Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Крайний Север в русской прозе конца ХIХ – начала ХХ века 12
1.1. Формирование образа Крайнего Севера в русской прозе конца ХIХ – начала ХХ века 12
1.2. Творчество К.Д. Носилова: от путевых заметок – к художественному тексту 20
Глава 2. Картина мира Крайнего Севера в этнографической прозе К.Д. Носилова 45
2.1. Пространство Крайнего Севера: система оппозиций 46
2.2. Образ автора 66
2.3. Человек и пространство 76
2.4. Этническая картина мира Крайнего Севера 89
Глава 3. Творчество К.Д. Носилова в литературном контексте конца ХIХ – начала ХХ века 98
3.1. Крайний Север в произведениях Н.М. Ядринцева, П.П. Инфантьева, М.П. Плотникова 98
3.2. Сибирь в творчестве А.П. Чехова и Д.Н. Мамина-Сибиряка 122
Заключение 139
Список использованной литературы 144
- Формирование образа Крайнего Севера в русской прозе конца ХIХ – начала ХХ века
- Пространство Крайнего Севера: система оппозиций
- Этническая картина мира Крайнего Севера
- Сибирь в творчестве А.П. Чехова и Д.Н. Мамина-Сибиряка
Формирование образа Крайнего Севера в русской прозе конца ХIХ – начала ХХ века
Крайний Север Западной Сибири имеет богатую «литературную» историю, которая начинается с античных времён. В работах по краеведению Ю.А. Мешков указывает на первые упоминания о Западной Сибири, в том числе и о Крайнем Севере, в различных исторических и литературных источниках, предоставляя, таким образом, возможность проследить, как начинал формироваться литературный образ данной территории. В книге «Очерки литературы сибирского Зауралья» исследователь отмечает, что ещё во времена римской эпохи о Крайнем Севере писали античные авторы Геродот, Аристей, Далмаст, Гелланик, Гомер, Овидий [Мешков 2010: 86].
Ученый приводит такой отрывок из книги «История» Геродота: «До страны скифов вся описанная мною земля плоска и тучна: оттоле же идёт каменистая и неровная… За скифскою землёю всегда идёт снег, хотя летом и менее, конечно, чем зимою. Из-за таковых зим северные места сего материка необитаемы и таковой-то снег по причине схожести называют скифы и их соседи перьями» [Мешков 2010: 86].
Упоминали о Крайнем Севере и любители странствий. Так, Ю.А. Мешков приводит сведения одного из арабских путешественников X века: «На север от булгар находится страна…за нею народ йура и страна мрака. Йура – народ дикий, живёт в чащах, не сносится с другими людьми из-за страха перед злом, которое те могут причинить» [Мешков 2010: 87].
В русских летописях сведения о Крайнем Севере появляются с XI века. В «Повести временных лет за 1096 год приводится рассказ новгородца Гюраты Роговича о Полярном Урале, Печорских землях и Югре, «упирающейся в луку морскую, высотой как до неба. В тех горах люди секут гору. Путь же к этим горам непроходим из-за пропастей, снега и леса. Этот путь идёт и дальше на север» [там же].
О Крайнем Севере говорится в древнерусских летописях и документах, которые описывали походы воинских дружин, купцов и предприимчивых удальцов, деловые связи Москвы и югорских ханов. Много в этих сведениях полумифического и фантастического. Нельзя не заметить, насколько эмоционально рассказывают древние авторы о земле, которая кажется им «чужой» и необычной, как, впрочем, и народы, проживающие на ней [Мешков 2010: 88].
К концу XVI века у русских накопились обширные сведения о северных землях. В поисках золота и драгоценных камней на Север устремлялись все новые и новые экспедиции первопроходцев. В письменном памятнике «Сказание о человецех незнаемых в восточной стране и языцех розных», который был создан в XV – XVI веках, говорится: «На восточной стране, за Югорьскою землею, над морем, живут люди самоедь, зовомые малгонзеи… А ездят на оленях и на собаках, а платья носят соболие и оление, а товар их соболи» [Ламин 2009: 215].
Узнав о богатстве северных земель, царь Борис Годунов в 1600 году отрядил экспедицию на Обь. В результате в 1601 году по его приказу в низовьях реки Таз был заложен город Мангазея. На местном, зырянском наречии слово означает «земля вблизи моря», так как строительство велось недалеко от берегов Обской губы – залива Карского моря. В «Расписном списке» за 1626 год сказано: «над Тазом рекою... стоял красивый рубленый пятибашенный кремль – детинец...» [там же].
