Содержание к диссертации
Введение
Глава первая. Аксиологическая содержательность повести «Детство» 21 - 104
1.1. «Детство» как эпоха аксиологических влияний 24 — 65
1.2. «Детство» как эпоха первых аксиологических испытаний 66-104
Глава вторая. Аксиологическая содержательность «Отрочества» и «Юности» 105 - 188
2.1. Трудности самоопределения героя в повести «Отрочество» .108 — 144
2.2. Надежды и разочарования героя в повести «Юность» 144 - 188
Заключение 189- 192
Список литературы 193 — 208
- «Детство» как эпоха аксиологических влияний
- «Детство» как эпоха первых аксиологических испытаний
- Трудности самоопределения героя в повести «Отрочество»
- Надежды и разочарования героя в повести «Юность»
Введение к работе
В предлагаемой формулировке темы исследования сопряжены два разнородных и разномасштабных феномена культуры - аксиология и первое художественное произведение Л.Н. Толстого. Первый изначально принадлежал области философских знаний, и лишь с недавнего времени используется применительно к искусству, в роли особого аспекта интерпретации конкретных произведений. Второй издавна (фактически с момента его выхода в свет в 1852-56 годах) привлекал внимание критиков и неискушенных читателей. Однако более поздние произведения великого писателя - такие, как «Война и мир», «Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича» - затмили успех первой трилогии и незаслуженно отодвинули её на периферию внимания. Таким образом, литературоведческий подход порознь - к аксиологическим явлениям или к трилогии Толстого - оправдан, хотя имеет лишь относительную актуальность. Иное дело сопряжение того и другого — в этом случае новизна и актуальность исследования безусловны. Потому что в таком аспекте именно это произведение никто до сих пор не рассматривал.
Апробация аксиологического подхода на материале раннего произведения Толстого на первый взгляд может показаться искусственной и потому сама по себе требует обоснования. Для этого необходимо остановиться особо как на возможностях аксиологии, так и на своеобразии толстовской трилогии.
Показательно, что сами представления об аксиологии достаточно динамично меняются в последние 15-20 лет, особенно в отечественной науке. Так, например, в философском словаре, изданном в 1989 г., сказано, что аксиология - это «учение о природе ценностей, их месте в реальности и о структуре ценностного мира, т.е. о связи различных ценностей между собой, с социальными и культурными факторами и структурой личности»
(175.- Курсив мой - Д.А.). Спустя десять лет авторы словаря того же профиля уже находят возможным утверждать: «АКСИОЛОГИЯ (греч. axia -ценность, logos - слово, учение) - философская дисциплина, занимающаяся исследованием ценностей как смыслообразующих оснований человеческого бытия, задающих направленность и мотивированность человеческой жизни, деятельности и конкретным деяниям и поступкам. /.../ Обращение к проблемам А. оказалось /.../ свидетельством завершения одной фазы философского развития и в то же время основой переструктурации философского знания» (125). Так из более частного понятия «учение» аксиология перешла в статус особой научной «дисциплины» и даже ознаменовала собой, как указывает автор словарной статьи, качественный переход философского знания из одной фазы развития в другую.
Аксиология, определившись с конца XVIII века в своих научных категориях (истоки ее видят в трудах Канта), не могла долго оставаться в границах только философии. И в западной науке аксиология давно уже составляет передний край научной мысли, причем в самых разных областях. Сначала в философии и в эстетике, затем в социологии, экономике, литературоведении и других гуманитарных науках — аксиология вступила в свои права и дала толчок к развитию этих наук, расширила и приблизила их горизонты (см. об этом в книге Г.П. Выжлецова - 44, с. 92-145).
В нашей стране в период «идеологической монополии» природа, состав и соотношение ценностей предполагались раз и навсегда определенными марксистско-ленинской теорией, и потому аксиология была под негласным запретом (подобно генетике и кибернетике). Входила она в обиход научной мысли в основном «через культурологические анализы (С.С. Аверинцев, А.Я. Гуревич, Г.С. Кнабе, В.Л. Рабинович, A.M. Пятигорский, Г.С. Померанц и др.), психологию (Узнадзе и его школа), социологию (В.А. Ядов и его школа)» (125, с. 17). Добавим, что в этом ряду имён должно найтись место также П.А. Флоренскому и М.М. Бахтину. Именно в их
трудах обнаруживаются сегодня аксиологические идеи, которые в своё время никем подхвачены не были и долго ждали своего признания. Но в конечном счёте всё решает продуктивность методологии, ее прикладная ценность. И относительно недавно, в 90-х годах прошлого века, аксиологию в России стали активно разрабатывать.
(Ф Однако до сих пор в научных работах и учебных пособиях наблюда-
ется разнобой мнений - как в определении масштабов аксиологической выразительности культуры, так и в понимании содержательности самих аксиологических категорий. В многообразии подходов можно выделить две основные тенденции. Одна наглядно представлена в «московской школе» (условное обозначение), - например, в работах П. Гуревича, Л. Столо-вича (164, 61). Другая проявляется в разработках «петербургской школы» -в трудах Г. Выжлецова и других специалистов (44).
Первая тенденция сказывается в панаксиологизированном понимании развития цивилизации и культуры, начиная с античных времен и до нашего времени. То есть получается, что аксиология была и царила всегда, по крайней мере в философии, как некое неявное измерение мысли. Вторую тенденцию можно видеть в различении специфических этапов развития человечества. Трем типам цивилизации {космогенной, техногенной и
" антропогенной) здесь соответствуют три этапа эволюции философского
знания {онтологический, гносеологический и аксиологический). Последний - и высший, - согласно этим представлениям, можно числить лишь с середины 19 века, зато он раскрыт на перспективу.
,— К сожалению, приходится признать, что в литературоведении мето-
дологические возможности аксиологии осваиваются как бы в замедленном темпе. В 1995 г. в докторской диссертации В.А.Свительского были представлены примеры того, какие широкие горизонты открывает в литературоведении аксиологический аспект (146). Однако и в её теме фигурирует
^Щ всего лишь понятие «оценка», которое возведено автором в статус особой
категории. Открытые воронежским ученым перспективы и возможности новой методологии разрабатывала Т.С. Власкина в своей кандидатской диссертации (40). Однако ей было рекомендовано хотя бы из формулировки темы убрать само понятие «аксиология», которое в то время ещё выглядело недостаточно литературоведческим.
Некоторое представление о разработке аксиологической методологии в отечественной науке даёт следующая статистика. Мы предприняли поиск по электронному каталогу диссертаций в Российской государственной библиотеке, РГБ (см.: ). Пусть не во всем точная (потому что в поиске задействованы лишь отсканированные диссертации), но общая картина такова: из найденных с 1998 по 2004 годы 37 диссертаций, в тематике которых фигурирует понятие «аксиология», 23 работы относятся к педагогическим наукам, 7 диссертаций - к философским, и лишь 4 работы - к филологическим (среди которых есть диссертации и с лингвистической, и с зарубежной специализацией).
