Становление нравственно-эстетической концепции Г. Газданова в романах 1920 - 30-х годов Симонян Юлия Фробеловна

Содержание к диссертации

Введение

Глава I. Роман «Вечер у Клэр»: характер и значение «внутренних моральных знаний» 16

Глава II. «История одного путешествия», «Полет»: взгляд на совершенный внутренний опыт личности 61

Глава III. Роман «Ночные дороги»: выражение нравственно- эстетического идеала автора 116

III -1. Человек в восприятии ночного таксиста 118

III - 2. Нравственная позиция героя-повествователя 139

III - 3. Мастерство повествования в романе «Ночные дороги» 162

Заключение 173

Примечания 181

Библиография 187

• Роман «Вечер у Клэр»: характер и значение «внутренних моральных знаний»
• «История одного путешествия», «Полет»: взгляд на совершенный внутренний опыт личности
• Человек в восприятии ночного таксиста
• Нравственная позиция героя-повествователя

Введение к работе

Наследие Гайто Газданова, писателя-эмигранта первой волны, представителя «незамеченного поколения», открытого для России лишь в конце 1980-х — начале 1990-х годов в наше время доказательно и заслуженно отнесено к ярким достижениям русской литературы XX века. Все прижизненные издания Газданова, писавшего на русском языке, появились за рубежом; на родине с начала публикации его произведений в течение 10 лет вышел в свет ряд сборников прозаика. Только в 1996 году усилиями Л.Диеныша, С.Никоненко, Ф.Хадоновой, Л.Сыроватко и В.Кочетова было осуществлено трехтомное собрание сочинений писателя, полнее познакомившее отечественного читателя с самобытным даром художника.

В современной Газданову эмигрантской среде его романы вызывали то восторг («Вечер у Клэр»), то подвергались критике, резкой, нередко несправедливой, то вообще замалчивались. Тем не менее, именитые современники писателя не остались равнодушными к его таланту: его высоко оценили Г. Адамович, Ив. Бунин, В. Вейдле, М. Горлин, М. Горький, Р. Гуль, М. Осоргин, Н. Оцуп, М. Слоним, и др. Этот материал привлечен и рассмотрен в настоящей диссертации с точки зрения избранной темы.

Наследие и жизненный путь Газданова стали в последние годы предметом активного изучения. Первое крупное исследование — «Гайто Газданов: жизнь и творчество» (1) (1982, переведено на русский язык в 1995) — принадлежит американскому слависту Ласло Диенешу. В нем автор успешно реализовал поставленную перед собой цель: воссоздание жизненного и творческого пути писателя и определение основной проблематики и эстетики его произведений. Они раскрыты с учетом оценок современной Газданову критики.

В 1998 году вышли две монографии российских авторов. Н.Д. Цховребовым, вслед за Л. Диенышем, в книге «Гайто Газданов: очерк жизни и творчества» (2) последовательно осмыслены этапы становления и развития художника, намечен диапазон сравнительно-исторических контекстуальных

связей. С. М. Кабалоти («Поэтика прозы Гайто Газданова 20-30-х годов») представил прозу Газданова в свете современных писателю тенденций культуры, философии, а его достижения определил с точки зрения поэтики и стилевой динамики творчества (3).

Ю.В. Матвеева в своей монографии «"Превращение в любимое": Художественное мышление Гайто Газданова» (2001) справедливо указала на эклектичность истолкований прозы писателя: «Анализируя разные точки зрения, можно заметить одну общую черту, присущую всем, кто описывал и анализировал творчество Газданова. Состоит она в том, что всякий раз критики и исследователи ради того, что бы «объяснить» своеобычность Газданова, пытаются его с кем-то из литераторов или с чем-то из литературных явлений идентифицировать» (4, 5) «Однако, — продолжила автор монографии, — эклектизм этот (в творчестве писателя — Ю.С.) не простой. За ним стоит или даже его предвосхищает редкостное единство. Единство, в котором есть некое заведомое осознание эклектики, но которое незыблемо хранит свои собственные критерии художественного отбора и которое переделывает, переплавляет и переоформляет то, что пришло извне, в первоэлементы собственного мира» (4, 6). С опорой на анализ отдельных текстов и эстетические воззрения писателя исследователем были установлены доминирующие черты художественного мышления, характерные для всей прозы Газданова, в их взаимосвязи.