Мангазея стала конечной точкой следования купеческих торговых караванов из Европы в Сибирь. Она завершала мангазейский морской ход – старинную арктическую трассу, связывавшую русское Поморье (Белое море) с Енисеем. В город устремились крестьяне со всей Руси, искавшие вольницы и желавшие разбогатеть на соболином промысле. Но город просуществовал недолго. В 1642 году там случился сильный пожар и в 1672 по приказу нового царя Алексея Михайловича Мангазею было велено оставить всем её жителям. Строительство Мангазеи привлекло внимание к Крайнему Северу не только людей, мечтающих быстро разбогатеть, но и исследователей, путешественников.
Впервые в европейской науке сведения о Крайнем Севере появились благодаря голландскому учёному Николаю Корнелию Витзену, который путешествовал по Северу Западной Сибири, изучал особенности обско-угорских и самодийских языков и в 1692 году в Амстердаме издал книгу «Северная и Восточная Татария». Несколькими годами позже (1697 – 1698) известный русский энциклопедист Семён Ремезов написал книгу «Описание сибирских народов и граней их земель», также посвящённую народам Севера Западной Сибири.
В XVIII веке Сибирь, причем южная её часть (где располагались города Тобольск, Тюмень, Ялуторовск), приобретает славу места ссылки и изгнания. В начале XVIII века за участие в выступлении Мазепы в эти края попал известный исследователь Сибири Григорий Ильич Новицкий. Впоследствии Г.И. Новицкий стал миссионером и вместе с митрополитом Тобольским Филофеем неоднократно совершал поездки по средней и нижней Оби, обращая в православное христианство остяков и вогулов. Результатом этих экспедиций стала книга «Краткое описание о народе остяцком» – одно из первых этнографических описаний в мировой науке. В работе Г.И. Новицкого были широко представлены сведения о хозяйстве, материальной и духовной культуре остяков (ханты) и вогулов (манси).
О Сибири писали такие знаменитые ссыльные, как князь Семён Шаховский, протопоп Аввакум (Петров), а в более поздний период – А.Н. Радищев (1749 – 1802), К. Ф. Рылеев (1795 – 1826).
Северная часть Западной Сибири была изучена мало. Наиболее известным поселением был город Берёзов, в 1728 году туда был отправлен светлейший князь А.Д. Меньшиков. Здесь же отбывала наказание и семья князей Долгоруковых. Наталья Долгорукова после освобождения из ссылки ушла в монастырь, где написала свои «Памятные записки», которые считаются памятником русской мемуарной прозы XVIII века.
Упоминание о городе Берёзове встречается в рукописях русского путешественника Владимира Фёдоровича Зуева, который в 1770 году отправился на Крайний Север, пересёк Северный Урал, исследовал Обскую губу, Карский залив, посетил некоторые северные города, в том числе Берёзов и Обдорск. Впоследствии он написал две этнографические работы «Об оленях» и «Описание живущих в Сибирской губернии в Берёзовском уезде иноверческих народов остяков и самоедов», в которых подробно описал основные промыслы коренного населения: звероловство, птицеловство, рыболовство.
Несмотря на отдельные упоминания путешественников, миссионеров и писателей о Крайнем Севере, край этот оставался практически неизученным, и вся территория, расположенная за Уральскими горами, долгое время именовалась просто Сибирью. И о том, что южная часть Сибири существенно отличается от северной, знали лишь единицы. А.Н. Радищев в конце XVIII века достаточно определённо высказывался по этому поводу в «Письмах из ссылки». Он отмечал, что на юге нынешней Западной Сибири – места вполне благодатные и пригодные для земледелия, на Севере же – очень холодно, но зато много пушного зверя: «Издавна не нравилось мне изречение, когда кто говорил: так водится в Сибири – и все общие изречения о осьмитысячном пространстве верст; теперь нахожу сие вовсе нелепым. Ибо как можно одинаково говорить о земле, которой физическое положение представляет толико разнообразностей, которой и нынешнее положение толико же по местам между собою различествует, колико различны были перемены, нынешнее состояние её основавшие; где и политическое положение, и нравственность жителей следует неминуемо положению естественности» [Радищев 1950: 246]. В письме к графу Воронцову А.Н. Радищев поясняет, чем отличается одна часть Сибири от другой: «… Если Сургут, Туруханск изобилуют соболями, то почто дивиться, что в Ялуторовске их нет? Если берёзовский житель кормится от табуна оленей, а… уездный крестьянин может только успевать в земледелии, то хотя оба они сибиряки, однако же во многих вещах они между собою столько же различествуют, как англичанин от француза» [Радищев 1950: 246].
