Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Адамизм в контексте акмеизма, символизма и авангарда 11
1.1. Истоки адамизма 11
1.1.1. От завершения символизма к акмеистическим манифестам 11
1.1.2. Критики об акмеизме и адамизме 16
1.1.3. Безобразное как эстетическая категория 21
1.2. Адамизм с точки зрения современного литературоведения 24
1.2.1. Адамизм - левое крыло акмеизма 24
1.2.2. Наследие В. Нарбута и М. Зенкевича: публикации и исследования... 25
1.3. Символизм 30
1.3.1. Программные заявления символизма 30
1.3.2. Символизм в научном освещении 32
1.4. Авангард 35
1.4.1. Манифесты и программы авангарда 35
1.4.2. Акмеизм и авангард 36
1.4.3. Авангард в научном освещении 39
Выводы первой главы 54
ГЛАВА 2. Адамизм в ранней лирике Владимира Нарбута 56
2.1. Книга «Аллилуйя»: картина мира и её источники 56
2.1.1. Потустороннее в книге «Аллилуйя» 57
2.1.2. Человек / животное в книге «Аллилуйя» 62
2.1.4. Человек / природа / предметный мир 67
2.2. Книга «Плоть» 73
2.2.1. Акмеистическое всеприятие и мотив погружения в стихии 73
2.2.2. Живое / неживое и создание нового мира 79
2.2.3. Перерождения плоти 82
2.2.4. Концепция времени 85
Выводы второй главы 91
ГЛАВА 3. Адамизм в ранней лирике Михаила Зенкевича 93
3.1. «Дикая порфира»: природа как сверх-субъект 93
3.1.1. Природа / человек / цивилизация 93
3.1.2. Человек как животное 100
3.1.3. Co-природный субъект 107
3.2. Трансформация сверх-субъекта 114
3.2.1. Образ мужчины-искупителя 116
3.2.2. Мозг как центр телесности субъекта. Тело как семя 126
Выводы третьей главы 131
Заключение 134
Список использованной литературы
- Безобразное как эстетическая категория
- Символизм в научном освещении
- Человек / животное в книге «Аллилуйя»
- Co-природный субъект
Введение к работе
Актуальность темы исследования
Не вызывает сомнений интерес современной филологической науки к литературным течениям начала XX века вообще и акмеизму – в частности. Следует помнить, что основные положения адамизма, которые были заявлены как новаторские в акмеистических манифестах, находят свою основу в ранней лирике В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича.
До сих пор нет работ, где было бы показано, каким образом теоретические положения
акмеистических программ были воплощены в творчестве В. И. Нарбута и
М. А. Зенкевича. По этой причине акмеизм остаётся явлением, изученным лишь с одной своей стороны. Внимание исследователей традиционно сосредоточено на творчестве поэтов «первого ряда»: А. А. Ахматовой, О. Э. Мандельштама, Н. С. Гумилёва.
Кроме того, представляется важным взгляд на адамизм как на общность творческих практик именно В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича, так как сами поэты ощущали свою обособленность среди акмеистов. Это должно способствовать и определению отношений адамизма с авангардом – их сходство отмечено многими исследователями, но развёрнутых работ, посвящённых этому вопросу, нет.
Степень разработанности темы исследования
Крупных исследований, объединяющих и рассматривающих лирику В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича как адамистическую, в настоящее время не существует. Вероятно, первой работой, в которой намечены подходы к изучению адамизма через одновременный анализ поэтических систем именно В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича, является статья И. В. Петрова «Поэтика "адамизма"», опубликованная в 1998 году.
Существующие на сегодняшний день исследования, посвящённые творчеству В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича, можно разделить на две группы.
К первой относятся те, в которых лирика В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича рассматривается как часть акмеистической парадигмы, наряду с произведениями других четырёх акмеистов. В них, как правило, делается оговорка, что лирика В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича находится на периферии акмеизма. Это исследования О. А. Лекманова, Л. Г. Кихней, Е. Ю. Куликовой, Е. Д. Полтаробатько.
