосхищает игровой характер пелевинского романа, что подтверждает и короткая аннотация: «О головокружительной, завораживающей и роковой страсти к трём цукербринам » [Пелевин: 2014, с. 4]. И хотя роман написан от первого лица с постоянными напоминаниями о документальности и подлинности истории, его повествовательная стратегия остаётся пародийно-игровой.
Это подтверждает и лингвистическая игра с заменой в названии слова «апельсины» на «цукербрины», в котором автор иронически объединил фамилии основателя социальной сети Facebook М. Цукерберга и разработчика поисковой системы Google С. Брина. Авторский шутливый неологизм достаточно полно отражает один из тематических векторов романа, который был раскрыт в издательстве «Эксмо» ещё до его публикации – в пресс-службе корреспондентам сообщалось, что новая книга затронет не только «бренды» Facebook, Google, но и связанные с ними проблемы интернет-зависимости и информационного рабства [см. Тупенко: 2014].
Роман «Любовь к трем цукербринам» довольно сложно организован. Его структура описана в первой главе, которая называется «Объяснения и оправдания»:
«Эта странная книга содержит три повести (одна непропорционально длинная) – и объяснительный текст, соединяющий их в целое. Связующий материал (я назвал его «Киклоп») можно рассматривать в качестве дополнительного рассказа...» [Пелевин: 2014, с. 5].
Та часть романа, которую автор определяет как «непропорционально длинную» повесть, фактически представляет собой технократическую антиутопию с очевидными признаками киберпанка. В ней описывается будущее человечества – примерно ХХIII-XXIV век. Земля представляет собой неприглядное зрелище, больше похожее на свалку. Люди населяют жилые модули, прикрепленные к гравитационной базе на расстоянии более пяти километров от земли, поскольку «при высотах больше пяти километров не надо платить аренду за землю». Жилые модули сравниваются с «ободранными пивными банками» и «посеревшими от времени молочными пакетами». Характерные киберпанковские реалии позволяют автору актуализировать спор с утопией. Он задан через прямое уподобление «дивного нового мира» «кошмару монаха Кампанеллы, придумавшего когда-то город Солнца» [Пелевин: 2014, с. 166].
Однако главный герой пелевинского романа – Кеша в целом доволен новым миром. Его позиция напоминает ту, что отличала замятинского Д-503, убежденного в идеальном устройстве социума, которому он принадлежит. Правда, Кеша, хотя и принимает строгий порядок, навязанный человеку Системой, не столь воодушевлен им, как герой Е. Замятина:
«Люди столько веков боролись за свою свободу и достоинство – и, говорят, победили. Значит, именно к этому заоблачному раю они и восходили последние десять тысяч лет?» [Пелевин: 2014, с. 167].
Вопросительный знак в конце приведенной цитаты, неуверенное «как говорят» уже позволяет высказать предположение о неких скрытых сомнениях героя.