Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. «Маргинал» и его мир в научном и литературном дискурсе 22
Глава 2. Социокультурный маргинал в русской прозе конца ХХ – начале XXI вв. и «архитектонике мира его поступка» 40
2. 1. Герой Венедикта Ерофеева и его мир («Москва-Петушки») 52
2. 2. Маргинальный герой в меняющемся мире (В. С. Маканин «Андеграунд, или герой нашего времени») 67
2. 3. Новый маргинальный герой в романе А. Иличевского «Матисс» 85
Глава 3. «Этнокультурный маргинал» в русской прозе 70-80-х гг. ХХ века 100
3. 1. Маргинальный герой Э. Лимонова («Это я, Эдичка») 105
3. 2 Героиня С. Довлатова в ситуации выбора («Иностранка») 111
Глава 4. Бунтующий герой русской прозы начала XXI века 126
4. 1. Наступающий герой и «идеальный» мир Сергея Шаргунова («Ура!») 129
4. 2. Роман З. Прилепина «Санькя» в контексте традиции литературного осмысления «русского бунта»
4. 3. Архитектоника мира поступка героя романа Н. Ключаревой «Россия: общий вагон» 146
Заключение 156
Список литературы 160
- Герой Венедикта Ерофеева и его мир («Москва-Петушки»)
- Маргинальный герой в меняющемся мире (В. С. Маканин «Андеграунд, или герой нашего времени»)
- Героиня С. Довлатова в ситуации выбора («Иностранка»)
- Роман З. Прилепина «Санькя» в контексте традиции литературного осмысления «русского бунта»
Герой Венедикта Ерофеева и его мир («Москва-Петушки»)
Трансформация российского общества на исходе XX века (конца 1980-х гг.) привела к интенсивной деградации нравственности, изменениям стилей жизнеустройства, формированию различных субкультур. Разрушение традиционных идеологических постулатов и духовных установок обусловило распространение состояния культурной дезориентации и неопределенности, разрушение целостности и сбалансированности общественной системы, нарушение ее социальной и культурной стратификации. Сложившаяся ситуация обусловила очевидную тенденцию маргинализации общества.
Для современной России понятие «маргинал» и проблема маргинальности только в последние десятилетия начинает входить в проблемное поле науки. Можно сказать, что исследования этого явления идут в двух направлениях: публицистико-философском и социологическом.
Стабильность общества, отсутствие социальных и экономических потрясений притупляет интерес к этой проблеме и наоборот, чем острее социальное напряжение в обществе, тем более она сосредотачивает на себе внимание.
Социальные и идеологические изменения последних десятилетий привели к интенсивной плюрализации духовной жизни и стилей жизнеустройства, формированию различных субкультур. Логика прежних идеологических схем и духовных установок способствовала распространению состояний культурной и социально-экономической дезориентации и неопределенности. Данные процессы привели к росту маргинализации населения, что выражается в повышении численности различного рода мигрантов, в том числе и вынужденных эмигрантов, нищих. Как следствие маргинализация населения проявилась в росте эзотерических сект, политико-национальных трансформаций и др. Мимо всех этих проблем не могла пройти русская литература конца ХХ века. Маргинализация общества определила обострение интереса к маргинальному герою в русской литературе эпохи.
Литературные представления о том или ином предмете не находятся в изоляции от аналогичных представлений, рождающихся одновременно в научной сфере, например, в социологии, объектом которой, так же как и литературы, выступает человек и общество.
Понятие маргинальной личности оформилось прежде всего в социологии и уж затем было подхвачено в иных сферах. Хотя и сегодня при обращении к нему требуются некоторые пояснения, обусловленные следующими обстоятельствами: 1. Практика использования термина «маргинальность» достаточно обширна. Его употребляют в социологии, социальной психологии, культурологии, политологии и экономике, что придало самому понятию междисциплинарный характер. 2. В процессе развития и уточнения термина, за ним закрепилось несколько значений, относящихся к различным типам маргинальности. 3. Многозначность понятия делает сложным измерение самого явления, затрудняет его анализ. 4. В связи с широкой употребимостью термина и подчас произвольным с ним обращением, возникает потребность уточнения его содержания, а также систематизация различных подходов и аспектов его использования.
