Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Социальная стратегия и писательская позиция Ломоносова 16
1. «Я отказался от всех компаний»: литературное поведение и социальная идеология 16
2. «Поэт-философ»: ученый профессионализм как литературная позиция 37
3. «Наших стран Мальгерб»: структура критического мифа 53
4. Литературная семантика «мизантропического» поведения 73
5. Поэтика ломоносовской оды и теория «возвышенного» 105
Глава II. Сумароков - «поэт и дворянин» 130
1. Словесность при дворе Елизаветы Петровны 130
2. Сумароков-литератор в социальном контексте 1740 - 1760-х гг 141
3. Критическая риторика Сумарокова и аристократическая традиция 156
4. «Вздорные оды» и взгляды Сумарокова на оду 173
5. Сумароков о Ломоносове: литературная полемика и история литературы 192
Заключение 212
Список литературы 216
- «Я отказался от всех компаний»: литературное поведение и социальная идеология
- «Поэт-философ»: ученый профессионализм как литературная позиция
- Словесность при дворе Елизаветы Петровны
- Сумароков-литератор в социальном контексте 1740 - 1760-х гг
Введение к работе
Объект и предмет исследования. В настоящей работе литературное противостояние М. В. Ломоносова (1711 - 1765) и А.П. Сумарокова (1718 -1777) описывается на фоне русской литературы, журналистики и- шире -современной им культурной и социальной реальности. Важную часть исследования составляет выявление западноевропейских источников, привлекавшихся двумя авторами при выработке полемической стратегии и художественной позиции.
Актуальность темы и степень ее научной разработки. В
академическом литературоведении XIX в. противостоянию Ломоносова и Сумарокова не уделялось большого внимания. В известной монографии Н.Н. Булича «Сумароков и современная ему критика» (СПб., 1854) личные столкновения двух поэтов представлены своего рода досадной общественной аномалией, свидетельствующей о невысоком социальном престиже литературы и писателей. Полемика Ломоносова и Сумарокова оказалась маргинальным эпизодом и в многочисленных публикациях 1865 г., приуроченных к столетию смерти Ломоносова и посвященных в основном ранней истории Академии наук. Среди этих публикаций необходимо прежде всего назвать фундаментальные «Материалы к биографии Ломоносова», составленные Билярским и «Сборник материалов для истории Императорской Академии наук в XVIII в.» акад. А.А. Куника. К изданиям юбилейного года примыкают и два тома «Истории императорской академии наук» П.П. Пекарского, вышедшие в 1870-е гг. и представляющие собой собрание обширнейшего и в значительной степени до сих пор еще не освоенного материала.
В 1865 г. и позднее Ломоносов и интересовал академических историков не столько как поэт, сколько как «просветитель» и родоначальник
4 академических институций в России. Его литературная полемика с Сумароковым представала в этой перспективе незначительным эпизодом. Естественным образом большее внимание в этих изданиях уделено другому сопернику Ломоносова - В.К. Тредиаковскому, также служившему в Академии.
До некоторой степени такой подход сохранился и у некоторых исследователей XX в. С одной стороны, это Л.Б. Модзалевский, автор диссертации «Ломоносов и его литературные отношения в Академии наук» (Л., 1947), а также составитель и комментатор превосходного издания переписки Ломоносова1. Работы Модзалевского опирались на разыскания в академическом архиве, что до некоторой степени определило его исследовательский подход. С другой стороны, фигуру Сумарокова практически игнорирует Л.В. Пумпянский, автор наиболее проницательных и методологически продуктивных работ о русской литературе XVIII в. В своем лекционном курсе «К истории русского классицизма» (1923-1924) Пумпянский признает Сумарокова «настоящим, крупным писателем», но одновременно ограничивает его роль созданием «упрощенной оды», в стилистическом и тематическом отношении зависимой от ломоносовских образцов . Вместе с тем Пумпянский вообще исключает из рассмотрения русскую трагедию3 - жанр, в котором осуществлялась главная литературная работа Сумарокова.
