Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Феномен молвы в пословично-поговорочной традиции и эпистолярном наследии гоголя 21
1.1. Молва в русской пословично-поговорочной традиции 21
1.2. Мотивы молвы в эпистолярном наследии Гоголя 34
ГЛАВА 2. Мотивы молвы в украинских повестях гоголя 48
2.1. Стихийный характер молвы в хронотопе цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» 48
2.2. Мотивы молвы в «Миргороде» Гоголя: между привычным и чрезвычайным
2.2.1. Молва как показатель развития 77
2.2.2. Молва как бесконечное поле смыслов: додуманное и дорисованное воображением 82
2.2.3. Слава как речевая скрепа в пространстве смысла цикла «Миргород» 85
2.2.4. Молва как элемент повседневности или выбивающегося из ее течения переполоха 88
2.3. «Слово действующее» в повести «Тарас Бульба» 95
2.3.1. Сила единства 97
2.3.2. Сила собраний и роль безмолвия 101
2.3.3. Сила славы 108
2.3.4. Сила молвы 113
ГЛАВА 3. Мотивы молвы в повестях третьего тома сочинений гоголя 1842 года 118
3.1. Молва в петербургских повестях Гоголя: «живая газета» 118
3.1.1. Газетные известия: фиксация невероятного и основа для россказней 123
3.1.2. Мотивы молвы в повести «Нос» 128
3.1.3. Молва в столичном хронотопе: от «всеобщей коммуникации Петербурга» к точечным локусам 132
3.1.4. Слава: сиюминутная и вечная 138
3.1.5. Акакий Акакиевич Башмачкин: суета временная и вечная 143
3.2. Мотивы молвы и безмолвия в отрывке «Рим» 151
3.2.1. Париж как пространство пустословия 153
3.2.2. Рим: безмолвие на фоне веселости и молвы 157
Заключение 167
Список литературыq
- Мотивы молвы в эпистолярном наследии Гоголя
- Молва как бесконечное поле смыслов: додуманное и дорисованное воображением
- «Слово действующее» в повести «Тарас Бульба»
- Молва в столичном хронотопе: от «всеобщей коммуникации Петербурга» к точечным локусам
Мотивы молвы в эпистолярном наследии Гоголя
Важно подчеркнуть, что литературоведческий подход к проблемам молвы должен отличаться от подходов других дисциплин и учитывать специфику сложного и подчас неуловимого движения сюжета. О том, что работы литературоведов, которые обращаются к анализу мотивов молвы, стоят особняком среди трудов исследователей других направлений, говорит, в частности, Е. В. Осетрова23, и мы разделяем целесообразность такой «обособленности».
Отметим и свойства гоголевской поэтики, которая обусловливает невозможность провести четкие границы, пытаясь подчинить логику художественного пространства логике строгих классификаций. Пластичный, полный метаморфоз и лукавств мир писателя диктует необходимость подходить к изучению мотивов молвы с особой осторожностью, принимая в расчет авторский стиль и обращаясь ко всем уровням организации текста. «Мышление Гоголя как бы трехмерно, оно все время включает в себя модус: "А если бы произошло иначе"» , - отмечает Ю. М. Лотман. Это свойство поддерживается в том числе и за счет действия слухов, которые создают потенциальные варианты развития событий, предлагают версии, объясняющие даже невероятные происшествия, подсказывают возможные ситуации. Неслучайно сферу молвы В. Ш. Кривонос называет «вероятной реальностью»25. «Неисчерпаемый запас возможностей жизни»26, который, по мысли Ю. М. Лотмана, и определяет «реализм» Гоголя, на наш взгляд, включает в себя разнообразные речевые проекции (событий и характеристик героев), которые создаются благодаря толкам. Природа молвы двойственна: «В семантике "промежуточности", "соединения несоединимого" здесь как бы свернута функция слуха как синтетического, переходного, адаптивного культурного устройства»27, - отмечает Б. В. Дубин. По нашей гипотезе, это свойство не может не повлиять на функционирование изучаемых мотивов в повестях Гоголя.