Основное достоинство написанной О. Орловой книги «Газданов», вышедшей в 2003 году в серии «Жизнь замечательных людей» (5) — собранный обширный биографический и фактический материал, уточнивший деятельность прозаика, привлечение многочисленных архивных документов. На текущий момент это самое полное «жизнеописание» Газданова, давшее прекрасное представление не только о его личности, но и об окружении писателя, эпохе, определившей его взгляды и творчество.

Свидетельством пристального внимания современного

литературоведения к творчеству Газданова являются регулярно проводимые

мероприятия, приуроченные к его юбилейным датам. 4-5 декабря 1998 года в московском Фонде "Русское зарубежье" прошла конференция, посвященная 95-летию со дня рождения писателя, по результатам которой был выпущен сборник научных трудов — «Возвращение Гайто Газданова. Научная конференция, посвященная 95-летию со дня рождения» (6), содержащий не только статьи и исследования о нем, но и не вошедшие в собрание его сочинений тексты, письма, выступления в печати. 8 декабря 1998 года прошла конференция во Владикавказе, посвященная тому же событию. В 1998 году в Москве было создано "Общество друзей Гайто Газданова", которое инициировало проведение научного исследования и вечера в ЦДЛ, приуроченных к его 95-летию. В Калининграде с 3 по 6 января 2000 была проведена сессия по теме: «Газданов и мировая культура». А в 2003 году была организована ИНИОН РАН и Библиотекой-фондом «Русское Зарубежье» (при поддержке Франко-российского Центра общественных и гуманитарных наук) международная конференция в связи со 100-летием Гайто Газданова. По ее результатам опубликован сборник «Гайто Газданов и «незамеченное поколение»: писатель на пересечении традиций и культур» (7), содержащий научные работы о творчестве писателя и его публичные выступления. Освоение всего этого материала (как и опубликованного в периодике, в частности, в журнале «Дарьял») позволило прояснить направленность настоящей работы.

За последние годы защищено более десятка диссертаций, раскрывших многие грани наследия Г.Газданова. Первые работы такого рода создали Ю.В. Матвеева («Художественное мышление Гайто Газданова» — 1996 г., на основе этого исследования была написана рассмотренная выше монография) и Ким Се Унг («Жанровое своеобразие романов Гайто Газданова 1930-х годов» — 1996). Ким Се Унг убедительно определил ряд структурных и композиционных особенностей ранней романной прозы Газданова, но, на наш взгляд, несправедливо отнес систему сюжетных линий и судеб персонажей к «условным и немотивированным в своем развитии» (8, 24).

Спорная оценка возникла в результате концентрации внимания на собственно форме, в ее отрыве от многомерного содержания отдельных произведений и авторского мироощущения в целом.

Самое распространенное направление в исследовании творчества Газданова восходит к раскрытию сюжетно-композиционной организации повествования, типологии воплощенных им художественных образов, приемов их создания, конкретных особенностей стиля писателя, свойственных ему интертекстуальных связей. На этой основе созданы работы Боярского В.А «Поэтика прозы Г.Газданова 1940-х годов» (2003), где автор интересуется проблемами мотива и интертекста, но «не ставит перед собой задачу исчерпывающего анализа мотивных связей или максимального определения их интертекстуального поля» (9, 4); Матанцевой_Л.В. «Поэтика ранней прозы Г.Газданова: «Вечер у Клэр», рассказы 1920-30-х годов» (2005), в которой выявляются конкретные особенности построения сюжета и композиции, способы создания литературного образа и принципы изображения предметного мира (10). Близка вышеуказанным работам диссертация Т.О. Семеновой «Система повествования Г.И. Газданова» (2001). Автор предприняла попытку охарактеризовать принципы поэтической преемственности писателя и историко-литературную принадлежность наследия (11).