Статус исторически и методологически значимого сюжета
противостояние Ломоносова и Сумарокова получило, по всей видимости, благодаря исследованиям Ю.Н. Тынянова, суммированных в статье «Ода как ораторский жанр» (1927). Полемику двух поэтов Тынянов ставит в центр своей концепции истории русской литературы XVIII в. Он видит в ней «борьбу вокруг вопроса о функциях поэтической речи <...>»: «Что самым важным пунктом здесь было то или иное конструктивное использование как
1 М. В. Ломоносов. Сочинения... Т.8. - М: Л.: Изд. АН СССР, 1948.
Пумпянский Л.В. Классическая традиция. Собрание трудов по истории русской литературы. — М: Языки русской культуры, 2000. - С. 76 - 77. 3 Там же. С. 32.
5 фонических элементов стиха, так и семантических, что в том или ином отношении к их функциональной связи заключался ответ о направлениях поэзии, было ясно для враждующих сторон»4. Тынянов вводит ставшее классическим противопоставление «громкого» стиля од Ломоносова, основанного на «сопряжении далековатых идей», и рационального одического стиля Сумарокова. Литературное противостояние Ломоносова и Сумарокова служит у Тынянова примером методологически значимой эволюционной модели и описывается как один из случаев борьбы «ораторского» и «камерного» «конструктивных направлений», которая составляет важнейший метасюжет тыняновского научного творчества. В других работах Тынянова сходным образом истолкована борьба «оды» и «элегии» - в рамках этой модели описывается противостояние Кюхельбекера и карамзинистов («Архаисты и Пушкин»), а также Есенина и Маяковского («Промежуток»; «Маяковский. Памяти поэта»).
Выводы Тынянова были впервые обнародованы в его устном выступлении 1922 г. и до момента выхода статьи «Ода как ораторский жанр» неоднократно предавались огласке в форме докладов и лекций. Еще до 1927 г. они стали оказывать заметное влияние на работы по истории русской литературы XVIII в. Не исключено воздействие Тынянова на цитировавшиеся выше формулировки из лекционного курса Пумпянского; на это указывает, в частности, преувеличенное внимание Пумпянского к одам Сумарокова, занимавшим в корпусе его сочинений, а также в одической традиции XVIII в., далеко не первостепенное место. По выходе статьи Тынянова Пумпянский не принял его общей теоретической концепции и больше никогда не возвращался к фигуре Сумарокова (он ни разу не упоминается в основополагающих работах Пумпянского, написанных в 1930-х гг.).
Намного более очевидное влияние концепция Тынянова имела на Гуковского, написавшего в 1923-1924 гг. и выпустившего в 1927 г. книгу «Русская поэзия XVIII в.», до сих пор не утратившую свое значение. Первая
4 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. -- М.: Наука, 1977. - С. 228.
«Я отказался от всех компаний»: литературное поведение и социальная идеология
В 1760 - 1761 г. произошли два единственных документированных столкновения Ломоносова с Сумароковым. Их подробный анализ проливает свет на полемические позиции двух соперников и позволяет до некоторой степени реконструировать содержание их двадцатилетнего спора.
Первый из упомянутых конфликтов произошел в начале 1760 г. и был связан с французской «Речью о прогрессе изящных искусств в России» аббата Фора («Discours sur le progres des beaux arts en Russie», 1760)1, в которой Сумароков, как и Ломоносов, именовался «творческим гением» («genie createur» ). Ломоносова не устроила эта формулировка. Он разбил набор брошюры Фора и написал черновое опровержение на содержавшуюся там характеристику Сумарокова3. Второе столкновение двух поэтов документируется знаменитым письмом Ломоносова И.И. Шувалову от 19 января 1761 г.: «Вы меня отозвали ... . Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! ... дружиться и обходиться с ним никоим образом не могу ... . Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал я вам послушание, только вас уверяю, что в последний раз. ... Ваше высокопревосходительство .. . можете лучше дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым»4. Не приходиться сомневаться, что подчеркнутая бескомпромиссность Ломоносова (во втором случае видная по большей части из эпистолярных формулировок) диктовалась вполне определенной программой литературного поведения.
