Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Литературная репутация Н. Е. Струйского. Обзор источников .
1.1. Литературная репутация Струйского в конце XVIII - начале XIX в 7
1.2. Мемуары кн. И. М. Долгорукова как основной источник репутации Струйского 14
1.3. Развитие «долгоруковской» линии в истории репутации Струйского. 25
1.4. Развитие альтернативной - «антидолгоруковской» - репутации Струйского 30
1.5. Выводы первой главы 37
1.6. Гипотеза 39
Глава 2. Материалы к биографии Н. Е. Струйского .
2.1. Обзор жизни и деятельности Н. Е. Струйского 40
2.2. К вопросу о религиозных взглядах Н. Е. Струйского: переписка с митрополитом Платоном (Левшиным) 61
2.3. Летопись жизни Н. Е. Струйского 69
2.4. Выводы второй главы 146
Глава 3. Теория репутаций и репутация русских писателей XVIII в.
3.1. К теории репутаций: отталкивание поколений 147
3.2. Социальный статус и назначение поэта в XVIII веке 157
3.3. Изменение социального статуса писателя в XVIII - нач. XX в 161
3.4. Социальный статус писателя и проблема репутации 163
3.5. Выводы третьей главы 164
Заключение 167
Библиография 169
- Мемуары кн. И. М. Долгорукова как основной источник репутации Струйского
- Развитие альтернативной - «антидолгоруковской» - репутации Струйского
- К вопросу о религиозных взглядах Н. Е. Струйского: переписка с митрополитом Платоном (Левшиным)
- Изменение социального статуса писателя в XVIII - нач. XX в
Введение к работе
Предмет исследования. Настоящая работа посвящена описанию репутации писателя XVIII века на всем протяжении ее существования: от его современников до наших дней. В ходе исследования перед автором встает ряд вопросов теории репутаций, которые находят свое разрешение в соответствующих главах.
Актуальность исследования. В последние 20 лет переосмыслено место и значение многих участников литературного процесса, что ставит перед исследователем ряд вопросов, на которые можно ответить в рамках истории и теории репутаций.
С этой точки зрения чрезвычайно интересна фигура Николая Еремеевича Струйского (1749 - 1796) - поэта и писателя второй половины XVIII века. В разные исторические эпохи он заслуживает прямо противоположные оценки мемуаристов и исследователей.
Историки литературы второй половины XIX века и советские исследователи называют его записным графоманом, «парнасским буффоном» и жестоким крепостником. В другие эпохи Струйского воспринимают иначе: он интересен литераторам пушкинской поры, для исследователей Серебряного века он оказывается примером подлинного служения поэзии, покровителем искусств и проводником просвещения. Современные исследователи делают новую попытку его реабилитации, выходят новые издания его поэтических сборников.
Столь широкий диапазон оценок во многом объясняется тем, что круг мемуарных сведений о жизни Струйского весьма узок, а самих мемуаристов можно заподозрить в предвзятости к своему герою. Разумеется, это усложняет задачу для биографа Струйского. В то же время для теории репутаций эта своеобразная «биографическая пустота» создает ситуацию
чистого эксперимента: в разные исторические и литературные эпохи имя Струйского наполнялось разным содержанием.
Это ставит перед исследователем ряд теоретических вопросов: расхождение между биографией и репутацией Струйского есть плод случайности или следствие неизвестных законов литературной истории? Есть ли вообще прямая связь между репутацией и биографией? Репутация писателя неизменна или меняется вместе с литературными эпохами?
Научная новизна настоящей диссертации заключается в самой фигуре героя: малоизученного поэта с противоречивой репутацией. В исследовании впервые воспроизводится сочинение Струйского «Род Струйских», а также донесение Струйскому от рузаевского служителя Андрея Зяблова с подробным описанием пугачевского бунта в Рузаевке. Эти документы обнаружены автором в Отделе рукописей ИРЛИ; в общей сложности просмотрено 19 дел. Уточнена датировка многих событий из жизни Струйского.
