Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Романы Н. Кочина и П. Замойского в контексте тенденции критического изображения крестьянской жизни в русской литературе 14
1.1. Две трактовки образа деревни и мужика в русской литературе 40–60-х гг. ХIХ в.. 14
1.2. Особенности изображения деревни в романе Ф. М. Решетникова «Подлиповцы» 19
1.3. Крестьянско-пролетарская и «народническая» трактовка образа деревни в литературе 1920–1930-х гг .. 26
1.4. Деревня в романах Бориса Пильняка «Голый год» и Артема Веселого «Страна родная» 32
Глава 2. Документализм и достоверность изображения русской деревни 1920-х гг. в романе Н. Кочина «Девки» 51
2.1. Роман «Девки» в советской критике конца 1920–1930-х гг.. 51
2.2. Документально-автобиографическая и публицистическая основа романа «Записки селькора»: художественное повествование и жизненный материал 62
2.3. Мотив судьбы обманутой деревенской женщины 73
2.4. Мотив деревенского детства в творчестве Н. Кочина 78
2.5. Мотив крестьянской нищеты 84
2.6. Деревенские типы 89
2.7. Функционирование приема зачеркивания в процессе переработки первой редакции романа «Девки» Н. Кочина 95
Глава 3. Образ деревни в романе П. Замойского «Лапти» 123
3.1. Роман в советской критике конца 1920–1930-х гг... 123
3.2. Историзм и достоверность изображения деревни в романе 129
3.3. Символика заглавия. Интертекстуальный образ-символ «лапти» 138
3.4. Мотив судьбы обманутой женщины и моделирование ее духовного роста: образ Прасковьи 147
3.5. Новые люди деревни 150
3.6. Прием зачеркивания в процессе переработки первой редакции романа «Лапти» П. Замойского 159
Заключение 184
Библиографический список 188
- Крестьянско-пролетарская и «народническая» трактовка образа деревни в литературе 1920–1930-х гг
- Документально-автобиографическая и публицистическая основа романа «Записки селькора»: художественное повествование и жизненный материал
- Деревенские типы
- Символика заглавия. Интертекстуальный образ-символ «лапти»
Введение к работе
Актуальность темы исследования обусловлена необходимостью анализа романов Н. Кочина «Девки» и П. Замойского «Лапти» в историческом контексте. Достоверность изображения эпохи в этих произведениях подтверждается их сопоставлением с историческими документами, которые до конца 1980-х гг. не были доступны исследователям, так как в них отразились подлинные события периода коллективизации и раскулачивания: директивные планы хлебоизъятия, голод и массовое вымирание людей, репрессии против колхозников и районных руководителей, ограбление села, полное закабаление и бесправие людей. Правда об этом времени искажалась советской исторической наукой. Л.А. Трубина указала на необходимость восстановления историзма русской литературы ХХ века: «Суть историзма составляет рассмотрение действительности в развитии, взаимных связях, взаимообусловленности». Романы Н. Кочина и П. Замойского являются историческими документами, так как созданы писателями, которые знали изнутри жизнь советской деревни 1920–1930-х гг.
В 1970-1990-е гг. творчество Н. Кочина становится объектом исследования в работах о писателе И.К. Кузьмичева, В.А. Ханова, Е.Н. Колачевской и др..
Творческий путь П.И. Замойского рассматривался в исследованиях Л.П. Замойского, Г.С. Зайцевой, Н.И. Страхова, В.Н. Сушковой, А.А. Егорова и др.
3 История русской советской литературы. Под ред. П.С. Выходцева. М.: Высшая школа. 1974. С. 288.
4 Трубина Л. А. Историческое сознание в русской литературе первой трети ХХ века: Типология. Поэтика.: Автореф. дис. … докт. филол.
наук: 10.01.01. М.,1999. С.8
5 Кузьмичев И.К. Николай Кочин. Очерк творчества. Горький, Волго-Вятское кн.изд.,1972; Ханов В.А. Автобиографическая тетралогия Н.
Кочина «Семен Пахарев» (метод, жанр, стиль): дис. …канд. филол. наук: 10.01.02 - Горький, 1984.; Колачевская Е.Н. Н. Кочин.
Творческая эволюция: дис. …канд. филол. наук: 10.01.01 - М.: МПГУ, 1995.
6 Замойский Л. П. Петр Замойский: Судьба. Творчество. Память. Пенза: Министерство культуры Пензенской
области, 2001; Зайцева Г.С. Творческий путь П.И. Замойского, Горький: ГГУ, 1965; Зайцева Г.С. К вопросу об
особенностях творческого процесса П.И. Замойского., Горький: Горьковский гос. университет, 1972; Страхов
5 Однако романы 1920-1930-х годов «Девки» Н. Кочина и «Лапти»
П. Замойского не становились объектами специального исследования и к концу ХХ века
выпали из истории крестьянской литературы. В конце 1980-х гг. Ф.А. Абрамов признал,
что роман П. Замойского «Лапти» не был оценен, хотя в нем «много безыскусной,
неприкрашенной правды о русской деревне двадцатых годов. Да и не только о деревне.