Чтобы уточнить понимание термина «молва», необходимо обратиться к «Толковому словарю живого великорусского языка» В. И. Даля. Его трактовка, основанная на синонимическом способе, помогает приблизиться к семантическому значению, которое вкладывалось современниками Гоголя в многозначную универсалию. По определению В. И. Даля, молва - это «общий говор, громкая, шумная беседа» . Похожие значения встречаем в «Словаре русского языка XVIII века»: молва - это «шум, ропот, выражение неудовольствия; то, что передают от одного к другому; весть, слух»29. Современные словари также используют синонимический ряд для определения термина. Обозначение молвы как слухов, толков или вестей мы встречаем в «Толковом словаре русского языка» С. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой, «Историко-этимологическом словаре современного русского языка», «Словаре русского языка» (МАС). Учитывая схожие дефиниции, которые даются разными справочными изданиями, мы будем опираться на самое полное определение молвы из «Словаря русского языка XVIII века».
Интерес ученых к определению семантического диапазона синонимичных понятий «молва - слухи - сплетни - толки» помог нам уточнить коммуникативный потенциал каждого явления. Чтобы сформировать представление об этих лексемах, мы обращались к работам Г. Е. Крейдлина и М. В. Самохина, Е. В. Осетровой, Р. Л. Росноу, Г. Г. Почепцова, Ю. В. Рождественского. Интересующие нас явления рассматриваются и как коммуникативный канал, и как речевой акт, и как речевой жанр.
В отношении феномена молвы - прежде всего семантического диапазона этого и родственных ему понятий - мнения исследователей расходятся. К примеру, В. Н. Турбин предлагает отделить от молвы лжемолву, представленную сплетней: «она-то как раз исключает из мира удивляющее, незаурядное. Ее область - подоплека, изнанка. ... Сплетня судит с прямолинейностью протокола; а истина, изложенная в протоколе, всегда равна себе и других жанров не допускает. Молва, напротив, жанрогенна» . Однако в большинстве случаев сплетня все же включается учеными в семантическое поле молвы. Существуют также расхождения в определении ключевого понятия, которое является объединяющим для всех остальных. К примеру, Г. Е. Крейдлин и М. В. Самохин определяют в качестве доминантного - «слухи». По определению Т. Шибутани, слухи - это «циркулирующая форма коммуникации, с помощью которой люди, находясь в неоднозначной ситуации, объединяются, создавая разумную ее интерпретацию, сообща ис-пользуя при этом свои интеллектуальные потенции» (подчеркнем эпитет «неоднозначный», который выделяет умение молвы раздувать обыденное до чрезвычайного, что не раз проявится в повестях Гоголя).
В своей работе мы будем придерживаться в отношении понятийного аппарата родственных речевых явлений следующей позиции: мы рассматриваем слухи и сплетни как коммуникативные единицы, входящие в диапазон речевого спектра молвы. Другими словами, молва выступает как родовое понятие, ядро семантического поля. В данном случае мы прежде всего опираемся на «Толковый словарь живого великорусского словаря» В. И. Даля, «Идеографический словарь русского языка» О. С. Баранова.
Принимая во внимание споры ученых вокруг дефиниций слов, которые входят в семантическое поле «молвы», и сложности, связанные с определением места понятия «молва» в ряду родственных языковых явлений («слухов», «толков», «пересудов», «россказней», «наговоров», «кривотолков»), мы считаем важным все время помнить о предмете изучения - произведениях классической литературы. Вплетение интересующих нас мотивов в широкий художественный контекст повестей снижает важность четкого разграничения понятий, входящих в единый речевой спектр молвы. Тем более попытка выявить различия между формами молвы в художественном мире Гоголя уже была продемонстрирована П. В. Николаевой (исследовательница коснулась материала повестей, но в основание своего изучения положила текст поэмы «Мертвые души»). Отметим, что организация в единый синонимический ряд понятий «слухи», «сплетни», «молва» является привычным для исследователей этого речевого пласта
Молва как бесконечное поле смыслов: додуманное и дорисованное воображением
В то же время и крайние проявления безудержного балагурства расцениваются как неестественное состояние. Плутовская, колдовская природа «раздобара» находит свое воплощение в образе запорожца, расточавшего «истории и присказки такие диковинные, что дед несколько раз хватался за бока и чуть не надсадил своего живота со смеху» [138]. Оставаясь во власти балагурского обаяния, слушатели подозревают, что в земляка вселился бес. Упоминание залихватских разговоров созвучно описанию казацкого братства, о котором Гоголь пишет в статье «О малороссийских песнях»: «Его жену, мать, сестру, братьев - все заменяет ватага гульливых рыцарей набегов. Узы этого братства для него выше всего, сильнее любви» [VIII, 91].