Кроме того, новизна и в ракурсе исследования: теория литературной репутации представляет отрасль истории литературы, доныне не слишком освоенную.
Теоретической базой диссертации послужили работы И. Н. Розанова, А. М. Пескова, В. П. Степанова, Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, В. М. Живова и других исследователей теории и истории репутаций.
Методология исследования. С методологической точки зрения работу можно разделить на три части:
историко-литературную: критический анализ источников о жизни и творчестве Н. Е. Струйского;
биографическую: свод сведений о его жизни и творчестве;
теоретическую: исследуется проблема репутации писателя в XVIII в., ряд закономерностей теории репутаций.
При воспроизведении источников соблюдался принцип аутентичности. Этот орфографический принцип был положен в основу Полного собрания сочинений и писем Е. А. Боратынского, издававшегося под руководством А. М. Пескова и при участии автора настоящей работы. Кроме того, принципы аутентичного воспроизведения источников обсуждались автором в отдельной статье «Об орфографии в научных изданиях литературных памятников».
Главной целью диссертации является установление некоторых закономерностей (констант) литературного процесса, которые предопределили литературного репутацию Струйского.
Основные задачи работы:
Проследить историю репутации Струйского от его современников до наших дней.
Систематизировать известные в настоящий момент сведения о жизни и деятельности Струйского.
Изучить религиозные взгляды Струйского.
Проанализировать характер смены репутаций в различные литературные эпохи («теория отталкиваний»).
Изучить социальный статус и назначение поэта в XVIII веке, а также изменение статуса поэта в последующие литературные эпохи.
Установить закономерную связь между социальным статусом писателя и проблемой репутации.
Практическая значимость работы. Теоретические выводы диссертации (теория «магистральных» и «второстепенных» литературных признаков; связь литературной репутации и социального статуса писателя и др.) может быть проверена и уточнена на материале конкретных писательских биографий. Выводы и материалы настоящего исследования могут быть использованы в
См. список публикаций автора на с. 27.
лекционных курсах как по истории русской литературы, так и по теории литературы.
Апробация работы проходила на заседаниях кафедры истории русской литературы МГУ имени М. В. Ломоносова. Доклад о биографии и репутации Струйского был прочитан в марте 2008 г. на втором совместном семинаре Северо-Западного университета США (департамент славянских языков и литератур) и кафедры истории русской литературы МГУ . Проблеме теории репутаций был посвящен доклад на XVI Международной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов» (секция «Филология»), конференция проходила в МГУ имени М. В. Ломоносова 13-18 апреля 2009 г. Религиозные взгляды Струйского обсуждались в докладе на XVII Международной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов» (секция «Филология»), конференция проходила в МГУ с 12 по 15 апреля 2010 г.
Структура и объем работы. Работа состоит из Введения, трех глав и Заключения.
Мемуары кн. И. М. Долгорукова как основной источник репутации Струйского
История мнимого владимирского губернаторства показывает, что к середине XIX в. имя Струйского превратилось в «пустое место» (Э. Вахтель)2 - которое мог заполнить любой миф. И в 1860-е годы такой миф явился: вышли в свет мемуары кн. И. М. Долгорукова, вскоре дополненные пером М. А. Дмитриева.