В середине и второй половине XIX века в России проявился интерес к изучению «нерусских» народов. Соединяясь с просветительскими идеями, идеи нравственности – долга, вины, ответственности – порождали уникальные образцы писательского сознания. В 1856 году Морское министерство отправляет русских литераторов, среди которых были С. Максимов, А. Писемский, Н. Потехин, на исследование различных регионов страны. Все эти авторы написали впоследствии разные по уровню художественности очерки, путевые заметки и даже книги. Так, после путешествия по берегам Белого моря, Северного ледовитого океана, Печоры, Двины С. Максимов написал книгу «Год на Севере». П. Мельников-Печёрский, занимая с 1852 г. пост начальника статистической экспедиции в Нижегородской губернии, на основе материала своих путешествий создаёт «Очерки мордвы» (1867). После поездок по Российской империи некоторые писатели (среди них Д. Григорович, И. Льховский, А. Майковский) были даже отправлены в путешествие по странам Америки и Европы.
Пространство Крайнего Севера: система оппозиций
Принципиальной особенностью пространства Крайнего Севера в прозе Носилова является его амбивалентная природа. Путешествуя по Северу, писатель за всем внимательно наблюдает, окружающее пространство то восхищает, то удручает его. С одной стороны, это «страна изгнания», куда инородцы были вытеснены жизненными обстоятельствами с теплого Юга. С другой – «край, где на каждом шагу всё новое и… полярная природа какой-то таинственно-неотразимой силой притягивает к себе человека» [Носилов 1997: 32].
Двойственность образа Крайнего Севера в первую очередь проявляется у Носилова через оппозиции «покой – движение», «мертвое – живое». Так, писатель представляет Север как страну холода, зимы, ночи. Не раз встречаем мы упоминание о «долгих-долгих зимних ночах», «вечном холоде», «затяжной зиме». Создается ощущение, что пространство и время в очерках Носилова становятся некоей единой субстанцией, и это слияние ещё более высвечивает «вечную, могильную мерзлоту северной земли» [Носилов 1997: 98]. Примечательно, что, хотя летом на Севере довольно жарко, в пейзажных зарисовках этого автора не часто встречаются упоминания о тёплых, погожих днях. Север предстает перед читателями как край безжизненного и беспредельного (сродни космической вечности) пространства.
С другой стороны, нельзя не обратить внимание на жизненность и динамичность носиловского Севера. Его пространство обильно населено дикими животными; четвероногим обитателям этого холодного края писатель посвятил серию рассказов «Наши инженеры», «Поночки», «Яхумберт» и др.; о богатстве животного мира Севера рассказывается также в очерках «История одного самоеда», «Полярная весна», «Два дня в полярной тундре». Так, в очерке «Два дня в полярной тундре» Носилов говорит о том, насколько не правы географы, изображающие Север как «безотрадную северную пустыню», и с восторгом описывает богатство «бескрайних просторов тундры».
Особенно писателя поражает густонаселённость северных рек и озёр: «Эта вода чиста, прозрачна, и если вы не торопитесь, то вы увидите её обитателей. Они так же не пугливы, как и птицы. Омуль, кунжа, нельма, хариус, таймень – тут обычная рыба, она юром подходит к самому берегу, и ловкий самоед часто охотится на неё с одним ножом, привязывая его на конец своего долгого шеста, которым он правит оленей при езде, и закалывая рыбу, когда она вяло бродит под берегом на сером песке. Там, где по берегу, под защитой от ветра успевает за лето подняться болотная травка, которая здесь заменяет камыш, можно почти постоянно надеяться вспугнуть юро мелкой рыбёшки. Она спит на этой травке, бродит в густой её заросли и, заслышав шаги, так срывается с места, что зашевелится и зашелестит вся трава. Она, как брызги, кидается прочь от берега, выскакивает на поверхность и целым юром мелькает в чистой воде, чтобы скорее скрыться поглубже. Вероятно, их пугают гагары и утки, которые почти исключительно здесь пропитываются рыбой.
Последние целыми стадами кишат на поверхности озёр, беспрестанно ныряя и вытаскивая в клюве рыбу и проглатывая её. Тут все северные нырки, тут почти все водяные обитатели тундры. Они шумно здесь проводят брачное время, вьют из мха себе гнёзда по берегам, высиживают в холод птенцов и здесь же, в густых, непролазных для зверя зарослях ивы, меняют свой яркий весенний наряд на более простой серенький, в котором они улетают на дальний юг на зимовку» [Носилов 1997: 283].
