Содержание к диссертации
Глава 1. С.С. Уваров до "Арзамаса" 24
1.1 Арзамасский период биографии Уварова. Постановка 24 проблемы
1.2. Трактат о "вечном мире": внешнеполитическая программа Уварова -
1 .3 Кружок А.Н. Оленина и «Арзамас»
1.4 С.С. Уваров и Н.И. Гнедич в полемике о гекзаметре 52
1.5. Уваров и Оленин в полемике о русской конституции 58
1.6 "Восточный вопрос" в интерпретации Уварова и Оленина 85
Глава 2. Уваров в 1815--1818 гг.
2.1. Уваров в "Вестнике Европы" 1815--1818 гг.
2.2. Неизвестная статья Уварова 1818 г. и второй этап полемики о гекзаметре
2.3 "Речь Президента Императорской Академии Наук": Уваров и мадам де Сталь 114
132
Глава 3. Карамзинист в политике и литературе: светская утопия Д.Н. Блудова 156
3.1. Арзамасский карамзинизм. Постановка проблемы 158
3.2 Формирование национального языка: декларации и 166 практика
3.3 Категория «света» 174
3.4 Политические воззрения Д.Н. Блудова
3.5 Блудов и литература английского романтизма
Глава 4. Эволюция эстетических воззрений Д.В. Дашкова 198
4.1 Постановка проблемы 198
4.2 Дашков в 1800 - начале 1810-х гг. 202 4.3. Дашков в «Арзамасе»
2 4.4 Критика мистицизма в письмах Дашкова 1816г. 217
4.5 Проза Дашкова 1820-х гг. «Афонская гора» 220
4.6 «Русские поклонники в Иерусалиме» 233
4.7 Антологические эпиграммы Дашкова 243
Заключение 253
Приложение 1. 259
Приложение 2 269
Приложение 3 276
Приложение 4 300
Список использованной литературы 308
328
Введение к работе
Литературное общество "Арзамас" (1815-1818) - в отечественной филологической науке одно из наиболее изученных историко-литературных явлений пушкинской эпохи. В рамках истории литературных сообществ XIX - начала XX в. оно представлено богатейшим (особенно в сравнении с другими литературными институциями) материалом.
"Арзамас" всегда представлял и представляет до сих пор загадку для исследователей, во-первых, потому что подвергся мифологизации и в воспоминаниях участников, и в литературно-критических статьях, и в научных трудах последних полутора столетий, а во-вторых, потому что сохранившийся комплекс источников по его истории заведомо неполон.
Описание и исследование этого общества началось в 1850-е гг. с мемуаров участников "Арзамаса" и первых биографий А.С. Пушкина1. Тогда и была заложена та традиция изучения "Арзамаса", которой мы обязаны основным массивом материалов по арзамасской истории, и постановкой вопроса об особой роли "Арзамаса" в истории литературы начала XIX века. Эта авторитетная, существующая и по сей день традиция представлена именами П.В. Анненкова и Л.Н. Майкова, Е.А. Сидорова и И.А. Бычкова, П.И. Бартенева и М.Н. Лонгинова, Б.В. Томашевского и Л .Я. Гинзбург, М.И. Гиллельсона и В.Э. Вацуро. Ей мы обязаны лучшими, до сих пор непревзойденными образцами историко-литературных исследований. В числе этих работ, составляющих золотой фонд отечественной гуманитарной науки, - монографии М.И. Гиллельсона, статьи и заметки В.Э. Вацуро, комментарии к изданию арзамасских текстов в двухтомнике 1994 г. Однако нельзя не увидеть в этой традиции, в самом выборе арзамасских литераторов в качестве объектов историко-литературных штудий форму позиционирования ученых по отношению к современной им политике, идеологии и науке. Исследователи "Арзамаса" (как в советское время, так и в дореволюционную эпоху) естественным образом видели и себя, и своих героев представителями единой традиции российской интеллигенции, воспринимали критический пафос и шутливую форму арзамасских выступлений, направленных против реакционной идеологии, абсурдных теорий и мертвых текстов, как образец достойной гражданской и культурной позиции.
Все исследования, созданные в рамках описанной выше традиции, основывались на априорном убеждении их авторов в том, что "Арзамас" был временем предварительного формирования целей, идеалов, литературных и общественно-политических взглядов его участников, и одновременно наследием 1810-х гг., полученным и усвоенным А.С. Пушкиным, вошедшим в общество на последнем этапе его существования, иными словами - "преддверием пушкинской эпохи". Характерно, что именно это словосочетание стало заглавием вступительной статьи В.Э. Вацуро к двухтомному собранию документов по арзамасской истории2.