Согласно свидетельству М.А. Дмитриева, «Ломоносов, как ученый, занятый делом, как человек серьезный, а притом не богатый и не дворянского рода, не принадлежал к большому кругу, как Сумароков ... Ломоносов был неподатлив на знакомства и не имел нисколько той живости, которою отличался Сумароков»5. Эта фраза точно описывает социальные позиции обоих литераторов; одновременно она позволяет увидеть в личных столкновениях Ломоносова и Сумарокова конфликт двух противоположных моделей социального функционирования писателя.
В.М. Живов полагает, что «литературная биография» Ломоносова определялась избранной им ролью придворного поэта6. Вместе с тем социальный облик Ломоносова ассоциировался с совершенно иной профессиональной нишей. В письме к Шувалову от октября 1753 г., отказывая Сумарокову в титуле «мудрого сына» Минервы (приписанном ему в стихах Елагина ), Ломоносов говорит: «Минерва трагедий и любовных песен никогда не сочиняла: она - богиня философии, математики и художеств, в которые Александр Петрович как человек справедливый никогда не вклеплется»8. Противопоставляя изящную словесность фундаментальным наукам, эта фраза разграничивает сферы деятельности двух соперничающих литераторов. Такая схема членения интеллектуального поля восходит к цеховой рефлексии европейской «республики ученых» - естествоиспытателей («физиков») и математиков. Один из самых влиятельных в конце XVII - первой половине XVIII в. идеологов этого сообщества Б. Фонтенель начинает программное предисловие к истории французской Академии наук («Preface de l histoire de l Academie des sciences», 1699) с различения наук «основательных» («solides») и «приятных» («agreables»), включающих, в частности, поэзию и красноречие . Это различение имеет, безусловно, аксиологический оттенок; тот же Фонтенель в знаменитом «Рассуждении о древних и новых» («Digression sur les anciens et modernes», 1688) пишет: «l Eloquence & ... la Poesie ... ne soient point en elles-memes fort important» ([Красноречие и ... поэзия ... сами по себе не очень важны])10. Цеховое презрение к поэзии разделяет и Ломоносов; это видно, например, из его письма к Шувалову от 19 января 1761 г., в котором он упрекает Сумарокова, что тот «бедное свое рифмачество выше всего человеческого знания ставит».
Сформулированная Ломоносовым оппозиция двух интеллектуальных амплуа - поэта и ученого - обладает, кроме прочего, социологическими обертонами. Фонтенель (?) говорит: «la Poesie a par elle-meme un certain air de Cour & du grand monde» ([Поэзия сама по себе имеет нечто от двора и большого света]) . Напротив того, ученые занятия ассоциировались с одиночеством и отшельничеством. Именно так дихотомия поэзии и науки интерпретируется в знаменитом «Опыте о сообществе литераторов и вельмож» («Essai sur la societe des gens de lettres et des grands», 1753) математика и астронома Ж. Даламбера
«Поэт-философ»: ученый профессионализм как литературная позиция
В упоминавшейся выше брошюре аббата Фора, послужившей поводом для одного из самых скандальных столкновений Ломоносова с Сумароковым, о Ломоносове говорится:
Ici dans un Eleve d Uranie ils [les beaux arts] ont le Poete, le Philosophe ... [Здесь в питомце Урании они изящные искусства имеют поэта, философа ... ]45
За этой характеристикой, фиксирующей действительное разнообразие занятий Ломоносова, стоит распространенный в европейской словесности XVIII в. концепт «поэта-философа». Само по себе данное словосочетание не обладало конкретным значением и могло сопровождать любое известное литературное имя; однако оно отражало определенный взгляд на статус литературы, подчинявшейся общим законам рациональной интеллектуальной деятельности - «философии»46. К философскому инструментарию относилась, в частности, идея прогресса, приобретавшая популярность благодаря успехам естественных наук. Применение прогрессистских схем к истории литературы предполагало ее зависимость от общего движения человеческого разума. Так рассуждает, например, автор работы «Sur la poesie en general», вошедшей (возможно, по ошибке) в посмертное собрание сочинений Фонтенеля: proche, & s etend enfin sur tout l empire des Lettres. ... La Poesie se piquera-elle du glorieux privilege d en etre exempte? [Нет сомнения, что философия достигла в наши дни новой степени совершенства. Благодаря этому распространяется просвещение, не ограниченное сферой философии; оно постепенно завоевывает себе все больше областей, и воцаряется наконец над всеми родами словесности. ... Неужели поэзия почтет за честь остаться в стороне? ]47
