Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Исторический документ и историческое повествование в романе-эпопее А.С. Новикова-прибоя «Цусима»
1.1. Особенности реалистического письма А.С. Новикова-Прибоя в малой прозе: уроки М. Горького .15-25
1.2. Исторический документ и его роль в формировании содержания романа-эпопеи А.С. Новикова-Прибоя «Цусима» 26-36
1.3. «Записки» как форма художественно-документального повествования о русско-японской войне: Л.А. Сулержицкий «Путь», В.В. Вересаев «На
Японской войне», Г.П. Эрастов «Отступление» и роман А.С. Новиков Прибой «Цусима» .37-57
1.4. Романы «Цусима» А.С. Новикова-Прибоя как русская трагедия и «Трагедия Цусимы» В.И. Семенова 58-71
ВЫВОДЫ ПО ГЛАВЕ 1 72-73
ГЛАВА 2. Семантика названия романа-эпопеи а.с. новикова-прибоя «цусима» в контексте названий произведений о русско-японской войне
2.1.Особенности именования произведений о русско-японской войне 74-79
2.2. Средства изображения сражения при Мукдене В.В. Вересаевым в записках «На японской войне» и боя при Цусиме в романе-эпопее А.С. Новикова-Прибоя «Цусима» 80-101
2.3. Кумулятивная роль синтеза жанров в формировании содержания эпопеи в романе-хронике А.С. Новикова-Прибоя «Цусима» 102-108
Выводы по главе 2 109
ГЛАВА 3. Способы изображения военных событий и их участников в романе-эпопее А.С. Новикова-прибоя «Цусима»: диахронический и синхронический аспект
3.1. Реальные трагические события России в изображении И.А. Бунина и А.С. Новикова-Прибоя 110-116
3.2. М.А. Шолохов и А.С. Новиков-Прибой о войнах, предшествующих революционным потрясениям в России .117-121
3.3. «Очерки» русской трагедии в романе-эпопее А.С. Новикова-Прибоя «Цусима» и повести С.С. Смирнова «Брестская крепость» .122-126
3.4. Русское офицерство в исторической прозе А.С. Новикова-Прибоя и Б.Л.
Васильева 127-143
Выводы по главе 3 144-145
Заключение 146-150
Список литературы
- Исторический документ и его роль в формировании содержания романа-эпопеи А.С. Новикова-Прибоя «Цусима»
- Романы «Цусима» А.С. Новикова-Прибоя как русская трагедия и «Трагедия Цусимы» В.И. Семенова
- Кумулятивная роль синтеза жанров в формировании содержания эпопеи в романе-хронике А.С. Новикова-Прибоя «Цусима»
- «Очерки» русской трагедии в романе-эпопее А.С. Новикова-Прибоя «Цусима» и повести С.С. Смирнова «Брестская крепость»
Введение к работе
Актуальность работы определяется необходимостью рассмотрения романа-эпопеи А.С. Новикова-Прибоя в историко-культурной ретроспективе с учетом современной духовно-нравственной и нравственно-эстетической системы ценностей, позволяющей оценить историко-литературную и художественную значимость труда писателя.
Таким образом, материалом исследования послужили следующие произведения: рассказы А.С. Новикова-Прибоя, его роман-эпопея «Цусима», повесть В.В. Вересаева «На японской войне», художественно-документальная повесть А.Л. Сулержицкого «Путь», повесть Г.П. Эрастова «Отступление», трилогия «», одну из частей которой он назвал «Расплата», другую — «Бой при Цусиме», третью — «Цена крови», которую он сам определял как литературно обработанный дневник очевидца, а также произведения о трагических событиях русской истории И.А. Бунина, Б.Л. Васильева, С.С. Смирнова, М.А. Шолохова, др.
Объект исследования — способы художественно-документального исследования событий русско-японской войны и их последствий для русской истории.
Предмет исследования — повествовательные и описательные формы в стиле романа-эпопеи А.С. Новикова-Прибоя «Цусима» в контексте стиля произведений с названной тематикой.
Методология и методы исследования
Базовым методом для исследования послужил семантический
(семасиологический): П.Н. Сакулин1, А.А. Потебня2, Л.И. Тимофеев3, Ю.И. Минералов4 и др. ученые-филологи дали направление для изучения избранного документального и художественно-документального материала, побудив обратить внимание на различные аспекты материала и представив образцы применения его в исследованиях по истории русской литературы.