Пристально изучены нами диссертационные исследования, посвященные сложным проблемам. Дьяконова И.А. («Художественное своеобразие романов Газданова» (2003)) (12) и Подуст О.С. («Художественная картина мира в творчестве Г.Газданова 1920-30-х гг: к проблеме национальной идентичности» (2003)) (13) под разными углами рассмотрели его литературное творчество, раскрыв оригинальность художественного мира, своеобразие изображенных им героев, учитывая особенности личностно-творческого феномена Газданова в динамике общественного восприятия на протяжении XX столетия. Гайбарян О.Е. трудом «Искусство и творческая личность в художественном мире

Г.Газданова: эстетический и поэтологический аспекты» (2005) (14) вносит весомый вклад в осмысление темы творчества в художественном пространстве писателя. Орлова О.М. в работе «Проблема автобиографичности в творческой эволюции Гайто Газданова» (2005) занимается проблемой «формирования характера и творческой личности Газданова под влиянием трагических событий, связанных с его частной жизнью и с историческими потрясениями, свидетелем которых ему довелось стать» (15, 5). Е.В. Асмолова для своего исследования («Своеобразие художественного психологизма в романах Г.И. Газданова» — 2006) (16) избрала и раскрыла актуальную тему, так как Газдановым воплощены поистине непростые фигуры и душевные коллизии. Авторы этих работ избрали путь осмысления наследия Газданова, обратившись к художественной самобытности его произведений, к специфике особого дарования их создателя.

Анализ статей, монографий, диссертаций, посвященных прозе Газданова, показал, что она была рассмотрена под разными углами зрения, которые дали обильный, интересный материал к дальнейшему осмыслению и обобщению. Для разрешения избранных нами проблем необходим комплексный подход к творчеству автора: постижение эволюции мироощущения художника нужно тесно связать с детальным изучением текста его сочинений. Принципиально важно поэтому видится осмысление нравственно-эстетической концепции Газданова как основы его художественного мышления. В ряде указанных выше работ такой аспект затрагивался в ходе решения избранного круга проблем, но подробно не исследовался. Кроме того, выявление мировоззренческой позиции Газданова часто заглушалось цитированием биографических или культурно-философских источников, либо давалось на редкость схематично, что привело к недопустимому обеднению наследия талантливого писателя (например, некоторые романы Газданова 1930-х гг. — «Полет», «История одного путешествия» — получили беглую, бездоказательную, а потому

неверную оценку, «Ночные дороги» причислены к разряду сугубо документальных произведений (9)). В художественных текстах не было замечено множество построчных мыслеемких образов-символов, ассоциаций, передавших важные акценты, оттенки, свойственные мировосприятию автора, его любимым персонажам, с другой стороны, действенно развенчавших низменные побуждения «антигероев».

Определение философско-эстетической концепции автора представляется первостепенно значимым для понимания творческой позиции Газданова. Этот процесс сложен, так как не осталось (или еще не открыты) дневников, многих писем писателя, проясняющих credo художника. Однако даже частично дошедшие до читателя суждения Газданова помогают глубже проникнуть в его самобытный творческий мир. Он был убежден: «Следует еще раз подчеркнуть, что введение в литературу религиозных или политических мотивов нельзя рассматривать, скажем, как нарушения литературной этики или нечто, что должно быть всегда категорически осуждено. Авторы, которые так поступают, чаще всего руководствуются соображениями положительной морали, если, конечно, они свободны и не выполняют партийных указаний, как это происходит в Советском Союзе. Но вводя в литературу религиозные или политические цели, они переходят из одного плана в другой, и от этого литература перестает быть литературой в подлинном смысле слова» (17, 241). Вероятно, то же стремление — избегнуть открытых нравоучений — обусловило характер художественного мира Газданова. В его прозе нет прямо высказанных моральных установок, они обнаруживаются при углублении не только в образный строй, но и в акцентировку текста, построчные символы, параллели произведений. Отсутствие такого «прочтения» сочинений писателя стало причиной упрощенного, даже искаженного их толкования.