В истории социологии концепция маргинальности стоит особняком. Несмотря на то, что это явление изучено достаточно глубоко, до сих пор в определении границ данного понятия остаются некоторые разночтения. Слова «маргинальный», «маргинальность» произошли от латинского корня «margo», первоначально означающего «граница, межа, край»54. Маргиналиями называют заметки на полях книги или рукописи, а также отступы текстов, не включающие какие-либо записи (любой печатный текст, как правило, с четырех сторон окружен маргиналиями). Итак, в этимологическом плане «маргинальный» - это «находящийся на границе или по ту сторону границы, то есть не вошедший в основной текст, дополняющий его или даже противоположный»55.
По мнению Е. С. Балабановой, «История возникновения и функционирования термина "маргинальность" чрезвычайно важна для его понимания. Она сравнительно коротка, но предельно насыщена разнонаправленными интеллектуальными поисками, оригинальными находками. Пожалуй, трудно найти другой научный термин, понимание которого так зависело бы от знания его истории. Ведь его методологическая универсальность, применимость к изучению самых разнообразных социальных процессов, множество контекстов употребления приводили к тому, что в разных условиях он каждый раз приобретал новое звучание и даже порой совершенно новый смысл, демонстрируя в то же время свою эвристическую плодотворность»56.
Как уже отмечалось выше, впервые термин вошёл в оборот в 1928 году с лёгкой руки американского социолога Роберта Парка в эссе «Человеческая миграция и маргинальный человек» и означал «положение индивидов, находящихся на границе двух различных, конфликтующих между собой культур», и служил «для изучения последствий неадаптированности мигрантов, особенностей положения мулатов и других "культурных гибридов"»57.
В работе «Раса и культура» 1950 г. Парк писал: «Без сомнения, периоды перехода и кризиса в жизни большинства из нас сравнимы с теми, которые переживает иммигрант, когда он покидает родину, чтобы искать фортуну в чужой стране. Но в случае маргинального человека период кризиса относительно непрерывный. В результате он имеет тенденцию превращаться в тип личности, … который появляется в то время и том месте, где из конфликта рас и культур начинают появляться новые сообщества, народы, культуры. Судьба обрекает этих людей на существование в двух мирах одновременно; вынуждает их принять в отношении обоих миров роль космополита и чужака. Такой человек неизбежно становится (в сравнении с непосредственно окружающей его культурной средой) индивидом с более широким горизонтом, более утонченным интеллектом, более независимыми и рациональными взглядами. Маргинальный человек всегда более цивилизованное существо»58.
Рассуждения Парка были подхвачены и получили своё развитие у другого американского социолога — Эверетта Стоунквиста в монографическом исследовании "Маргинальный человек" (1937 г.).
В отличие от Парка, Стоунквист при изучении маргиналов делал акцент на психологии. «Его интересовали их внутренние переживания в процессе «переработки» синтеза двух антагонистических культур. Главное отличие основных идей исследователей состоит в том, что Парк, рассматривая маргинальную личность как человека, находящегося на пересечении двух культур, считал принятие, обретение им новой культуры невозможным; Стоунквист полагал, что в процессе адаптации рождается новая личность. Процесс трансформации социального, психического и эмоционального аспектов личности, по его мнению, может занимать около 20 лет. Ввиду того, что в обоих исследованиях главное внимание уделяется личности, внутри которой происходит синтез двух разных культур, можно говорить о «культурной маргинальности»
Маргинальный герой в меняющемся мире (В. С. Маканин «Андеграунд, или герой нашего времени»)
Но «пространство жизни героя жестко обусловлено беспощадным идеологизированным социумом, бежать он может только в себя... или в спасительное опьянение. Правда, есть и еще один путь: приняв на себя и грехи мира и свои собственные, через страдания идти к Богу. В поэме «Москва — Петушки» автор указывает на возможность и необходимость выбора именно такого пути как единственно спасительного, несмотря на бесконечное пьянство героя»126.