Вторую группу составляют работы, направленные на изучение творчества одного из поэтов. Творческой биографии В. И. Нарбута посвящены диссертации А. В. Миронова и Р. Р. Кожухарова. О книге В. И. Нарбута «Аллилуйя» – глава в монографии О. А. Лекманова. Отдельные аспекты творчества М. А. Зенкевича рассмотрены в статьях Е. М. Созиной, О. В. Орловой, Б. М. Минц Дебютной книге М. А. Зенкевича «Дикая порфира» посвящена глава в монографии О. А. Лекманова.
Объект исследования – лирика В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича 1910-х – начала 1920-х годов.
Предмет исследования – эстетика и поэтика адамизма в творчестве В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича.
Материалом для исследования стали книги стихов В. И. Нарбута («Аллилуйя», «Плоть») и М. А. Зенкевича («Дикая порфира», «Под мясной багряницей», «Четырнадцать стихотворений»), в которые входят стихотворения, созданные в 1910-е годы, а так же статьи-манифесты акмеистов.
Целью работы является формирование представления об адамизме как пограничном художественном явлении в литературе 1910-х годов, с определенным комплексом черт эстетики и поэтики.
Достижение поставленной цели связано с решением следующих задач:
-
рефлексия критических, теоретических и историко-литературных высказываний по поводу возникновения и функционирования адамизма;
-
выявление специфических черт поэтики и эстетики исследуемых произведений каждого автора;
-
исследование отношения творчества В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича к символизму, акмеизму и авангарду.
Научная новизна
В данной работе впервые рассматривается адамизм как явление в литературе, представляющее собой единство поэтических практик В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича. Определяется место творчества этих поэтов в литературном процессе начала XX века.
Исследование ранней лирики М. А. Зенкевича, проведённое в ходе работы над диссертацией, является в настоящее время наиболее существенным в отечественном литературоведении.
Методология и методы исследования
В диссертационной работе используются следующие методы исследования: историко-литературный, семио-эстетический, метод герменевтической интерпретации.
Анализируются критические высказывания современников об акмеизме / адамизме, статьи и рецензии теоретиков акмеизма Н. С. Гумилёва и С. М. Городецкого, О. Э. Мандельштама, письма В. И. Нарбута к М. А. Зенкевичу. Обращение к этим источникам необходимо для реконструкции восприятия адамизма в момент его появления.
Особую теоретическую значимость для нашего исследования имеет ряд работ, посвящённых определению места творчества В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича в контексте
акмеизма. Исследователи единодушно указывают на то, что адамизм, как «левая» ветвь акмеизма, во многих своих начинаниях имеет сходство с футуризмом. Эта точка зрения отражена в работах И. П. Смирнова, Е. Г. Эткинда, И. Е. Васильева, Е. В. Тырышкиной.
Привлечение к исследованию работ, посвящённых символизму, обусловлено необходимостью осмысления места «наследия символизма» в лирике адамистов. Наиболее значимы для нас высказывания З. Г. Минц и А. Ханзена-Лёве.
Другая группа исследований, обращение к которым представляется продуктивным, – это работы М. Эпштейна, Е. А. Бобринской, Т. В. Казариной, освещающие особенности поэзии авангарда.
Работа с эстетическими категориями потребовала обращения к исследованиям в этой области К. Розенкранца, А. Ф. Лосева, В. В. Бычкова, А. А. Рябова. Наибольшее внимание уделяется характеристикам категории безобразного.
Теоретическая значимость работы
Работа вносит существенный вклад в понимание функционирования и трансформации русского модернизма 1910-х – начала 1920-х гг., где одновременно наблюдается как «реверсивное» обращение к истокам (символизм), так и к новейшим авангардистским практикам, и при этом декларируется ценность культурных традиций и поэтического мастерства.
Практическая значимость работы
Результаты, представленные в диссертации, могут быть использованы в учебно-педагогической практике вузовского преподавания: в лекционных курсах по истории русской литературы и теории литературы, при чтении спецкурсов и в работе спецсеминаров для студентов-филологов направлений бакалавриата и магистратуры, а также – в учебных дисциплинах аспирантуры, направленных на углубленное изучение индивидуальных авторских систем, различных аспектов исторической и теоретической поэтики.
Основная научная гипотеза, выносимая на защиту
Поэзия В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича является примером осуществления на практике теоретических положений акмеистических программ и в то же время – одним из источников акмеистических манифестаций, оказываясь при этом за пределами канонических представлений об акмеизме. Адамизм как единство поэтик В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича представляет собой пограничное явление «химерической» природы, где акмеизм «смыкается» с авангардом.