Но сначала мы обратимся к «Воспоминаниям» Н. А. Тучковой-Огаревой - она родилась более чем 30 лет спустя по смерти Н. С, но её мемуары дают некоторое представление об отношении к Н. С. его современников. «Воспоминания» воспроизводятся нами по последней прижизненной публикации1:
Въ нашемъ СОСБДСТВТ, жила Александра Петровна Струйская; моя бабушка очень любила ее за умъ и любезность; имішіе ея Рузаевка находилось всего въ 15 в. ерстахъ оть Яхонтова. Разсказывали, что весь околодокъ тре-петалъ передъ ея мужемъ, Николаемъ Петровичемъ Струйскимъ; онъ былъ челов-Ькъ очень сердитый и вспыльчивый, держалъ верховыхъ, которые день и ночь разъезжали и доносили ему все, что делалось, кто проезжалъ черезъ Рузаевку, и куда. Тогда онъ приказывалъ привести проезжающаго, иногда милостиво отпускалъ его, а иногда, случалось, заставлялъ беседовать съ собой, и лишь только что-нибудь ему не понравится, сделаетъ знакъ людямъ, проезжаго схватятъ и потащатъ въ тюрьму, где однажды долго высиделъ какой-то исправникъ. Онъ запиралъ такимъ образомъ разныхъ мелкихъ чиновникові заседателей, приказныхъ и т. п., но дворянъ не трогалъ. Въ саду, недалеко оть великолепнаго господскаго дома, находилось высокое, тоже каменное зданіе, которое и служило тюрьмою; окна были только вверху и то съ крепкою железною решеткою; говорили, что когда этоть злодей умеръ, кажется это было въ 1800 г., то жена его выпустила изъ тюремъ много несча-стныхъ, - говорили, будто человекъ до трехсотъ, хотя число это, вероятно, преувеличено [157].
Насколько можно доверять воспоминаниям Н. А. Тучковой-Огаревой? Перед нами впечатления семилетней девочки, оказавшейся в Рузаевке через 40 лет по смерти её «страшного» хозяина. Мемуаристка мало обеспокоена исторической достоверностью: во всех прижизненных изданиях называет Н. С. «Николаем Петровичем», продлевает его земное бытие до 1800 г. и проч. Но трудно ставить ей это в вину: Тучкова-Огарева явно не собиралась создавать летопись русской жизни середины XIX в., ей было важно воскресить детские ощущения, а вместе с ними - вернуть вкус семейного счастья, которое она столь долго и тщетно искала на чужбине.
Вот что говорит о личности мемуаристки и её воспоминаниях их издатель С. А. Переселенков: Близость к великому человеку и заботы о нем льстили ее честолюбию, и она мало по малу стала входить в роль, которая не соответствовала ни широте общественного ее мировоззрения, ни ее интеллектуальному развитию, а между тем она не в силах была понять Герцена не только, как мыслителя и общественного деятеля, но просто, как человека; понять так, как понимала его первая жена. Внешняя сторона исторических событий привлекала к себе ее внимание и даже временами сочувствие, но внутренний смысл их большею частью был для нее мало доступен ... . «При составлении третьего тома "Из дальних лет", говорит Наталья Алексеевна, Т. П. Пассек спрашивала меня о многом ... . Без нее, убитая последним тяжким ударом, я никогда бы не принялась за свои воспоминания. Я не была в состоянии что либо припомнить». ... Наталье Алексеевне, когда она начала писать свои воспоминания, было около шестидесяти лет. Память, видимо, стала ей уже изменять. Это заметно сказывается в ее записках на подробностях, которые не всегда ею верно передаются [162]. Ключ к мемуарам Тучковой-Огарёвой, на наш взгляд, даёт следующий отрывок: Николай Петровичъ Струйскій писалъ стихи, хотя очень плохіе, восхваляя въ нихъ Екатерину II; д"вдъ мой разсказывалъ, что императрица прислала ему брилліантовьій перстень, съ ТБМЪ, чтобы онъ болт е стиховъ не пи салъ [157]. Сначала мемуаристка сообщает читателю, что Н. С. писал стихи «очень плохіе», а потом передаёт bon mot своего деда. Русские императоры бриллиантов в наказание не дарили даже особенно дурным стихотворцам - эта фраза могла прозвучать только застольной шуткой. Но семилетняя девочка об том не знает и простодушно её пересказывает - так мы узнаём маленькие домашние секреты Тучковых: что почтенный А. А. Тучков (род. 1766,11853), который должен был хорошо помнить Н. С, и спустя 40 лет не может простить чудаку-соседу царских милостей. Вот кто рассказал мемуаристке об «очень плохих» стихах Н. С, вот в чьем доме она узнала о «страшном Николае Петровиче». И в самом деле, разве она могла узнать о «страшном» рузаевском быте от потомков Н. С? Если бы это было правдой, об этом молчали бы и старики, и младенцы. Наслушавшись страшных историй о старом барине, маленькие Тучковы приезжают в Рузаевку - их предубеждения немало веселят рузаевскую детвору: Внуки страшнаго Николая Петровича подводили насъ къ тюрьмамъ, ко торыя тогда (въ 1836 г.) представляли рядъ развалинъ; въ стЬнахъ виднелись обрывки желт зныхъ ц-Ьпей. - „Вашъ двдушка въ ЦБПЯХЪ держалъ своихъ заключенныхъ?" - спрашивали старшая изъ насъ. - „Конечно, прикованными къ стЬнамъ, а то бы они ушли", - весело и съ некоторою гордостью отвечали внуки [157].