Должное внимание к вопросам стиля и поэтики позволило воспользоваться филологическим инструментарием, который адекватен материалу, предмету и объекту исследования.
Поскольку эпопея А.С. Новикова-Прибоя рассматривается в
синхроническом и диахроническом аспекте, то сравнительно-исторический метод, глубоко и всесторонне разработанный и представленный в трудах
1 Сакулин П.Н. Филология и культурология . М.: Высшая школа, 1990. 240 с.
2 Потебня А.А. Мысль и язык. Харьков: Типография Адольфа Дарре. № 28, 1892. Потебня А.А. Теоретическая
поэтика / Сост., вступ. Ст., коммент. А.Б. Муратова. М.: Высш. Шк., 1990. 344 с.
3 Тимофеев Л.И. Основы теории литературы. М., 1976. Тимофеев Л.И. По воле истории. М.: Просвещение,
1976. 548 с.
4 Минералов Ю.И. Теория художественной словесности. Поэтика и индивидуальность. М.: Издательство
Литературного института им. А.М. Горького, 1997. 256 с.
Ф.И. Буслаева1, А.Н. Веселовского2, В.М. Жирмунского3, а также
сравнительно-типологический, историко-функциональный методы позволяют быть насколько возможно объективными в осмыслении индивидуального стиля писателя и «стиля эпохи» (П.Н. Сакулин).
Положения, выносимые на защиту:
документальный, фактический и фактографический материал, его отбор и образно-стилевое претворение спустя четверть века после произошедших событий позволили не только расставить идеологические акценты, но и многогранно отразить правду событий в понимании народа;
сопоставление авторской позиции на происходящие события в «записках» В.В. Вересаева, повести Л.А. Сулержицкого «Путь» и А.С. Новикова-Прибоя дает возможность судить как об отдельных эпизодах «военной панорамы», так и о социально-нравственной тенденции, выявленной и художественно убедительно выписанной писателями — очевидцами и участниками событий русско-японской войны;
определение роли синтеза жанров в «Цусиме» позволяет обоснованно судить о тех способах, которые использует автор в описании военного похода Второй эскадры к месту трагедии и которые формируют широкую жанрово-стилевую платформу романа-эпопеи;
сравнение художественной интерпретации исторических трагических событий (не только русско-японской войны) в России в творчестве писателей-классиков ХХ века И.А. Бунина, М.А. Шолохова, Б.Л. Васильева и др. дают основания для понимания общих художественных приемов изображения трагедии Отечества и их преломлении авторской индивидуальностью при создании эпопеи.
Новизна исследования заключается в том, что впервые роман-эпопея
А.С. Новикова-Прибоя рассмотрен как художественно-документальное
явление, заслуживающее внимания филологов не только как свидетельство
литературного процесса своего времени (1920-1930-е гг.), но и как значимая
веха в осмыслении истории России и адекватных самой истории способов ее
художественно-документального претворения, произведение эпического
масштаба. Напоминание произведений других писателей, чье внимание привлекли события русско-японской войны и до А.С. Новикова-Прибоя, и после него, позволяет осмыслить историко-культурную панораму как гражданского, так и филологического внимания к постижению личности в истории и истории в становлении гражданского общества.
Теоретическая и практическая значимость исследования состоит в возможности использования его результатов в практике преподавания курсов истории русской литературы и русского языка как иностранного, а также в переводе произведений А.С. Новикова-Прибоя на индонезийский язык и их
1 Буслаев Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. 1–2. СПб.:
Д.Е. Кожанчиков, 1861; Буслаев Ф.И. О литературе: Исследования, статьи. Сост., вступ.ст. и примеч.
Э.Л. Афанасьева. М.: Худож. лит., 1990.
2 Веселовский А.Н. Историческая поэтика. М., 2007. 646 с.
3 Жирмундский В.М. Сравнительное литературоведение: Восток и Запад. Избр.тр. Л., Наука. 1979. 493 с.
использование в преподавании истории русской литературы в
университетах Индонезии, и в постижении русского мира за рубежом.