Положения, выносимые на защиту
-
Главный эстетический принцип, на который ориентируются В. И. Нарбут и М. А. Зенкевич, берёт начало в акмеистических манифестах и заключается в «принятии мира», приводящем к снятию противопоставления категорий прекрасного и безобразного. Для поэзии В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича эта установка перерастает в ключевой вопрос об отношении человека и окружающего мира, включающего природу, предметный мир и потустороннее.
-
Поэзия В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича 1910 годов тяготеет к авангарду в связи с интересом к физиологии субъекта, нарушению границ человеческого / предметного / потустороннего миров.
-
В. И. Нарбут, обращаясь к тематике потустороннего, отказывается от символистской «теологии» в пользу народно-обрядовой мистики, а позже обращается к пародийным конструкциям. М. А. Зенкевич от естественнонаучной мистики, представленной в первой книге, переходит к традиционной для раннего символизма мифологии диаволической женственности.
-
Интегральными чертами поэтики В. И. Нарбута и М. А. Зенкевича являются метафоры конструирования образа Земли как утробы рождающей и поглощающей, а так же мотив жертвоприношения.
-
В отношении к лирическому субъекту проявляется разница поэтических картин мира. Так для лирического субъекта В. И. Нарбута характерно отсутствие чётких границ с окружающим миром, и идеальным вариантом представляется полное растворение в нём. В произведениях М. А. Зенкевича обнаруживается противоречие между стремлением лирического субъекта к единению с природой и трагическим ощущением неизбежной утраты собственной уникальности.
Степень достоверности и апробация результатов
Результаты исследовательской работы обсуждались на аспирантских семинарах кафедры русской и зарубежной литературы, теории литературы и методики обучения литературе Новосибирского государственного педагогического университета.
Материалы исследования были представлены на девяти конференциях в Новосибирске, Твери, Санкт-Петербурге, Томске: Региональная конференция молодых учёных «Филологические чтения» (НГПУ: 2013, 2014, 2015), конференция «Проблемы поэтической семантики» (ТвГУ: 2013), X международная летняя школа по русской литературе (Санкт-Петербургский институт иудаики: 2013), Всероссийская конференция «XIV филологические чтения» (НГПУ: 2013), XLIII международная филологическая конференция (СПбГУ: 2014), V Всероссийская с международным участием конференция
«Трансформация и функционирование культурных моделей в русской литературе»
(ТГПУ: 2014), Всероссийская научная конференция «Сюжетология /
сюжетография» – 2 (ИФЛ СО РАН: 2015).
По теме диссертации опубликовано восемь статей, три из которых – в научных изданиях, рекомендованных ВАК РФ.
Структура диссертационной работы включает введение, три главы, заключение и список литературы.
Безобразное как эстетическая категория
В истории возникновения адамизма как художественного явления можно выделить несколько ключевых моментов. Первый из них связан с кризисом символизма, который, как указывает Б. М. Эйхенбаум, стал ощущаться уже в 1909 - 1910 года1 . В 1910 году на страницах журнала «Аполлон» появилась статья М. А. Кузмина «О прекрасной ясности», повлиявшая в дальнейшем на декларации акмеизма. Кузмин предлагает в частности следующие «советы» для художника: «...Пишите логично, соблюдая чистоту народной речи, имея свой слог, ясно чувствуйте соответствие данной формы с известным содержанием и приличествующим ей языком, будьте искусным зодчим как в мелочах, так и в целом, будьте понятны в ваших выражениях. ... ...Молитесь, чтобы ваш хаос (если вы хаотичны) просветился и устроился, или покуда сдерживайте его ясной формой...»12
Следующий этап - это образование «Цеха поэтов», дебютное заседание которого состоялось 20 октября 1911 года . Некоторое время «Цех поэтов» противостоял символизму лишь формально, однако, как пишет О. А. Лекманов: «Ситуация начала стремительно меняться осенью 1912 года, когда Гумилёв и Городецкий предприняли форсированную попытку оформить рождение новой поэтической школы, не стремившейся выйти из рамок модернистской парадигмы, но опиравшейся в своей работе на иные идеологические и поэтологические основания, чем символизм» . В № 1 «Аполлона» за 1913 год были напечатаны литературные манифесты, провозглашавшие принципы акмеизма. Их было два: один, написанный Н. С. Гумилёвым, другой 12
С. М. Городецким. Важно то, что «Цех поэтов» сохранился, а акмеисты были внутренним поэтическим объединением.