Изучение "Арзамаса" осмыслялось как одна из отраслей пушкиноведения и, несомненно, было ею. Может быть, по аналогии с Лицеем, а возможно, в силу особой популярности поэтической эпохи 1820-х--1830-х гг., за которой закрепилось устойчивое название "пушкинской", роль "Арзамаса" стала определяться в связи с созданием в это время единого дружеского круга писателей, центром которого, безусловно, виделся Пушкин. "Пушкинская" перспектива надолго за дала исследовательские подходы и критерии отбора источников в воссоздании арзамасской истории.
Лейтмотивом многих работ, посвященных "Арзамасу", стало положение об отсутствии в обществе четкой эстетической программы, групповой идеологии, конкретных целей деятельности, политических установок, а потому его сущность определялась расплывчатыми и отчасти мифологизирующими терминами "благие намерения" и "вольнолюбивый дух". Приведем несколько характерных цитат:
" ... эти сведения, по необходимости, довольно скудны, а пополнять их трудно, ибо Арзамас не имел собственно никакой определенной формы. Это было общество молодых людей (из которых некоторые достигли впоследствии высших степеней государственной службы), связанных между собой одним живым чувством любви к родному языку, литературе, истории и собиравшихся вокруг Карамзина, которого они признавали путеводителем и вождем своим. ... Чем разнообразнее была цель общества, тем менее последовательности было в его занятиях" (С.С. Уваров. Литературные воспоминания. 1851)3.
«"Арзамас" не имел собственно никакой, ни эстетической, ни политической теории, чем и отличался от своего соперника "Беседы любителей русского слова ... Вместо обдуманной программы, он обладал только живыми инстинктами свободы, стремлениями к образованию и крепкими надеждами на общечеловеческую, европейскую науку» (П.В. Анненков. Пушкин в Алексадровскую эпоху. 1874. 1855 )4.
"Чем более накопляется сведений об этом приятельском литературном кружке, тем очевиднее выясняется слабое его действие на умственное движение своего времени. ... случайное происхождение этого литературного братства и отсутствие всякой определенной цели при его основании, а затем еще более случайное и бесцельное расши рение его состава, были коренными причинами незначительной деятельности кружка и его скорого распадения. ... в нашей литературе не осталось следов совокупной деятельности арзамасцев в этом кри-тическом. М.М направлении; они собирались что-то делать, но ничего не сделали сообща; а что сделано некоторыми из них порознь, того нельзя ставить в общую заслугу всему кружку" (Л.Н. Майков. 1887)5.
"Что касается общественно-политических взглядов, выразителем которых был "Арзамас", то о них можно говорить лишь совершенно условно" (Е.А. Сидоров. 1901)6.
"Итак, можно утверждать, что не существовало единой литературной платформы "Арзамаса"" (М.И. Гиллельсон. 1974)7.
В работах М.И. Гиллельсона и В.Э. Вацуро был впервые поставлен вопрос о "положительной" программе "Арзамаса" (в отличие от "критического", пародийного направления деятельности общества): " ... кажется мало убедительным ... мнение о том, что положительная работа "Арзамаса", "по-видимому была весьма ограниченной" далее следует ссылка на работу Б.С. Мейлаха. - М.М, . ,.. Полагая, что деятельность "Арзамаса" не ограничивается шутливыми протоколами, при ее изучении следует сосредоточить внимание на истинном существе арзамасских связей в период между 1810и 1825 гг. ... шутовской церемониал был лишь частью - и отнюдь не самой существенной деятельности арзамасского братства"8. Отказавшись видеть в "Арзамасе" лишь форму сатиры на современную ему литературу, М.И. Гиллельсон и В.Э. Вацуро определяют основной смысловой стержень общества, его идею в терминах "культ дружбы" и "нравственное братство". Эти категории, тесно связанные с историческим и экзистенциальным опытом сталинского времени и эпохи "застоя", учеными прежде всего как способ и форма консолидации небольшой группы интеллектуалов во враждебном идеологическом окружении:
"Культ дружбы резко обособлял арзамасцев от средних представителей дворянской культуры ... Парадоксально, но неоспоримо - олигархическая замкнутость арзамасцев была не аристократическим высокомерием, а, наоборот, явлением прогрессивным: она ограждала просветительский островок "Арзамаса" от бурного прибоя дворянской реакции"9. "Нравственное братство скрепляло "ядро", "сердцевину" общества, того, как любил говорить Жуковский, великого "вместе", которое было пронесено сквозь превратности исторических и индивидуальных судеб"10.