Развитие альтернативной - «антидолгоруковской» - репутации Струйского
Писатель с репутацией «грозного крепостника» не мог ожидать реабилитации от советского литературоведения. Но на закате хрущевской оттепели искусствовед И. М. Сахарова публикует статью о Струйском и его связях с Ф. С. Рокотовым. Исследователь не удовлетворилась долгоруковским преданием и отправилась в архивы, которые открыли много неизвестных страниц жизни Н. С. А уже на исходе перестройки в печати появляется ряд статей А. Г. Морозова. Уделив должное место долгоруковским мемуарам («Кончина императрицы так сильно поразила его воображение, что он слег горячкой, лишился языка и умер очень скоро. Какая могла быть связь между сими двумя умами? Странно даже ставить их рядом в разговоре» и проч.), Морозов замечает:
Повременим с теми выводами, которые собирался сделать словоохотливый сочинитель столь диковинных воспоминаний. Скажем лишь, что историко-литературное предание, ссылаясь на «сии чудеса природы» и нимало в них не сомневаясь, опрометчиво поместило имя Николая Еремеевича Струйского в копилку литературных курьезов; само же творчество его при этом оказалось преданным забвению. ...
Эта державинская эпиграмма предвосхитила многое из того, что когда-либо говорилось о поэте. «Сумбурный поэт», «маниакальный стихотворец», «великий стихоплет» - какими только прозвищами не награждали Струйского лишь понаслышке знавшие о его творчестве мемуаристы. Ссылаясь на их слова, даже такой беспристрастный историк, каким был Ключевский, и тот однажды назвал поэта «Никитой Ермиловичем» и сравнил его в своем курсе русской истории с Матреной Петровной Даниловой, реальным прототипом фон-визинской госпожи Простаковой [152].
А. Г. Морозов без большого преувеличения мог сказать: «Николай Еремеевич Струйский впервые удостаивается рассказа о его жизни и творчестве» [152]. И эти слова были написаны лишь 200 лет спустя по смерти хозяина Рузаевки! Морозов пользуется документами Пензенского областного архива - и это придает ценность его работам, однако в его статьях, написанных в жанре документальной прозы, нет ни одной ссылки на источники. При этом догадки и непроверенные гипотезы выдаются за исторические факты - всё это не делает его работы достоверным историческим источником.
Другой важный вклад А. Г. Морозова в дело реабилитации Струйского - публикация его поэтического наследия [61, 62, 64, 66]. Последнее (2003 г.) предпринятое им издание "Еротоид" и "Анакреонтических од" Струйского [66] снабжено обширным биографическим очерком и статьей С. В. Ямщикова о связях Струйского и Рокотова, примечаниями и библиографией.
Первая биография Струйского издана в 2003 г. Саранский филолог Н. Л. Васильев привлекает для своей монографии «Жизнь и деяния Николая Струйского, российского дворянина, поэта и верноподданного» широкий круг источников - от газетных заметок до рукописей из провинциальных архивов, и в этом несомненное достоинство его труда.