В настоящей диссертации предпринята попытка преодолеть весьма распространенный в последнее время ограниченный подход к прозе Газданова. Творчество писателя часто рассматривалось как результат

влияния современных ему религиозно-философских течений, новых тенденций искусства (прежде всего — масонства, экзистенциализма), либо как значительное звено литературного движения Русского зарубежья — в области изобразительного и языкового мастерства. Совершенно очевидно, что подобные соотношения и достижения не составляли устремлений писателя. Он, как любой подлинный художник, исходил в своих исканиях-свершениях из поклонения вечным ценностям бытия; с их высоты воспринимал и образно воплощал те или иные явления и процессы современного мира. Вступление Газданова в «братскую ложу» М.Осоргина, как и обращение к мотивам абсурдного существования — эти факты ни в коей мере не определяли направленность и ценность творчества Газданова. Русский эмигрант, переживший кровопролитнейшие войны, вынужденный существовать в жесточайших условиях вдали от родины, оторванный, как и любой другой человек XX века, от природной первоосновы набирающей обороты механистической цивилизацией, не мог не ощущать трагизм собственного положения и окружающих людей. Естественно, что болезненное соприкосновение с внешним миром постоянно осмысливалось личностью, пропускалось через призму собственных переживаний. Поэтому можно и должно говорить об экзистенциальном сознании, мироощущении Газданова, отнюдь не причисляя писателя к последователям философии экзистенциализма. Его принципы и убеждения возникли в какой-то момент на глубоко им осмысленном пути к утверждению нетленного идеала духовной гармонии. Справедливо, как нам кажется, наблюдение по этому поводу Ю.Д. Нечипоренко: «Параллели и аналогии, которые простраиваются сейчас исследователями между прозой Газданова и Гоголя, Гофмана, Эдгара По, могут основываться не на прямом влиянии, а на присутствии «общего предка» — следовании единой литературной традиции. Что же касается до влияния Марселя Пруста и Альбера Камю на Газданова, то здесь мы можем иметь дело с общей атмосферой интеллектуальной жизни в Париже XX в. (...) Вопрос о влиянии встает при рассмотрении связи творчества Газданова с

его масонством. И масонство, и творчество Газданова могут быть разными формами реализации более общих мировоззренческих установок писателя, результатом его мировидения, которое имеет корни более глубокие, чем литературная традиция или традиция тайных обществ» (19,185).

Пристальное изучение текстов газдановских романов, их архитектоники, оттеняющей сближение или расхождение воплощенных в произведениях мотивов, душевного опыта персонажей, рассмотрение построчных акцентов повествования, привели автора настоящей работы к убеждению в том, что творчество этого писателя проистекало от поистине «глубоких корней» — поклонения вечным нравственным ценностям, исток которых, думается, восходит к православной ментальносте писателя. С этой точки зрения нельзя не согласиться с утверждением Ю.В. Матвеевой: «И если религиозная определенность «старших» эмигрантов была не только очевидна, но и публично манифестирована, то религиозность «сыновей», напротив, чаще всего была совершенно потаенной. И одно дело, говорить, например, о религиозности и религиозной теме у Б.Зайцева, И.Шмелева, Д.Мережковского, А.Ремизова, даже И.Бунина, совсем другое — у В.Набокова и Б.Поплавского, В.Яновского и Н.Берберовой» (4, 82). Осмысление прозы Газданова крупных жанров, его выступлений по вопросам литературы, его активного участия в движении Сопротивления во время Второй мировой войны привели диссертанта к сходному выводу: на протяжении творческого и жизненного пути писатель высший смысл жизни соотносил с постулатами христианской антропологии.