При выявлении и экспликации "положительной" программы "Арзамаса" М.И. Гиллельсон и В.Э. Вацуро столкнулись с серьезными противоречиями, которые было трудно разрешить и объяснить. Так, В.Э. Вацуро констатировал, что после распада "Беседы" арзамасцы стали искать "иные формы деятельности" и с воодушевлением восприняли в 1817 г. идеи реформирования общества в соответствии с требованиями современной политической, социальной и культурной ситуации. Однако вопреки этому утверждению уже на следующей странице исследователь назвал главную, по его мнению, причину распада "Арзамаса", повторяя выражение В.А. Жуковского "мы разучились смеяться" .
Проблемы интерпретации арзамасского наследия и обнаружившиеся смысловые "лакуны" стали неизбежным следствием избранной исследовательской оптики, определявшейся запечатленными в заглавиях монографий М.И. Гиллельсона понятиями "арзамасское братство" и "пушкинский круг писателей". Упомянутая выше "пушкинская перспектива" была основным препятствием в создании целостной картины деятельности общества, отсекала важнейшие тексты и
эпизоды истории "Арзамаса", а главное - фактически вывела за рамки исследований нескольких важных его участников. Была установлена, как казалось тогда, бесспорная иерархия значимости каждого из членов общества: "Во главе пушкинского круга писателей находились ар-замасцы Пушкин, Жуковский и Вяземский; менее заметную роль играли арзамасцы Денис Давыдов, Дашков и Александр Тургенев"12. И в дальнейших исследованиях "Арзамас" оказался подменен понятием "арзамасского братства": "История этой культурной общности, собственно говоря, и есть история "арзамасского братства", включавшего Батюшкова, Жуковского, Вяземского, А. Тургенева, Д. Давыдова, молодого Пушкина"13. Эта иерархия и список членов "братства", основанные на литературной ситуации второй половины 1820-х гг., были почти безоговорочно перенесены на литературные отношения второй половины 1810-х.
В выстроенном М.И. Гиллельсоном ряду значимых и менее значимых участников "Арзамаса" не нашлось места для таких его членов, как С.С. Уваров и Д.Н. Блудов. Исключение их из сферы историко-литературных интересов, равно как констатация "менее заметной роли" Д.В. Дашкова, связаны, конечно, не столько с арзамасским периодом их биографии, сколько с их деятельностью в 1830-е гг. как глав ключевых министерств николаевского правительства. Начиная с работ Б.В. Томашевского их участие в "Арзамасе" трактовалось как досадное препятствие к преобразованию его в радикальную политическую организацию. По мнению большинства исследователей, такое преобразование было неизбежно после вступления в общество в 1817 г. деятелей декабристского круга - Михаила Орлова, Николая Тургенева и Никиты Муравьева: "И в самом деле, какое единство, какой союз мог быть в обществе, где встречались М. Орлов, Н. Тургенев, Н. Муравьев с Уваровым, Блудовым, Кавелиным, Севереным и др. Не в такой среде можно было думать об издании политического журнала" К.
Об истинном значении фигур Блудова и Уварова свидетельствуют сохранившиеся арзамасские документы -- в их домах прошло большинство арзамасских заседаний, именно их прочили на роль издателей будущего арзамасского журнала.
"Пушкинская перспектива" породила ряд противоречий в интерпретации ключевых событий истории "Арзамаса". Интересно, что за полтора века ни в одной работе об "Арзамасе" не был четко сформулирован главный вопрос: если, согласно Б.В. Томашевскому, Уваров, Блудов и Северин были такими "ретроградами", в союзе с которыми нельзя было и думать ни о каких политических инициативах, то для чего будущие декабристы дружно вступили в "Арзамас" в начале 1817 г.?
Возникновение политических интересов в "Арзамасе" приурочивалось ко времени обсуждения проектов журнала и вступления в общество М. Орлова, Н. Тургенева и Н. Муравьева (конец 1816 - начало 1817 г.); предыстория же "Арзамаса", равно как и первый период его деятельности, вписывались только в литературный контекст эпохи, сообщество мыслилось как закономерное явление в истории борьбы карамзинизма и литературного архаизма. Но при этом масштаб и значимость фигур, составивших "арзамасское братство", не позволил ни одному из исследователей ограничить поле деятельности общества исключительно антишишковскими выступлениями. Итог многолетнего изучения "Арзамаса" - двухтомное собрание источников по его истории—не разрешило назревших противоречий. Становится все более необходимым расширение исследовательской оптики, более пристальное внимание к тем фигурам и эпизодам в истории "Арзамаса", которые не были охвачены "пушкинской перспективой" и не подпадали под определение "арзамасского братства". Этим требованием обусловлены постановка темы данной диссертационной работы: "консер вативный "Арзамас"" для нас — это прежде всего те члены общества, которые не подпадают под введенные М.И. Гиллельсоном понятия "арзамасское братство" и "пушкинский круг писателей", в 1830-е гг. министры николаевского правительства. Термин "консервативный" употребляется нами не столько для характеристики мировоззрения отдельных участников "Арзамаса", сколько для определения их позиции по отношению к государственной власти. Консерватизм в данном контексте противопоставлен не либерализму (анализ показывает, что идеи С.С. Уварова, Д.Н. Блудова и Д.В. Дашкова находились в русле либеральных тенденций эпохи), а радикализму той части литературного сообщества, которая впоследствии готова была встать в оппозицию правительству Александра I (Н. Муравьев, М. Орлов, Н. Тургенев, П. Вяземский).