Интенсификации молвы сопутствуют пространственные и временные маркеры. С темным временем суток связана усиленная циркуляция слухов в повести «Сорочинская ярмарка»: « ... страшные толки про красную свитку, наведшие такую робость на народ, в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра» [92]. Исследователи славянских поверий отмечают, что «контакты людей с нечистой силой чаще всего происходили по ночам, в сумерках, в полумраке, когда черты внешнего вида были неясны, расплывчаты, плохо различимы» . Ситуации зрительной и аудиальной неясности подчеркивают пороговый характер фантастических сюжетов.
Обращению к толкам в повестях «Вечеров на хуторе близ Диканьки» нередко способствует обстановка узкого круга. Настрой на доверительный разговор, внимание к рассказчику - заслужившему право передавать старинную историю и превращающемуся в центр сосредоточенного интереса - сближает и уравнивает коммуникантов, сокращает дистанцию между ними. Недаром дети слушали деда, «собравшись в кучку» [100]. В такой же обстановке передавалась история про
Виноградова Л. Н. Звуковой портрет нечистой силы // Мир звучащий и молчащий: Семиотика звука и речи в традиционной культуре славян / отв. ред. С. М. Толстая. М.: Индрик, 1999. С. 180. колдуна в «Страшной мести». И в повести «Заколдованное место» дед начинает безостановочную беседу со своими старыми знакомыми, севши в кружок. Ищут «спасение» в тесных компаниях испуганные герои «Сорочинской ярмарки», испытывающие страх на фоне общего повышенного внимания к воскресшей молве о красной свитке. Неясное предание, безоговорочно принятое на веру, «щекочет» нервы всех, кто еще не слышал историю, провоцирует на сокровенные рассказы.
Разговорами наполнено и пространство шинка. Локусы, ограниченные дверьми, заведомо несут в себе свойства сакральности . В них действует принцип разделения: как пространства - на внешнее и внутреннее, так и персонажей - на «своих» и «чужих». Замкнутое пространство дает потенциальную возможность услышать шорохи, почувствовать присутствие нечисти, а также создает атмосферу устрашающей неожиданности. Именно в шинке собирает дед рассказчика из повести «Пропавшая грамота» «добрых людей, чумаков и просто заезжих», чтобы «достать чужого ума» [139]. Коллективное совещание сводится к тому, чтобы найти прецедент. «Чумаки долго думали, подперши батогами подбородки свои; крутили головами и сказали, что не слышали такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту утащил черт» [139]. Попытка «всем миром» искать выход из тягостного происшествия подчеркивает веру в утешающий и вселяющий надежду совет «со стороны».
Веселое разгулье с особой силой раскрывается в карнавальном пространстве ярмарки и свадьбы, сопряженном со стихией балагурства, шумного общения, праздника84. Подчеркнем, что праздник - в культуре славян ассоциирующийся со временем «активного общения с предками и нечистой силой» - связан с шумом,
О пороге дома и дверях как символе перехода см.: Усачева В. В. Магия слова и действия в народной культуре славян. М.: Ин-т славяноведения РАН, 2008. С. 309.
Подробнее об «ощущении особенности, резкого выпадения из будничного течения дел -праздничности» см.: Манн Ю. В. Заметки о «неевклидовой геометрии» Гоголя, или «Сильные кризисы, чувствуемые целою массою» // Вопросы литературы. 2002, № 4. С. 170-200.