Это не только первая монография о Н. Е. Струйском, но и одна из самых последовательных попыток исторической и литературной реабилитации поэта. В то же время избранный автором научно-популярный жанр (очевидный уже в названии) снижает его научную ценность. Есть разновидность научно-популярного жанра, лучшие образцы которого созданы Ю. М. Лотманом, Н. Я. Эйдельманом, А. М. Песковым. Их книги, нисколько не теряя в точности мысли, написаны так, что могут быть равно интересны и школьнику, и академику: такой жанр требует от автора не только научной хватки, но и литературного дара. Но есть другой род научно-популярных изысканий: популяризация разъедает ткань научного текста, оставляя за собой общие места, произвольные допущения, неточности в деталях.1 На мой взгляд, собственно научная биография Н. Е. Струйского ещё не создана. A. А. Илюшин, известный стиховед и знаток творчества А. И. Полежаева2, при ветствовал выход первой биографии Струйского [136]. Однако ряд отзывов на публи кации Морозова и Васильева показывает, что ни публикация стихов Струйского и новых данных о его жизни, ни альтернативный взгляд на его репутацию не могут из менить устоявшихся мнений сторонников долгоруковской линии. При этом обраща ет на себя внимание, что на научные труды Морозова и Васильева «долгоруковский лагерь» пока отвечает лишь литературно-критическими заметками, находящимися за пределами науки. Приведем несколько иллюстраций. B. А. Кошелев в своей рецензии на монографию Н. Л. Васильева демонстрирует, что не только мало знает о Струйском (кроме общеизвестных формул вроде «поме щик-самодур, помешанный на поэтическом творчестве»), но даже не читал рецензи руемой книги. Рецензент сообщает: "Струйский, кажется, едва ли даже и видел им ператрицу, всю жизнь живя в отдалении от оной" [142]. Между тем, аудиенция Струйского у Екатерины, которая одарила его бриллиантовым перстнем, отражена в печатных источниках еще в XIX веке, и Васильев об этом факте говорит в разных мес тах своей книги. "Блажен, кто восприял из рук Ее иль перстень, или Ее Божественно го Лица изображение", - читаем мы в книге Васильева обширную выписку из пись ма Струйского к Г. А. Потемкину после Высочайшей аудиенции. Статья Льва Бердникова "Неистовый борзописец" [92] - это популярный очерк о Струйском: отношениие автора к поэту проявляется уже в названии статьи. Между тем, Б очерке нет ни библиографии, ни новых источников, ни нового анализа старых источников. Заметку Гедройца в журнале «Звезда» трудно назвать даже популярным изложением исторических сведений - это скорее опыт художественной прозы: "Бывают графоманы способные, изредка даже не без гениальности. Этот был бездарный догола. Некий собрат-пиита (сам-то букашка) выдал ему такой некрологический аттестат". Далее приводятся слова И. М. Долгорукова: выходит, что Гедройц называет "букашкой" писателя, несколько книг которого изданы в современной серии "Литературные памятники"... Дальше - больше: "От бездарной лирики какой же вред? Что этот Струйский владел доброй тысячей душ - вот что худо. Поскольку он был злодей, самый настоящий. Любил обидеться на человека и запытать его до смерти". Финал весьма неожиданный: "Вы только взгляните на его портрет работы Рокотова: капризный ротик и глаза на мокром месте. В наше время он переменил бы пол - и никого не убил бы" [111]. Это в известном смысле новое слово в репутации Струйско-го: на такие предположения не осмеливались даже самые прямолинейные сторонники "долгоруковской" линии.
К вопросу о религиозных взглядах Н. Е. Струйского: переписка с митрополитом Платоном (Левшиным)
Рассуждая о философских интересах людей XVIII века, мы вспоминаем, конечно, Вольтера и Руссо, просветителей и деистов, антиклерикалов и рационалистов. Как писал В. Э. Вацуро, «критика церкви и духовенства Вольтером находила отклик не только среди образованного дворянства, но и в самых широких слоях населения, где "Вольтерова вера" была синонимом атеизма вплоть до середины XIX в. «Несодержание постов, бывшее доселе в домах вельможеских, - вспоминал Г. С. Винский, - начинало уже показываться в состояниях низших, как и невыполнение некоторых обрядов с вольными отзывами на счет духовенства и самых догматов, чему виною можно поставить теснейшее сообщение с иностранцами и начавшие выходить в свет сочинения Вольтера, Ж.-Ж. Руссо и других, которые читалися с крайнею жадностью» [101]. На этом фоне религиозно-философские пристрастия Струйского выглядят довольно странно.