В последние годы аксиологический подход активно разрабатывается филологами, в том числе из Магнитогорского университета (см. в «Библиографическом списке» работы И.А. Анашкиной, Т.С. Власкиной, А.П. Власкина, И.А. Есаулова, В.Б. Петрова, И.К. Подковырова, А.С. Собенни-кова). Учёные из Орска продемонстрировали возможность объединения усилий специалистов разного профиля в изучении аксиологических проблем, организовав в 2001 г. конференцию «Единство аксиологических основ культуры, филологии и педагогики» (69). Один из последних примеров продуктивности использования аксиологического подхода в литературоведении — докторская диссертация В.Б. Петрова. Большинство из указанных авторов убедительно показывают, что подход этот позволяет эффективно решать проблемы современного прочтения литературной классики. Зададимся вопросом: благодаря чему это происходит и как именно «работает»?
Приведу подробные пояснения А.П. Власкина: «Подразумевается,
что всякий человек (или автор, или герой) вольно или невольно во всем руководствуется ценностями — как жизненными ориентирами. Они могут быть разного достоинства - ценностями истинными или мнимыми; вечными или преходящими; общечеловеческими или личными, социальными или идеологическими (в том числе, например, религиозными). Возможны поэтому «ценностные характеристики» человека, общества, эпохи. /..../ Но прежде всего необходимо определиться с границами значений основных категорий. Это нормы, ценности и идеалы. В самом общем виде можно говорить о том, что между ними есть своя иерархия. Несколько упрощая, ее следует представить так. Ценности - это конкретные ориентиры, к ним можно стремиться и достигать их. Это могут быть: семейное благополучие, любовь, долг, успехи по службе, деньги - и проч. Но всё это само собою не приходит. К ценностям нужно как-то двигаться, и тут есть свои нормы жизни. Человек и общество их вырабатывают. Заметим далее, что человек - существо духовное, не всегда и не во всем прагматичное. Помимо целей, достижимых, реальных, для него порой приобретают значение цели высшие, ориентиры мечтательные. И это уже - область идеалов.
В соотношении трех этих категорий (нормы-ценности-идеалы) есть своя динамика, и здесь начинаются сложности. Во-первых, возможны взаимопереходы и взаимоподмены. То, что вчера было труднодостижимым идеалом, — сегодня оборачивается вполне реальной ценностью, а завтра, пожалуй, может стать уже реальной нормой жизни. В этих взаимопереходах прочитываются прогрессивные перемены. Что касается взаимоподмен, то их порой трудно интерпретировать однозначно — всё зависит от точек зрения. Нормы, например, сами по себе могут оборачиваться ценностями. Войти в норму, быть нормальным — это при определенных условиях само по себе составляет ориентир и желанную цель для многих. С другой стороны, возможна обратная подмена: выработка новых ценностей, их достижение и отстаивание - часто составляет именно норму жизнедеятельности
для энергичных натур. Чтобы разобраться в этих соотношениях норм и ценностей, приходится иметь в виду разные их уровни и различать ценности истинные и мнимые, постоянные и преходящие, и т.д.
Нетрудно убедиться, что литература - в силу своих основных задач отражения и художественного познания действительности — воспроизводит все те жизненные явления, которые обозначены здесь как аксиологические соотношения. /..../ Аксиологический уровень в произведении всегда есть, его можно и нужно рассматривать - он многое может подсказать» (33, с. 46^7).
В начале этих пояснений А.П. Власкин заметил, что ценностями руководствуется любой человек, «автор или герой», однако в дальнейшем речь пошла об отражении в произведениях аксиологических ориентиров воображаемых «героев». Между тем, уровень аксиологических интересов автора составляет, конечно, особое эстетическое измерение в любом произведении, и это значительно усложняет общую картину художественной аксиологии. Ещё М.М. Бахтин указывал на эту сложность и полагал, что формально-эстетическое единство произведения образуется благодаря тому, что «ценностный контекст» автора - познавательно-этический и эстетически-актуальный - как бы обнимает, включает в себя «ценностный контекст» героя - этический и жизненно-актуальный (7, с. 71-72).
Кроме того, на аксиологической основе открываются новые перспективы для масштабных историко-функциональных исследований. Потому что именно в этом аспекте реально проясняется, почему в разные эпохи остывает или подогревается читательский интерес к наследию конкретного автора. Читатели ведь тоже оказываются как бы в плену своих подвижных ценностных ориентиров — они ищут в литературе актуальные для себя ценностные контексты.
Итак, аксиологический аспект исследования литературных явлений можно считать почти универсальным - он допускает углубленное рас-
смотрение как содержания, так и формы произведений, как авторской индивидуальности, так и тенденций читательского восприятия.
В едином литературоведческом подходе иметь в виду всю эту сложность и вести анализ, ничего не упуская из внимания, наверное, почти невозможно. Например, Т.С. Власкина в своей диссертации сосредотачивалась преимущественно на аксиологическом измерении отраженной в произведениях А.Н. Островского художественной реальности (то есть на уровне только персонажей). В.Б. Петров, в свою очередь, делает акцент на авторской аксиологии, воплощенной в произведениях М.А. Булгакова. Он, в частности, пишет: «В последнее десятилетие аксиологический подход, предполагающий рассмотрение явлений в соотнесенности с теми или иными ценностными категориями, /.../ обретает все большее влияние на литературоведение (прежде всего, в связи с исследованием творческого наследия Ф. Достоевского, Л. Толстого А. Чехова). В стремлении исследовать многомерность, многоаспектность литературного процесса современное литературоведение все чаще обращает внимание на неразрывную связь аксиологии и художественного творчества. «Каждая литературная эпоха имеет свой аксиологический центр, к которому так или иначе сходятся основные пути художественного творчества» /цитата из работы Л.А. Труби-ной/. Столь же определенно следует характеризовать ценностные установки отдельных художников, осмысление которых позволяет глубже понять их творческие искания, охарактеризовать масштаб их «художественных вселенных» и роль каждого из них в литературном процессе» (134, с. 38).
Примечательно, что В.А. Свительский, которого мы можем считать первым сторонником аксиологического подхода в литературоведении, в одной из последних работ также акцентировал внимание на авторских аксиологических позициях и обращался при этом именно к Л.Н. Толстому, однако на материале эпопеи «Война и мир» (148).
Отдельного внимания заслуживает трактовка «аксиологии» преиму-
щественно в плане духовном (конкретнее - христианском). При этом имеются в виду как воззрения писателей, воплощённые в их произведениях, так и мировоззренческая позиция литературоведов, обращающихся к этим произведениям. Такая трактовка наиболее ярко выражена у И.А. Есаулова в ряде его статей и книг (см. 71, 72, 73). Так, например, он утверждает: «Даже в самых лучших современных трудах, рассматривающих феномен русской культуры, не учитывается в должной мере /.../ система аксиологических координат, оказавшая воздействие, в частности, на поэтику русской литературы, а возможно, и определившая эту поэтику» (72, с. 381).