Статьи Н. С. Гумилёва и С. М. Городецкого начинаются с рассуждений о завершении символизма. С. М. Городецкий сосредоточен на поиске слабых сторон символизма, главные из которых - подмена реальности «соответствиями» и нарочитая «непонятность». Символисты, как объясняет С. М. Городецкий, «любили облекаться в тогу непонятности; это они сказали, что поэт не понимает сам себя, что, вообще, понимаемое искусство есть пошлость...» Акмеистам в свою очередь надлежит обратить своё внимание на «этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время» . Следом С. М. Городецкий утверждает равноправие основных эстетических категорий: «После всех "неприятий" мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий. Отныне безобразно только то, что безобразно, что недовоплощено, что завяло между бытием и небытием» . В качестве первых образцов акмеистической поэзии у С. М. Городецкого названы книги М. А. Зенкевича, В. И. Нарбута, А. А. Ахматовой и Н. С. Гумилёва.
Н. С. Гумилёв, помимо недостатков, анализирует достижения символистской школы, которые бесспорно нужны акмеизму. Однако, по его мнению, основная проблема символизма та же, на которую указывает и С. М. Городецкий: «Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого» . Для акмеизма же отношение к неведомому представлено следующим образом: «Всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками - вот принцип акмеизма. Это не значит, чтобы он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна только содрогаться» . Акмеизм, по мнению Н. С. Гумилёва, стоял на более высокой ступени развития, чем символизм. «Акмеистом труднее быть, чем
13 символистом, как труднее построить собор, чем башню» . Кроме того, акмеистическое мировидение должно быть со-природно: «Как адамисты, мы немного лесные звери и во всяком случае не отдадим того, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению» . Н. С. Гумилёв указал культурные ориентиры акмеизма, связав каждое из имён с определённым эстетическим принципом: Шекспир (ориентация на внутренний мир человека), Рабле (мудрая физиологичность), Виллон (жизнеприятие) и Теофиль Готье (безупречность художественной формы). Таким образом, он предлагал парадоксальное сочетание «звериного» начала и тщательно оформляемого художественного высказывания.
Статья О. Э. Мандельштама, предназначенная для того же номера «Аполлона», была тогда отложена и напечатана только в 1919 году в воронежском журнале «Серена», создателем и главным редактором которого был В. И. Нарбут. О. Э. Мандельштам рассуждал главным образом о задачах акмеизма. В его концепции предпочтение отдано средневековью: «Благородная смесь рассудочности и мистики и ощущение мира как живого равновесия роднит нас с этой эпохой...»
В требовании ясности образа и строгости формы и С. М. Городецкий, и Н. С. Гумилёв, и О. Э. Мандельштам оказываются близки к идеям М. А. Кузмина. О. Э. Мандельштам, кроме того, широко использует метафору строительства (вспомним, что М. А. Кузмин предлагал поэту быть зодчим): «Акмеизм - для тех, кто, обуянный духом строительства, не отказывается малодушно от своей тяжести, а радостно принимает её, чтобы разбудить и использовать архитектурно спящие в ней силы» . Можно говорить о том, идеи всеприятия и воплощения образа в строгой форме являются ключевыми в теории акмеизма.
Символизм в научном освещении
С одной стороны, Е. А. Бобринская снова перекликается с М. Эпштейном и его эсхатологической трактовкой авангардного мировоззрения, но с другой -противоречит и М. Эпштейну, и сама себе. «Замыкание концов и начал», о котором пишет исследовательница, подводит к мысли о мифологической (циклической) модели времени.
Ряд работ Е. А. Бобринской посвящен вопросу становления нового человека в эстетике авангарда. Для наших дальнейших рассуждений её исследования очень важны, так как представление о человеке - важная составляющая эстетической системы.