Политические установки "правого" и "левого" крыла "Арзамаса" действительно различались; на характер этого различия очень точно в свое время указал Д.Д. Благой: "И причина последовавшего раскола заключалась вовсе не в том, что старые арзамасцы не хотели переходить от литературы к политике, а в том, что политика политике рознь, политические же взгляды и намерения Блудова, Уварова, Жуковского, Вигеля и др. оказались в резком несоответствии с политическими тенденциями трех новых членов "Арзамаса". Мало того, несоответствие это обнаружилось значительно позднее"15. Расхождение "правой", "консервативной" и "левой", "радикально-оппозиционной" части общества было замечено и эксплицировано Н.И. Тургеневым в одной из его дневниковых записей:
"12 н оября , 1816 г. Вчера был я при заседании Арзамаса, ни слова о добрых намерениях сего общества. После заседания говорил я с Карамз иным , Блудовым и другими о положении России и о всем том, о чем я говорю всего охотнее. Они говорят, что любят то же, что и я люблю. Но я этой любви не верю. Что любишь, того и желать надобно. Они же желают цели, но не желают средств. Все отлагают - на время; но время, как я уже давно заметил, принося с собою доброе, приносит вместе и злое. Вопрос в том: должно ли то быть, что желательно? — Должно. Есть ли теперь удобный случай для произведения чего-нибудь в действо? -- Есть; ибо такого правительства или, лучше сказать, правителя долго России не дождаться. - Итак, из сего следует, что надобно делать -- "дерзайте убо, дерзайте, людие Божий"..." 6
Нельзя сказать, что "пушкинская перспектива" в освоении арзамасского наследия была тотальной. Иная, менее представительная и обширная традиция изучения "Арзамаса" сложилась в рамках исторической науки. Ее появление было обусловлено переоценкой во второй половине 1920-1930-х гг. царствования Александра I. Вопреки заявлениям официальной советской историографии некоторые ученые осмеливались утверждать, что конституционные инициативы императора в 1810-х гг. не были пустыми обещаниями и средством поддержать собственный авторитет в Европе, а имели под собой реальные основания и шанс быть осуществленными. Проводниками этих конституционных проектов и единомышленниками Александра были названы статс-секретарь по иностранным делам граф Иоанн Антонович Капо-дистрия и его молодые коллеги — те самые члены "Арзамаса", которым Б.В. Томашевский отказал в каких бы то ни было серьезных политических намерениях. В 1936 г., в предисловии к публикуемым им письмам Н.И. Тургенева к брату Сергею, А.Н. Шебунин дал развернутую характеристику политической ориентации и программы "Арзамаса" - она заключала в себе иной, нежели в филологических трудах, ряд имен, иначе были расставлены акценты:
"При анализе состава "Арзамаса" поражает прежде всего обилие в его среде дипломатов. "Природный арзамасец" Каподистрия имел среди активных членов общества своих ближайших сотрудников:
Блудова, Дашкова, Полетику и Северина. Уваров был попечителем учебного округа, но вместе с тем и активным сотрудником близкой к министру иностранных дел газеты "Conservateur Impartial" ... Близость арзамасцев к правительственным кругам несомненна. Бросается в глаза несомненное внимание к ним правительства. ... Став сотрудником гр. Каподистрии, Блудов всецело сочувствовал его политическим взглядам и был проводником их во время своей службы в русском посольстве в Лондоне (1818-1820). Мало того, с падением Каподистрии в 1822 г. Блудов перешел на службу в министерство внутренних дел. Д.В. Дашков тоже активно проводил в жизнь систему Каподистрии на ответственном посту советника константинопольского посольства и также переменил службу с падением своего начальника"!7.