Нужно заметить, что методологические установки подобного рода определили на сегодняшний день целую традицию в филологических изысканиях. Солидные сборники «Христианство и русская литература» (ИРЛИ, Пушкинский дом) вышли уже в четырёх выпусках. В трёх выпусках вышли сборники «Евангельский текст в русской литературе 18-20 веков» (Петрозаводский университет). То есть в науке составилась целая «школа». Однако авторитет её принимается далеко не всеми литературоведами. Настораживать в отношении к этой школе может наклонность её представителей к своего рода идеологической экспансии, когда методология почти навязывается как обязательная для любых историко-литературных исследований. Так выглядит, например, утверждение И.А. Есаулова: «По-видимому, литературовед, занимающийся русской литературой, вряд ли уже может - без ущерба для своих занятий — совершенно игнорировать действительный масштаб воздействия на отечественную словесность хотя бы доминантного для русской духовности православного фактора» (72, с. 383). Сам Есаулов демонстрирует возможность интерпретировать почти любые произведения русской классики в духе «соборности» (в первой монографии - см. 71), а затем в свете «пасхального архетипа» (во второй монографии - см. 73). Но если это даже составляет реальную возможность, то к «православной аксиологии» - как обозначает предмет своего внимания
исследователь - смысловое богатство литературы, наверное, всё-таки не сводится.
Что касается творчества Л.Н. Толстого (к которому мы намерены обратиться), то здесь можно предвидеть особые сложности. При обращении к его произведениям православную аксиологию игнорировать, конечно, нельзя. И мы намерены уделять ей должное внимание в настоящей работе. Однако сосредотачиваться только на религиозно-содержательных ориентирах при рассмотрении толстовского творчества представляется просто невозможным. Во-первых, это было бы некорректным: ведь религиозные искания Толстого поставили его, как известно, не только в напряжённые отношения с официальной Церковью, но и привели к отрицанию писателем отдельных канонов православия (и христианства в целом). А во-вторых, сосредотачиваться на такой аксиологии применительно к Толстому значило бы сделать предметом исследования религиозные искания этого писателя, что было бы самонадеянным, потому что не соответствует статусу и масштабам нашей работы.
Для своей диссертации я считаю более уместными масштабы кандидатского исследования и потому использую методологический опыт Т.С. Власкиной. То есть нас будет интересовать преимущественно аксиологическая содержательность воссозданного Толстым художественного мира на уровне ценностной ориентации его героев. Однако при этом можно и необходимо будет учитывать также опыт докторских исследований (В .А. Свительского, В.Б. Петрова и др.), то есть по возможности предпринимать выходы на уровень художественно выраженной авторской аксиологии.
Особого обоснования заслуживает выбор конкретного материала для исследования. Первый вопрос, на который необходимо здесь ответить: почему именно «Л.Н. Толстой»?
Дело в том, что это был один из самых нравственно обеспокоенных русских классиков. Сказывалось это с детских лет, когда воображением
мальчика овладела наивная утопия, которая в последующей жизни обратилась в своеобразный «символ веры». В «Воспоминаниях», законченных Толстым в 1906 г., он признаётся: «В особенности же оставило во мне сильное впечатление муравейное братство и таинственная зеленая палочка, связывавшаяся с ним и долженствующая осчастливить всех людей. /..../ Идеал муравейных братьев /.../ остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зеленая палочка, на которой написано то, что должно уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает» (172, т. 14, с.427-28). Нетрудно заметить, что в утопии о «зелёной палочке» с написанным на ней рецептом всеобщего счастья концентрированно выражен тот комплекс ориентиров, который мы сегодня вправе называть аксиологическим. Здесь же заметна и сочетаемость аксиологических параметров - ценностей и идеалов, - столь характерная для детского воображения, которому чуждо разделение на желанное и доступное.
Таким образом, «символ веры», пронесённый Толстым через всю жизнь, сочетает в себе аксиологические ориентиры - ценность и идеал. А что же «нормы», без которых аксиологический комплекс остаётся неполным? Они самым очевидным образом воплощены в той бескомпромиссной работе над собой, которую вёл писатель с юных лет и до конца жизни, — работе по нравственному самосовершенствованию. Об этой его работе написана уже целая «библиотека» научной литературы. Приведу лишь одну цитату из книги признанного знатока толстовского творчества Б.М. Эйхенбаума (речь идёт о начале толстовского пути): «Он, оказывается, занят страшной и мучительной работой самонаблюдения и самоиспытания. На эту работу, не дающую пока никаких ощутимых результатов, уходят все его силы. Он следит за каждым своим шагом, вырабатывает целую систему «правил» поведения, ставит себя нарочно в самые трудные положения, экспериментирует и анализирует. Дневник этих лет представляет собой
собрание записей по «диалектике души», которой страстно занят Толстой. Это его собственный «университет» на дому» (195, с. 29-30). Все эти «правила» - не что иное как нормы, которым Толстому нужно следовать, чтобы приблизиться к осуществлению собственных ценностных установок.
Признания Толстого, воплощенные в дневнике и воспоминаниях, уместно будет дополнить свидетельством со стороны. Не будем апеллировать к мнению почитателей уже маститого писателя. Вот вывод о молодом Толстом его старшего современника, П.В. Анненкова, который пишет И.С. Тургеневу в 1857 г. (у Толстого к тому времени вышли в свет лишь первые две трилогии, и сам он только что появился в литературных гостиных): «Просто изумительно, как много мыслил этот человек о нравственности, добре и истине - и с каких ранних пор /.../В последнее время я пришел к такому убеждению, что между нами нет лица более нравственного, чем Толстой» (133, с. 515. - Курсив Анненкова). Если учесть, что автор письма (как и его адресат, Тургенев) склонен был в те годы относиться к Толстому доброжелательно, но свысока, то приведённое суждение выглядит объективным и убедительным.
Итак, Толстой с юных лет уже живет в созданной им самим атмосфере напряженных нравственных исканий. В таком случае, не может быть сомнений, что именно его духовному взору и творческому воображению могла особенно широко и явственно открываться аксиологическая содержательность чужих сознаний и социальных настроений. И уже с первого своего выхода в большую литературу он действительно поразил многих, даже искушённых критиков своей редкостной проницательностью, а также идейной и художественной самостоятельностью.