В другом очерке «Полярная весна» Носилов неоднократно сравнивает жизнь природы до вторжения в нее человека и после. Писатель с горечью пишет, что там, где человек ещё не проявил «свою всё разрушающую жадность», жизнь остаётся «нетронутой», «в первобытном порядке» [Носилов 1997: 103].
Автор восхищается «богатством», «разнообразием» и «кипением» жизни природы: «Тундра кипела жизнью: гуси, серые, белолобые гуси, словно сошли с ума, летали решительно по всем направлениям целыми стадами со звонким пронзительным криком и опускались на каждую зелёную лужайку; белая куропать подняла крик в зарослях полярной ивы; снежный жаворонок взмостился на кочки и запел однообразную нежную песню; тюлисеи, подорожники, песочники и разных сортов кулички затянули такие песни, что застонало каждое болотце; все поморники, чайки взмыли в воздух и зашныряли бесшумно по всем направлениям; белый лебедь где-то запел свою музыкальную песню, и даже маленькие пеструшки – мышки полярной тундры и те сегодня вышли из своих маленьких нор и побежали куда-то, издавая мышиный писк, словно в земле уже не было им сегодня места» [Носилов 1997: 303].
С амбивалентностью образа природы у Носилова связан и специфический характер хронотопа его произведений. Это не инфернальный хронотоп «окончательной безжизненности». Более уместно говорить в этой связи о лиминальном (пограничном) хронотопе – временного умирания, смертельного испытания, преодолев которое, человек становится сильнее, мужественнее, возрождается духовно. Думается, это наблюдение имеет отношение и к самому Носилову, которого Север «по-настоящему закалил» [Носилов 1997: 72].
Двойственность образа Новой Земли особенно ярко прослеживается в очерке «Из моего путешествия по Новой Земле». Автор упоминает о том, что он впервые приехал на этот полярный остров и был готов «с большой отвагой» исследовать его, особенно привлекало путешественника то, что эта территория ещё не изучена человеком и «никак не поддаётся географическим исследованиям».
Очерк состоит из двух частей. Сквозным мотивом первой части становится мотив мечты о покорении нового пространства. Автор пребывает в приподнятом настроении, ему удается всё, что даёт «смелую мысль искрестить остров во всех направлениях и наложить его на карту» [Носилов 1997: 24]. Он принимает твердое решение провести свою первую зимовку в самоедском чуме, на берегу Карского моря.
Текст изобилует эмоционально-экспрессивной лексикой, подчёркивающей настроение автора: «день окончания нашего решения ехать был настоящим праздником» [Носилов 1997: 25]; «зимовка представлялась одним рядом удовольствий» [там же]; «я уверял их, что готов на всё»; «зимовка на берегу Карского моря стала для меня первой мечтой» [там же]; «все это особенно хотелось повидать охотничьему сердцу» [там же]; «слухи, что там масса диких оленей… решительно не давали мне спать» [там же]. Тем не менее создаётся впечатление, что самому писателю, уже исследовавшему к моменту написания произведения этот остров, собственная первая восторженность кажется наивной. Автор признается в том, что впоследствии Новая Земля «немного подморозила мои крылышки» [там же], упоминает о «трёхмесячной полярной ночи, беспрерывной стуже, буре и ужасе жалкого одиночества» [Носилов 1997: 27].
Во второй части очерка Носилов подробно описывает «капризы» острова. Мечта уступила место реальности – и в описании пространства появляются другие нотки. При помощи эпитетов («пустынный, белый, изрезанный морем берег», «скалы, чёрные и безжизненные», «мёртвая тишина», «твёрдый, убитый ветром снег») передаётся настроение настороженности, сменяющей былую восторженность. Отдельно следует сказать об описании бури, которая застала путников в дороге и «хорошенько встрепнула» их: «Я пробую встать на ноги, но меня мягко подталкивает ветром, и я валюсь; у меня совсем нет сил против вихря, он рвёт меня, поднимает, волочит, придавливает, крутит, не даёт взглянуть, вмиг запорашивает мне лицо, и на нём уже ледяная корка. Свист, шум, вой, тьма, ужас» [Носилов 1997: 35]. Автор отмечает, что в такие моменты, когда человек не в состоянии справиться с природной стихией, его охватывает «настоящий ужас».