Во внутри- и внешнеполитической ситуации второй половины 1810-х гг., как она обрисована в работах А.Н. Шебунина18, Каподист-рия и его ближайшие сотрудники занимают ключевые места на российской и европейской политической сцене. Обойденные вниманием филологической традиции арзамасоведения члены "Арзамаса" - Уваров, Блудов, Дашков, Полетика и Северингсогласно терминологии Шебунина, являются "тористами", т.е. сторонниками конституционной монархии с незначительным ограничением власти суверена и "умеренной свободой". "Арзамас", таким образом, становится у Шебунина не оппозиционной, а проправительственной организацией, участники которой разделяли политические устремления императора, воплощая их и в собственной служебной деятельности, и в литературных сочинениях. Приводя высказывание Каподистрии о том, что Россия должна "теперь полагаться только на себя и обнаруживать свое понимание "духа века" на внутренней политике", Шебунин продолжает: "Ив полном согласии с этим Россия поддерживала "дух века" и "общественное мнение" во Франции против ультрароялистов, в Германии — против Австрии, в Италии против нее же, на Балканах против Турции. Целью этой политики был союз с Францией и подготовка к борьбе за Константинополь и освобождение греков и турецких славян. А во внутренней политике система, руководившаяся самим императором, намечала сложный путь через личную диктатуру государя и постепенное освобождение от давления дворянской общественности к "законно-свободным" учреждениям, к "умеренному монархическому либерализму, октроированной хартии, к половинчатому конституционализму, понятому как прием монархического управления. Религиозные принципы, мистицизм, библейские общества были орудием этой политики. Религиозная поэзия Жуковского, горячо поддерживавшего в "Певце в Кремле" официальные лозунги системы, несомненно, требовала поощрений и поддержки. "Тористам" было близко по духу сочетание идей твердой власти и "умеренной свободы". ... Если к сказанному добавить, что арзамасцы очень почитали, выражаясь словами Жуковского, "вещего Штейна породой германца, душой арзамасца", этого государственного деятеля с консервативными, аристократическими принципами и умеренной полубуржуазной реформаторской программой, то политическая их физиономия будет совершенно ясна"19.
В своей неопубликованной работе "Вокруг Священного Союза" Шебунин уточнил и конкретизировал политический портрет "Арзамаса". "Тористы и мистики были как будто в союзе. Созданное при негласной поддержке Каподистрии литературное общество "Арзамас" в большинстве состояло из молодых "тористов", близких к мистической идеологии. А поэт Арзамаса Жуковский в тон Священному Сою зу громил "яркий дух войны", звал царей в "один отцов совет" и обещал всей земле соединение в "единый град нетленный" 0.
Концепция А.Н. Шебунина, по сей день остающаяся "последним словом" по проблеме политической ориентации "Арзамаса", несомненно, должна быть учтена при анализе арзамасских материалов и определяет многие интерпретационные линии нашего исследования. Данное Шебуниным определение политических взглядов молодых сотрудников Каподистрии « участников "Арзамаса" ("тористы"раскрывает второе значение термина "консервативный" в заглавии нашей работы: консерватизм в английском политическом контексте, в рамках оппозиции тори (сторонников усиления верховной власти и сохранения конституционных свобод) и вигов (противников усиления верховной власти). Английским же контекстом был подсказан выбор названия для еженедельника Министерства иностранных дел, который на протяжении нескольких лет редактировал Уваров, — "Conser-vateur Impartial" ("Беспристрастный консерватор").
Идеи Шебунина были развиты в 1970-1980-е гг. московским историком В.Г. Сироткиным в серии его статей, посвященных публицистике и общественному мнению 1810-х гг. Сироткин сделал ряд ценных наблюдений, которые, будучи экстраполированы в историко-литературную сферу, могли бы существенно дополнить и скорректировать представление об "Арзамасе" и общественно-политической ориентации его членов. Так, например, в статье, посвященной проектам И. Каподистрии, Сироткин приводит примечательную цитату из брошюры С.С. Уварова 1814 г. "Император Всероссийский и Бонапарте": "Россия есть главная движущая сила преобразования Европы ... , ибо она первая начнет созидать новое социальное здание на религиозной и монархической основе"21 и обращает внимание на вид принятию конституции и никакого обсуждения проекта Каподистрии на конгрессе не последовало22.
Непосредственная причастность арзамасцев (прежде всего С.С. Уварова, Д.Н. Блудова, Д.В. Дашкова, Д.П. Северина, Н.И. Тургенева, П.И. Полетики) к выработке и реализации концепции российской внешней политики позволяет указать, с одной стороны, на причины внимания к ним правительства, а с другой - на взаимосвязь и общие принципы их служебной и литературной деятельности.