Уже не раз отмечалось, что образ Венички максимально близок к андеграундному писателю Венедикту Ерофееву, но не тождественен ему. Близость автора и героя (сближение, идентификация «я = он»), как известно, характерная и конститутивная черта постмодерна. По В. Курицыну, в таком случае речь должна идти о герое-симулякре: «симулякр появляется там, где появляется реальное имя», так как «рассказ о герое с реальным именем — всегда симуляция, обман, провокация тайны»127. В поисках истины, в надежде обрести счастье герой совершает путешествие сквозь мировую историю и культуру. Играя культурными мифами, писатель создает собственную мифологию, отражающую современное сознание, для которого характерны были постмодернистские представления о деиерархизации ценностей, плюральности, деконструкции, деонтологизации истины, иронии.
По собственному признанию Вен. Ерофеева, поэма написана «без всяких претензий...», «для семи-восьми друзей...»128. И в самой этой установке на читателей, состоящих только из круга «своих друзей», содержится утверждение самодостаточности своего малого человеческого мира, который внутри себя создает и сохраняет свои цели и смыслы. В этой нравственной философии позиция писателя Вен. Ерофеева и его героя Венички совпадают.
Но сама философия эта не нова. В русской литературе она имеет весьма глубокие и разветвленные корни. Ее истоки восходят к концу XVIII века, когда еще в творчестве поэтов львовско-державинского кружка рождалась идиллия русских дворянских гнезд, тоже ограниченных этим узким «кругом семьи и друзей»129. Он, этот «круг», отличается глубокой самодостаточностью на фоне большой социально-политической жизни страны и мира. Позднее она обнаружит себя в жизненной позиции маленького человека – одного из центральных персонажей русской классической литературы. В разных своих ипостасях она будет проявлять себя на протяжении двух столетий истории русской литературы. Связь ерофеевского Венички с этой традицией несомненна. Но на этом фоне у него есть одна принципиальная особенность. Все его предшественники в русской литературной традиции вписаны в контекст большой жизни России, они часть ее культурно-исторического ландшафта, неизменный элемент ее социальной структуры, социального бытия. Веничка для того, чтобы утвердить самодостаточность своего малого мира, должен оказаться за чертой социального бытия, быть маргиналом. Его нравственные ценности могут быть выражены, могут заявить о себе только в этом состоянии. Такой концептуальный подход становится оправданием жизненной позиции маргинального героя.
Вен. Ерофеев дает своему альтер-эго полную свободу действий: «Все идет как следует. Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо — иди направо»130 (С. 4)
Однако, несмотря на то, что герой волен идти, куда вздумается, он все же ограничен рамками мира внешнего, суженного до масштабов Курского вокзала: «Если даже ты пойдешь налево — попадешь на Курский вокзал; если прямо — все равно на Курский вокзал; если направо — все равно на Курский вокзал. Поэтому иди направо, чтобы уж наверняка туда попасть. О, тщета!» (С. 4)
«Космос» главного героя крайне ограничен. Вся его частная Вселенная умещается между Москвой и Петушками («… А потом трезвонят на весь мир от Москвы до Петушков» (С. 20). Таков масштаб мира Венички. Каков мир, таковы и его тайны: «Так когда же вчера ты купил свои гостинцы? После охотничьей? Нет. После охотничьей мне было не до гостинцев. Между первым и вторым стаканом охотничьей? Тоже нет. Между ними была пауза в тридцать секунд, а я не сверхчеловек, чтобы в тридцать секунд что-нибудь успеть. Да сверхчеловек и свалился бы после первого стакана охотничьей, так и не выпив второго… Так когда же? Боже милостивый, сколько в мире тайн! Непроницаемая завеса тайн! До кориандровой или между пивом и альб-де-дессертом?» (С.5 )