В самом деле, в «Сочинениях» Струйского обнаруживаем переписку поэта (с его стороны - стихотворную) с митрополитом Платоном Левшиным (1737-1812) вокруг «Апологии к потомству ... , или Начертания о свойстве нрава А.П. Сумарокова» [21], которую Струйский написал в ответ на анонимную «сокращенную повесть о жизни и писаниях покойного» Сумарокова. Незадолго до издания «Апологии к потомству» Струйский дал рукопись митрополиту Платону Левшину. Выбор был неслучаен -митрополит Платон благоволил Сумарокову, «поощрял представления семинаристами Троице-Сергиевой Лавры ... некоторых трагедий» [179] его, а летом 1777 года разрешил Сумарокову вступить в третий брак, невзирая на слезное прошение его матери.
Рукопись «Апологии» Струйский сопроводил стихотворным «Письмом» к митрополиту [21], а Платон, в свою очередь, написал поэту благосклонный отзыв [21]. «Письмо» переполнено похвалами в адрес иерарха:
Я токи Ипокрены твоей Испить желаю!.. Впрочем, в этих щедрых похвалах не было большого преувеличения: митрополит Платон был с юности известен даром красноречия, уже первые слушатели проповедей его провозглашали Платона "апостолом московским, вторым Златоустом" [167]. Правда и то, что "и самый вождь спешить" ко гласу митрополита - Платон был избран Екатериною в наставники цесаревича Павла Петровича.
Поэт рисует живой образ митрополита - не только маститого оратора, но внимательного слушателя и заботливого учителя:
Всё это была совершенная истина. "Можно сказать, что никто из наших иерархов ни до, ни после него не стоял к духовным школам так близко, как он. Любили просвещение, духовные школы и школьников Иов Новгородский, святитель Димитрий Ростовский, Феофан (Прокопович) и другие, но всё это далеко не та близость и не та любовь, которые проявлял к своим школам и школьникам владыка Платон. Он лично следил за успехами учеников, ему ежемесячно представлялись отчёты о классных занятиях, он сам просматривал упражнения учащихся, сам написал подробные наставления для учителей всех классов, сделал расписание часов дня и занятий воспитанников..." [205].
Как и для «русских вольтерьянцев» его времени, Струйскому тоже - вполне в «соревновательном» духе - необходимо соотнести фигуру митрополита с французскими образцами, однако Струйский вспоминает не Вольтера и Руссо, а Бурдалу, Пьера Гюе и Фенелона.
Louis Bourdaloue (1632-1704) был французский духовный проповедник времен Людовика XIV. Бурдалу пользовался большим авторитетом при дворе, где особенно ценили его проповеди во время постов и так называемые «адвенты Бурдалу» - богослужения в последние четыре недели перед Рождеством. В 1686 году священник был отправлен в Лангедок для обращения протестантов в католицизм - иезуит оказался пылким проповедником и убедительным оратором, и вскоре его проповеди снискали ему славу и невиданную популярность. Б народном мнении его почитали не ниже Корнеля, Расина и других величайших фигур времен Людовика XIV. Уподобление Платона Бурдалу поэт заимствовал у А. П. Сумарокова: "Платонъ есть последователь Златоуста, - его имт етъ дарованія, его свойства, вкусъ; сей россійскій Бурдалу исполненъ силы, пламени и быстроты; преемникъ еофановъ приводить въ восхищеніе слушателей, а читателей еще больше; Платонъ подобенъ р-Ьк-Ь быстротекущей и все, что ей ни встретится, влекущей съ собою" [190].