Концепция нового человека в эстетике футуризма , по мнению Е. А. Бобринской, включает такие компоненты: 1. Утверждение господства настоящего момента и связанные с ним мотивы избытка и жесты расточительства. 2. Раскрытие субъекта в пограничном, травматическом опыте, утверждение его через негативные действия. Е. А. Бобринская отмечает: «В русском футуризме существует свой круг мотивов, связанных с темой пограничных состояний субъекта. ... Здесь можно указать, например, на нередко возникающие у будетлян образы потусторонних нечеловеческих существ» . Е. А. Бобринская выделяет мотив вампиризма в поэме А. Кручёных «Полуживой», приводя следующий пример:
Заворожённый я мертвец Тянуся жду ночных объятий Тогда я встану и пойду Средь мёртвых колыхаясь И грозных воинов руду Сосать начну весь усмехаясь Бобринская Е. А. Концепция нового человека... С. 476 - 495. Тім wp ( /\Q(\ 3. Мотивы деструкции человеческой плоти и перенесение образов распада на природный мир. «Подобные мотивы постоянны у Д. Бурлюка» . Пример из работы Е. А. Бобринской: «Небо - труп»!! не больше Звёзды - черви - пьяные туманом Усмиряю боль ше - лестом обманом Небо - смрадный труп!! 4. Отсутствие или размытость границы между субъектом и миром материи. 5. Мотивы нисхождения, замыкания. Достижение дна бытия через приближение к его первичным элементам. «В русском футуризме таким элементом оказывается часто земля. ... Земля для русских футуристов это воплощение всей совокупности природного мира» . С погружением в землю, разумеется, связаны уже названные темы физического распада. 6. Немыслимость окончательной смерти субъекта равного природе. Смерть - «один из моментов в бесконечном превращении элементов и энергии» . 7. Сосредоточенность на всём, что связано с телом, телесными ощущениями. С этим связана и ориентация на затруднённое произношение. 8. Интерес к различным формам смещений психики - сон, безумие и тому подобное. Исследование С. Бирюкова тоже касается вопросов преемственности. Его взгляд, однако, направлен в другую сторону. Если Р.-Д. Клуге и Е. А. Бобринская пишут о том, что авангард взял у предшественников, то С. Бирюков рассматривает исторический авангард как проективную теорию, продолжающую оказывать воздействие на современное искусство. Отношение
И. Е. Васильев, однако, предпочитает идти за манифестами авангардистов и почти не касается вопросов преемственности, он описывает авангардистское стремление обособиться, декларировать свои творческие принципы как новаторские, в корне порывающие с предшествующей традицией. Исследователь отмечает противопоставление авангардистов и символистов: «Футуристическая поэзия 1910-х гг., чаще всего как раз и называемая собственно авангардом, противопоставила тоске, обречённости, бесплодному томлению, отчаянию и потерянности предшественников надежду, ожидание будущего, оптимистическую веру в перемены» Систему авангарда, по мнению И. Е. Васильева, маркируют следующие признаки:
Создание новой модели искусства, базирующейся на разрыве с традициями или использующей их альтернативные варианты (обращение к фольклору, детскому или первобытному творчеству и т. п.). Эту характеристику можно соотнести с шестым тезисом Р.-Д. Клуге: «Разрыв с традицией и преемственность». Отрицание традиции - вот главная традиция, от которой не уйти ни декадансу, ни символизму, ни авангарду. С этим парадоксом сталкивается всё новое, берущееся за отрицание старого.
На самом деле авангардисты навязывают не представление об искусстве, а способ реакции на него. Наивный реципиент, являющийся для художника-авангардиста объектом, этого навязывания не ощущает. Если же читатель / зритель / слушатель понимает и сознательно принимает правила авангарда, то вообще невозможно говорить о навязывании («открытый символ как творческий процесс» у Р.-Д. Клуге).
«Утопизм, связанный с завышенной оценкой преобразовательных возможностей собственного творчества, попытками овладеть иррациональным, экспериментируя с "неведомым"» . Этот пункт напоминает главное обвинение, которое С. М. Городецкий предъявил символизму.