Соответственно избранному в диссертации кругу проблем определена ее структура. Объектом настоящего исследования стали романы довоенного периода: «Вечер у Клэр», «История одного путешествия», «Полет», «Ночные дороги», а также отклики на них деятелей Русского Зарубежья, работы о прозе писателя современных литературоведов. Для более обоснованного истолкования наследия Газданова привлечен ряд его рассказов 1920-30-х годов, публицистических статей, часть эпистолярия художника. Значение для

Газданова традиций русской литературной классики установлена на примере его восприятия открытий Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, Н.В. Гоголя, А.П. Чехова. В работе использованы источники биографических сведений о Газданове. Выводы автора настоящей работы даны с опорой на труды философов, историков и теоретиков литературы, религиозных мыслителей ХІХ-ХХв.

Цель диссертационного исследования: изучение романов, созданных Газдановым в 1920-1930-е годы, как целостной нравственно-эстетической системы; выявление в художественном сочинении тем, мотивов, образов в их конкретной связи с мировоззрением художника; осознание характера раскрытых им противоречий и перспектив человеческого бытия; осмысление роли философско-эстетической концепции писателя в становлении его художественных принципов, обусловивших самобытное раскрытие переломной эпохи.

Отсюда вытекают конкретные задачи:

1. провести детальный текстологический анализ означенных романов Газданова, установить истоки и особенности духовных исканий писателя, близость его взглядов христианским заветам, выраженную в образной системе художественной прозы и определившую его общественную деятельность;

2. выявить сущность и поэтику воплощения (на текстологическом уровне) авторской концепции человека и мира как персоналистической концепции духовного бытия;

3. раскрыть эволюцию этой концепции: от романа «Вечер у Клэр» — до романа «Ночные дороги»;

4. исследовать в соотнесении с нравственно-философской позицией автора центральные мотивы и темы творчества: жизни-смерти, путешествия, любви как возрождающего начала, духовного прозрения;

5. осветить сложное становление гармонической личности в ее напряженных исканиях, мучительных разочарованиях и свершениях, в том числе — преодоление земных соблазнов жаждой духовного подъема, стремлением к нравственному внутреннему совершенству;

6. определить специфику авторского изобразительного и повествовательного мастерства;

7. рассмотреть значение для творческого становления Газданова традиций русской литературной классики (Л. Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, Н.В. Гоголя и др.), неохристианских учений В. С. Соловьева, Н.А. Бердяева, С. Н. Булгакова и ряда других европейских и русских мыслителей XIX-XX веков.

Целью и задачами настоящей работы предопределено комплексное использование следующих методов исследования: содержательно-структурного, сравнительно-типологического, историко-функционального, аксиологического, биографо-истоковедческого.

Теоретико-методологическая база диссертации имеет несколько уровней. Литературоведческую основу работы определили труды А.Н. Веселовского, М.М. Бахтина, А.Ф. Лосева, В.М. Жирмунского, Ю.М. Лотмана и др. Пристально изучены воспоминания, отзывы, статьи, книги представителей русской эмиграции, современников Газданова: Г.В. Адамовича, М.А. Осоргина, В. Вейдле, Н. Оцупа, Л. Ржевского, А.Ф. Бёме, Д.Н. Овсянико-Куликовского и др. В постижении духовной культуры активную роль играли концепции русских религиозных мыслителей: Вл. С. Соловьева, Н. А. Бердяева, С.Н.Булгакова, Е.Н. Трубецкого, С.Л. Франка, «Поучения...» Оптинских Старцев. Привлечены труды западных философов: А. Шопенгауэра, У. Джеймса, А. Камю, Ж.П. Сартра и пр. Осмыслен большой пласт современных исследований о личности и творчестве Г.Газданова. Освоены работы, раскрывающие литературный процесс Русского Зарубежья: «Литературная энциклопедия Русского Зарубежья»

(главный редактор А. Н. Николюкин); книги Р.Гуля, Г. П. Струве, О.Н. Михайлова, В. В. Агеносова, А. И. Чагина.