Что касается последнего, то Толстой сразу занял в русской литературе особую нишу. Историко-литературную ситуацию той эпохи хорошо поясняет П.В. Палиевский в книге «Русские классики»: «Пушкин и Гоголь смотрели на жизнь с большой высоты. Обобщив усилия истории, Пушкин
сделал текущую действительность прозрачной, просветил её смысл. Непросветлённый остаток, где-то ещё сидевший в ней, должен был, как казалось по этой программе, исчезнуть: «да здравствует солнце, да скроется тьма». Гоголь, попытавшийся это сделать и вдруг обнаруживший, что «пятнышко» /.../ разрастается и готово застить свет, был сломлен непониманием и погиб. Толстой ничего не знал об этих небесных сражениях. Но он обозначил своим явлением пробуждение освещенной идеалом земли. В ответ на критику и поношения ожесточенных, он поднял изнутри действительности все то, что могло пойти навстречу свету, сделался органом выражения этих сил. Скрытые ценности человеческой души, личной нравственности, семейного быта, народного характера стали выбиваться в нем наружу в почти что бесконтрольных подробностях. Извержение это откладывалось в формы, неизвестные литературе, и принималось прежде всего как пришедшая из глубины действительности новая правда» (131, с. 118. - Курсив мой - Д.А.). То есть как субъективный пафос исканий Толстого, так и объективный смысл его открытий с самого начала и до конца его творческого пути может выражаться в аксиологическом измерении — в соотношении идеала и целого комплекса разнообразных ценностей. Между тем, П.В. Палиевский вовсе не являлся представителем аксиологической методологии, - тем показательнее как бы невольный выход этого авторитетного литературоведа на уровень соответствующих понятий. Таким образом, лишний раз подтверждается назревшая потребность целенаправленно и планомерно использовать аксиологический подход при обращении к творчеству Толстого.
Второй вопрос, который возникает по поводу выбора объекта нашего внимания: чем примечательна может быть в свете аксиологии первая трилогия Толстого - «Детство. Отрочество. Юность»?
Примечательна она тем, что уже по этому произведению наиболее проницательные критики (в первую очередь, Н.Г. Чернышевский) смогли
судить об отличительных чертах толстовского метода в целом и прогнозировать развитие его таланта: «Эти две черты - глубокое знание тайных движений психической жизни и непосредственная чистота нравственного чувства, придающие теперь особенную физиономию произведениям графа Толстого, останутся существенными чертами его таланта, какие бы новые стороны ни выказались в нем при дальнейшем его развитии» (182, с. 41). Исходя из этого, Чернышевский предложил для обозначения толстовского метода особое понятие - «диалектика души», - настолько точное и яркое, что оно до сих пор используется как общепринятое.
Что касается позднейших оценок значимости первой трилогии Толстого в общем составе его творчества, то они чаще всего подтверждали правоту первоначального отзыва Чернышевского. Например, М.М. Бахтин в своих лекциях указывает на истоки важнейшей для Толстого ориентации героя, выраженной в автобиографической трилогии: «Абсолютная чистота, детская наивность Николеньки дают возможность ясно обозначиться этим двум «я»: «я для себя» и «я для другого». То он живет для себя, то строит свои мечтания по внешне выраженному пути. Ему нужно согласовать эти два «я»: «я для себя» и «я для других», а они начинают не согласовываться. /..../ В продолжение всего творчества Толстой будет располагать мир по этим двум категориям, пока «я для других» станет всей культурой, а «я для себя» - одиноко» (6, с. 238-239).
Интересные наблюдения над стилем толстовского «Детства» сделал авторитетнейший филолог А.В. Чичерин. Одна из его статей о Толстом начинается с выражения удивления: «... Как это вышло, что после четырех редакций «Детства» первый же абзац этого первого, раннего произведения, отделанного в перерыве между военными действиями, уже заключал в себе всё отличие от прежней русской художественной прозы и все главные свойства стиля Толстого, установившегося за его долгое творчество» (184, с. 227). Далее учёный последовательно рассматривает стилевое своеобра-
зие многих произведений писателя, но заключительный абзац этой основательной статьи посвящен подчёркиванию первоначальной мысли: «При всех изменениях что-то самое существенное в стиле Льва Толстого, от первого абзаца «Детства» до последних написанных им произведений, остается неизменным» (с. 271). То есть, согласно этому мнению, первая повесть Толстого послужила для него важнейшей лабораторией для выработки собственного стиля. Однако форма так или иначе всегда связана с содержанием, и потому не только стилевые, но и проблемно-тематические истоки зрелого творчества Толстого следует искать прежде всего в его первом произведении - в трилогии «Детство. Отрочество. Юность».
Это произведение представляет интерес не только как лаборатория для позднейших открытий Толстого. Оно имеет и самостоятельную художественную ценность. А.В. Чичерин, например, замечает: «Тонкого, сдержанного юмора в «Детстве» больше, чем в последующем творчестве Толстого. Этот юмор отмечает дистанцию детского, давнего и нынешнего, взрослого отношения к предмету» (184, с. 229). По другому поводу, сопоставляя образ матери из «Детства» и княжны Марьи из «Войны и мира», он делает такое наблюдение: «В образе княжны Марьи та же идея совершенного в своем любвеобилии человеческого характера приобретает больше жизненности, но ценою утраты такой поэтической, лирической чистоты, какой Толстой больше уже никогда не достигнет» (там же, с. 232). И ряд подобных наблюдений может быть продолжен.
Итак, почти во всех приведённых характеристиках трилогии если и не указывается прямо, то подразумевается ориентация писателя (как и его героя) на аксиологическую содержательность, с одной стороны, индивидуальных душевных движений, с другой - окружающего мира и сферы человеческих взаимоотношений. Как показал В.А. Свительский, подобная содержательность в масштабах, например, романа-эпопеи «Война и мир» выражена шире и многообразнее (в статье «Личность и «настоящая жизнь
людей»: Оценочный строй «Войны и мира» Л.Н. Толстого»). Однако нам начинать изучение этой содержательности целесообразнее с первого произведения Толстого, то есть всё-таки с истоков художественной аксиологии великого писателя. Тем более что даже Б.М. Эйхенбаум (написавший в 1922 г. основательную монографию «Молодой Толстой») уже в конце жизни, в 1959 г., признавал: среди «трудных и очень важных для понимания Толстого проблем» всё ещё остаётся всё тот же «молодой Толстой» (196, с. 466). Мы надеемся, что продвинуться здесь поможет предлагаемый аксиологический подход.
Вышеизложенные соображения позволяют определить параметры диссертационного исследования следующим образом.
Актуальность работы обусловлена, во-первых, сложившейся в литературоведении ситуацией, при которой аксиологический подход в целом уже показал свою продуктивность, однако требует дополнительной апробации на более широком (чем уже было продемонстрировано) историко-литературном материале. Во-вторых, в науке о Толстом за последние десятилетия сделано много открытий, но преимущественно на материале его романов и поздних повестей. На этом фоне обращения к первому произведению писателя - его автобиографической трилогии — выглядят эпизодическими и почти случайными. Вместе с тем, исследователи признают, что эта трилогия содержит в себе многие важные истоки для последующих исканий Толстого. Назрела потребность давно сложившиеся представления о содержательности и художественном своеобразии «Детства. Отрочества. Юности» привести в соответствие с современным состоянием филологической науки.
Новизна работы в методологическом отношении обусловлена тем, что в ней впервые аксиологический подход апробируется на материале повестей Л.Н. Толстого. В историко-литературном отношении это позволит по-новому понять своеобразие характера центрального героя, авторскую
концепцию произведения и в целом - выявить новое измерение в содержании автобиографической трилогии, которое условно можно назвать «аксиологическим подтекстом».