Герой откровенно «маленького мира» не притязателен в своих представлениях о счастье: «Сейчас, сейчас перечислю: во-первых, две бутылки кубанской по два шестьдесят две каждая, итого пять двадцать четыре. Дальше: две четвертинки российской, по рупь шестьдесят четыре, итого пять двадцать четыре плюс три двадцать восемь. Восемь рублей пятьдесят две копейки. И еще какое-то красное. Сейчас вспомню. Да — розовое крепкое за рупь тридцать семь» (С. 11). И далее в тексте поэмы: «Какая четкость мышления! И это — все? и это — все, что тебе нужно, чтобы быть счастливым? И больше — ничего? — Ну, как то есть ничего! — говорю я, входя в вагон. — было б у меня побольше денег, я взял бы еще пива и пару портвейнов, но ведь…» (С. 12) Впрочем, представления о счастье вовсе не определяются материальными границами. Веничка демонстрирует и духовные устремления: «Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутерброда до розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал — и вдруг затомился. Еще раз ощупал — и поблек… Господь, вот ты видишь, чем я обладаю. Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует душа! А если б они мне дали того, разве нуждался бы я в этом? Смотри, Господи, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь…
И, весь в синих молниях, Господь мне ответил: — А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны. — Вот-вот! — отвечал я в восторге. — Вот и мне, и мне тоже — желанно мне это, но ничуть не нужно! «Ну, раз желанно, Веничка, так и пей», — тихо подумал я, но все медлил. Скажет мне Господь еще что-нибудь или не скажет? Господь молчал» (С. 14).
Это какой-то свой «домашний Господь», мыслящий и рассуждающий в категориях близких и понятных Веничке, разговаривающий с ним и поддерживающий его. Мир ерофеевского героя имеет не только своего Господа, но и свой рай – Петушки, куда устремлен Веничка и где ждет его собственная Ева. В этом мире есть и свой Сатана, который искушает героя и который «посрамлен» им, как святым подвижником: «Проходи себе дальше, не на такого напал» (С. 107). А также свои ангелы: «Конечно, Веничка, конечно, – кто-то запел в высоте так тихо-тихо, так ласково-ласково, – Зажмурься, чтобы не так тошнило. … Да, мы знаем, что тяжело, – пропели ангелы. – А ты походи, походи, легче будет. А через полчаса магазин откроется…» (С. 5).
Героиня С. Довлатова в ситуации выбора («Иностранка»)
Герой-эмигрант как носитель маргинальных черт оказался в зоне особого внимания русской литературы только третьей волны эмиграции. Этому, по-видимому, есть весьма существенные причины, в которых необходимо разобраться.
Третья волна эмиграции из России возникла в конце 60-х гг. вместе с движением инакомыслящих (диссидентов), выражающих протест против тотального государственного контроля, исключающего всякое инакомыслие. Основной, типичной причиной эмиграции творческой интеллигенции в 70-е годы стала невозможность (или крайняя затруднённость) творческой самореализации личности, сопровождающаяся нападками со стороны официозной критики. Эмигранты третьей волны искали творческой свободы. Впрочем, для многих основным мотивом исхода было их стремление к иному качеству материальной жизни.
«Диссидентство, т.е. инакомыслие складывалось еще до выезда или насильственной высылки за рубеж его представителей. Поколение интеллигентных молодых людей, рожденных до или после войны, глотнувших свободы в «хрущевскую оттепель», в последующие «застойные» 70-е уходили в своеобразное подполье. Протестный по сути своей уход из институтов и лабораторий в лифтеры, сторожа, дворники, образовал так называемый «андеграунд» – неофициальную культуру, науку и искусство»184.
Согласно данным Н.Фрейкман-Хрусталевой и А.Новикова185, в мире сейчас более 19 млн. беженцев, и всего лишь 2% из этой огромной массы – подвергались политическим преследованиям. Что же двигало остальными?
Прежде всего, «поиски лучшей судьбы и более комфортной жизни, благоустроенного быта, для себя и своих детей, успешной профессиональной самореализации»186. Интеллектуальная элита третьей волны эмиграции по своему мировоззрению, нравственным установкам весьма отличается от своих предшественников.