Новый этап в истории международных отношений, открывшийся после подписания актов Венского конгресса и особенно Акта Священного Союза, по замыслу Александра I, должен был воплотить его самые заветные мечты о прекращении войн и воссоединении народов Европы, вне зависимости от их государственной и национальной принадлежности или вероисповедания, в единое братство, ведущую роль в котором будет играть Россия. Эту идеологию А.Н. Шебунин очень точно охарактеризовал как "христианский космополитизм с безусловным игнорированием не только национальных, но и вероисповедных различий"23. Для проведения в жизнь такой политики, предполагавшей и более тесные контакты со всеми европейскими дворами, и активную разработку именно дипломатических, а не военных стратегий, и массированную внешнеполитическую пропаганду, требовались европейски образованные государственные деятели, искренне разделявшие космополитические взгляды императора, способные влиять на российское и иностранное общественное мнение через отдельные издания или органы периодической печати. Последователи Карамзина, заявившие о себе к началу Отечественной войны не только на дипло матическом поприще, но и на литературном (Уваров издал к тому времени своей "Проект Азиатской Академии" и "Опыт об Элевзин-ских мистериях", а Дашков несколько критических статей) должны были неминуемо привлечь к себе внимание правительства. Космополитическая идеология будущих арзамасцев оказалась полностью созвучной курсу российской внешней политики тех лет. С другой стороны, полемика "Арзамаса" с "Беседой любителей русского слова" может трактоваться именно как критика культурной программы, полностью противоречившей новой государственной идеологии. В таком случае даже дебаты на узко лингвистические или литературные темы приобретали отчетливую политическую окраску. Идея литературного и культурного космополитизма являлась, безусловно, центральной в т.н. "положительной" программе "Арзамаса" и разделялась всеми без исключения участниками общества, несмотря на их расхождения в некоторых вопросах литературы, религии и политики.
Описанный выше подход к изучению истории "Арзамаса", к сожалению, не оказал сколько-нибудь существенного влияния на филологическую традицию арзамасоведения и не нашел продолжения в работах историков, поскольку противоречил концепциям как официальной советской, так и к либеральной (Н.Я. Эйдельман, А.Г. Тарта-ковский) историографии. Между тем разрешение "противоречий" и заполнение "смысловых лакун" в концепциях "Арзамаса", созданных лучшими отечественными пушкинистами, возможно только при более последовательном обращении к историческому контексту эпохи. Но и предложенный историками подход имеет свои границы: он не объясняет литературную политику "Арзамаса" и его многообразное наследие - протоколы заседаний, эпиграммы, письма, "похвальные" речи.
Дабы представить возможно более полную картину истории и деятельности "Арзамаса", необходимо признать, что он был в равной степени литературным и политическим обществом, а не формой рекреации высокопоставленных государственных чиновников и молодых просвещенных литераторов. Трудности в выявлении его "положительной" программы объясняются прежде всего тем, что эта программа была гораздо яснее эксплицирована представителями его "правого" , консервативного крыла, нежели известными поэтами и писателями (Батюшковым, Жуковским, В.Л. Пушкиным, А.С. Пушкиным, Д.В. Давыдовым). Анализ текстов арзамасских "политиков" (сотрудников Каподистрии), текстов, выходящих за рамки "пушкинской перспективы", если он не упускает из вида литературной борьбы той эпохи, показывает, что цель и задачи общества, формы групповой самоидентификации были обозначены не только в позднейших, часто намеренно искаженных свидетельствах, но и в декларациях 1810-х гг. Своеобразие позиции и взглядов членов "правого" крыла "Арзамаса" (впрочем, и некоторых представителей "левого", в том числе П.А. Вяземского) заключается в особом понимании соотношения и взаимодействия политики и литературы. Политика и литература были для них равно значимы как два необходимых и существенных направления развития цивилизации, тогда как для арзамасцев-литераторов (В.А. Жуковский, В.Л. Пушкин, Д.В. Давыдов, К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин) литература представлялась более обособленной и важной сферой деятельности, а для арзамасцев "левого" крыла (будущих декабристов — Н.И. Тургенева, Н.М. Муравьева, М.Ф. Орлова) такой же обособленный статус получала политика. Потому исследователь "Арзамаса" по необходимости должен стать своего рода "медиатором", свободно перемещающимся между литературным и политическим "рядами" (по терминологии Ю.Н. Тынянова), подходить к объекту своего исследования и как историк, и как филолог. Особенно важно подчеркнуть, что ни один из этих рядов не может быть объявлен приоритетным, "основным" по отношению к другому. Воссоздать историю и идеологию "Арзамаса" путем соположения и скрупулезного соотнесения литературного и исторического контекста - задача перспективная, но все же недостаточная. Равно активная литературная и политическая деятельность С.С. Уварова, Д.Н. Блудова, Д.В. Дашкова, других членов литературного сообщества в 1815-1818 гг. вызывает вопрос о причинах столь острого их интереса к этим двум сферам человеческой деятельности, о типе сознания, который порождает описанный выше способ поведения и самопрезентации в обществе и литературе.