Степан Сорокин - фигура для двадцатых годов очень знаменательная, и она, по-моему,
так и не была оценена по достоинству».
В связи с этим сохраняет актуальность задача нового прочтения забытых
произведений о судьбе русского крестьянства, что дает возможность восстановить
преемственную связь русской и советской «деревенской» прозы в освещении
крестьянской темы в соответствии с методологическими принципами изучения
историко-литературного процесса.
Цель исследования - рассмотреть образ деревни в романах Н. Кочина «Девки» и П. Замойского «Лапти» в литературном контексте, сопоставляя их с произведениями Ф. Решетникова «Подлиповцы», И. Бунина «Деревня», А. Чехова «Мужики», «В овраге», Б. Пильняка «Голый год» и А. Веселого «Страна родная»; установить наличие текстуальных связей и показать системную взаимосвязь всех произведений, образующих целостный метатекст; соотнести содержание романов с историческим контекстом эпохи, позволившим осуществить социологический анализ деревенского общества, зафиксировать исторические сдвиги в жизни крестьянской России.
Эта цель предполагает решение следующих задач: рассмотреть основные черты творческого метода писателей: стремление к освоению нового жизненного материала и анализу социальных проблем; показать генетическую связь эстетических принципов Н. Кочина и П. Замойского с творческим методом их предшественников - писателей-разночинцев XIX века;
Н.Н. Петр Замойский. Жизнь. Время. Книги, М.: Художественная литература, 1976.; Сушкова В.Н. Идейно-художественное своеобразие прозы П.И. Замойского (роман «Лапти» и автобиографическая трилогия). Томск: ТГУ им. В.В. Куйбышева, 1969.; Егоров А.А. Петр Замойский и его творчество. М.: Советская литература, 1964. 7 Абрамов Ф.А. Правда о русской деревне. Литературная газета. 1986. № 34. 20 августа. С. 5.
установить черты сходства и различия образа деревни в романах
Н. Кочина и П. Замойского путем соотнесения сюжетов, образов персонажей, мотивов, цитат и реминисценций;
выявить в романах «Девки» и «Лапти» общий центральный образ и мотив
обманутой деревенской женщины, символизирующей одновременно судьбу деревни и
судьбу крестьянской женщины, а также образ «лаптей» и сопоставить их реализацию в
произведениях;
изучить разработанную в романах социальную типологию крестьянства;
исследовать типы героев романов.
Научная новизна исследования заключается в изучении образа деревни в романах Н. Кочина «Девки» и П. Замойского «Лапти», представляющих собой элементы целостного текстового единства деревенской прозы, проявляющегося в наличии общих ключевых образов и мотивов, осознанном диалоге с текстами предшественников и современников; а также в восстановлении пропущенного звена в истории литературы о деревне второй половины XIX —ХХ вв.
Проведено сопоставление образа деревни в романах Н. Кочина и П. Замойского, в центре которых изначально был образ деревенской женщины; выявлен образ-символ «лапти», неразрывно связанный с образами героинь романов и традиционно символизирующий деревню.
Теоретическая значимость исследования определяется тем, что интертекстуальные связи романов Н. Кочина и П. Замойского раскрываются на основе методики контекстуально-мотивного анализа деревенской прозы, сопоставляются ключевые образы и мотивы произведений «Девки», «Лапти», «Подлиповцы», «Голый год», «Страна родная». Реконструирован текст первой редакции романа «Лапти», публикация которого продолжалась с 1929 по 1936 гг. в журналах, в наши дни ставших библиографической редкостью. Сопоставление журнальной и книжной редакций романов «Девки» и «Лапти» позволило установить функции приема зачеркивания в аспекте континуальности как результата сменяемости стиля и творческого метода советской прозы в процессе ее эволюции от поэтики «натуральной школы», к
7 эстетическим принципам соцреализма. Выявлены направления переработки
текстов произведений, исследован характер их трансформации.
Теоретическо-методологическую базу исследования составили работы по теории контекста художественного произведения М.М. Бахтина, Б.М. Гаспарова, В.Е. Хализева и др.; исследования о принципах сравнительно-исторического сопоставления авторов и произведения внутри русской литературы ХIХ-ХХ вв. А.Н. Веселовского, Д.С. Лихачева, М.М. Бахтина, И.О. Шайтанова; труды по теории мотива А.Н. Веселовского, О.М. Фрейденберг, В.Я. Проппа, Е.М. Мелетинского, Б.М. Гаспарова; исследования русской литературной классики (Ю.М. Лотман, А.П. Ауэр и др.); труды ученых о двух течениях в крестьянской литературе и диалоге между ними (Н.Н. Примочкина, Т.А. Пономарева, Т.К. Савченко и др.); работы об идеологических и политических принципах советской критики и публицистики (В.В. Перхин, Н.М. Малыгина, Т.А. Пономарева); труды о творчестве Ф.М. Решетникова, И.А. Бунина, А.П. Чехова, А. Веселого, Б. Пильняка (Ю.М. Лотман, В.П. Скобелев, А. П. Ауэр и др.), об установлении функциональной роли социально-политических аллюзий (Т.А. Пономарева, Л.А. Спиридонова, О.В. Быстрова и др.); работы о реалистическом образе-символе в русской художественной прозе (А.Ф. Лосев, Д.С. Лихачев, Г.П. Макогоненко, Н.М. Малыгина); исследования биографий писателей (Н.Н. Страхова, Е.Н. Колачевской, Н.Н. Примочкиной, В.Н. Сушковой и др.).