С 1972 по 1980 год из СССР выезжают критик Андрей Синявский, Иосиф Бродский, Мария Розанова; в 1974 году - Александр Солженицын, Александр Галич, Эдуард Лимонов, Юрий Мамлеев, Виктор Некрасов.
Литературные критики Петр Вайль и Александр Генис (в будущем -исследователи феномена "третьей эмиграции" в Америке) покидают страну в 1977 году. В 1978 году – Сергей Довлатов, а вслед за ним в 1979 г. сатирик Юз Алешковский, Владимир Войнович и Фридрих Горенштейн в 1980г.
«У каждого из них были свои "счеты" с власть предержащими страны, которую они покинули. Что же касается самой страны как культурно-исторической общности, то одни порывали с ней довольно холодно (С. Довлатов, Ю. Алешковский, В. Аксёнов и др.). Хотя для них степень отчуждённости могла быть разной. Например, И. Бродский вообще считает себя гражданином мира, и для него одинаково дорогими и родными оказываются, скажем, Ленинград и Венеция. Другие (В. Максимов, Г. Владимов, Э. Лимонов и др.) в эмиграции начинают обостренно ощущать свою духовную связь с отечеством. Их конфликт с советским государством, на страну как таковую не распространялся»187. И в этом смысле в них есть нечто роднящее с писателями первой волны эмиграции.
Если говорить об эмиграции первой волны, то там мы имеем дело с вынужденной эмиграцией, беженцами, покидающими страну в целях собственного выживания. Русские эмигранты первой волны жили ожиданиями возвращения на родину. В их понимании не они покидали родную «почву», а сама эта «почва» уходила из-под ног. Их отъезд был не только самосохранением, но сохранением того «мира ценностей», который они несли в себе. Они считали себя не маргиналами, представителями иной социально-культурной среды, а свое изгнание вынужденным и кратковременным эпизодом, надеясь на скорое возвращение в Россию, после быстрого, как им казалось крушения советского государства. Во многом этими причинами вызвано их стремление обособится от активного участия в жизни стран пребывания, противодействие ассимиляции и нежелание адаптироваться в новой жизни. Они стремились ограничить свою жизнь рамками эмигрантской колонии. «Развитие русской литературы в изгнании шло по разным направлениям: писатели старшего поколения, исповедовавшие позицию «сохранения заветов», младшее поколение, признавало самоценность трагического опыта эмиграции (поэзия Г. Иванова, «парижской ноты»), формировались писатели, ориентированные на западную традицию (В. Набоков, Г. Газданов). Стремление «удержать то действительно ценное, что одухотворяло прошлое» (Г.Адамович) – в основе творчества писателей старшего поколения, успевших войти в литературу и составить себе имя еще в дореволюционной России. В их ряду: И. Бунин, И. Шмелев, А. Ремизов, И. Куприн, З. Гиппиус, Д. Мережковский, М. Осоргин»188.
Главным мотивом литературы старшего поколения стала тема ностальгической памяти об утраченной родине. Трагедии изгнанничества противостояло громадное наследие русской культуры, мифологизированное и поэтизированное прошедшее. Темы, к которым наиболее часто обращаются прозаики старшего поколения, ретроспективны: тоска по «вечной России», события революции и гражданской войны, русская история, воспоминания о детстве и юности.