Одним из характерных для творчества писателя приёмов является олицетворение. Знакомя читателя с северным пространством, Носилов пытается взглянуть на него не со стороны, а изнутри – глазами коренных жителей Крайнего Севера, для которых «всё вокруг: и тайга, и речка, и болотные топи – живое» [Носилов 1997: 81]. Возможно, поэтому осенний северный вечер у Носилова – «угрюмый», а тундра – «пробуждается от затяжного сна». В его произведениях одушевлены и снег, и ветер, и речка, которая беспрестанно то «ищет работы», то «просыпается», то «бросается», то «буравит»: «Кое-где видна работа речки. Она просыпается здесь всего на четыре месяца, но работа её видна повсюду: там подрыт высокий, обрывистый берег, тут валяются глыбы снегов, там висит голубая ледяная арка.
Этническая картина мира Крайнего Севера
В середине и второй половине XIX века в России проявился интерес к изучению «нерусских» народов. Соединяясь с просветительскими идеями, идеи нравственности – долга, вины, ответственности – порождали уникальные образцы писательского сознания. Среди авторов, художественно воссоздавших национальный образ мира жителей Крайнего Севера, имя Носилова, сумевшего полно и содержательно рассказать читателю о вогулах и самоедах, безусловно, занимает особое место.
Специфику мировосприятия северных народов Носилов передает в первую очередь через изображение мира природы. Капризная, суровая и одновременно щедрая, она – неотъемлемая часть жизни северных аборигенов, тонко чувствующих природу, понимающих ее язык и знаки. Особый акцент автор делает на образах реки и тайги, являющихся для северного человека символами жизни. Чтобы выявить амбивалентную суть тайги и реки, описать их как источник и жизни, и – одновременно – постоянной опасности, Носилов использует приём противопоставления. Река в его очерках – «суровая», «опасная» и в то же время – «богатая рыбой», тайга – одновременно «непроходимая» и – «родная», «приветливая». Вогулы и самоеды живут в глухом краю, который отрезан горами и реками от основного мира, природа здесь скучна и скудна, но, несмотря на это, гармонизирует и одухотворяет жизнь северного жителя, придаёт ей целостность и поэтичность. Природа существенно влияет на внутренний мир человека. Во многих произведениях Носилов описывает северный пейзаж как «унылый», «однообразный». Эти характеристики переносятся и на жизнь аборигена, которая, по мнению автора, также «уныла и однообразна». Носилов неоднократно обращает внимание читателей на «песнь вогула», сплетённую из мелодий пурги, северных ветров и воя тайги. Человек, живущий на протяжении тысячелетий среди этих звуков, невольно вторит им, создавая свои «грустные, угрюмые» песни.
Писатель обращает внимание читателей и на естественность бытия северного жителя, которая сопровождает его на протяжении всей жизни – от рождения и до смерти. Только что рождённого ребёнка вогул сразу натирает перед пламенем огня снегом, «перевязывает жилой пупочек». И умирают вогулы и самоеды не так, как представители цивилизованного мира, давно потерявшие связь с природой. Чувствуя приближение смерти, они, подобно диким зверям, уходят от людей. Об этом автор подробно рассказывает в очерке «Последние дни самоеда»: «Странный способ, на наш взгляд, хотя и вполне естественный, частый в природе. Так же, как этот самоед, уходит и зверь от своего стада, заслышав свою смерть, того же одиночества ищет дикая птица перед смертью, забиваясь в скалы и чащу глухого леса, так же прячется насекомое под сухой лист, заслышав первый холод и последние дни лета. И кто знает, читатель, быть может, этот дикарь-самоед, повинуясь тому же инстинкту животного, выбирает лучшее, что могут дать нам последние дни нашей жизни, чтобы, удалившись от людей и семьи, от вечной сутолоки жизни, оглянуться здраво назад, посмотреть, что такое жизнь, и без слёз, мук и сожалений проститься с этим светом, переходя в вечность» [Носилов 1997: 148]. Природа в представлении вогулов и самоедов – единый живой организм, частью которого они являются. Они персонифицируют окружающее их пространство, обращаясь к рекам, озёрам, горам, лесам и болотам, а точнее к их духам, как к живым существам, которые «всё слышат и понимают».
Наиболее яркой отличительной чертой мировосприятия северного аборигена является мифологизм. Образ шайтана, как воплощения Зла и всевидящего ока, настолько прочно врос во внутренний мир северных людей, что вся их жизнь протекает «с согласия» или разрешения мифического существа. Даже находясь в относительной безопасности, вогулы и самоеды боятся сделать лишнее движение, остерегаются громкой речи, объясняя это, по мнению писателя, «по-детски наивно»: «шайтан услышит», «шайтан проснётся».