Все «несется» в повести «Сорочинская ярмарка»: стихии ярмарки, свадьбы и молвы подчеркивают стремительный ход развития сюжета, динамичность сменяющих друг друга событий. Интересным в этой связи кажется выражение «толкучий рынок», которое метко передает характер такого массового явления и иносказательно обозначает «беспорядочное, шумливое собрание разношерстных лю 87 дей» . В повести «Вечер накануне Ивана Купала» автор-рассказчик вспоминает свадебный переполох, переданный очевидцем - теткой покойного деда, и описывает атмосферу лихого, бойкого праздника: «Шум, хохот, ералаш поднялся, как на ярмарке. Словом, старики не запомнили никогда еще такой веселой свадьбы» [108].
В повести «Сорочинская ярмарка» смутно различимые, сливающиеся в единый гул разговоры превращаются в фон. Мотив слухов наполняет текст повести полифоническим звучанием и является важным характеризующим элементом в изображении ярмарки, становясь производным от мотива народного празднования. С развитием любовного конфликта россказни сливаются с фольклорными элементами, ускоряя внутреннюю динамику повести. Можно говорить о трансформации понятия «молвы» в соответствии с движением сюжета «Сорочинской ярмарки»: молва в значении ярмарочного говора (почва, пространство для будущих событий) - молва как распространение предания о красной свитке - «увеличенные вести»: поддержание молвы, ее «подпитывание» новыми слухами - использование разносящейся молвы цыганом, что приводит к разрешению любовного конфликта повести. Россказни связывают всех героев «Сорочинской ярмарки», образуя подвижное информационное поле, подготовленное ситуацией ярмарки (провоцирующей на коммуникацию).
«Слово действующее» в повести «Тарас Бульба»
Речи, с которыми выступающий обращается к воинам, могут сравниться с проповедью. О наделении пространства священными свойствами пишет, в частности, В. Ш. Кривонос: «Ретроспективная мифологизация Сечи имеет у Гоголя отчетливо выраженную сакральную окраску»165. Акцентируя заботу о будущем, вспоминая самоотверженность предков и выражая веру в узы товарищества, оратор эмоционально воздействует на публику. Каждое слово исполнено важности, каждая фраза чеканно слетает с его уст. Легкость обнаруживается лишь на поле боя: в отношении врага даются спешные однозначные инструкции. «Все думки к нечистому! Берите в зубы люльки, да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!» [II, 58], - отдает приказы Тарас Бульба.
Призывный характер обращений отражает то, что в пространстве смысла повести «слово» неразрывно связано с «делом». Тщательно продуманное или выкрикнутое в сердцах, оно неизменно доходит до адресата. Стремительное и поражающее словно пуля, слово заряжено энергией действия. Могущественные призывы становятся главным спусковым механизмом, вдохновляющим персонажей повести на воинские подвиги. Неслучайно речевая характеристика героя может отражать и его ратные успехи: «Два козака выехало вперед из запорожских рядов: один еще совсем молодой, другой постарее, оба зубастые на слово, на дело тоже не плохие козаки» [II, 115].
В доносе Кочубея, приведенном Д. Н. Бантыш-Каменским в «Истории малой России», мы тоже встречаем сопоставление слов и дел. На распространившийся слух о союзе запорожцев с татарами гетман Мазепа отвечает: « ... пусть бы, коли они думают, делали сие; а то по пустому оглашают и только дразнят»166. Похожее противопоставление находим и в письме Гоголя матери от 2 октября 1833 года: «Толкуют [люди] о добродетели, о боге, и между тем, не делают ничего» [X, 283]. Разрыв между заявляемым и осуществленным рождает беспокойное чувство несоответствия. Через 15 лет писатель проведет другую параллель, на этот раз рассуждая об истории. В письме к С. Т. Аксакову от 12 июля 1848 года Гоголь подчеркнет, что в ней «видится такая живая драма на каждой странице, так просторно открывается весь кругозор тогдашних действий и видятся все люди, и на первом и на втором плане, и действующие и молчащие» [XIV, 79]. Это сопоставление раскрывает блокирующее свойство молчания, которое противопоставлено действию.