«К «незамеченному поколению» принадлежали молодые писатели, не успевшие создать себе прочную литературную репутацию в России: В. Набоков, Г. Газданов, М. Алданов, Н. Берберова, Ю. Мандельштам и др. Если старшее поколение вдохновлялось ностальгическими мотивами, то младшее оставило документы русской души в изгнании, изобразив действительность эмиграции, жизнь «русского монпарно». Вторая волна эмиграции, порожденная второй мировой войной, в литературном плане не была столь яркой, как эмиграция из большевистской России. Среди писателей, вынесенных со второй волной эмиграции за пределы родины, оказались И. Елагин, Д. Кленовский, Ю. Иваск, В. Синкевич, С. Максимов, В. Марков и др. На долю выехавших из СССР в 1940-е выпали тяжелые испытания. Это не могло не сказаться на мироощущении литераторов: самыми распространенными темами в творчестве писателей второй волны становятся лишения войны, плен, ужасы большевистского террора. В эмигрантской поэзии 1940–1950-х преобладает политическая тематика, по большей части в стихотворениях И. Елагина и Н. Моршена. К философской, медитативной лирике обращались Ю. Иваск, Д. Кленовский, В. Синкевич. Герои, не сжившиеся с советской действительностью, изображены в книгах В. Юрасова, В. Маркова. К лагерной теме обращаются Б. Филиппов, Л. Ржевский»
Роман З. Прилепина «Санькя» в контексте традиции литературного осмысления «русского бунта»
На вопрос «Для чего?» у героя Прилепина нет ответа. И он не пытается его формулировать. Будущее – явно не его забота, он весь в настоящем. Он живет только обостренным чувством справедливости. В этом и состоит принципиальное отличие его от героя Горького. В этих своих проявлениях прилепинский герой скорее тяготеет к пушкинским бунтарям. С той лишь разницей, что для него восстание – не помутнение сознания, не временное заблуждение («мгновенное пьянство», чреватое столь же быстрым пробуждением), а устойчивая позиция в мире.
Сашу Тишина, главного героя романа «Санькя», легко можно назвать «обычным парнем». Когда он сам задумался о том, какой он, он даже не смог определить, хороший он или плохой. Свой портрет он сам же сравнивает с картиной, которую можно увидеть в разбитом зеркале: видно лишь отдельные черты, целой же картины не разобрать. Саша лишен каких бы то ни было конкретных черт, в отличие от прочих героев, каждый из которых имеет какую-то свою совершенно особую, ему одному присущую черту.
Автор романа не даёт повода отождествлять своего героя с собой, как это происходит у многих его современников (Э. Лимонов, С. Довлатов, С. Шаргунов). И это обстоятельство тоже не прибавляет конкретики в его образ. Пожалуй, единственной лично ему присущей чертой можно назвать естественность и интуитивную тягу к справедливости.
У него есть друзья, настоящие верные друзья, его единомышленники – Венька, Негатив, а потом и Олег. Но все же в ключевые моменты своей жизни он один. В нем угадываются черты "зверя"; он живет не умом, как большинство окружающих, а в основном неким интуитивным ощущением, которое приходит именно в тот момент, когда оно нужно.
Прилепина вообще характерно подчеркнуто уважительное отношение к естественному, к простому и понятному. Своеобразным символом простой жизни в русской литературной традиции, на который очевидно опирается автор, была деревня. Прилепин рисует её умирающей: «Деревня была темна, во многих домах не горели огни. ... Ему (Саше) давно уже казалось, что, возвращаясь в деревню, сложно проникнуться какой-либо радостью, - настолько уныло и тошно было представавшее взгляду» (С. 33). Деревня тихо и незаметно для безразличного к ней мира умирает. Такой она предстаёт в четвертой главе, целиком посвященной тому, как Саша с матерью и Безлетовым тащили гроб Сашиного отца в деревню зимой, и вторая глава, где в центре внимания история Сашиной семьи. Эта глава - в некотором роде аллегория гибели деревни и всего старого, здорового жизненного уклада. Многие критики склоняются к тому, что именно в ней заключён идейный смысл всего романа.
Город по уже сложившейся традиции превращается в место, по самой своей сути неестественное, искусственное, искажающее все, до чего сможет дотянуться. Например в эпизоде, представленном в девятой главе, когда Саша с Олегом пошли за пистолетом и наткнулись на «крысиного короля», выступающего образом города: «...искомое, омерзительное, шумное. Крысы - их было намного более десяти - срослись хвостами, а некоторые еще и боками. Хвосты их представляли собой единый клубок, величиной с кулак, - и на этот клубок налипла всякая грязь, сукровица, грязный пух. Передние лапы у крыс работали, но уползти они не могли никуда, мешая друг другу. Задние лапы крыс, рассмотрел нервно задрожавший Саша, были мертвы, атрофированы. Злые маленькие глазки смотрели, как казалось, совершенно безумно. И писк раздавался неумолчный» (С. 42). Неслучайно за всем этим следует эпизод, когда Саша ограбил человека. При этом он не чувствует никаких угрызений совести, ведь он просто восстановил баланс. Деталей, подчеркивающих противоестественность жизни в городе, в романе множество; это и жизнь, которая начинается по-настоящему лишь с наступлением ночи, и ломящиеся от еды полки супермаркетов, и собаки, живущие лучше некоторых людей.