Проблема "типа сознания", "стиля мышления", не ставившаяся всерьез в отношении не только участников "Арзамаса", но и других фигур в истории литературы начала XIX в., была успешно поставлена и разрешена немецкой социологической и исторической мыслью еще в первой половине XX века на историческом материале той же эпохи (1800-1820-е гг.). Речь идет о работе Карла Маннхейма по истории консервативной мысли и книге Фридриха Майнеке об эпохе реформ в Пруссии24. Конечно, наблюдения обоих исследователей над идеологией и образом мысли немецких интеллектуалов начала XIX в. не могут быть механически перенесены или просто скорректированы в отношении отечественных политиков и литераторов той же эпохи, хотя необходимо признать, что и в том, и в другом случае мы имеем дело с типологически близкими явлениями. Перед нами интеллектуалы, востребованные государственной властью в ситуации открытого военного и политического столкновения архаичного, бюрократизированного, аграрного государства с наполеоновской империей. Хронология прусских реформ, назначения на высокие посты и отставки лидеров реформистского движения иногда с точностью почти до месяца совпадает с динамикой внутренней политики Александровского царствования.
В работах Маннхейма и Майнеке нас интересуют не эти яркие параллели российского и немецкого материала, которые могут стать предметом отдельного исторического исследования, а тот угол зрения на проблему соотношения политики, общественной мысли и литературы, который был предложен в свое время немецкими учеными. Принципиальное значение для нашего исследования приобретает положение Маннхейма о взаимосвязи и взаимной обусловленности различных сфер человеческой деятельности, а соответственно, текстов и идеологических моделей, создаваемых внутри каждой из этих сфер. "Ошибкой было бы слишком заострять разницу между политикой и философией и признавать политическую мысль социально детерминированной в отличие от философии и других типов мышления. Такие различия между философией, политикой, литературой и т.д. существуют только в учебниках, а не в жизни; раз уж эти области принадлежат одному и тому же стилю мышления, они должны происходить из общего корня"25. Фр. Майнеке, в свою очередь, обратил внимание на принципиальную черту мироощущения немецких интеллектуалов, которая, несомненно, была характерна и для их российских современников: " ... реформаторы хотели обладать государством и наполнить его собственной кровью ... . Совершенствование государства для них было равно достижению личного счастья".
Есть еще одна важная параллель в истории немецких и российских интеллектуалов на государственной службе в 1800-1820-х гг. В культурной истории Германии и России прусские реформаторы и ар-замасцы принадлежали к поколению, непосредственно наследовавшему поколению писателей, изменивших облик и направление развития национальных литератур. В Германии это было поколение эпохи "бури и натиска", в России — поколение, облик которого определили Н.М. Карамзин, И.И. Дмитриев и М.Н. Муравьев. И в том, и в дру гом случае мы имеем дело с ярко выраженной литературной ориентацией младшего поколения интеллектуалов-политиков.
"Арзамас" составился из литераторов и молодых чиновников, находившихся в тесных дружеских отношениях с лидерами нового, образовавшегося в 1790-е гг., направления в истории русского языка и литературы, - Н.М. Карамзиным и И.И. Дмитриевым. Карамзинизм как тип мировоззрения, а не только литературная доктрина, может рассматриваться как связующее звено, общий источник литературной и политической активности "консервативных" арзамасцев. Важно отметить, что карамзинизм младшего поколения не только не сводился к заимствованию всех элементов мировоззрения самого Н.М. Карамзина (как мы знаем, и оно претерпело существенную эволюцию), но предполагал их переосмысление. Более того, даже у придерживавшихся близких политических и эстетических взглядов С.С. Уварова, Д.Н. Блудова и Д.В. Дашкова мы можем наблюдать различные типы наследования и трансформации идеологии Карамзина. Однако во всех типах политической и культурной идеологии младшего поколения, называвшего Карамзина своим учителем и кумиром, можно выделить одну общую категорию, которая, став центральной в мировоззрении каждого из чиновников-арзамасцев, в конкретных биографических обстоятельствах порождала в чем-то очень сходные, а в чем-то различные траектории литературной и политической деятельности.