В «Тарасе Бульбе» слово не расходится с делом, оно его порождает. В художественном мире повести категория «молчание» связана с такими смыслами, как обдумывание и переживание, а «говор» - с принятием решений, выражением реакции.
В украинских повестях Гоголя проявлениям молвы сопутствуют проявления безмолвия. Как и в цикле «Вечера на хуторе близ Диканьки», молчание становится признаком незаурядных способностей или непривычного поведения персонажа. В «Тарасе Бульбе» антитезой веселому казацкому разгулью выступает «безмолвная» горесть. Внутренняя сила и немая покорность тишины составляют то «речевое онемение», которое резко выделяется на фоне беспечных массовых пересудов. « ... И никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно-сжатых губах» [II, 46], -молчание подчеркивает глубину материнских переживаний перед разлукой с сыновьями.
Вдумчивые, осмысленные решения также сопряжены с безмолвием и тишиной. Безмятежное, расчетливое поведение кошевого овеяно духом властности: «Это был деспот, умевший только повелевать. Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив головы, не смея поднять глаз, когда он раздавал повеления тихо, не выкрикивая и не торопясь, но с расстановкою, как старый и далеко опытный в деле, приводивший не в первый раз в испол-ненье разумно замышленные подвиги» [II, 80]. Речевая характеристика кошевого выдвигает на первый план его рассудочное поведение и мощь, укрепленную общим почтением167.
То хладнокровие, которое не позволяет казачеству забыться даже в часы безграничного разгула, раскрывается во время важных168 обсуждений. Совсем иное, чем в сцене выбора кошевого, настроение овладевает казаками при вынесении военных решений. «"Стой, стой!" прервал кошевой, дотоле стоявший, углубивши глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования» [II, 77]. Безмолвная серьезность казаков в повести Гоголя перекликается с реакцией войска, отражающего «бурю» басурманов, описанной в одной из казацких дум: «И услышали это казаки и молчали, и много, много рассуждали, но молча, глядя один на другого, - и выступили в поход»169. Немой полилог придает эпизоду театральную выразительность и по внутреннему драматическому, нарастающему движению может быть сравним с немой сценой в комедии «Ревизор». Молчание придает вес словам запорожцев и укрепляет связь сказанного и сделанного.
Лишить речь силы и сместить существующие нормы способна лишь женская красота. «И пусть бы выразило чье-нибудь слово... но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видается иной раз в взорах девы, ниже того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы» [II, 103]. Рядом с прекрасной полячкой привычные Андрию речевые законы бездейственны. Слово характеризует говорящего, выдавая его происхождение и образ жизни. «Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожьи, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все, что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве» [II, 103]. Выделяя красавицу из всех «творений бога», Андрий пытается подобрать те слова, что смогут стереть между ними барьеры. Парадоксально, но лишенные силы «глупые речи» обретают еще большую мощь за счет искренности признания. Слово создает представление о должном, оно же становится ключом к стиранию границ между «принятым» и «непринятым».
Молва в столичном хронотопе: от «всеобщей коммуникации Петербурга» к точечным локусам
Проявление противоречивых чувств - сомневающегося подозрения и доверчивого интереса - кажется естественным в гоголевском мире. Слух может легко выдаваться за известие, достойное печати, толки способны стремительно приковать внимание скучающих искателей информационных диковин и так же быстро их разочаровать. Резкая смена настроений и отношения к происшествиям сопровождает или отчасти создает «чепуху совершенную», которая «делается на свете» [III, 73] и которой поражается рассказчик. «Иногда вовсе нет никакого правдоподобия ... », - лукаво отмечает он, без лишних объяснений переходя к развязке сюжета. «А однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где ж не бывает несообразностей? - А все однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то» [III, 75]. Такую формулу рассказчика возможно не просто применить к структуре и сути слухов, но и использовать в качестве «закона», объясняющего действие молвы в повестях Гоголя. Наплыв несообразностей, резкие переходы и внезапные обращения к толкам, неожиданные действия, вызванные услышанным, и несравнимые по масштабу предметы обсуждения - вот то, чем характеризуются толки в пространстве смысла трех циклов повестей. Молва при всей своей уверенности и потенциале сочинительства зачастую припоминается с оговорками - «однако же, при всем том, хотя, конечно» [III, 75].