В утопической абсолютизации власти творца И. П. Смирнов замечает сходство авангардной и акмеистской практик: «В пределе футуризм был готов пожертвовать всем миром и самим бытием ради торжества художника, как это декларировал Кручёных в либретто оперы «Победа над солнцем» («мир погибнет, а нам нет конца»). ... Сходный мотив - в поэзии акмеизма...» И. П. Смирнов приводит пример из поэтической практики О. Э. Мандельштама:
Человек / животное в книге «Аллилуйя»
Контакт с «иным», «неведомым» - обязательная для символизма тема, от которой, как мы знаем, акмеисты декларативно отказались. Но адамистическое толкование указанной темы - акцентирует физический контакт между представителями разных миров. Лесовик в стихотворении В. И. Нарбута видим и осязаем, он дурно пахнет и причиняет боль, оставляя увечья на теле; он реален не в меньшей степени, чем его инфернальные собратья, населяющие мир гоголевской Диканьки. В этой же сцене прочитывается и авангардная сосредоточенность, «на всём, что связано с телом, с телесными
Бобринская Е. А. Концепция нового человека... С. 486. Новообращённая ведьма понимает выгоду своего положения и в дальнейшем уже она взаимодействует с человеческим миром, как агент потустороннего. В. И. Нарбут задействует такие обязательные для образа ведьмы свойства, как способность летать, оборотничество, магические способности.
Поведение ведьмы подчинено логике причинно-следственных связей: для колдовства нужен повод, такой, например, как обида или соперничество в любовных делах. Подобно Чёрту из «Ночи перед Рождеством» ведьма может быть обижена людьми.
Только выдумали прихвостни затею, несуразную достаточно-таки: сплюснутым жгутом лупить да покрутее, кто зевает простофилей «в дураки». «В дураки» - еще туда-сюда, поладить довелось бы, а за «ведьмой» - прямо грех... [99]
Вспомним, как Гоголь описывает лучшую картину кузнеца Вакулы: «... изобразил он святого Петра в день страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный чорт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде грешники г 162 били и гоняли его кнутами, поленами и всем, чем ни попало».
Компания, задумавшая бить проигравшего в карты (то есть - «ведьму»), напрямую соотносится с грешниками, бьющими чёрта на картине гоголевского кузнеца. Поясним, что «Ведьма» - название карточной игры. Из колоды вынимают любую даму (не пиковую). После этого всю ее полностью раздают игрокам. Все парные карты игроки выбрасывает (кроме пиковой дамы). Когда все избавились от пар, каждый игрок вытягивает карту у соседа справа. И снова
162 Гоголь Н. В. Ночь перед Рождеством // Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений и писем: В 17 т. Т. 1: Вечера на хуторе близ Диканьки; Т. 2: Миргород / Сост., подгот. Текстов и коммент. И. А. Виноградов, В. А. Воропаева. М: Издательство Московской Патриархии, 2009.С. 169. сбрасывают пары. Это продолжается, пока все карты не выйдут из игры, и останется только проигравший с пиковой дамой на руках. Ведьма же, как и чёрт, задумывается о мести:
Мочи - нет! Навозом рыла забросать бы, порчу на насмешников бы напустить! Бойся: вырежет следы-то от усадьбы, в глине запечет и - квит: никак не жить! [99]
В. И. Нарбут не говорит о колдовстве абстрактно, для него важна конкретизация. Из множества способов наведения порчи, выбран и кратко описан один. Объяснение ему находится в области древнейших представлений о следе как «символическом заместителе субъекта» . «Вынимание следа» было одним из распространённых видов порчи, при котором «ведьма или колдун вынимали землю с отпечатавшимся следом босой ноги того, кого хотели испортить; эту землю помещали в печную трубу, чтобы жертва порчи сохла, как сохнет земля в трубе» Помимо тех, кому нужно отомстить за символическое избиение, ведьма может извести соперницу в любовных делах: А смерком и на волос, дрожа, нашепчет и дворняге кинет в хлебном колобке: и сгниет соперница! Чернявый крепче по косе зажурится да по руке [99].
В качестве «символического заместителя» субъекта на сей раз выступают волосы, а собака используется как проводник в потусторонний мир.
Многоплановы отношения потусторонних существ с животным миром. Во-первых, нежить способна превращаться в различных зверей.
Славянские древности: этнолингвистический словарь в 5 т. Т. 5. М: Международные отношения, 2012. С. 39. Славянские древности: этнолингвистический словарь в 5 т. Т. 4. М: Международные отношения, 2009. С.
Без скрипа, шелеста и стука горбунья вылезла, и вдруг в худую, жилистую суку оборотилась, и - на луг [100].