Автора немало удивляет тот факт, что вогул может голодать, в то время как один из его многочисленных божков, представляющий собой разрисованный, наряженный, усаженный в специальный домик в ближайшем лесу чурбан, утопает в дорогих шкурах, серебряных и золотых монетах. И только в случае крайней нужды северный житель отважится взять в долг у «молчаливого идола» немного денег. Как это случилось, например, с вогулом Семёном Салбанталовым, который вот уже много лет не мог заплатить ясак царскому чиновнику: «Оказалось, что вогул, действительно не имея денег, сходил просто к шайтану Чехрынь-ойке, который недалеко находится от его юрт под наблюдением особого шамана, развязал у того несколько платков, в узлах которых оставляют серебро его поклонники, и взял его на уплату ясака. Серебро, лежалое в лесу, почернело, и тотчас же было узнано, и так как вогул был бедняк, то они подумали, что он просто украл его, а не взял взаймы, как это делают другие, прибегая к этому средству как к последнему в случае крайней нужды» [Носилов 1997: 213] («Ясак»).
Мифическим существом для северного жителя является и чудь, народ, живший, по преданиям, в этих краях с незапамятных времён. О «белоглазой чуди» рассказывают многие герои очерков Носилова, они настолько верят в её существование, что в деталях способны описать «как её собаки лают», «как она гогочет».
Следует отметить, что только автор и читатель воспринимают подобные представления вогулов и самоедов как мифологические. Противоречий между мифом и действительностью нет места в картине мира полярных жителей, абсолютно уверенных в реальном существовании мифологических существ.
Отличительной мировоззренческой чертой жителей Крайнего Севера является также синкретизм (соединение разнородных учений религиозного, антропологического или космологического характера), который выражается в смешении традиционных вероисповеданий вогулов и самоедов с христианством. Наиболее почитаемый святой для вогулов и самоедов – Николай Чудотворец. Представление о нём православного человека заметно отличается от того образа, который сформировался в сознании аборигенов. Многие герои Носилова «всегда видят» этого святого в критические моменты своей жизни. Икону Николая Святителя северные жители хранят в особом месте, иногда рядом с языческими идолами, а иногда в углах своего незамысловатого жилища. Здесь вновь можно говорить о слиянии реального и чудесного в мировосприятии вогулов и самоедов.
По мнению С.В. Шешуновой, автора работы «Национальный образ мира в русской литературе», «ключом к пониманию каких-то важных особенностей культуры народа могут служить те или иные лексические единицы» [Шешунова 2006: 57]. На наш взгляд, такими «ключами» в творчестве Носилова являются слова «охота» и «олень», наиболее точно отражающие национальный мир вогулов и самоедов. Слово «охота» раскрывает основной род занятий коренных северян. Все они охотники с самого рождения. Мужчина гордится, если достигает в этом главном для них деле больших успехов. Бытие и окружающее пространство северных аборигенов Носилов описывает с удивительной точностью и со знанием дела. В очерке «Из жизни вогулов» писатель рассказывает, что в юрте у такого охотника всё напоминало его любимую охоту: «На нарах лежала шкура медведя, в щелях юрты торчали когти с засушенным мясом и волосьями, на стене висела берестяная маска после бывшего у него медвежьего праздника, и даже на его лице и руках – и там были знаки его любимой охоты» [Носилов 1997: 31].
Автор не скрывает того, что и сам он – «страстный охотник», и подробно рассказывает о многочисленных приспособлениях для промысла зверя и рыбы: «Лук, колчан со стрелами с железными наконечниками разных размеров и фигур, деревянные стрелы с шаром для белки» [там же].
Слово «олень» также является своеобразным ключом к пониманию мироустройства вогулов и самоедов. Оно встречается практически в каждом этнографическом очерке Носилова в самых разных своих вариантах: «олений», «оленёнок», «оленина», «оленьи» (рога, молоко, жилы, шкура). И это не случайно. Ведь жизнь северного жителя неразрывно связана с оленем, который даёт ему практически всё: одежду, пищу, жилище и даже социальный статус – чем больше оленье стадо, тем богаче человек.
Э.А. Чакалова отмечает, что для понимания национальной культуры мира особенно важны следующие показатели: отношения между людьми данной нации; манера общения и темперамент; уклад жизни; обычаи и традиции; специфические черты национального характера; культурные реалии (еда, быт, внешность, одежда) [Чакалова 2006: 28]. Остановимся на каждом из них.