Объектом исследования является канонический текст трилогии Толстого «Детство. Отрочество. Юность», а также подготовительные материалы и отдельные дневниковые записи, имеющие отношение к истории создания этого произведения. Особое внимание по ходу исследования будет уделено научным комментариям к произведению в составе разных изданий собрания сочинений (в 22 и в 100 томах, под авторством А.В. Чичерина и Л.Д. Громовой-Опульской), а также ряду авторитетных работ, посвященных трилогии (Б.М. Эйхенбаума, П.П. Громова, Б.И. Бурсова и др.).
Предметом исследования является художественно выраженная в автобиографической трилогии Толстого аксиология как подвижная система ценностных ориентации центрального героя, отражающая закономерности его развития.
Научная проблема для настоящего исследования обусловлена сложившейся ситуацией, когда в первом произведении Толстого критиками и учёными угадываются важные истоки его последующих творческих исканий, но эти интуиции остаются не реализованными в интерпретациях трилогии; в то время как зарекомендовавший себя в последние годы аксиологический подход остаётся не востребованным в полной мере для решения подобного рода задач. Таким образом, проблема состоит в том, чтобы в свете аксиологических понятий провести анализ автобиографической трилогии Толстого.
Цель исследования — раскрыть аксиологическую содержательность автобиографической трилогии Л.Н. Толстого и внести соответствующие коррективы в научные представления об авторской концепции этого произведения.
Задачи исследования обусловлены поставленной целью и состоят в
следующем:
Выявить насыщенность текста трилогии Л.Н. Толстого «Детство. Отрочество. Юность» аксиологическим содержанием и на этой основе показать наличие в произведении особого измерения - аксиологического подтекста.
Прояснить основные параметры воссозданного автором художественного мира, по которым происходит аксиологическая ориентация центрального героя, и проследить динамику этих параметров в разных частях трилогии.
В свете аксиологических понятий раскрыть логику развития центрального героя, как оно представлено в каждой из повестей и в масштабах трилогии в целом.
Рассмотреть особенности ориентации героя в мире с учётом соотношения различных составляющих - душевных и духовных, социальных и психологических, природных и религиозных - и раскрыть их аксиологическое значение.
В ходе анализа текста трилогии выявить те мотивы, которые получают развитие в последующих исканиях Толстого.
Методология работы базируется на идеях современных литературоведов-В.А. Свительского, Г.П.Выжлецова, Т.С. Власкиной, В.Б. Петрова и др. - о значимости фактора ценностных ориентации в творческих исканиях писателей и содержательности соответствующего аксиологического измерения в художественной ткани литературных произведений.
Методологическим основанием для исследования толстовского текста является сочетание следующих базовых аналитических методов:
проблемно-тематического (изучение тематики и проблематики-произведений писателя в связи с особенностями его миропонимания);
структурно-семантического (рассмотрение смыслового соотношения отдельных частей произведения, описанных в нём событий и образов
в свете трансформации авторской концепции);
генеалогического (исследование истоков образности произведе-ний,эстетических и философских пристрастий автора);
историко-литературного (исследование произведений писателя в контексте его творчества и исторического процесса).
В плане апробации в работе используется системный подход к анализу произведения в свете аксиологических понятий, который может - в случае итоговой продуктивности исследования - претендовать на статус аксиологического метода интерпретации литературного произведения.
«Детство» как эпоха аксиологических влияний
В свете нашей темы примечательно не только само по себе первое произведение Толстого, но даже его первые фразы. Авторитетный ленинградский толстовед Я.С. Билинкис в одной из своих лекций (известной мне в записи А.П. Власкина) высказал идею, что у Толстого, как у всякого большого художника слова, уже по первой фразе можно судить - стоит ли читать дальше и чего следует ожидать от произведения в целом. Мысль эта может показаться слишком парадоксальной и излишне категоричной. Однако последуем совету и присмотримся к первой фразе трилогии: «12-го августа 18..., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой - из сахарной бумаги на палке - по мухе» (170, с.11. Далее текст трилогии цитируется по этому изданию с указанием только страниц).
Здесь обращает на себя внимание тот факт, что в первой же половине многосоставной фразы упоминается одна из безусловных для детского восприятия ценностей — чудесные подарки. Далее заметим, что ценность эта получена, конечно, от взрослых. Однако уже вторая половина фразы демонстрирует: со стороны взрослых для ребенка неизбежны как подарки, так и неприятные беспокойства. Следующая фраза как раз развивает эту тему и привносит нечто новое: «Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову» (там же). То есть мало того, что в жизни ребенка за подарками слишком скоро могут последовать мухи на голову. При этом еще может быть и «задет образок моего ангела». Последняя деталь представляется немаловажной — она как будто сигнализирует об участии в этом эпизоде ценности совсем иного рода, нежели подарки ко дню рождения. Ведь если о подарках герою повести невольно вспоминается (эта ценность более конкретна, но уже преходяща), то за привычным образком угадывается непреходящее участие ангела-хранителя в судьбе мальчика -в жизни прошлой, настоящей и будущей.
В связи с этим примечательна судьба первоначального толстовского текста. Сделаем здесь небольшое отступление.
По непонятной прихоти цензуры «образок моего ангела» был изъят из текста при первой публикации повести. Это вызвало резкое недовольство Толстого, и он настоял на том, чтобы «мой ангел» был восстановлен в тексте для последующих переизданий (см. Комментарии - 170, с. 397-398). В свете высказанной догадки о значении указанной художественной детали вполне понятно недовольство Толстого вмешательством цензуры и его настойчивое отстаивание своей авторской воли.
Но еще более обескуражило начинающего писателя своеволие редакции «Современника» (где было опубликовано «Детство»): «Главная перемена, поразившая Толстого, заключалась в ином заглавии: вместо «Детства» - «История моего детства»» (с.397). Тем самым суть авторского замысла была искажена. В самом общем виде можно понимать так, что история чего—либо предполагает последовательное описание определенного этапа, имеющего своё начало и сменяющегося следующим этапом. Но Толстому важно было передать не только уникальность «детства» в судьбе человека, но и его непреходящую значимость. В последующем анализе мы еще обратим внимание на соответствующие лирические отступления, где выражена эта мысль. Теперь же приведём мнение исследователя (Б.И. Бур-сова), с которым трудно не согласиться: «Детство, с этой точки зрения, есть своего рода норма и образец человеческого поведения по той причине, что в детском возрасте человек непосредственно, чувствами усваивает положительные, истинно человеческие стороны в отношениях близких ему людей и поэтому сам наиболее человечен» (29, с. 103.). К этому можно добавить, что детство, по Толстому, представляет особый мир со своей иерархией ценностей. В последующие «эпохи развития» происходит вынужденная и неизбежная переоценка ценностей. Однако аксиологические впечатления детства остаются во многом неповторимыми, в чем-то образцовыми и во всяком случае навсегда входят в жизненный опыт человека.
Поэтому выглядит естественным, что в случае с заглавием (как и с цензурным искажением текста) писатель в последующих изданиях восстановил собственный его вариант - «Детство».