Во-вторых, она может заявлять о себе, воздействуя на домашних животных: возможным способом сведения счётов с людьми представляется и порча скота, например, через «отбирание молока»:
И, наконец, «особенным» животным приписывается способность к распознаванию нечистой силы. В. И. Нарбут в данном случае снова упоминает одно из самых мифологизированных животных - собаку: И только первого приплода опасен ведьмам всем щенок [101]. Наличие магических способностей формально оставляет ведьму за пределами общества, но она не оказывается за границами человеческого быта. Люди знают, чего можно от ведьмы ждать, можно сказать - готовы к встрече с нечистой силой.
С нежитью связаны «нечистые» животные. Обращает на себя внимание обилие насекомых в художественном мире «Аллилуйи». Мухи, тараканы, вши, блохи, встречающиеся повсюду, поддерживая впечатление постоянного движения. Тело, на котором поселились насекомые, превращается в локус, при этом теряется незыблемость его границ - тело постоянно поедается. Это размывание границ между телом и окружающим его миром позволяет определить подобную модель как авангардистскую, где, по мнению Н. Злыдневой, «специфическая неуютность пространственно-телесного мира порождает и дисперсную структуру пространства, организованную по принципу диффузной массы»
Для народных представлений характерна двоякая оценка насекомых. Они воспринимаются и как символ богатства, о чём говорят приметы, вроде: «тараканы в доме - к достатку». С другой стороны - это существа нечистые, гады. В «Аллилуйе» насекомые часто вписаны в эротический контекст. Например, в стихотворении «Пьяницы», где представлены «ухаживания» адвоката за попадьей:
Конь - в народной традиции одно из наиболее мифологизированных животных. Для «Аллилуйи» он оказывается значимым именно как эротический символ. «Жеребцов и кобылиц привязывали у сенника (подклета), где молодые проводили первую брачную ночь. Производительная сила коня и человека при этом считались взаимосвязанными» . В этой системе представлений совершенно естественно, что горничная Дуня из стихотворения «Клубника» отправляется на свидание в конюшню:
Co-природный субъект
Телесная ущербность людей, которая представлена через отсутствие «когтей и шерсти», должна компенсироваться наличием мозга и способностью к мышлению. М. А. Зенкевич, изображая мозг, подчёркивает познавательные преимущества человека. Важной отличительной чертой человека является хорошо развитый мозг - мыслительный инструмент и вместилище разума. Я зверь, лишенный и когтей и шерсти, Но радугой разумною проник В мой рыхлый мозг сквозь студень двух отверстий Пурпурных солнц тяжеловесный сдвиг [53]. В свою очередь, в изображении животных на первый план выходит физическая мощь. Делается акцент на малом - относительно размеров организма- размере мозга, который крупному и сильному хищнику не особенно нужен. Другое дело - зубы:
Корнями двух клыков и челюстей громадных Оттиснув жидкий мозг в глубь плоской головы, О махайродусы, владели сушей вы В третичные века гигантских травоядных [54]. В стихотворении «Человек» проводится граница между познанием, исходящим от разума (оно доступно людям), и «тёмным прозрением», которое доступно животным, но не входит в круг человеческих способностей, так как обусловлено не наличием мозга, а неким интуитивным «звериным чутьем»: И мудр слизняк, в спираль согнутый, Остры без век глаза гадюк, И, в круг серебряный замкнутый, Как много тайн плетет паук! [55] Примечательно, что близость к природе оказывается характерна для детей: И только дети шумно на свободе Меж чучел и витрин гурьбой снуют -Не так, как мы, причастные природе, Пред ней восторг неложный унесут. Они - с животной жизнью материнства Глухую связь порвавшие едва -Одни поймут нам скрытое единство Живой души, тупого вещества! [56]
В картине мира М. А. Зенкевича человек балансирует между положениями «тощего отпрыска» и царя Земли. Доводом в пользу высокого положения человека становится изображение его тела как микрокосма, отражающего в себе макрокосмическое устройство. Мозг уподобляется Солнцу:
О какой это радостный, сказочный мир, Управляемый солнцами двух полушарий И стремящийся вечно в пустынном пожаре, -Это алое мясо и розовый жир! [57] Строго говоря, в этом отрывке есть и попытка показать превосходство: «сказочный мир» тела управляется «двойной звездой» мозга, в то время как Солнечная система обходится единственной. Аналогия мозг - солнце имеет и обратное действие: Я радостно смотрю, как ты идешь на убыль, В дыму запекшийся мозг золотого дня... [74] Природа, как уже было сказано, наделена естественной изначальной властью и М. А. Зенкевич обозначил её атрибут - дикую порфиру. Во второй части книги («История») представлены субъекты - обладатели «цивилизованной порфиры», известные правители древности. Чтобы оправдать своё высокое положение, им необходимы те же качества, которые сама правительница-природа, получила от материи: мудрость, способность к установлению гармонии и, в то же время, агрессивность, без которой невозможно созидание.