Сибирь в творчестве А.П. Чехова и Д.Н. Мамина-Сибиряка
Практически всю свою жизнь Константин Дмитриевич Носилов провел вдали от кипучей литературной жизни. В Москве и Петербурге он бывал крайне редко, предпочитая столицам уединение своей зауральской дачи «Находка», где были написаны почти все его произведения о путешествиях, в описании которых он видел свое жизненное предназначение.
Выдающиеся русские писатели – современники Носилова – имели возможность узнать о нем только благодаря литературным работам и статьям, публиковавшимся в российской периодике того времени.
Судя по сведениям, собранным зауральскими краеведами В. Бирюковым, Л. Осинцевым, библиографом сибирского писателя К. Донских и московским исследователем Г. Мыслиной, наиболее тесное литературное общение у Константина Дмитриевича сложилось с великим русским писателем Антоном Павловичем Чеховым.
Л.П. Осинцев отмечает, что первоначально «Носилов, много лет посвятивший исследованию Северного Урала, архипелага Новая Земля, полуострова Ямал и писавший очерки и рассказы об этих землях, никак не мог пробиться на страницы литературных журналов, ведь его имя в литературе было неизвестным» [Осинцев 1980: 19].
В 1894 году, когда писателю было уже тридцать шесть лет и он успел немало сделать по изучению русского Севера, его рукопись с подзаголовком «Из путевых впечатлений» попала на глаза Антону Павловичу Чехову, в то время уже широко известному писателю. Сведений о том, как это случилось, не сохранилось, но Л.П. Осинцев предполагает, что Константин Дмитриевич передал свою рукопись Чехову через редакцию газеты «Новое Время», с которой оба писателя продолжительное время сотрудничали. И Чехов, прочитав этот ранний труд Носилова, порекомендовал ему обратиться в редакцию широко читаемого в то время журнала «Русская мысль», редактор которого В.М. Лавров, один из героев книги В.А. Гиляровского «Москва газетная», прислушался к рекомендации А.П. Чехова и опубликовал это произведение.
Незадолго до этого Носилов, узнав о предстоящем дебюте, написал Чехову благодарственное письмо, копия которого была обнаружена в фондах Шадринского государственного архива: «Многоуважаемый Антон Павлович, – писал Носилов из Парижа 21 февраля, – я только что получил уведомление от редакции «Русской мысли», что моя статья будет напечатана, и чувствую настоятельнейшую потребность выразить Вам мою сердечную благодарность, так как убежден, что не ее заслуга, а только Ваша рекомендация меня была причиною такого лестного для меня оборота. Это моя первая статья в солидном и заметном журнале, и Вы можете судить, – быть может, даже по личному опыту, – какое одолжение Вы сделали для меня Вашей рекомендацией» (ф. 315. о. 1. ед. х. 5).
В этом письме Носилов также сожалеет, что редакция журнала не сообщила время публикации «Истории одного самоеда», а это для писателя-путешественника было очень важным, так как он снова собирался «за пределы почт», то есть на Север. В июне того года Константин Дмитриевич собирался уехать на полуостров Ямал, к Карскому морю, где намеревался провести полярную ночь у ненцев. И, по его словам, если бы статья появилась раньше июня, «зимовать было бы куда веселее» (ф. 315. о. 1. ед. х. 5). Переписка Носилова с А.П. Чеховым на этом не закончилась, в личном архиве Чехова, хранящемся в рукописном отделе Государственной публичной библиотеки в Москве, находится еще пять писем писателя путешественника. Копии этих писем хранятся в Шадринском государственном архиве.
Хотя А.П. Чехов и отвечал регулярно уральскому землепроходцу, мы знаем сегодня лишь об одном его письме, отправленном на шадринскую дачу «Находка» – резиденцию путешественника, так как, к сожалению, архив Носилова не сохранился.
А.П. Чехов не только переписывался с Носиловым, но и следил за его творчеством, радовался его успехам. В частности, Чехов заметил очерк Носилова «Из жизни вогулов. Вогульский театр» и даже поделился своими впечатлениями с Л.Н. Толстым. Это было 28 марта 1897 года, когда Лев Николаевич Толстой навестил больного Чехова. А.П. Чехов рассказал Толстому о Носилове и передал ему содержание очерка о вогулах. В это время Л.Н. Толстой работал над эстетическим трактатом «Что такое искусство?», в котором и пересказал очерк Носилова.