Апробация результатов исследования. Основные положения и
результаты диссертационного исследования были представлены в виде
научных докладов на следующих научных конференциях: Международной
научно-практической конференции, посвященной 90-летию со дня рождения
Б.Л. Васильева (Смоленск, 2014), Международной научно-практической
конференции «Аркадий Гайдар и круг детского и юношеского чтения»,
посвященной 110-летию со дня рождения А.П. Гайдара» (Арзамас, 2014),
Международной научно-практической конференции «Изучение творчества
М.А. Шолохова на современном этапе: проблемы, концепции, подходы»
(Вешенская, 2014), Международном форуме преподавателей русского языка и
литературы стран СНГ и Европы (Брест, 2015), Международной научно-
практической конференции «Национальный стиль русской литературной
классики» (Москва, 2015), ХIII Конгрессе МАПРЯЛ «Русский язык и
литература в пространстве мировой культуры» (Гранада, 2015),
Международной научной конференции «Творческое наследие И.А. Бунина в контексте современных гуманитарных исследований», посвященной 145-летию со дня рождения И.А. Бунина (Елец, 2015), ХХХVII Международной научной конференции Горьковские чтения-2016 «М. Горький — художник и мыслитель» (Нижний Новгород, 2016).
Основные положения диссертации изложены в 11 научных публикациях, в том числе в 3 статьях, опубликованных в ведущих рецензируемых журналах, рекомендованных ВАК РФ.
Структура диссертации
Исторический документ и его роль в формировании содержания романа-эпопеи А.С. Новикова-Прибоя «Цусима»
А.С. Новиков-Прибой, знаменитый, прежде всего, романом-эпопеей «Цусима», начал публиковаться, как известно, в периодических изданиях во время Первой русской революции. Очерки, написанные по впечатлениям русско-японской войны, изданные в 1906 г. под псевдонимом А. Затертый, были запрещены, а автор, получивший репутацию неблагонадежного, должен был покинуть Россию. Но мечты стать писателем и описать русскую трагедию, свидетелем и участником которой был, он не оставлял. Более того, находясь за границей, вновь и вновь обращался к писательству, в основе которого всегда были истории из личной жизни.
Мастером, который был для него образцом, он считал Максима Горького, и когда тот пригласил пожить на Капри, счел это едва ли не знаком судьбы. С 1912 по 1913 год А. Новиков, взявший впоследствии псевдоним «Прибой», поселился у М. Горького. Однако не только этот факт был судьбоносным для будущей писательской жизни А.С. Новикова-Прибоя, еще раньше, до похода со Второй русской эскадрой на Дальний Восток, он стремился учиться у Горького, который был «буревестником революции».
В 1911 году А. Новиков написал рассказ «По-тёмному»1, являющийся знаковым в его творческой биографии. М.Горький не только высоко оценил это произведение, но и помог напечатать в журнале «Современник». «Горький поставил меня на ноги. После учёбы у него я твёрдо и самостоятельно вошёл в литературу»1, — эти слова, как никакие другие, характеризуют и учителя, и ученика. Вслед за названным рассказом будут написаны и опубликованы в периодике и другие, так что к 1914 году А.С. Новиков-Прибой подготовит сборник рассказов, но напечатан он будет лишь в 1917 г.
Именно рассказы указывают на характер ученичества и особенности обретения учеником «собственного голоса». Талант А.С. Новикова-Прибоя — талант очеркиста, умеющего описывать то, что происходило в его реальной жизни. При этом «бывшее» облекается в формы, указывающие на глубокий психологизм, осознание традиции, владение языком и синтаксисом, выдает художника, способного найти свою собственную дорогу, не вступая в жесткую экспериментаторскую полемику с предшественниками. Так, рассказ «По-тёмному», состоящий из 10 маленьких главок, повествует о том, как человек, вынужденный переходить на нелегальное положение, отправляется в опасное путешествие в Англию. Конечно, никаких подобных обстоятельств не было в жизни его учителя, но мастерство описания портового города, психологии людей, их выразительных портретов напоминает рассказ М. Горького «Челкаш»2 (1894). Конечно, автор повествования о босяке, люмпене и свободолюбивой натуре, прибегает к приемам, которые обнаруживают в нем романтика: антитеза в основе портретов крестьянина Гаврилы и вора Челкаша, сам конфликт рассказа не может не восприниматься как эпатирующий и парадоксальный. Впрочем, за время, прошедшее с первой его публикации, все, что могло восприниматься как неожиданное и необычное, уже воспринимается как трюизм.