Методы исследования. В работе используется сочетание сравнительно-исторического, историко-генетического, мотивного, интертекстуального и биографического методов анализа.
Объектом исследования являются романы Н. Кочина «Девки» и П. Замойского «Лапти», рассмотренные в контексте традиций произведений Ф. Решетникова «Подлиповцы», И. Бунина «Деревня», А. Чехова «Мужики», «В овраге», Б. Пильняка «Голый год», А. Веселого «Страна родная».
Предмет исследования: принципы образования целостного метатекста прозы о деревне, создающего реалистический образ деревни 1920–1930-х гг.; принципы документализма и приемы достижения достоверности в романах Н. Кочина «Девки» и
8 П. Замойского «Лапти»; диалогические связи, существующие между ними, а также
романами Б. Пильняка «Голый год» и А. Веселого «Страна родная».
Практическая значимость работы заключается в том, что ее материалы могут
служить основой для дальнейшего изучения творчества Н. Кочина и П. Замойского,
создания научных биографий писателей, подготовки к изданию текстов романов и
комментариев к ним; а также могут быть использованы при чтении лекций по курсу
«История русской литературы ХХ в.», при проведении спецсеминаров и спецкурсов по
проблемам развития русской советской прозы 1920-1930-х годов, при проведении
уроков, факультативных занятий по литературе в средней школе, в колледжах, лицеях, а
также при разработке программ повышения квалификации работников педагогических
вузов и средних профессиональных учебных заведений.
Положения, выносимые на защиту:
-
Романы Н. Кочина «Девки» и П. Замойского «Лапти» связаны с тенденцией критического изображения деревни в произведениях Ф. Решетникова «Подлиповцы», Г.И. Успенского «Власть земли», «Крестьянин и крестьянский труд», И.А. Бунина «Деревня», А.П. Чехова «Мужики», «В овраге», Б.А. Пильняка «Голый год» (1920), А.М. Горького «Лето», «О русском крестьянстве» (1922), А. Веселого «Страна родная» (1926). В контексте произведений о крестьянстве раскрывается полемический характер романов Н. Кочина и П. Замойского, которые осознанно противопоставляли свою позицию идеализации деревни, считая ее наследием народнического подхода к крестьянской жизни, и ориентировались на художественно-публицистические принципы социального романа о деревне «Подлиповцы», сформировавшиеся на основе творческого опыта некрасовского сборника «Физиология Петербурга».
-
Романы Н. Кочина «Девки» и П. Замойского «Лапти» являются историческими документами о крестьянской России, в которых реальные события получили художественное осмысление; их достоверность подтверждается сопоставлением с документами о событиях периода коллективизации и раскулачивания, правда о которых целенаправленно искажалась советской исторической наукой до конца 1980-х годов.
3. Обращение к архивным источникам, разыскания новых архивных
материалов в РГАЛИ, ИМЛИ, ЦМА, использование свидетельств участников и очевидцев событий (в том числе авторов романов) впервые позволило раскрыть подлинное отношение писателей к трагической эпохе.
-
Каждый из рассмотренных романов является частью метатекста русской деревенской прозы о судьбе «мужицкой» России, где отдельное произведение представляет собою элемент целого, что проявляется в повторяемости ключевых образов и мотивов в текстах Ф. Решетникова, Б. Пильняка, А. Веселого, Н. Кочина и П. Замойского.
-
Диалогические связи ключевых образов и мотивов романов Н. Кочина «Девки» и П. Замойского «Лапти» существенно углубляют и уточняют представления о своеобразии реализма прозы крестьянских писателей 1920-1930-х гг. Центральным в каждом из романов является мотив судьбы женщины-крестьянки, образ которой является символом деревенской России.
-
Образ-символ «лапти» создает сквозной мотив романов Б. Пильняка «Голый год», А. Веселого «Страна родная», Н. Кочина «Девки» и П. Замойского «Лапти», который объединяет произведения и подтверждает целостность метатекста, обнаруживая свой интертекстуальный потенциал, а также связь произведений с опытом русских символистов, в частности, А. Блока.