Научная новизна диссертации обусловлена разработкой ранее не освоенного подхода к художественным произведениям Г.Газданова - с точки зрения его персоналистических воззрений. Благодаря анализу такой направленности в каждом сочинении талантливого прозаика открывается органичное единение конкретно-исторических явлений, субъективно психологических состояний личности, общемировых процессов. Его романы, как малоизученные — «История одного путешествия» и «Полет», так и многократно анализируемые — «Вечер у Клэр» и «Ночные дороги», получили новое освещение, что привело к иному осмыслению нравственно-эстетического идеала Газданова, к отрицанию распространенного, но несостоятельного закрепления за ним упадочно-пессимистического мировосприятия философов-экзистенциалистов, к установлению типологических сближений творчества писателя с концепциями духовного преображения человека и человечества. Избранный аспект изучения прозы Газданова 1920-30-х годов позволил проследить от произведения к произведению внутреннюю взаимосвязь между широкими философско-эстетическими обобщениями автора и его художественным, изобразительным, повествовательным, стилевым, композиционным мастерством. В связи с таким подходом в новом свете представлены достижения Газданова в области романной формы.

Теоретическая значимость диссертации состоит в раскрытии значимости наследия Г. Газданова в литературном движении Русского Зарубежья, в том числе — в соотношении двух поколений писателей, эмигрантов первой волны, в типологии талантов младших прозаиков (Г. Газданова, В.Набокова, Б. Поплавского). Настоящее исследование дает перспективные ориентиры для осмысления творчества Газданова 1940-1960-х годов, часто необоснованно квалифицированного как схематичного (18). Освоенное в настоящей работе направление анализа — с

позиций притяжения художника к общечеловеческим духовным ценностям — позволяет расширить представления о своеобразии жанра романа XX века, в котором соединились новые формы повествования со следованием священным традициям русской литературы XIX века.

Практическое значение диссертации определено возможностью использовать сделанные в ходе исследования наблюдения и выводы в лекциях по курсу «Литература Русского зарубежья», в спецкурсах и спецсеминарах по прозе XX века для студентов-филологов, а также в школьной практике преподавания литературы.

Апробация работы. Основные положения и результаты диссертационного исследования обсуждались на заседаниях кафедры русской литературы XX века Московского государственного областного университета, на аспирантских объединениях. Важные положения работы изложены в докладах на конференциях: «Словесное искусство Серебряного века и развитие литературы» (Москва, 2001), «Наследие В.В. Кожинова и актуальные проблемы критики, литературоведения, истории, философии» (Армавир, 2004), «Малоизвестные страницы и новые концепции истории русской литературы XX века» (Москва, 2003), «Русская литература XX века: проблемы жанра и стиля» (Тверь, 2004), «Дружба-3. Слово и образ в художественной литературе: Третий совместный сборник научных статей факультета русской филологии МГОУ и кафедры русистики и лингводидактики педагогического факультета Карлова университета в Праге» (Москва, 2003). Основные наблюдения и обобщения, к которым пришел диссертант, освещены в шести публикациях.

Структура работы, обусловленная ее целью и задачами, включает: введение; три главы — «Вечер у Клэр»: характер и значение «внутренних моральных знаний»; «История одного путешествия», «Полет»: взгляд на совершенный внутренний опыт личности»; «Роман «Ночные дороги»: выражение нравственно-эстетического идеала автора», — заключение;

библиографию, насчитывающую 208 названий изученных источников. Содержание диссертации изложено на 180 страницах компьютерного набора.

I глава.

Роман «Вечер у Клэр»: характер и значение

«внутренних моральных знаний».