Герои Гоголя руководствуются людской правдой, но в то же время ссылаются на шаткую истинность слухов. «Так создается атмосфера семантической неопределенности, в которой нельзя верить не только обманчивому облику людей или предметов, но и каким-либо утверждениям или заключениям» . В этом смысле молва в повестях Гоголя имеет свойство антитетического словесного образования. Любопытно, что оговорки, которые ставят под сомнение истинность напечатанного и уверенность в истинности своего текста со стороны автора, встречаются и в газетных материалах. «Само собою разумеется , что все эти слухи почти234 не заслуживают доверия: они только показывают мнение о нем его соотечественников» [1834. Т. 2. С. 75.], - противоречивое соединение интонаций непоколебимости и подспудно выраженного сомнения составляет речевую привычку тех, кто обращается к нечеткому мнению нечеткого круга говорящих.
В петербургских повестях стихия молвы обнаруживает себя в локусах разного масштаба и замкнутости: будь то круг сплетничающих офицеров, департамент, картинная лавка, аукцион или проспект. Информационные поводы и их многочисленные версии становятся и одним из салонных ритуалов, и звеном, объединяющим в ситуативную общность «всех» или «многих», и мимолетным, изменчивым символом разорванных связей в масштабном пространстве.
Человек в пространстве большого города ищет свое место в обществе, думает о том, как привлечь к себе внимание, выделяясь из толпы. К этой мысли приходит Георг Зиммель в своей статье «Большие города и духовная жизнь»: «Когда количественное увеличение его [города] значения и его энергии доведены до высшего предела, - тогда начинают обращаться к качественным особенностям, чтобы таким образом путем возбуждения впечатлений разницы, привлечь как-нибудь на свою сторону внимание социального круга, ... чтобы быть непохо-жим на других, чтобы выдвинуться и тем стать заметным» . Идея Зиммеля объясняет психологию жителя масштабного локуса, чье желание отличиться может проявляться через экстравагантное, привлекающее к себе внимание поведение. Слухи помогают гоголевским прохожим вглядеться в толпу, заострить внимание на происходящем вокруг и развлечь себя новостями.
Молва в повестях, составивших третий том собрания сочинений Гоголя 1842 года, - это, безусловно, еще и развлечение, способ потратить оставшееся от дел и работы время: «даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебываячай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русской человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, - словом, даже тогда, когда все стремится развлечься, Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению» [III, 146]; «Никакой адрес-календарь и справочное место не доставят такого верного известия, как Невский проспект. . .. Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга!» [III, 10]
Связь толков с праздным состоянием фиксирует в своей рукописной газете и Добролюбов, который объясняет выбор понедельника в качестве дня выхода своего «издания»: «в дни воскресные от нечего делать гораздо более разносят слухов...»236. Мотив изменений, который входит в состав мотивов молвы, подчеркивается уже в повести «Невский проспект». Ощущение динамики становится важнейшим для поэтики этого произведения. В центре повествования - место, где привычна смена «тысяч непостижимых характеров и явлений» [III, 13], персонажей разных статусов, возрастов и профессий, где миражная обстановка насмешливо изменяет городские очертания. Неслучайно автор-рассказчик называет время с двух до трех часов - «движущаяся столица Невского проспекта» - «благословенным» [III, 13]. Атмосфера динамической изменчивости благотворна для слухов. Она их стимулирует, ей же они и характеризуются.
Таким образом, молва носит универсальный характер, являясь естественным проявлением любопытствующего интереса, жажды новостей и интригующих подробностей или превращаясь в доступное развлечение для всех групп. И слуга, и чиновник не преминет возможностью разузнать будоражащее сознание происшествие либо обсудить обыденные темы. При этом мы видим, что толки ведутся в отдельных группах.