У А.С. Новикова-Прибоя нет неоромантического конфликта, зато само предпринимаемое приключение — не авантюрная выдуманная история, а вполне себе реалистическое повествование, содержащее почти детективную интригу, лишь отчасти отсылающую к «Челкашу». Таково начало повествования, вызывающее в памяти сцену в кабаке, где происходит «сговор» Челкаша и Гаврилы:
«Грязный и жалкий трактирчик, какие бывают только в бедных кварталах. Почерневший потолок. Обои на стенах оборваны, висят клочками. Кое-где виднеются картины лубочного производства. В одном углу скучно тикают большие старые часы со сломанными стрелками. За несколькими столиками сидят извозчики, мелкие торговцы и рабочие. Отдуваясь, звучно прихлебывают из блюдечек горячий чай, пьют водку и жадно уничтожают дрянную закуску. За буфетом, облокотившись на руки, дремлет сиделец, толстый, лысый, в полосатой ситцевой рубахе и засаленном пиджаке»1.
Автор создает жанровую зарисовку, описывая общий план. Фрагменты интерьера, отдельные детали умело поданы крупным планом, так что воссоздают колорит и настрой; и только после автор обращает внимание на посетителей, причем упоминание чая, водки уже настраивает на освоение «атмосферы», так что абстрактное «дрянная закуска» воспринимается не как отвлеченное, а в ряду предметных деталей.
Разворачивание картины требует вовлечения не только живописного, визуального плана, но и чувственно-обонятельного, осязаемого, формирующего эффект присутствия: «Духота. Пахнет поджаренным луком, гнилой пищей и водкой. Над головами клубится облако табачного дыма. Говорят вяло, неохотно, избитыми словами. Изредка кто-нибудь крепко выругается, и то не от сердца, а так себе — по привычке. Ни мысли, ни желаний, точно все уже давно передумано, рассказано и тысячу раз решено. И жизнь кажется такой же бессмысленной, как ход тех часов, у которых сломаны стрелки» (По-тёмному, 1: 17).
Как видим, у А.С. Новикова-Прибоя предметная деталь «часы», упомянутая вначале, не является исключительно бытовым объектом, натуралистически характеризующим обстановку. Описание, может быть, реально происходившего не сводится к фактическому и фактографическому, а несет важные образно-художественные смыслы. Далее автор переходит от впечатлений внешнего мира к внутреннему состоянию героя-повествователя: «Я приютился за угловым столиком, в стороне от других. Передо мною стоит наполовину опорожненная бутылка с пивом. Часа уже два сижу я так, занятый одной лишь думой: куда бы скрыться из этого города...» (По-тёмному, 1: 17). Так экспозиция, как часто бывает у М. Горького, оказывается своеобразной увертюрой, отразившей дальнейшую историю персонажа.
Романы «Цусима» А.С. Новикова-Прибоя как русская трагедия и «Трагедия Цусимы» В.И. Семенова
Как видим, «впечатление» от прощания подкреплено размышлениями о том, что напрямую не следует из увиденного и пережитого. Рефрен «война» расширяет диапазон «записок», формируя социально-философский план повествования, а соположение дат, топографической конкретики и обобщений выстраивают семантический и символический образ пути не одного лишь человека или людей «на войну» или «с войны», но исторического пути государства.
Обратим внимание: все под той же датой, без обозначения станции с большого интервала вновь «картина» и развернутый комментарий к ней, задающий как внутриличностный конфликт героя, так и целый веер мотивов-проблем, которые могут быть решены демонстрацией конкретных типов и сцен: солдаты, молодой офицерик, несчастный нищий, др. — это люди и это страна в пути: куда? «Из окон смотрят больные, измученные глаза... Мы встречаем уже четвертый поезд с ранеными. На белых и зеленых вагонах нарисованы красные кресты и написано: «Для тяжело больных и раненых», «Для легко больных и раненых».
Через окна видны лежащие в одном белье люди. Загорелые, обросшие бородами лица смотрят угрюмо и серьезно. Молодой парень с забинтованной головой, шеей и щекой, с распухшим, перекошенным лицом, уныло смотрит на нас. Дальше — руки, на перевязях, черные, блестящие костыли, забинтованные ноги... В дверях устало сидит сестра милосердия с засученными рукавами и внимательно приглядывается к нашему поезду, — не попадется ли знакомое лицо?»
Вид «через окна» — не просто метонимическое описание людей, их портретов. Описывать в перечислительном ряду части человеческого тела означает создавать одновременно и «больные» и «болевые» точки полотна. Есть изуродованное ранением лицо солдата, есть поясной портрет медсестры, А между этими двумя фигурами — перечисление, призванное представить читателю ужасающую картину «разрушений» человеческих тел и человеческих душ, и при этом вполне умиротворяющие надписи на вагонах: всё в порядке. Ужасающее несоответствие того, что внутри, и оболочки усиливает экспрессионистичность описания.