Итак, в двух начальных фразах толстовской трилогии, во-первых, уже обозначены через конкретные детали две разновидности ценностей, доступных восприятию ребенка, - наивно-желанные (подарки) и непреходящие (запечатленные в образке ангела). И во-вторых, особый мир детства уже здесь, как бы с порога произведения, противопоставлен миру взрослых. Они не замкнуты, однако во многом самостоятельны. Соотношение и, главное, взаимодействие этих миров - одна из основных составляющих того самого контекста трилогии, который мы предполагали в ней выявить.
Заметим, что своеобразие взрослого и детского миров - особая большая тема, актуальная не только для психологии и педагогики, но и для современного литературоведения (см., например, по Библиографии: 36, 89 и др. работы). В толстовской трилогии внимание распределено по обоим мирам, и в целом посвящена она процессам взросления, то есть постепенного перехода из детского мира во взрослый. Однако не всё так просто, как может показаться, - процессы взросления носят сложный характер. Для нас примечательно, что каждый из миров имеет свои аксиологические приоритеты.
Мир взрослых является для ребенка притягательным по разным причинам, в том числе, наверное, потому, что является во многом источником и гарантом детских ценностей. Такая зависимость второго мира от первого выражается в конечном счете в том, что многие приметы взрослых отношений и сам процесс взросления представляется детскому воображению как самостоятельная комплексная ценность. Так, уже следующий абзац повести начинается с передачи подобных впечатлений: «Положим, - думал я, - я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит» (с.11).
«Детство» как эпоха первых аксиологических испытаний
Во второй части повести Николенька Иртеньев оказывается в городской, московской среде. Резкость перехода подчёркнута уже с первой фразы следующей главы (после «Детства»), Если до сих пор, на протяжении 14 глав, повествование разворачивалось в рамках одного дня в деревне, то 16 глава («СТИХИ») открывается так: «Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим столом и писал» (с. 47).
Прежде всего, обратим внимание на то, что Толстой использует резкий перепад как в пространстве, так и во времени. То есть здесь своеобразен художественный хронотоп. Сама по себе проблема хронотопа очень конструктивна для современной филологии и могла бы стать ведущим аспектом для рассмотрения любого произведения Л.Н. Толстого. Однако для нас эта проблема носит вспомогательный характер, и потому ограничимся исходными сведениями из авторитетного справочного издания («Теория литературы» В.Е. Хализева): «Временные и пространственные представления, запечатлеваемые в литературе, составляют некое единство, которое вслед за М.М. Бахтиным принято называть хронотопом (от др.—гр. chronos - время и topos - место, пространство). «Хронотоп, - утверждал ученый, -определяет художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности /.../ Временно-пространственные определения в искусстве и литературе /.../ всегда эмоционально-ценностно окрашены». /..../ Ученый говорит о хронотопических ценностях, сюжето-образующей роли хронотопа и называет его категорией формально-содержательной. Он подчеркивает, что художественно-смысловые (собственно содержательные) моменты не поддаются пространственно-временным определениям, но вместе с тем «всякое вступление в сферу смыслов свершается только через ворота хронотопов». К сказанному Бахтиным правомерно добавить, что хронотопическое начало литературных произведений способно придавать им философический характер, «выводить» словесную ткань на образ бытия как целого, на картину мира - даже если герои и повествователи не склонны к философствованию» (179, с. 137. - Курсив мой - Д.А.). Курсивом здесь выделены понятия, которые свидетельствуют о том, что явления хронотопа имеют непосредственное отношение и к аксиологии.
Возвращаясь к повести «Детство», заметим, что резкая перемена в её хронотопе всё-таки не носит абсолютно неожиданный характер. Она по-своему подготовлена в рассмотренной нами выше главе «Детство», которая была названа «рубежной». Уже там автор использует, по верному замечанию П.П. Громова, «лирическое отступление» от ровного хода повествования. И в этом отступлении показательно, что если в пространственных координатах ничего, на первый взгляд, не меняется (передаётся атмосфера деревенского дома), то временные координаты предельно раздвигаются. Представлены как бы два полюса восприятия: к бесконечно далёкому детству повествователь устремляется силою памяти и воображения из своего взрослого «настоящего». Далее мы увидим, что резкий сбой в хронотопе, который подготовлен в 15 и осуществлен в 16 главе, будет давать о себе знать на протяжении всей второй половины повести. Ровное течение повествования, характерное для первых 14 глав, более уже не повторится в таком масштабе. То есть само ровное течение жизни семьи Иртеньевых оказалось, по авторской логике, нарушено с первым отъездом из деревенского дома безвозвратно.
Как же откликаются столь резкие перемены формальных координат в самом содержании главы «Стихи»?
Обратим внимание, что здесь, начиная уже с названия, на первый план впервые выводятся такие значимые для самого писателя ценности как эстетические. К именинам бабушки мальчики готовят подарки. Показательно сопоставление этих подарков: Володя готовит своё «произведение /.../ карандашом» - рисунок головы «какого-то турка в чалме»; Николеньке же «пришло в голову написать стихи на этот случай» (с. 48). Существенная разница здесь состоит не в родовых формах предполагаемого «искусства» (как рисунок, так и стихи, скорее роднит их общее свойство - наивный дилетантизм). Разница в том, каким путём идёт творческое воображение мальчиков.
Володя нарисовал сам, но затем с интересом следит за тем, как поправляет его произведение умелый учитель рисования. В этой связи характерен, например, их обмен репликами: « - А сюда вы не положите еще тени? - сказал Володя учителю, приподнимаясь на цыпочки и указывая на шею турка. — Нет, не нужно, - сказал учитель /.../, - теперь прекрасно, и вы больше не прикасайтесь». На тот же путь учитель предлагает вступить и другому мальчику: « - Ну, а вы, Николенька, - прибавил он, вставая и продолжая искоса смотреть на турка, — откройте наконец нам ваш секрет, что вы поднесете бабушке? Право, лучше было бы тоже головку» (там же. - Курсив мой - Д.А.). Сам по себе подарок призван здесь совмещать ценности разного рода: для бабушки и для автора подарка. Но в Володином варианте второй элемент как раз искажён, потому что авторское право объективно принадлежит, скорее, учителю. И в последней реплике учителя (второй курсив) подчёркивается эта авторская ценность, играет личное авторское самолюбие (первый курсив) и одновременно абсолютно игнорируется ценность подарка в глазах его адресата. Ведь для бабушки вовсе не «лучше было бы» получить в подарок два похожих рисунка.
Эти нюансы ценностных значений примечательны тем, что в них по-своему отражаются законы светской жизни, в которую готовятся вступить мальчики. По этим законам оригинальность, творчество - вовсе не являются приоритетными ценностями. Здесь ценится способность, напротив, непринужденно следовать за самыми умелыми, ловкими и успешными. (Позднее бабушка, например, будет даже сетовать своему близкому светскому знакомому, характеризуя внуков: «...Мальчиков давно пора было прислать сюда, чтобы они могли чему-нибудь учиться и привыкать к свету; а то какое же им могли дать воспитание в деревне?.. /..../ Вы заметили, mon cousin, они здесь совершенно как дикие... в комнату войти не умеют» - с. 57). А пока что, в главе «Стихи», роль умелого и успешного принадлежит учителю рисования.