В дневниковых записях А.П. Чехова за 1897 год этот эпизод получил отражение: «С 25 марта по 10 апреля я лежал в клинике Остроумова. Кровохарканье. В обеих верхушках хрипы, в правой притупление. 28 марта приходил ко мне Толстой Л.Н.: поговорили о бессмертии. Я рассказал ему содержание рассказа Носилова «Театр у вогулов» – и он, по-видимому, прослушал с большим удовольствием» (ф. 315. о. 2. ед. х. 2).
Очерк «Из жизни вогулов. Вогульский театр» – это описание действа, которое Носилов наблюдал в кондинской тайге, в бедных юртах аборигенов.
По причине какого-то праздника ему совершенно случайно посчастливилось побывать на театральном представлении вогулов. Надо полагать, что это было не единственное посещение вогулов, так как Носилов писал, что они всегда его впечатляли: «Каждый раз, когда мне приходилось видеть их представления, они меня так трогали, так наглядно представляли жизнь природы воображению при самой жалкой сценической обстановке, что я, поверьте, выносил такие же впечатления из них, как после любого представления наших сцен» [Носилов 1997: 171].
Но это посещение вогульского театра было замечательным хотя бы уже потому, что оно вдохновило путешественника на создание художественного произведения, которым заинтересовались великие русские писатели. Сюжет вогульской драмы таков: таежный охотник выслеживает добычу и выходит на следы самки оленя и олененка. Лесная пичужка предупреждает животных об опасности, но напрасно: певучие стрелы убивают их… Этот процесс охоты был настолько глубоко пережит исполнителями и передан зрителям, что, когда стрела охотника сражает и детеныша, – настроение публики достигает высших пределов: «женщины в слезах», «дети поражены и замолкли», «мужчины смущены» [Носилов 1997: 171].
В толстовском же трактате «Об искусстве» эта история воспроизведена следующим образом: «Охотник все ближе к преследуемым. Олененок измучен и жмется к матери. Самка останавливается, чтобы передохнуть. Охотник догоняет и целится. В это время птичка пищит, извещая оленей об опасности. Олени убегают. Опять преследование, и опять охотник приближается, догоняет и пускает стрелу. Стрела попадает в детеныша. Детеныш не может бежать, жмется к матери, мать лижет ему рану. Охотник натягивает другую стрелу. Зрители замирают, и в публике слышатся тяжелые вздохи и даже плач. И я по одному описанию почувствовал, что это было истинное произведение искусства» [Толстой 1958: 233].
Л.Н. Толстой здесь не упоминает имя Носилова, но пишет, что очерк его читал. Однако передача содержания спектакля у писателей отличается. Так, у Носилова охотник убивает сначала самку, а потом детеныша, а у Толстого – наоборот.
В книге «Носиловские дачи» Л. Осинцев сообщает о том, что летом 1901 года А.П. Чехов приехал вместе с женой О.Л. Книппер-Чеховой из Москвы на кумыс, в санаторий Аксеново Уфимской губернии. О том, что Чехов находится недалеко от Урала, Носилов узнал из хроники «Нового времени» и тут же поспешил приветствовать его. Получив послание Носилова, Чеховы решили пригласить его в гости, в Аксеново, но путешественник, не зная о таком намерении, уже собрался в казахскую степь, чтобы навестить «голодающих переселенцев» и знакомых степняков. Вернулся он в «Находку» только 15 августа, а Чеховы уехали из Аксеново еще 1 июля.
Носилов был очень обрадован, найдя приглашение А.П. Чехова, и одновременно расстроен тем, что не сумел этим приглашением великого писателя воспользоваться: «Как жаль, – писал он А.П. Чехову, – что письмо запоздало немного, иначе бы перевалить Урал для меня было бы одно удовольствие, а пожать Вам руку – другое. А теперь Вы так далеко. Однако я не буду терять возможности лично с Вами зимою увидеться, если Вы к Рождеству будете около Москвы или в Петербурге. В сентябре же и в октябре я буду в Сибири, потому что поездка моя в Китай расстроилась, так как открытие «Манчжурки» еще пока не состоится эту осень, а Суворин заскупился.
Как хорошо должно быть теперь в Крыму! Вот где хочу я проводить свои зимы, но большею частью складывается все так, что зимуешь где-нибудь, словно нарочно, в Ледовитом океане. Однако если Вы около Рождества не будете в столицах, а замкнетесь в Крыму, то я позволю, с Вашего приглашения, посетить Вас. Для путешественников, говорят, расстояний не существует… Вы не написали в своем письме подробного своего адреса в г. Ялте, но я надеюсь, что Вы также там знакомы почтальонам, как читающей публике всюду» (ф. 315. о. 2. ед. х. 2).