Степень достоверности и апробация результатов работы. Результаты исследования отражены в 10 публикациях (из них четыре - в журналах, рекомендованных Высшей аттестационной комиссией при Министерстве образования и науки Российской Федерации). Основные положения диссертации были представлены в докладах на научных конференциях разных уровней:
-
История текста романа «Девки» Н. Кочина / Международная научная конференция «IX Виноградовские чтения» (Москва, МГПУ, 11–12 ноября 2005 года);
-
Социально-этнографическое содержание романа Н. Кочина «Девки» / Международная научная конференция «Малоизвестные страницы и новые концепции истории русской литературы ХХ века» (Москва, МГОУ, 27–28 июня 2005 года)
3) Характер изображения деревенской жизни в романе Н. Кочина
«Девки» / Международная научно-практическая конференция «Наследие Д. С. Лихачева в культуре и образовании России» (Москва, МГПИ, 22 ноября 2006 года)
4) Две редакции романа П. Замойского «Лапти» / Международная научно-
практическая конференция «Творческая история произведения как историко-
литературная и теоретическая проблема: фольклорный, биографический,
социокультурный, текстологический аспекты» (Москва, МПГУ, 19–20 мая 2016 года).
5) Прием зачеркивания при переработке первой редакции романа
П. Замойского «Лапти» / V Международный научно-практический семинар
«Зачеркнутый текст в перспективе художественного высказывания» (Санкт-Петербург,
Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук, 3-5
октября 2016 года).
Структура работы. Диссертационное исследование состоит из введения, трех глав, заключения и библиографического списка. В свою очередь, главы поделены на параграфы, в каждом из которых раскрывается определенный аспект художественного произведения.
Крестьянско-пролетарская и «народническая» трактовка образа деревни в литературе 1920–1930-х гг
Начиная с 40-х гг. XIX века в русской литературе в произведениях И. Тургенева, Н. Некрасова, Л. Толстого, Г. Успенского, А. Чехова, И. Бунина, М. Горького формировались традиции разработки крестьянской темы. Традиция — один из самых существенных факторов, определяющих развитие художественной литературы. Традиция, как отмечал С. Г. Бочаров, «это зовы и отклики от произведения к произведению, от художника к художнику, это творческие задачи, переходящие от одного из них к другому, это прорастания и созревания у наследников этих задач посеянного предшественниками» [77 , с. 3].
По определению А. П. Ауэра, «традиция открывает возможности взаимодействия и взаимопроникновения различных художественных систем» [64, с. 3], что и приводит в итоге к «солидарной преемственности творчества» [284, с. 4]». Обращение к традициям является условием подлинного творчества и основой для творческих открытий последователей. «Традиция помогает писателю обрести самого себя. Опираясь на нее, он ищет те новые художественные формы, которые полностью соответствуют его собственной творческой устремленности. В этом поиске происходит слияние творческого опыта предшественников с новым опытом художественного постижения мира, а результат слияния один — появляются такие литературные открытия, которые сами постепенно обретают эстетические права традиции» [64, с. 3].
Л. М. Лотман писала о специфике изображения крестьян в русской литературе 1840–1850-х гг.: «В повестях 40–50-х годов крестьянин кротко терпит или мечется в тщетных попытках спастись от притеснений и преследований. В повестях писателей этих лет присутствовал не только социальный аспект изображения борьбы за существование, но и аспект борьбы с природой. Особенностью всех этих произведений было то, что «крестьянин… действовал в годами складывавшихся условиях и стремился к сохранению достигнутого им неустойчивого равновесия в этих хорошо известных ему формах жизни. Его цель состояла в том, чтобы выйти из несчастья… и вернуться к исходному положению…» [160 , с. 156].
Рассматривая творчество И. С. Тургенева в контексте литературного процесса 1840-х гг., И. А. Беляева определила, какое место занимало изображение крестьянства в структуре «Записок охотника»: «Первые три части — “Хорь и Калиныч”, “Ермолай и Мельничиха”, “Малиновая вода” — сосредоточены на жизни крестьянской. Социальная тема представлена на уровне некой общей для всей книги задачи: изобразить, показать жизнь крестьянина. “Уездный лекарь”, “Мой сосед Радилов”, “Однодворец Овсяников” несколько расширяют тему, осложняя ее непреодолимостью социального конфликта. В “Бежином луге” и “Касьяне с Красивой Мечи” собственно социальное отходит на второй план, обнаруживая себя лишь в небольших и незначительных деталях и характеристиках. На первое место выходит тема взаимоотношения человека и природы, размышления о границах понимания человеком Неведомого. И с новой силой социальная заостренность обнаруживает себя в “Бурмистре”, “Конторе” и “Бирюке”, отходя снова на второй план в “Певцах” и “Смерти”, где вечные темы красоты, искусства, смерти как бы уравнивают все социальные противоречия на одном уровне — размышления о русском человеке» [73, с. 12].
Авторы «деревенских» повестей 1840-х гг. исследовали своих героев в момент, когда их постигало несчастье — немилость помещика, управляющего, переселение на новые земли, пропажа лошади, насильственный брак и т. д., — и это несчастье становилось завязкой действия [160, с. 157]. Обычное течение крестьянской жизни изображалось в произведениях как страшная трагедия вымирания народа. Отсутствие средств для борьбы за существование с враждебными социальными обстоятельствами и силами природы, приводило крестьян к массовой пассивности и безразличию к своей судьбе.