Этот распространенный взгляд на законы развития литературы суммирует Жокур в статье «Науки» («Sciences»), помещенной в XIV томе «Энциклопедии» (1765):
les sciences ... sont necessaires pour la perfection des belles-lettres. Quelque soin qu on prit de polir l esprit d une nation, si les connoissances sublimes n y avoient acces, les lettres condamnees a une eternelle enfance, ne feroient que begayer. Pour les rendre florissantes, il est necessaire que l esprit philosophique, & par consequent les sciences qui le produisent, se trouvent, sinon dans Гпотте de lettres lui-тёте, du-moins dans le corps de la nation, & qu elles у donnent le ton aux ouvrages de litterature. Socrate qui merita le titre de pere de la philosophie, cultivoit aussi l eloquence & la poesie. Xenophon son disciple sut allier dans sa personne l orateur, l historien & le savant, avec ГЬотте d etat, Гпотте de guerre, & l homme du monde. Au seul пот de Platon toute l elevation des sciences, & toute l amenite des lettres se presentent a l esprit. [Науки необходимы для совершенствования изящной словесности. Как бы ни заботились о просвещении нации, если возвышенные познания ей не доступны, словесность навечно останется детским лепетом. Для процветания литературы необходимо, чтобы если не сам литератор, то хотя бы его нация была причастна к философскому духу и породившим его наукам; и чтобы эти науки задавали тон в произведениях словесности. Сократ, заслуживший титул «отца философии», упражнялся также в поэзии и красноречии. Ксенофонт, его ученик, умел быть одновременно оратором, историком, ученым, государственным мужем, полководцем и светским человеком. При одном имени Платона на ум приходят вся возвышенность наук и все приятности литературы.]48
Пользуясь примерами из античной истории, Жокур суммирует вполне актуальную социальную программу поведения писателя, предполагавшую пересечение и взаимное влияние литературного творчества и научных изысканий. На ее фоне следует рассматривать и литературное поведение Ломоносова, навязчиво подчеркивавшего второстепенную роль своих поэтических упражнений.
Б.М. Эйхенбаум в статьях о «литературном быте» обращает внимание на феномен сознательной депрофессионализации словесности в определенные моменты литературного развития49. Идеология «литературного дилетантизма» доминировала в европейской литературно-социологической рефлексии XVIII в. Показательна статья Вольтера «Литераторы» («Gens de lettres»), вошедшая в VII том «Энциклопедии» (1757):
Словесность при дворе Елизаветы Петровны
В царствование Елизаветы Петровны изящная словесность пользовалась благосклонным вниманием двора. В 1743 г. императрица официально дозволила Кантемиру поднести ей через М.Л. Воронцова рукопись его сатир и переводов1,а в 1752 г. скорее всего, по инициативе Шувалова, она просмотрела и одобрила к печати «Сочинения и переводы» В.К. Тредиаковского
Покровительство литераторам, хоть и не слишком усердное, составляло часть официального образа Елизаветы и отмечалось современниками и потомками. Анонимный автор «Замечаний на "Записки о России генерала Манштейна"», составленных после 1788 г., ставит в вину правительству Анны Иоанновны пренебрежение к талантам своих подданных: В то время когда появились в Петербурге упомянутые глупые позорища, благодетельные лучи просвещения, отверстые Петром Великим, начинали уже согревать умы россиян. ... Феофан, Кантемир отыскали бы дарования. Ломоносов и Сумароков в сию эпоху уже существовали. Везде и во все времена двор открывает, поддерживает, оживляет дарования. Без поощрения царя изящнейшие умы и дары природы