Pierre-Daniel Huet (1630-1721) - католический ученый, автор обширной апологии христианства «Demonstratio evangelica», историк литературы - его сочинение Traitte de l origine des romans стало первым опытом истории художественной литературы.
Francois de Salignac de la Mothe Fenelon (1651-1715) был не только писатель, но и видный деятель католической церкви (с 1694 архиепископ в Камбре). Фенелону принадлежит как ряд богословских сочинений, так и несколько художественных произведений, наибольшую известность из которых получил роман «Приключения Телемака, сына Улисса» (Les avantures de Telemaque, fils d Ulysse). Современники вполне основательно видели в «Телемаке» намеки на политическую систему Франции Людовика XIV. Фенелон нападает на деспотию, пропагандируя идею просвещенной монархии с мудрым правителем, долг которого заботиться о своих подданных, обрушивается на льстивых придворных и рекомендует королю подбирать советников че стных и независимых. В главе, посвященной реформам, проведенным Ментором у Идоменея, рисуется целая социальная утопия "здоровой монархии". В Тартаре Те-лемак видит королей-деспотов, мучающихся лицезрением своих злодеяний.
Все трое жили в эпоху Людовика XIV и были страстные апологеты католической церкви, но с важными нюансами: Бурдалу не боялся говорить с иноверцами; Гюе в молодости переболел картезианством, а впоследствии пришел к скептицизму - отсюда призыв Гюе не замыкаться в богословсих догматах, но заниматься историей: «Богословию история нужна, - ссылался на его авторитет Татищев. - ...История божественная и церковная, а к тому и гражданская просто необходимы, о чем Гуэций, славный французский богослов, достаточно показал» [192]; Фенелон был настроен антидеспотически, о чем и писал в своих сочинениях.
Изменение социального статуса писателя в XVIII - нач. XX в
Статус поэта в русском XVIII веке - это статус человека подчиненного. Для человека этого времени занятия литературой являются либо делом служебным, либо досугом, которому он волен предаваться в свободные часы.
Ситуация начала меняться ещё в XVIII веке: опала А. Н. Радищева не сказалась на его литературной репутации, не сделала его новым литературным посмешищем. Отдельным родом службы, «выгодным ремеслом» [174] или «отраслью промышленности» [173] литературу делает уже «поколение 1812 года». Литература становится важным (а порою и единственным) источником дохода, а литературная карьера идет параллельно с государственной службой и часто замещает ее. Декабристы успешно продолжали литературную карьеру в сибирской ссылке.
Но здесь есть один нюанс, который ясно понимал Пушкин. Литература для него была именно родом службы, но его повседневная жизнь была подчёркнуто нелитературна: в придворный салон он входил не как сочинитель, а как дворянин и светский человек. Более того, дворянская честь была для Пушкина залогом его литературной свободы:
У нас, как заметила M-me de Stael, словесностию занимались большею частию дворяне („En Russie quelques gentilshommes se sont occupes delitterature"). Это дало особенную физиономию нашей литературе; у нас писатели не могут изыскивать милостей и покровительства у людей, которых почитают себе равными, и подносить свои сочинения вельможе или богачу, в надежде получить от него 500 рублей или перстень, украшенный драгоценными каменьями [174].
Двойственность социального статуса писателя (с одной стороны - чиновник, дворянин, помещик и проч., с другой - известный литератор) сохраняется на протяжении всего XIX века. Правда, для Пушкина и Лермонтова родовое поместье, хранившее заветы чести и преданья старины глубокой, было той цитаделью, за стенами которой они свободно занимались своим литературным делом. А граф Л. Н. Толстой вёл изнурительную борьбу с бытом большого яснополянского поместья, и в конце концов сбежал от него на станцию Астапово.
Новый сдвиг в социальном положении писателя происходит в конце XIX века, с появлением на литературной сцене символистов: «Идеологи символизма смотрели на себя как на миссионеров, как на провозвестников новой истины, и на искусство свое как на мистическое ей служение» [209]. Стирается грань между искусством и жизнью, люди Серебряного века не просто свободны от внешней иерархии, они считают себя выше этой иерархии.