То, что относится к теме «город-деревня» – следы изменения глобального миропорядка. Это вынесено из опыта писателей-деревенщиков XX века. Их характеризует чувство безвозвратных и ужасающих перемен.
В русской литературе 1930-50-х гг. преобладающей была идея преодоления всего отсталого, темного, индивидуалистического в деревенском жизненном укладе путём переезда в развитый город. В 1960-е на первый план выходит пафос «сохранения в качестве непреходящего достояния всего ценного в традициях русской деревни: своеобразного национального уклада хозяйственной жизни, связи с природой, трудовых навыков, народной крестьянской морали, и противостояние тому, что несет деревне город»243.
Лучше всего этот пафос выразил Федор Абрамов: «Старая деревня с ее тысячелетней историей уходит сегодня в небытие. А что это значит – уходит старая деревня в небытие? А это значит – рушатся вековые устои, исчезает та многовековая почва, на которой всколосилась вся наша национальная культура: ее этика и эстетика, ее фольклор и литература, ее чудо-язык. Ибо, перефразируя известные слова Достоевского, можно сказать: все мы вышли из деревни. Деревня – наши истоки, наши корни. Деревня – материнское лоно, где зарождался и складывался наш национальный характер. Духовные потери чреваты, быть может, еще большими последствиями, чем разрушение природы, хищническое истребление лесов и обмеление рек»244.
Повести В. Распутина, особенно «Прощание с Матёрой» – настоящий реквием по уходящей русской деревне. «Матёра на электричество пойдет», – так сказано в этой повести о судьбе деревни. «Эта повесть – выражение крайней степени отчуждения от ценностей городского мира и в то же время – воссоединение «деревенской прозы» с русской религиозно-философской эстетикой. Вышедший в 1978 г. роман Ф. Абрамова «Дом», продолжая тему, заданную В. Распутиным, показывает катастрофу в русской деревне. Разрушены главные опоры – и дом, и лад. Разорваны связи между родителями и детьми, братьями и сестрами семейства Пряслиных, гибнет – горит дом, исход трагический как в «Прощании с Матёрой». Порушен «лад»: крестьянин превратился в поденщика, пьяницу, труд ему опостылел, «пожогщики» в «Матёре» и «архаровцы» у Ф. Абрамова приходят вместо «праведников»245. «1980-е годы – момент отчаяния в прозе деревенщиков. Его причина – утрата иллюзий. Отказавшись от одной утопии – социалистической – писатели деревенщики впали в другую, поверив в возможность возвращения ценностей, безвозвратно ушедших в прошлое. Эта утопия тоже обрушилась, и «деревенская проза в начале 80-х годов приобретает тон апокалиптический. «Пожар» В. Распутина, «Печальный детектив» и «Людочка» В. Астафьева, роман В. Белова «Все впереди», повесть В. Крупина «Прощай, Россия, встретимся в раю» – это уже крик отчаяния, удар в набат, полная потеря надежды не просто на светлое будущее, но даже на какую бы то ни было возможность сохранения остатков прошлого. Действительно, деревенская проза показала, что все послереволюционные события для русской деревни были не столько развитием, сколько уничтожением, распадом коренных основ народной жизни. Ведь деревня была самостоятельной цивилизацией, со своим экономическим укладом, своей моралью, своей эстетикой, – цивилизацией органично складывавшейся многие тысячелетия. И в течение одного столетия эта «космоцентрическая» цивилизация рушится под ударами цивилизации «техноцентрической»