самые редкие притупятся, погибнут и погребутся во мраке неизвестности.3 Елизавета здесь прямо не упоминается, но очевидным образом подразумевается. Ее царствование, отмеченное появлением двух первых русских образцовых авторов, предоставляет примеры должных отношений двора к литературе. Такой взгляд на елизаветинское правление, сформированный при жизни императрицы, пропагандировался не в последнюю очередь в основанном ею Московском университете. В апреле 1760 г. Херасков напечатал в университетском журнале «Полезное увеселение» «Оду к Музам, подраженную г. Расину»: Когда уже весь свет оставил муз в забвенье, И храм их опустел .. . Назначила судьба Монархине родиться, Чтоб свет дивился Ей, Чтоб Музам под Ея покровом веселиться Среди спокойных дней .. , 4 В основу этого стихотворения легла ода Ж. Расина «La Renommee aux Muses» (1663), посвященная Людовику XIV. В статье «О стихотворстве», помещенной в «Полезном увеселении» вскоре после смерти императрицы, С.Г. Домашнев прямо сопоставлял Елизавету с Людовиком: В щастливое для наук владение бессмертной славы достойныя Императрицы Елисаветы Первой, Стихотворство пришло в цветущее состояние в России. То, что ... видела Франция при Людовике XIV, увидела Россия во времена Великия Елисаветы.5 Можно думать, что фигура Людовика интересовала Елизавету. В ее личной библиотеке было несколько трудов, посвященных истории его 6 правления ; вскоре после своего восшествия на престол императрица поручила Кантемиру, русскому посланнику в Париже, прислать ей портрет покойного французского монарха7, а также церемониал его коронации . Современная Елизавете историография описывала царствование Людовика XIV как эпоху интеллектуальной гегемонии королевского двора, служившего средоточием всех культурных институтов. Вольтер писал в «Веке Людовика XIV» (первое изд. 1751): La cour devint le centre des plaisirs et le modele des autres cours. ... II semblait que la nature prit plaisir alors a produire en France les plus grands hommes dans tous les arts, et a rassembler a la cour ce qu il у avait jamais eu de plus beau et de mieux fait en hommes et en femmes. ... II [Louis XIV] se plaisait et se connaissait a ces choses ingenieuses, aux impromptu, aux chansons agreables .. . les agremens de l esprit fesaient un des plaisirs de sa cour ... [Двор стал средоточием развлечений и образцом для других дворов ... Казалось, что природе было угодно одновременно произвести во Франции великих мужей во всех искусствах и собрать при дворе самых лучших мужчин и женщин. ... Он [Людовик XIV] знал толк и находил удовольствие в остроумных выдумках, приятных песнях и экспромтах ... Умственные забавы составляли одно из украшений его двора ... ] Именно таким Елизавета видела свой двор. В мемуарах, относящихся к 1763 - 1764 гг., вернувшийся из Сибири Б.Х. Миних фиксирует принятую в Петербурге точку зрения на прошедшее царствование: «Введя при своем дворе французский язык и обычаи высшего общества, она [Елизавета] сделала его самым блестящим в Европе»10. Интеллектуальные занятия разного рода входили в число «обычаев высшего общества»11. В предисловии к «Веку Людовика XIV», впервые опубликованном в 1740 г., Вольтер пишет о влиянии французского двора на Европу:
Сумароков-литератор в социальном контексте 1740 - 1760-х гг
Избрав в 1747 г. поприще трагика, Сумароков связал свою литературную карьеру с культурными интересами Елизаветы и ее двора . Трагедии Сумарокова прочно вошли в репертуар придворного театра; в письме к Екатерине от 31 января 1773 г он констатировал: «Ни покойная императрица, ни в. в. моих драм ... никогда без особливой милости представлять не повелевали»39. Социальный статус Сумарокова до времени соответствовал описанным выше аристократическим воззрениям. С начала 1740-х гг. он служил в лейб-кампании и одновременно состоял адъютантом гр. А.Г. Разумовского; в 1756 г. он стал директором «российского» (т.е. русскоязычного) театра40. В письме Шувалову от 23 мая 1758 г. Сумароков с гордостью называет себя «poete, gentilhomme et officier [поэт, дворянин и офицер]».