Николенька в своём первом творческом опыте поначалу идёт иным путём, но тоже не во всём оригинальным: «Я решительно не помню, каким образом вошла мне в голову такая странная для ребенка мысль, но помню, что она мне очень нравилась /.../. Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших книгах» (с. 48). Законы подлинного творчества здесь сказываются в том, что присутствует оригинальность замысла («странная для ребенка мысль»), налицо творческий стимул и порыв вдохновения («сгоряча» рождаются два стиха). Далее последуют своеобразные (окрашенные авторской иронией) «муки творчества».
Трудности самоопределения героя в повести «Отрочество»
Построим наше исследование в этом параграфе следующим образом. Начнём с того, что присмотримся: что именно выделяют как наиболее существенное в «Отрочестве» те комментаторы, которые считают эту повесть полноценной и важной частью трилогии. Рїх наблюдения и суждения должны нам дать толчок к тому, чтобы проверить их, внести возможные поправки и дополнения и выработать собственное заключение о концептуальной содержательности художественного материала второй части трилогии Толстого.
П.П. Громов предлагает такую общую характеристику: «Отрочество - пора переходная, пора ломки в становлении человека. Эта ломка делает Николеньку, центрального героя, более колючим, своенравным, открыто и отчасти парадоксально активным. Задача художника - объяснение этой колючести и парадоксальности общей или даже общечеловеческой логикой «переходности»» (57, с. 111-112). Затем исследователь даёт своё понимание своеобразия содержательной доминанты во второй повести: «Как и в «Детстве», здесь есть свой центральный и по-своему очень острый сюжетный узел, сюжетная вершина, к которой тянется с разных сторон все внутреннее развитие тем в книге. Однако этот узел уже не трагичен, как в «Детстве», драматизм его носит несколько иной характер. Он основывается на теме непонимания взрослыми развития ребенка, с одной стороны, и на теме приобретения взрослеющим человеком, «отроком», индивидуальных связей с миром - с другой. В «Детстве» весь комплекс связей с людьми не зависел от героя, он получал этот комплекс извне и постигал его, начинал свой духовный путь с «разборки», осмысления связей, полученных в «готовом» виде. В «Отрочестве» весь этот «готовый» комплекс отношений переоценивается. Драматизм этой переоценки, связанный также с пере- оценкой взрослых и их мира, с непониманием взрослыми юного героя в причудливой логике его развития, сюжетно выражен в истории вражды Ни-коленьки с гувернером Сен-Жеромом. Эта вражда и ее кульминация и составляют основной сюжетный узел» (там же, с. 112. - Курсив мой - Д. А.).
Если приведённая выше общая характеристика повести представляется объективной и убедительной, то её дальнейшая конкретизация может вызвать возражения. Курсивом в цитате выделены те фрагменты, которые не во всём убедительны. Наш анализ «Детства» выявил уже в первой повести те моменты, которые Громов выделяет в качестве центральных во второй. Можно полагать, что моменты эти получают закономерное развитие во второй части, но едва ли они составляют её отличие от первой. Тем более сомнительно, чтобы сюжетную вершину в «Отрочестве» составляла всего лишь вражда Николеньки с гувернёром, как бы широко и многозначительно её ни интерпретировать.
Сам П.П. Громов в дальнейшем даёт пример подобной интерпретации: «Так, в драматически наиболее напряженных эпизодах «Отрочества» - эпизодах столкновения Николеньки с гувернером Сен-Жеромом - получает своеобразное развитие «диалектика души» при решении темы преодоления тщеславия в становлении человека. /..../ Позиция героя в его борьбе с Сен-Жеромом содержит в себе реальные нравственные вины и промахи, в том числе и питаемые тщеславием. Однако в самом конфликте возникает и серьезная, высокая тема - тема человеческого достоинства. Сила Толстого-художника тут в том, что такая огромная человеческая ценность, как достоинство личности, дается в неразрывных сплетениях с тщеславием, в подлинной «диалектике души»» (там же, с. 192-193. — Курсив мой — Д.А.).
По поводу этого суждения можно, во-первых, продолжать сомневаться в чрезвычайной значимости столкновения героя с гувернёром для сюжетного развития всей повести. Это нам предстоит проверить в ходе анализа. Но, во-вторых, Громов обнадёживает нас тем, что в его исследовании намечается выход к тому явлению (см. выделенное курсивом), которое прямо относится к предмету нашего исследования. Тем более, что исследователь усматривает взаимосвязь «человеческого достоинства» как «огромной ценности» в диалектической взаимосвязи с «тщеславием» как душевным изъяном. Такое наблюдение представляется конструктивным, потому что примеров подобного симбиоза в первой повести как будто действительно не встречается.
Несколько иначе, чем П.П. Громов, определяет специфичность содержания второй повести А.В. Чичерин: «В начале второй части резко обозначен перелом от ясности детства к проблемности отроческих лет. Глава «Новый взгляд»: /..../ Так поразили Николеньку слова Катеньки: «Вы богаты..., а мы бедные - у маменьки ничего нет». Он привык видеть Катеньку в своей семье, занятую теми же играми, обедающую за тем же столом, как и его сестра, его брат и он сам. И вдруг оказывается, что между ними такая разница, они богатые, а у нее ничего нет. И эта странная невидимая разница гораздо больше значит, чем разница между умным и глупым, добрым и злым, красивым и уродом. Так совесть подростка начинает тревожить социальное неравенство, как источник дурного, несправедливого, лежащего в самых основах быта. И с этого нового взгляда, непредвиденного в первоначальных планах, начинается новый период — отрочество. Все меняется» (172, с. 400).
Вновь можно заметить некоторые расхождения с тем, что мы наблюдали ранее: тема социального неравенства достаточно явно выражена уже в первой повести. И опять следует, очевидно, говорить не об абсолютной новизне этого материала, а скорее, о развитии соответствующих мотивов в «Отрочестве». Но возьмём на заметку это новое мнение: глава «Новый взгляд» представляется Чичерину поворотной.
Наконец, комментатор другого, новейшего издания, по которому мы цитируем тексты трилогии в настоящей работе (в 100 томах, 2000 г.), Л.Д. Громова-Опульская высказывает иное мнение о специфичности начала «Отрочества»: «Началом новой эпохи жизни, обозначившим рубеж между детством и отрочеством, стал не гувернер-француз, а встреча с миром своей страны — людьми, природой, всякого рода конфликтами» (170, с. 408-409). Обратим внимание: не ссылаясь на П.П. Громова, автор «Комментария» как будто прямо оспаривает его суждение (по поводу гувернёра-француза). И это последнее мнение - о «начале новой эпохи жизни» — представляется наиболее убедительным. Постараемся от него оттолкнуться и, насколько это окажется возможным, пополнить его собственными наблюдениями по тексту повести.