Вообще отбор материала Л.А. Сулержицким для создания босховского по сути полотна человеческих пороков, страданий, глубины нравственного падения, весьма показателен. Автор описывает сцену, которая в других, не военных обстоятельствах, воспринималась бы как событие едва ли не рядовое. Но описание цирка создаёт аналогию с "театром военных действий" и осмыслением войны вообще, равно как и ситуаций, когда война становится поводом к обогащению на крови: «Заинтересованный прапорщик очень скоро узнал от немца, что это часть странствующего цирка, едущего в Харбин, и что худенькая девушка, мисс Нелли, — бывшая певица Венского театра. Оказывается, что она бросила там очень хорошее место и согласилась ехать в цирк только из-за того, чтобы попасть в Маньчжурию и видеть войну. — Что вы хотите! — говорил немец, пожимая плечом. — Непременно ей хочется быть на войне. Знаете, молодая девушка, у нее такая фантазий посмотреть там рицари, храбри рицари... О! Ничего не поделаешь!..»1 С одной стороны, вполне точный психологический портрет мисс Нелли, наивной, романтичной и одновременно недалекой, соседствует с мыслью о том, что все, что с нами происходит, — «цирк», представление, ироническая ухмылка судьбы. А далее следует иллюстрация к тому подтексту, который задан семантикой слово «цирк»: — Господа! Пленных японцев везут! — крикнул кто-то на дворе. Мы все вышли посмотреть. Перед вагоном уже собралась большая толпа солдат, писарей, рабочих. Большинство японцев приветливо улыбались и кивали нам головами. — А чиво ето в его така худа рука, не знашь? — спрашивал весь в веснушках курносый солдат. — Не смотри, што худа. Худа, да жиловата! — отвечал ему мрачный бородач из запасных. — Очень просто... Японец, прижавшись лицом к решетке и продев маленькую темную руку, лепечет: — Твоя Халибин ехал, моя Маськува... Мичман, подрагивая ногой, отрубил: — Сволочь! Низшая раса... Мерзавцы... Упрямством только и берут...»1. В этой, кажется, с натуры написанной сцене, метонимически и одновременно карикатурно отражается русско-японская война. Самый настоящий цирк, отправляющийся в район военных действий «развлекать» и «одновременно неплохо зарабатывать», лучше, чем в спокойной европейской опере, и война как сатира каких-то высших сил над человеком и человечеством, утрачивающим представление о нравственности. В этом смысле Л.А. Сулержицкий действительно мастерски отбирает фактический жизненный материал, подлинные впечатления (трудно заподозрить его в «голом» сочинительстве) таким образом, что запечатленные сцены, фотографически выписанные сцены становятся символическими сценами и образами.
Кумулятивная роль синтеза жанров в формировании содержания эпопеи в романе-хронике А.С. Новикова-Прибоя «Цусима»
И в данном случае В.В. Вересаев, кажется, бесстрастно описывает происходящее на его глазах, но изображение это говорит само за себя и не требует дополнительной авторской оценки, точнее сказать, оценка осуществляется «выбором» изображаемого материала, который представляет собой картину явно антитетичную по отношению к тому, каким должно быть обращение с ранеными, насколько слаженным и дисциплинированно-целесообразным должно быть поведение всех от солдата до генерала. Внешне бесстрастная «смена» госпиталей, по сути, выглядит ужасающе: больных и раненых нечем кормить, об этом не озаботилось начальство, так что военные врачи покупают пропитание у другого госпиталя.
Можно сказать, что целое, картина, полотно трагедии складывается из набросков, зарисовок. В.В. Вересаев по справедливости назвал свою повесть «записками», которые внешне касаются лишь врачебной практики на войне. Например, он вспоминает: «Да, господа, самое важное! — спохватился он, и его глаза юмористически засмеялись. — Предупреждаю вас, начальство терпеть не может, когда врачи ставят диагноз «легкомысленно». По своему легкомыслию вы, наверно, большинству больных будете ставить диагнозы «дизентерия» и «брюшной тиф». Имейте в виду, что «санитарное состояние армии великолепно», что дизентерии у нас совсем нет, а есть «энтероколит», брюшной тиф возможен, как исключение, а вообще все — «инфлуэнца»»2.