Ведущая роль в разработке образов простого человека, русской женщины крестьянки, бесправного мужика, городской бедноты в русской литературе 1840-х гг. принадлежала поэту и прозаику Н.А. Некрасову (1821-1877). В начале 1840 16 х гг. поэт увлекся идеями французских социалистов-утопистов. Его талант, глубокое знание народной жизни проявились в создании альманахов «Физиология Петербурга» (1845) и «Петербургский сборник» (1846), в которых печатались очерки писателей «натуральной школы», разработавшие принципы критического направления русского реализма. С 1868 года Н. Некрасов становится редактором журнала «Отечественные записки», приглашает на работу в редакцию М.Е. Салтыкова-Щедрина, публикует произведения Г.И. Успенского, А.И. Левитова, привлекает к руководству отделом критики Д.И. Писарева.
Тема крестьянской жизни занимает в творчестве Н. Некрасова главное место. В его произведении «Забытая деревня» [179] (1855) создан целостный образ крестьянской Руси. Образ крестьянской семьи, создан в поэме «Мороз, Красный нос» [180] (1864). В крестьянской эпопее «Кому на Руси жить хорошо» [180] (1855-1877) нашли отражение народные легенды о «земле обетованной», на поиски которой отправляются герои Н. Некрасова.
Первым произведением, сформировавшим в конце 1850-х гг. традицию деревенской прозы, стали «Губернские очерки» М. Салтыкова-Щедрина, где сформулирована литературно-философская декларация: «В самом слове “деревня” звучит что-то невинное; как-то переносишься мыслию в те приятные и злачные места, в которых гуляли наши прародители, пока не вкусили от древа познания добра и зла» [220, с. 446].
Традиции писателей-разночинцев: не отрываться от жизни, не смотреть на нее извне, а изучать изнутри, точно исследовать действительность, определили специфику реализма в произведениях Ф. Решетникова, Н. Наумова, А. Левитова, Г. Успенского и др.
Эти писатели ввели в литературу новый социальный тип, нового героя — мужика, «уравняв» его в эстетическом отношении с другими сословиями и резко противопоставив барину. Они нередко идеализировали и поэтизировали образы людей из народа. Русская классика показала, что в России крестьянин представлял реальную силу, но был лишен всех прав, а главное — права на землю.
Документально-автобиографическая и публицистическая основа романа «Записки селькора»: художественное повествование и жизненный материал
Роман Н. Кочина «Девки» привлек внимание одного из руководителей и теоретиков союза крестьянских писателей, А. И. Ревякина. Он считал, что роман свидетельствует о творческой зрелости автора. А. Ревякин видел достоинство романа в преодолении фактографизма и натурализма. Он первым написал о «композиционной телеологичности» романа, когда все образы и детали связаны между собой, т.к. составляют художественное целое [212, с. 86].
Второй вариант романа «Девки» был напечатан в 1933 году в издательстве «Федерация». Пережив события, потрясшие деревню, Н. Кочин дополнил произведение, написанное в 1928–1929 гг. Он переработал последнюю часть первой редакции и дописал следующие три части.
После издания второй редакции романа требования к нему изменились. Критик Н. Острогорский назвал недостатком произведения отсутствие признаков колхозного романа, неопределенность временных границ действия, процесса создания колхоза [186, с. 16]. В связи с прошедшей в 1934 году дискуссией о языке художественной литературы Н. Острогорский оценил своеобразие манеры писателя, восхитился «искусной стилистической организацией языкового материала»: «По характеру языкового богатства, по широте использования местных его особенностей роман приобретает почти фольклорный интерес. … Фольклорный колорит в романе Н. Кочина достигается не просто накоплением «словечек» и речений, Н. Кочину удалось передать своеобразие языка захолустной нижегородской деревни, усвоившей некоторые особенности пригородного слободского “галантерейного” жаргона» [186, с. 16].
Критик М. Серебрянский признал правдивость изображения женских судеб в романе «Девки», указал на публицистическую основу романа: «Свод горестных наблюдений селькора Н. Кочина был переработан в книгу о жизненной судьбе деревенских девушек…» [226, с. 219]. Критик воспринял роман как документ, «художественный обвинительный акт против собственнического бытового идиотизма, против издевательства и насилий над человеческим достоинством и правами женщин» [226, с. 219]. Менее удачной М. Серебрянский назвал вторую сюжетную линию романа, повествующую о борьбе деревенских активистов за создание колхоза в деревне.
По мнению критика, «факты, записанные Н. Кочиным, относятся скорее к явлениям исключительным, нежели типическим, но у нас нет оснований сомневаться в правдивости автора. В романе автор правильно связывает условия положения женщин в быту и общественной жизни деревни с решительной борьбой за колхозный путь развития». Критик уловил, что изображение судеб девушек удалось автору значительно ярче и художественно убедительнее, чем колхозный перелом.