Литература начала XX века - это, по выражению Б. М. Эйхенбаума, "высокое «служенье муз», строго охраняемое от уличного шума".
Писатель этой эпохи склонен был смотреть на себя не как на профессионала, а как на высшего представителя «интеллигенции», как на вольного философа. Он не заботился о привлечении к себе читателей - литература занимала высокое положение и довольствовалась небольшим кругом избранных. Журналы пробавлялись «вторым сортом» и не имели литературного значения - литература сосредоточилась в сборниках стихов и в альманахах [208].
Сословия для писателей Серебряного века ничего не значат, как не значит всё то, что не есть литература. В "Бродячей собаке" могут упомянуть о происхождении разве что для оживления разговора. Писатели Серебряного века пишут стихи и жизнь как единый текст - жизнь общественная делается для них частью жизни литературной. Гумилёв и Волошин едут стреляться на Чёрную речку из пистолетов пушкинского времени, но это не маскарад и не мистификация: Гумилёв был настроен очень решительно, но если Пушкин стреляется как дворянин, то Гумилёв стреляется как литератор.
В этом отношении социальное творчество писателей Серебряного века едва ли не более оригинально, чем их творчество поэтическое. Поэтические отличия старших символистов от Фета и Тютчева значительны, но заметна и связь времён. Однако успешный помещик Шеншин и европейский дипломат Тютчев наверняка сочли бы сумасшествием волошинские балахоны, ивановскую "башню" и псевдопушкинские дуэли.
Но потом в этих шутах из Обезьяней палаты они, возможно, разглядели бы новую аристократию, пришедшую на смену аристократии сословной. Эта аристократия не подчинялась общественным законам и общественным вкусам, но навязывала ему свои. И в этом смысле Серебряный век в очередной раз переворачивает ценностную модель русской истории. Задолго до прихода большевиков, уже к началу XX века, обожествлённого Петром государства как самостоятельного творческого начала, как ценностного ориентира более не существует. Власть десемиотизируется и составляет часть быта. В то же время литература, низведённая Петром до "служебных поручений", делается самостоятельной общественной силой. Литератор стремится к символизации повседневного поведения, а собственное творчество воспринимает как "отклик искаженный торжествующих созвучий" вечности. Возвышение искусств и упадок государства возвели поэтов Серебряного века в статус новой аристократии.
Мы дали самое общее описание литературной эволюции XVIII - начала XX века с точки зрения социального статуса писателя. Описывать литературную эволюцию можно и подробнее, но сейчас нас интересовали моменты ее ключевых "кризисов". При желании можно всю литературную эволюцию понимать как непрерывную серию кризисов, поскольку непрерывно меняется и переходит с одних элементов на другие самый знак литературности; но эволюционное значение этих кризисов всегда разное [208].
Эта смена "знаков литературности" прямо влияет на репутацию писателя. Если биография конкретного писателя соответствовала статусу литератора своей эпохи и своего круга - значит, он мог рассчитывать на признание; несоответствие этому статусу делало его фигуру маргинальной и грозило забвением.
В XVIII веке поэтов с печальной литературной судьбой было особенно много -ведь настоящим служителям муз было непросто соответствовать представлению о поэте-подданном. Эту судьбу разделил и Н. Е. Струйский. Подобно поэтам пушкинского круга, он считал литературу главным делом своей жизни. Более того, его повседневная жизнь проникнута литературной символикой: он строит дворец, чтобы завести у себя Парнас и устраивает типографию, чтобы печатать свои стихи; он отвечает бунтующим крестьянам литературным воззванием и приходит к императрице, чтобы вручить ей свои книги. Свои книги он издает небольшими тиражами для узкого круга "избранных". Его литературная судьба более всего напоминает нам миф о поэте-жреце Серебряного века, а его "архаичная" религиозность была бы вполне уместна в эпоху русского духовного возрождения XIX в.