Внешне анекдотичный рассказ содержит горькую иронию, предуведомляющую подлинную трагедию государственного масштаба, поскольку ирония как прием обнажает не просто несоответствие, но вопиющий провал межу тем, как должно в духовно-нравственном и иных отношениях и тем, что есть на самом деле. Именно эта разверзающаяся пропасть сдетонирует в первую русскую революцию, которую не формально, а именно содержательно надо понимать как прямое следствие не столько поражения русской армии и флота в войне с японцами, сколько вопиющего беззакония властей в отношении народа, армии и флота.
Ирония — как раз тот прием, который наилучшим образом раскрывает лицемерие высшего начальства, которое не желает знать о настоящем положении дел, даже, напротив, всячески способствует тому, чтобы настоящее положение дел не было раскрыто. Именно поэтому, видимо, общая неразбериха царит не только на самом фронте, но и в частях, которые должны быть вспомогательными.
Невозможность должным образом исполнять долг описывается автором в разных обстоятельствах и с разных сторон. Главенствующее чувство, которое царит повсюду, — недоумение:
«Прошел день, другой, третий. Мы были в полном недоумении. По всему фронту бешено грохотали пушки, мимо нас проходили транспорты с ранеными. А приказа развернуться наши госпитали не получали; шатры, инструменты и перевязочные материалы мирно лежали, упакованные в повозках. На железнодорожных разъездах стояли другие госпитали, большею частью тоже неразвернутые. Что все это значит? Шли слухи, что из строя выбыло уж двадцать тысяч человек, что речка Шахе алеет от крови, а мы кругом, десятки врачей, сидели сложа руки, без всякого дела»1. Смена «плана» описания, переход от изображения собственного бездействия, тогда как можно и должно было приносить пользу к «общему плану», слухам, в которых эпическая и одновременно трагическая картина.
С другой стороны, В.В. Вересаев прибегает к воссозданию почти натуралистически выписанного портрета солдата, «которому пуля пробила щеки и челюсти, сидел с черною от крови бородой и отхаркивал тянущуюся кровавую слюну. Над головой наклонившегося врача равномерно тряслись скрюченные пальцы дрожащих от боли рук, слышались протяжные всхлипывания. – Ой, кормильцы мои!..
А вдали все блистали отсветы грохочущих выстрелов, и странно было вспомнить, как тянулась душа к грозной красоте того, что творилось там. Не было там красоты, все было мерзко, кроваво-грязно и преступно»1 (курсив наш — В.В.). В одном портрете раненного в лицо человека писателю удается воссоздать аксиологически несовместимое, но стремящееся соотнестись в мозгах интеллигенции: абстрактную «красоту сражения», эстетизацию катастрофы — и в данный миг увиденное страдание и боль всего одного-единственного человека, и понять нравственную бездну, разверзающуюся между теми, кто «играет в войну» и кто несет и ответственность за нее и саму ее своей жизнью, потому что присягал государю и Отечеству.
Это самое несоответствие будет подчеркиваться писателем в различных обстоятельствах, однако вывод будет напрашиваться один, несмотря на вариативность обстоятельств и вновь появляющихся персонажей: «Подходил поезд, сверкавший царским великолепием. Длинные белые вагоны, зеркальные стекла; внутри весело, чисто и уютно; раненые, в белоснежном белье, лежат на мягких пружинных матрацах; везде сестры, врачи; в отдельных вагонах — операционная, кухня, прачечная… Отходил этот поезд, бесшумно качаясь на мягких рессорах, — и ему на смену с неуклюжим грохотом становился другой, сплошь состоявший из простых товарных вагонов. Откатывались двери, раненых с трудом втаскивали в высокие, без всяких лестничек, вагоны и клали на пол, только что очищенный от навоза. Не было печей, не было отхожих мест; в вагонах стояли холод и вонь. Тяжелые больные ходили под себя; те, кто мог, вылезал из вагона и ковылял к отхожему месту станции»
«Очерки» русской трагедии в романе-эпопее А.С. Новикова-Прибоя «Цусима» и повести С.С. Смирнова «Брестская крепость»
Образ офицерства в русской литературе имеет свою длинную историю, выстроить которую во всех подробностях не представляется возможным, однако рассмотреть доминантные тенденции в ее развитии на материале произведений столь непохожих друг на друга писателей, какими являются А.С. Новиков-Прибой и Б.Л. Васильев, вполне реально.