Однако 13 июня 1761 г. Сумароков был уволен со своей должности и больше «нигде и никогда не служил». По всей видимости, отставку Сумарокова инициировал Шувалов, недовольный его служебными качествами. Несмотря на личное бескорыстие, на посту директора театра Сумароков заслужил репутацию вора и растратчика43. О предстоящей отставке поэт был извещен заранее; в письме Шувалову от 12 марта 1761 г. он называет ее «наказанием» и в духе цитированных выше светских руководств настаивает на том, что «подлое звание театрального стихотворца», получающего деньги за свои сочинения, несовместимо с «честью». Аргументы Сумарокова не заставили Шувалова изменить свое решение; однако он приложил усилия к тому, чтобы сделать эту отставку почетной45 и отдал в Придворную контору следующее распоряжение:
Е.и.в. изволила указать: господина бригадира Сумарокова, имеющаго дирекцию над российским театром, по его желанию от сей должности уволить. Жить ему, где пожелает. И всемилостивеише указала за его труды в словесных науках, которыми он довольно зделал пользу, и за устоновление Российского театра, производить жалованья, каковое он ныне имеет без задержания. Господин Сумароков, пользуясь высочайшею е.и.в. милостию, будет стараться, имея свободу от должностей, усугубить свое прилежание в сочинениях, которые сколь ему чести, столь всем любящим чтение, удовольствия приносить будут.
Формулировки этого приказа, не имеющие ничего общего с обычным бюрократическим языком XVIII в., удовлетворяют представлениям Сумарокова о дворянской чести. Согласно официальной мотивировке, поэт увольняется от должности «по его желанию». Иное объяснение было бы сопряжено с бесчестием; как пишет сам Сумароков, «против воли отставляют людей за негодство».
Одновременно Шувалов льстит писательскому честолюбию Сумарокова и маскирует его отставку под акт высочайшего покровительства изящной словесности. Сохраняя поэту его жалование в награду «за труды его в словесных науках», Шувалов имитирует французский институт пенсий, которые выплачивались великим поэтам века Людовика XIV. В биографии своего знаменитого отца, изданной в 1747 г., Луи Расин приводит фрагменты соответствующих указов Людовика и распоряжений Кольбера. Расину король даровал пенсию «en consideration de son application aux belles-lettres, et des pieces de theatre qu il donne au public [в награду за его занятия словесностью и театральные пьесы]». Буало заслужил милость Людовика «a cause de la satisfaction que ses ouvrages nous ont donnee [благодаря удовольствию, которое он доставил нам своими сочинениями]».
По словам Сумарокова, в качестве драматурга он «всегда ... отличным приятием, питающим мое любочестие, от ... высочайших особ довольствовался»49. Высочайшее покровительство литературе могло способствовать обособлению писательства как социального амплуа. В «Светской школе...» Ленобля поэзия упоминалась среди действенных способов достичь успеха при дворе50. В 1759 г. Сумароков писал Шувалову: «Я на войне не бывал и, может быть, и не буду ... Мои упражнения ни со придворными, ни со штатскими ни малейшего сходства не имеют»51. Опираясь на эти представления, Сумароков в 1761 г. порывает с сословными предрассудками и принимает на себя роль независимого поэта52. В одном из его писем Шувалову говорится: «Моя отставка, не бесполезная отставка будет, но полезная служба весьма Отечеству моему» . Из шуваловского приказа как будто следовало, что Сумароков сам предпочел, «имея свободу от должностей, усугубить свое прилежание в сочинениях». Именно так отставку Сумарокова объясняет в 1769 г. Штелин: «основатель русского театра Сумароков ушел с поста директора по собственному желанию и получил пенсию в 2000 руб.». Сходным образом об увольнении Сумарокова рассказывает И. А. Дмитревский, знавший Сумарокова с начала 1750-х гг. и в 1761 г. состоявший в «российском театре» под его началом. В «Слове похвальном... Сумарокову» (1807) он пишет:
Похвалы за усердную его службу часто произносимыя, были ему лестным воздаянием; но славу быть превосходным стихотворцем, почитал он несравненно большею наградою. Он мог бы достигнуть до самых высоких чинов; но наконец возлюбя спокойствие души, не желал быть ни воином, ни судиею, ни придворным чиновником, но любочествовал быть философом, пиитом и прямым человеком.