Отражение романов Н. Кочина «Девки» и Замойского «Лапти» в зеркале прижизненной критики показало, что эти произведения не соответствовали требованиям политической конъюнктуры. Писателей обвиняли в идейных колебаниях, в «двойственности» отношения к изображаемым событиям.
В автобиографических заметках и мемуарах Н. Кочин осмысливал пережитое. «Я не знаю, что будут думать будущие историки, которые будут вскрывать по частным письмам «общественную атмосферу века». Наверное, этим письмам, которые писались всей семьей при ужасном строе, будут верить. И, наверное, не поверят тем письмам, которые пишут простые люди из деревни мне… Такие письма не попадут в руки историков. Я тут же рву его на части и сжигаю…» [39, с. 267].
Н. Кочин стремился точно определить хронологические рамки своего романа «Девки». Время в романе столь же конкретно и реально, сколь и всё то, что в нём происходит. Художник отказывается от вымысла и повествует лишь о том, чему был свидетелем, что действительно происходило, причём не где-нибудь, а в Немытой Поляне и в указанное время. «Я не мог не написать эту книгу. Это было приказание моего сердца. Я не считал необходимым рыться в архивах, использовать книжные воспоминания, штудировать исторические документы. Я опирался только на личный опыт. Никогда ни одна книга для писателя не заменит личного опыта, так же как откровенность есть такой источник поэзии, которого не заменить ни одним вымыслом. Правда жизни добывается в горниле самой жизни. Все события лежат на моей памяти. Я — не историк, Я — писатель. И не только очевидец, а живой участник тех событий на селе, — сам скрупулезный обломок тех грозных фактов» [34, с. 249]. «Девки» — роман-исследование, в котором в художественной форме столь точно и объективно запечатлены процессы, происходившие в деревне, что читатель может найти для себя бездну фактов и доказательств для объективной оценки событий того времени. Основа романов Н. Кочина не судьба одного героя, а судьба поколения, выраженная через судьбу героя.
Сопоставление текста романа Н. Кочина «Девки» с секретными обзорами крестьянских писем в газету «Правда» 1928–1930 гг., которые были обнаружены в архиве Российской академии наук в фонде академика М. А. Савельева (ф. 520, оп. 1., № 205–207) [82, с. 166-183] дает возможность установить степень объективности и достоверности изображения колхозной жизни в романе писателя. Приведем ряд красноречивых фрагментов романа, показывающих, насколько достоверен художественный текст Н. Кочина.
В романе речь идет о роли хозяина в деревне: «О бедняке вопить бросят, падет взгляд на старательного крестьянина. Без старательного мужика ни одно государство жить не может. Мы столбы. Столбы крепки — легко сидеть любой власти» [34, с. 109]. Крестьяне понимали, насколько гибельна политика советской власти в деревне: «Мужики клянутся, что если политика партии останется такой же еще на несколько лет, то Советский Союз помрет от голода. Крестьянство недовольно, середняк отошел от партии, середняк не находит поддержки» [82, с. 178]. В романе мужики хотели, чтобы им дали возможность работать: «Пущай коммуна строится, только бы нас не трогала. Мы грязной практикой заняты: пашем, строим, кормим идейных людей» [34, с. 111] и старательные мужики не верили, что деревенская беднота способна вести сельское хозяйство: «Бедняк крепко спать любит. Сладу с ним не будет. Не в них сила. Беднота, что ободранная кляча. На ней далеко не ускачешь!» [34, с. 233]. О том же шла речь в письме: «А вот старательного крестьянина в холодную дождливую ночь выгоняли в степь с больными и детьми, обливали водой на морозе, водили по селу с гиканьем, криками, свистом, причем сам водимый должен был кричать: «Я кулак, куркуль, враг Советской власти!»» [82, с. 182].
Деревенские типы
По идеологическим соображениям исчез эпизод, показывающий реальное отношение людей в деревне к комсомольцам и колхозникам: «Марья шла под дождем непередаваемых ругательств… — Верти, не верти хвостом, а больше никто на тебя глазом не моргнет!.. Ишь какая колхозница! Ай-ай, чернонемочная, бескрестная, подлячка, до чего дошла — сына обасурманила! — От полюбовника к полюбовнику идешь, всем рада, а с тобой малость поваландаются, да и в сторонку… — Теперь шваль в почете» [32, с. 444-445].
В окончательной редакции зачеркнут фрагмент о том, как молодые комсомольцы издеваются над одинокой старухой: «Марья хотела подняться, но тут же прилипла к скамейке в испуге: в стену бани грохнули чем-то тяжелым. Задрожало и теленькнуло в окошке, свет лампады замигал, и оттого запрыгали по стенам тени. Бабка застыла, прислушиваясь. — Дурят, — сказала она, — бесие, переводу на вас нету. Стук повторился несколько раз подряд — чем-то деревянным размеренно грохали по углу. Затем раскатился неистовый смех. Марья в тоскливом молчании угадала этот смех: он был Санькин» [32, с. 329].