Офицерство как феномен российской истории и культуры привлекает писателей, как правило, тогда, когда описываются и осмысливаются важные, даже судьбоносные для Отечества события: войны, внутренние трагически события. Может быть поэтому образы офицеров и образ офицерства — особый предмет осмысления для Л. Толстого сначала в «Севастопольских рассказах»1 трагической Крымской войны, позже в повести «Набег»2 и в специально для детей написанном рассказе «Кавказский пленник»3 о войне на Кавказе и, наконец, в эпопее «Война и мир»4, посвященной борьбе с Наполеоном и победе над ним в Отечественной войне 1812 года.
Л.Н. Толстой, сам дворянин и офицер, участвовавший в боевых действиях Крымской войны, своим героям-офицерам переадресует размышления о войне вообще, о смысле жизни, о ценностях, подлинных и мнимых. Событиям другой Отечественной войны, как ее называли, Второй Отечественной — Первой мировой, разразившейся летом 1914 года и последовавшими за ней событиями гражданской распри, посвящены романы А.Н. Толстого «Хождение по мукам», М.А. Шолохова «Тихий Дон». Литература о Великой Отечественной войне создала галерею образов офицеров. В ней представлены разные жанры: парадный портрет, почти парсуна, жанровые полотна, этюды, шаржи, порой карикатуры, это полотна К. Симонова, Б. Васильева, Ю. Бондарева и др.
Однако есть картины русской истории, которые напоминают нам не только о вершинах духа, о победах русского оружия, а о том, что воля истории, кажется, направляла события так, чтобы в них могли осознаваться какие-то, прежде не ощущаемые и не осознаваемые властью и дворянством, даже боевыми офицерами, тенденции.
Особое место среди подобных исторических событий занимает русско-японская война, которую Л.Н. Андреев, никогда никакой войны и офицерства на ней не видевший, изобразил апокалиптически в повести «Красный смех» (1904)3, пожелав проиллюстрировать ее полотнами Ф. Гойи.
А.И. Куприн, получивший военное образование, офицер, размышляя о судьбах офицерства русской армии и русской жизни в повестях «Поединок»4 и «Штабс-капитан Рыбников»5 прямо и косвенно говорит о «надломе» в офицерской среде, произошедшем именно на этой войне.
А.С. Новиков-Прибой в этом отношении фигура особенная. Человек, попавший на русско-японскую войну матросом, взявшийся документально-фотографически и фактографически запечатлеть трагедию России в войне с Японией, имеет свой взгляд на роль офицерства в решении судеб Отечества и народа. Советский писатель, прошедший путь убежденного политического борца, стремится вскрыть причины поражения России в своей эпопее «Цусима».
Б.Л. Васильев, инженер и офицер, автор произведений о Великой Отечественной войне, ставших классикой, имевший возможность эксплуатировать успех своих произведений и далее, обращается к подлинным историческим личностям, офицерам в русской истории. Не случайно его «Скобелев, или Есть только миг»1 по хронологии исторических событий по-своему предваряет эпопею «Цусима» А.С. Новикова-Прибоя.
Рассмотрение их в сравнении имеет свою логику. Б.Л. Васильев описывает времена в русской истории, призвавшие человека, возрождавшего после поражений в Крымской войне, уважение к России, и восторг перед доблестью русского оружия. Русская армия в Азии, на востоке и генерал М.Д. Скобелев, пройдя ее уроки, «входит» в Европу, утверждая своими победами братство славянских народов и уважение русского оружия.
А.С. Новиков-Прибой с документальной щепетильностью, даже придирчивостью, анализирует причины трагедии русской армии, русского флота в войне с Японией через четверть века после побед М.Д. Скобелева в Европе. И тот, и другой по-разному вынуждены использовать документальные свидетельства, общеизвестные факты личной и социальной истории, создавая эпические по сути произведения.
Характер осмысления «портретов» офицерства заложен уже в именовании романов: Б.Л. Васильев сначала «камуфлирует» портрет, называя эпопею «Были и небыли», собственно только подступая к образу генерала М.Д. Скобелева тем самым отводя от себя претензии на предмет достоверности и документальной точности, впоследствии выводя образ генерала на первый план названием, соединяющем в себе парадный портрет, почти парсуну и лирико-камерное начало — «Скобелев, или Есть только миг»