Предпримем обзор первых глав и присмотримся к их содержанию — нет ли особой логики в распределении материала по этим главам?
Повесть начинается с новой поездки в Москву, после смерти матери, и на этот раз (в отличие от «Детства») о переезде сказано достаточно подробно. Целых две главы и еще одна дополнительная («поворотная», по мнению А.В. Чичерина) посвящены описанию этого переезда. Названия глав следующие: «Поездка на долгих», «Гроза» и «Новый взгляд». Даже при поверхностном чтении ясно, что Громова-Опульская, скорее всего, права: в этих главах действительно примечательны «люди, природа, всякого рода конфликты». Однако, быть может, ещё важнее у Толстого другое: очень уж разные это люди, разные состояния природы и, наконец, очень примечательны состояния и наблюдения самого героя. Просматривается логика и в самих переходах от одного впечатления к другому.
Надежды и разочарования героя в повести «Юность»
Прежде чем обратиться к рассмотрению содержательного своеобразия «Юности», нужно прояснить вопрос о причинах её формального отличия от первых двух повестей. Что это за отличия?
Во-первых, обращает на себя внимание объём «Юности» — он почти равняется объёму «Детства» и «Отрочества» вместе взятых. Во-вторых, как бы вопреки значительному объёму, автор считал этот текст всего лишь «первой половиной» произведения. С такой пометкой повесть и увидела свет в журнале «Современник». Толстой начал работу над продолжением, даже написал очередную главу, но так и не осуществил этого замысла. Лишь в 1864 г., включая «Юность» в своё первое собрание сочинений, писатель, наконец, снял подзаголовок «Первая половина» (см. «Комментарии», с. 452), - то есть признал повесть завершённой. Тем не менее, если учесть первоначальный замысел («Четыре эпохи развития») и оставшуюся ненаписанной «Молодость», приходится считать всё это автобиографическое произведение незаконченным. Причинами послужили некоторые биографические обстоятельства, но не только они.
Что касается биографии, то создавалась «Юность» действительно в необычных условиях. Начало работы - в осаждённом Севастополе; затем автором была пережита драма военного поражения России в этой войне (город был сдан неприятелю); заканчивал Толстой работу над «Юностью» уже в милой его сердцу Ясной Поляне. Такая резкая смена обстановки и настроения, конечно, не могла не отразиться на художественной работе, которая при этих условиях едва ли могла идти гладко. Отразилось всё это, конечно, и на концепции произведения. В финале «севастопольской трилогии» писатель свидетельствует о чувстве, которое он разделял со всеми участниками обороны города: «... было другое, тяжелое, сосущее /.../ чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый /.../ с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозился врагам» (170, т. 2, с. 181). Такое чувство не могло скоро погаснуть даже в мирной атмосфере Ясной Поляны. И оно так или иначе должно было сказаться в концепции произведения, над которым Толстой продолжал работать. Быть может, поэтому «Юность» всё не находила более-менее благополучного продолжения, своей «второй половины».
Как уже сказано, причины растянутости и незавершённости последней повести можно видеть не только в биографических обстоятельствах. Логику развития героя, которая привела к запутанности и открытому финалу, интерпретаторы произведения объясняли по-разному. Наиболее убедительными в связи с этим представляются суждения Б.И. Бурсова. В виду важности вопроса приходится привести здесь ряд фрагментов из его монографии о раннем творчестве Толстого.
«В «Юности» облик героя еще более сложен /т.е. чем в «Отрочестве» - Д.А./. Теперь уже вполне ясно, что ему предстоит идти не шаблонным, а самостоятельным путем, который, впрочем, еще нужно найти. Он предчувствует трудности, с которыми придется столкнуться, и не боится их. Вопрос заключается не в том, способен ли он самостоятельно поступать, не о возможностях его речь идет, но об утверждении его самостоятельности в отношениях, свойственных юности» (29, с. 120).
«В «Юности» перед нами /.../ крушение человеческих устремлений, ложно направленных. В «Юности» отчетливо намечаются такие черты реализма зрелого Толстого, как особого рода моралистичность и невиданная еще самокритичность положительного героя. Герой оказывается перед необходимостью сделать выбор образа жизни и деятельности. Отличие толстовского героя - это надо сразу заметить - в том, что, сколько он живет, столько и занимается выбором своего жизненного дела. В общем, он ни на чем не останавливается окончательно» (там же, с. 129).
«Юность героя, привлекательная /.../ настроением неопределенной мечты и надежды, заканчивается провалом не только на университетских экзаменах, но, главное, на экзамене жизни. Герою необходимо выработать твердость мысли, какой-то определенный взгляд на мир, соответствующий его стремлению быть человеком в подлинном значении этого слова. Но как раз этого взгляда на мир у Толстого и не было во время окончания «Юности», - он переживал очередное разочарование в себе и в своей деятельности» (там же, с. 133).
«В «Детстве» Николенька более недоумевает по поводу нарушений, по его представлениям, гармонического состояния мира, в «Отрочестве» ищет в самом себе опоры для того, чтобы остаться самим собой. В «Юности» же хочет понять свое отношение к различным жизненным путям, чтобы выбрать свой особенный» (там же, с. 134).
«Противоречия его развития выходят, если можно так выразиться, на широкую философскую арену. Чтобы их осветить, нужно было хотя бы временно их как-то решить. Но как раз в это время Толстой был дальше, чем когда бы то ни было, от их решения, и план второй части «Юности» не был осуществлен» (там же, с. 135-136).
Согласимся со всеми этими характеристиками и примем их к сведению для дальнейшей работы с текстом Толстого. Это тем более важно, что они выводят нас на аксиологическую логику развития героя. В предварительном, самом общем виде, она для данного случая такова. «Жизненные пути» - это нормы. Но для Николая Иртеньева на юношеском этапе его развития они непродуктивны, поскольку сориентированы не на определенные ценности, а прямо на идеалы. Фактически происходит нарушение аксиологической логики развития, или преемственности аксиологических ориентиров, согласно которой, по нашим представлениям (см. Введение), нормы обеспечивают достижение ценностей, а те, в свою очередь, сориентированы на идеалы. «Выпадение» ценностей из этой цепочки преемственности не могло не обернуться заблуждениями для героя Толстого. Ценности лишь на первый взгляд выполняют в такой преемственности служебную функцию «промежуточного звена». На самом деле им принадлежит ключевая, связующая роль. Они являются в аксиологической среде центральными ориентирами. Именно поэтому саму аксиологию принято считать философской дисциплиной, занимающейся «исследованием ценностей как смыслообразующих оснований человеческого бытия, задающих направленность и мотивированность человеческой жизни, деятельности и конкретным деяниям и поступкам» (125, с. 24).
Теперь следует обратиться к тексту «Юности», чтобы конкретизировать наши предварительные соображения. Какими путями пробует идти герой повести в своём развитии, и что именно происходит при этом в его душевном мире?