Первой возникает фигура Марка Аврелия, императора-философа. Но оказывается, что его мудрость не соответствует естественной мудрости природы; и понимание этого - единственное, что доступно императору.
Следует обратить внимание и на то, что сам атрибут цивилизованной власти (императорская тога) представлен через описание биологического происхождения его цвета. В этом можно усмотреть попытку сближения, хотя бы и внешнего, атрибутов власти - тоги и дикой порфиры. Однако начальное восклицание - пренебрежительное «лишь» обесценивает культурные феномены (пурпурную тогу и вино).
Глупцы! Пьянящий вас напиток -Лишь мутный виноградный сок, И выделением улиток Пылает пурпур царских тог [58]. «Мутный виноградный сок», даёт опьянение, но не прозрение. Место естественно-разумного человека, живущего в гармонии с природой, занимает мясник. И образ «бойни» в дальнейшем проецируется уже на всё человеческое существование. Следовательно, самым успешным правителем оказывается наиболее жестокий. Например, такой как император Коммод:
Ты, к славе предков равнодушен, Величьем варвара велик, Любил, как конюх, пар конюшен И запах бойни, как мясник [59].
Однако и в изображении Коммода есть несоответствие. М. А. Зенкевич сравнивает его с быком - крупным и опасным животным, но всё-таки не хищником. А это значит, что и его ждёт «бойня». В сенате, с мрачным безразличьем Внимая вкрадчивым словам, Скользил тяжелым взглядом бычьим По преклоненным головам. Что если кровожадным нюхом В истоки солнц - глухой тайник -Ты, темный зверь, ясней проник, Чем твой отец крылатым духом? [60] Здесь повторяется мысль о «тёмном», инстинктивном прозрении, которое доступно всем животным, и путь к которому так сложен для человека с его разумом и гордыней. Мысль эта развёрнута наиболее полно в стихотворении «Человек»: К светилам в безрассудной вере Все мнишь ты богом возойти, Забыв, что темным нюхом звери Провидят светлые пути. И мудр слизняк, в спираль согнутый, Остры без век глаза гадюк, И, в круг серебряный замкнутый, Как много тайн плетет паук! И разлагают свет растенья, И чует сумрак червь в норе... [55]
Субъект оказывается настолько близок к сверх-субъекту, насколько он смог уподобиться различным тварям. В связи с этим, понятен интерес М. А. Зенкевича к библейской легенде о том, как царь Навуходоносор, сойдя с ума, вообразил, что превратился в быка.
Но, смирив мою гордыню, С ложа пиршественных зал К жвачным буйволам в пустыню Бог пастись меня воззвал [63].
Буквальное превращение означало бы для лирического субъекта полное слияние с плотью Земли, но ему всё-таки дорог человеческий облик, как доказательство собственной исключительности. Вспомним, что совершенно иначе относится к слиянию с природой лирический субъект книги «Плоть» В. И. Нарбута. Для него поглощение стихией - закономерное продолжение приятия мира. Безумие вавилонского царя - это путь к «тёмному прозрению». М. А. Зенкевичу интересно и безумие другого рода, которое изображено посредством обращения к личности Александра Македонского. Отравленный страною чумной, Ее дыханием сожжен, Он ночью криком, как безумный, Все гонит прочь какой-то сон [65]. Состояние Александра - это не путь к постижению, но его результат. Наступившее прозрение приводит к гибели субъекта, вместо того, чтобы утвердить его в мире. Итак, положение лирического субъекта в «Дикой порфире» двойственно. «Тощий отпрыск» Земли, ждущий прозрения, всё ещё помнит о том, что он представитель «божественного рода» и настаивает на своих звериных корнях.