Однако снижение образа комсомольца появляется в эпизоде, дописанном в окончательном, третьем варианте романа. «В каждом доме — профессырь, называется комсомолец. От горшка два вершка, а уже кричит: долой царя и бога! Сын на отца, отец на сына. Начальники наши — все сплошь голодранцы».
Здесь прямо высказано отрицательное отношение крестьян к коллективизации: «Нас, середняков, хотят в одну кучу свалить, вроде навозу. Дескать, перепреете — хорошее удобрение для социализма. Одним словом — общее житье: на двор до ветру ходи вместе, в баню ходи ватагой и за стол всем селом садись, да и из одной чашки хлебай» [34, с. 479].
Особое возмущение крестьян вызывает то, что их учат новой жизни приезжие из города: «И кто, поглядите, этому учит нас? Обязательно приезжий, городной. Я так размышляю: пускай прежде всего “писатели” да портфельщики поживут совместно, а мы поглядим, что из этого получится. А мы, середняки, на вас поглядим да подумаем. Ну, беднякам, конечно, деваться некуда. Чем голодным в избе сидеть, лучше уж коммуна…» [34, с. 480].
Принципиально изменено в третьей редакции содержание сюжетной линии взаимоотношений Саньки и Марьи. В первой редакции романа Марья рожает от Саньки сына, а он не признает этого ребенка. Из-за этого Марья терпит в деревне постоянные унижения. Отношения героев начинают налаживаться только через шесть лет, когда для всех становится очевидным, что сын похож на отца. В итоговой редакции комсомолец Санька признает ребенка сразу после его рождения и проводит Марью в родительский дом: «Собирайся, Маша, — сказал Санька. — Ну их к черту всех, кто посмеет над тобой глумиться, как при старом режиме. Жить вместе будем. — Без венца? — спросил Василий, расправляя бороду. Лицо его светилось. — А как же? — ответила дочь. — Была один раз под венцом — не помогло. Значит, не в нем сила. — Не спорь! — сказала мужу старуха. — Нынче молодые больше нас знают.
Это был первый случай в селе Немытая Поляна, когда опозоренную женщину вводил в дом парень гордо, на виду у всех, без венца и без соблюдения всякого рода отстоявшейся в веках и окостеневшей обрядности» [34, с. 390-391].
В третьей редакции зачеркнут фрагмент, содержавший описание того, как мужики в деревне издевались над умалишенным крестьянином Чирком: «Один раз собрались мужики выпимши и попросили его обрубить сучки у старой ветлы. Чирок сел на сук лицом к стволу и начал рубить. Мужики только смеялись этому. Когда сук был подрублен, Чирок упал вместе с ним на землю. Он не убился, но стал еще плоше — по ночам принялся топить печи и звонить в набат, ожидая пожара. Мужики отправили его в Ляхово миром» [32, с. 211-212].
Интересен вывод об отношении Н. Кочина к жестоким нравам деревни, вложенный автором в уста главной героини: «Они кого угодно отправят, — подумала Парунька, — если кто знает их по-настоящему» [32, с. 211-212].
Радикально изменен эпизод, в котором показано, как хозяин дома пристает к своей служанке Паруне. В итоговую третью редакцию романа он вошел переработанным. Героиня твердо отказала своему хозяину, и он отступил. Во второй редакции насилия не произошло случайно, так как вернулась хозяйка, уходившая из дома по делам. Текст о домашнем насилии над женщиной и детьми был исключен из второй редакции романа и не вошел в третью: «Она слышала бранную, умоляющую речь хозяйки, потом крики, потом плач и ругань, очень соленую, как в деревне… Потом послышался удар по человеческому телу, и стало совсем тихо. Она услышала еще удар, и хозяйка отчаянно захлипала, скребя пол, отворила дверь спиною. — Семен, ведь это пятый твой роман с прислугой, — сказала она, и дверь опять затворилась. Раздражаясь не в меру, хозяйка без толку била теперь детей, Паруньку будто не замечала и даже не называла по имени… — Иди, получи расчет, — сказала хозяйка, не поворачивая головы…» [32, с. 222-224].
Символика заглавия. Интертекстуальный образ-символ «лапти»
Во второй редакции зачеркнут фрагмент о подготовке женщины к родам: «Бабы вынули из печки чугун, усадили Прасковью в корыто, наскоро обмыли. На подмарье постлали два новых обмолотка, на них чистый сарафан, а сверху простыню, принесенную бабушкой Акулиной. Начались тяжелые, судорожные потуги. Стискивала зубами платок, билась, стонала. Лицо почернело, губы искривились» [1, с. 22].
В первой редакции глава под названием «Степа, останови-ись!!» о неудачной попытке брошенной женщины увидеться с мужем заканчивалась обидным символом ее напрасной заботы о нем. Прасковья бежала за поездом, на котором, глядя на нее из окна, уезжал Степан. В узле у женщины были собраны для него деревенские продукты. Зацепившись за рельсы, Прасковья упала, отбросила узел с гостинцами, которые достались бездомным псам: «…две лохматые собаки, урча друг на друга, лакали смешанную с песком и грязью густую сметану» [1, с. 16].