Потому существенной для дальнейшего изучения арзамасского наследия и в содержательном, и в методологическом аспекте является работа Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского "Споры о языке как факт русской культуры конца XVIII — начала XIX века"27 и выделение ими "именования" как системообразующей функции языка в сознании литераторов и политиков начала XIX в. "Государственная власть брала на себя функцию переделки языка", -- отмечают исследователи28. Очевидно, что уже только сама эта прерогатива обеспечивала взаимную обусловленность и проницаемость литературного и политического "рядов". Идея совершенствования национального языка, лейтмотивом проходящая через сочинения арзамасцев, дает своеобразный (однако, не единственный) ключ для комплексного анализа их литературных и публицистических произведений, переводов, переписки и материалов служебной деятельности.
Диссертационное сочинение состоит из Введения, четырех глав, Заключения и Приложений. Масштаб и значение личности С.С. Уварова, его не оцененная до сих пор роль в организации арзамасского общества и создании исторической памяти о нем, место Уварова в истории Александровского и Николаевского царствований, его обширное литературное и публицистическое наследие предоставили нам возможность осветить и реконструировать несколько важных эпизодов его литературной и служебной деятельности и обусловили некоторую диспропорциональность работы, половину которой составляют "уваровские" главы. Первая посвящена доарзамасскому периоду его биографии (1812-1815), вторая -- времени его пребывания в "Арзамасе" (1815—1818). Третья и четвертая главы посвящены соответственно Д.Н. Блудову и Д.В. Дашкову. Если в случае Уварова наличествующие источники позволяли достаточно последовательно, иногда детально реконструировать его мировоззрение и проекты 1810-х гг.., то в отношении Блудова и Дашкова приходилось работать в гораздо более "крупном масштабе" и ставить и решать более общие проблемы, что, в свою очередь, потребовало привлечь источники как до-, так и послеарзамасского периода. В главе, посвященной Блудову, мы попытались поставить и хотя бы предварительно разрешить проблему ка-рамзинизма в литературе и политике, трансформации идей Карамзина в сочинениях его учеников и последователей. Личность и творчество Д.В. Дашкова, практически полностью обойденные вниманием исследователей, потребовали иного типа реконструкции — нужно было продемонстрировать и объяснить его эстетическую эволюцию.
Изменение исследовательской перспективы, освещение как литературного, так и политического контекста истории "Арзамаса" обусловили и иные критерии в отборе источников, более пристальное внимание к архивным материалам. Источниками для данной работы послужило многообразное наследие С.С. Уварова, Д.Н. Блудова и Д.В. Дашкова: как широко известные опубликованные сочинения, так и неопубликованные, зачастую незавершенные, сохранившиеся только в черновых автографах. В главах, посвященных С.С. Уварову, мы привлекаем несколько его научных и политических брошюр, написанных еще до создания "Арзамаса", атрибутированный Уварову В.Г. Сироткиным анонимный трактат о "вечном мире" (СПб., 1813), неизвестные материалы из архива А.Н. Оленина (ОР РНБ), предисловие Уварова к отдельному изданию его "писем о гекзаметре" и записку о взаимоотношениях России и Персии (1815, два последних источника из ОПИ ГИМ). Кроме того, мы обращались и к протоколам арзамасских заседаний, и к произнесенным на них речам, и к немногочисленному опубликованному эпистолярию Уварова.
Литературное, публицистическое и эпистолярное наследие Д.Н. Блудова арзамасского периода, равно как и его сочинения 1800 - начала 1810-х и первой половины 1820-х гг., было лишь в небольшой части отражено в двухтомнике "Арзамас" и других публикациях по истории литературы пушкинской эпохи. Привлекаемые и анализируемые в настоящей работе статьи Блудова 1812 и 1814гг., его оригинальные сочинения и переводы 1805--1812 гг., переатрибутированные ему примечания к балладе Жуковского "Замок Смальгольм, или Иванов Вечер" позволяют существенно уточнить и конкретизировать наше представление о литературных и политических взглядах Блудова, о его историософии и высвечивают новый, совершенно неожиданный фрагмент историко-литературной панорамы начала XIX в.
Небольшое количество известных литературных и публицистических сочинений Д.В. Дашкова до сих пор является, пожалуй, самым существенным препятствием для воссоздания его литературной пози ции. К сожалению, корпус его опубликованных сочинений может быть пополнен лишь несколькими архивными источниками. Эта проблема заставляет нас обратиться к материалам служебной деятельности Дашкова и рассмотреть в полном объеме его литературное наследие, существенно расширив хронологические рамки соответствующей главы — с 1805 по 1826 год.
В Приложениях публикуются документы из архивов С.С. Уварова, Д.Н. Блудова, Д.В. Дашкова и А.Н. Оленина, введенные в оборот и анализируемые в основном тексте диссертации.