Одно из главных направлений правки первого варианта романа определялось изменением трактовки образа комиссара Степана Сорокина. В первой редакции в главе под названием «Нутро не обманет» Прасковья объясняла мужу, как трудно им жилось: «Вот как мы жили, и я молчала — только теперь говорю. А к тебе когда шла, у людей все брала… Творог-то приносила, хвалил ты его, у попадьи я взяла… Два дня за него белье полоскала. Вот и нынче ржи не ахти какие, — на поденщину буду ходить. А к кому? К ним, которым ты насолил, когда в селе председателем ходил… А насолил ты много… и попреков за тебя нам много…» (курсив мой. — Н. П.) [1, с.18-19]. Строки, набранные курсивом, зачеркнуты во второй редакции. Смысл сокращений в этом случае состоял в том, чтобы смягчить степень униженности комиссарской жены, вынужденной выпрашивать у зажиточных односельчан продукты, а потом отрабатывать их тяжелым трудом. По причинам идеологического характера автор удалил строку: «А насолил ты много… и попреков за тебя нам много…» [1, с. 18-19]. В первой книге он не скрывал, что Степан «насолил» односельчанам в то время, когда был в селе председателем.
Наиболее радикальные сокращения во второй редакции романа связаны с изображением комиссара Степана Сорокина. Вычеркнут эпизод, подтверждающий отрицательное отношение крестьян к комиссарам. При описании приезда Степана к семье в деревню дочь Степана Аксютка пародирует отца: «Важно зашагала по избе, держа портфель подмышкой, остановилась против матери и строго крикнула: — Я — комиссар, подавай мне хлеб, масло, яйца, жив-во!!» [1, с. 13]. Писатель удалил из романа главу под названием «Активист», в которой шла речь о деградации партийного функционера Степана Сорокина. Степан был вынужден постоянно присутствовать на множестве заседаний. Количество их таково, что дисциплинированному партийцу не всегда удавалось попасть на все запланированные мероприятия: «С того времени, как Степана перевели в губернский город и избрали председателем правления губсоюза, ему, и без того уже утомленному безотрывной работой в уездах пришлось навалить на свои плечи в десять раз больше прежнего» [1, с. 34].
Однажды во время прогулки по улице города Степан обратил внимание на странного молодого человека: «…сзади него публика разделилась на две стены, а по свободной дорожке мчался какой-то парень. Лицо у парня было грязное, обросшее, и, несмотря на теплую погоду, он был одет в длинный, рваный пиджак, из которого во все стороны лезла не то грязная вата, не то хлопки. На голове косо наброшена шапка с отвисшими ушами, разодранные донельзя брюки, из-под которых виднелось багрово-красное тело, а на ногах огромные, сбитые в сторону ботинки «военного коммунизма»» [1, с. 35]. Над ним смеялась гуляющая публика: «… некоторые, очевидно, знавшие его, кричали: — Активист, активист, гляди на часы, не опоздай» [1 , с. 35 ].
Степану объяснили, что сумасшедший, над которым потешались горожане, — бывший комсомолец-активист, сын рабочего с фабрики. Он вступил в комсомол: «Сколько ни давали ему поручений, выполнял их точка в точку». Активного комсомольца избрали в городской комитет, потом в губернский. От чрезмерных нагрузок он надорвался: «...С какого-то собрания его прямо в больницу и отправили. Лечили его, будто вылечили немного, запретили всякую работу, а как выпустили на волю, опять принялся за свое… Тогда махнули на него рукой, бросили с ним возиться, и с тех пор вот стал он вроде посмешища для людей» [1, с. 65]. Степан с ужасом воспринял историю комсомольского активиста, понимая, что может дойти до такого же состояния.
Повествуя о судьбе активиста из крестьян, П. Замойский передал типичную историю эволюции человека, который страдал из-за разрыва со своей родной средой. По замыслу автора, путь Степана Сорокина свидетельствовал о том, какие возможности личностного роста открылись при Советской власти перед крестьянским активистом, членом партии. Он сумел стать руководителем, успешно исполняя свои обязанности. Но на новом поприще Степана подстерегали опасности: увлечение легкомысленной городской красавицей, склонность к выпивке и загулам. Все эти повороты сюжета судьбы Степана Сорокина были вычеркнуты из второй редакции текста.
Прижизненная критика упрекала автора роман в том, что причиной краха его партийного героя была надежда справиться с навалившимися на него проблемами «нутром», принимать жизнь. Поэтому, например, образ партийца дяди Сережи вместе с главой романа, повествующей о его общении со Степаном, зачеркнут во второй редакции романа, т.к. был подвергнут критике, которая не приняла концепции личности старого большевика, главной чертой которого была доброта, что считалось недопустимым для коммуниста. Дядя Сережа удивляет Степана своей заботой и участием, именно он фактически спасает Сорокина от суда, который грозил ему за то, что он ставил подписи на финансовых документах, доверяя своему заместителю, который за его спиной проворачивал махинации.