Первый роман Г.Газданова стал событием в литературной жизни русской эмиграции. «Вечер у Клэр» не обошли вниманием даже такие знаменитости, как Г.Адамович, В. Вейдле, М.Осоргин, Н.Оцуп, М.Слоним. Примечательно, что критика встретила произведение в целом доброжелательно. «В первой книге редкий писатель не автобиографичен: прежде чем перейти к чистому художественному вымыслу, нужно расквитаться с собственным багажом. Первая книга не делает писателем, — она может казаться лишь «счастливой случайностью». Но возможности в ней уже даны — и я считаю <...>, что художественные возможности Газданова исключительны» (5). Этот отзыв принадлежал будущему другу и брату писателя по масонской ложе М.А. Осоргину. Его высокая оценка была продиктована не личной симпатией, хотя в 1929 году (время издания «Вечера у Клэр») они были уже знакомы. Осоргин-критик увидел в молодом человеке задатки неординарной личности, наделенной глубоким внутренним миром и отточенным языковым мастерством.

Автобиографичность романа, максимальная близость во взглядах и мироощущении писателя и главного героя дают возможность углубиться в миропонимание автора и приоткрыть «завесу тайны» его души. Газданов ясно понимал сложность словесного творчества: «- Как вы хотите, чтобы я писал? — говорил мне один из моих товарищей. — Вы останавливаетесь перед водопадом страшной силы, превосходящей человеческое воображение; льется вода, смешанная с солнечными лучами, в воздухе стоит сверкающее облако брызг. И вы держите в руках обыкновенный чайный стакан. Конечно, вода, которую вы наберете, будет той же водой из водопада; но разве человек, которому вы потом принесете и покажете этот стакан, — разве он поймет, что такое водопад? Литература — это такая же бесплодная попытка.

И вот, засыпая, я вспоминаю этот разговор; уже все темнеет вокруг меня, уже сон начинает спускаться, как медленно летящий снег, и я отвечаю:

- Не знаю; может быть, чтобы не забыть. И с отчаянной надеждой, что кто-то и когда-нибудь — помимо слов, содержания, сюжета и всего, что, в сущности, так неважно, — вдруг поймет хотя бы что-либо из того, над чем вы мучаетесь долгую жизнь и чего вы никогда не сумеете ни изобразить, ни описать, ни рассказать» (2, 332).

В статье «О молодой эмигрантской литературе» (1936) Газданов четко выразил свой взгляд на основу литературного творчества, связав его с концепцией Л.Н. Толстого: «В статье «Что такое искусство» (...) Толстой (...), определяя главные качества писателя, третьим условием поставил «правильное моральное отношение автора к тому, что он пишет» (...). В самом широком и свободном толковании это положение есть не требование или пожелание, а один из законов искусства и одно из условий возможности творчества. И совершенно так же, как нельзя построить какую-либо научную теорию, не приняв предварительного ряда положительных данных, хотя бы временных, — так нельзя создать произведение искусства вне какого-то внутреннего морального знания» (подчеркнуто мной — Ю.С.) (3, 275-276). «Внутреннее моральное знание» — оригинальное и точное определение истоков художественных исканий-свершений. Речь идет не о концепции уже готового произведения, а о глубоко усвоенных, прочувствованных моральных принципах писателя, предрешивших выбор материала, образную систему будущего сочинения, иначе говоря, об индивидуальном нравственном императиве, которому автор следует при создании разных картин.

В «Вечере у Клэр» воплощены не столько события (о них даны краткие сведения), сколько их восприятие главным героем, Николаем Соседовым. Намеренное сужение «объективного» изложения стало органичным следствием художественной манеры писателя. В «Заметках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» (1929 г.) он выделил близкий себе критерий ценности

творчества: «Мне кажется, что искусство становится настоящим тогда, когда ему удается передать ряд эмоциональных колебаний (курсив мой — Ю.С.), которые составляют историю человеческой жизни и по богатству которых определяется в каждом случае большая или меньшая индивидуальность» (4, 105).

Такому принципу воплощения личности писатель твердо следовал во всех своих произведениях, поэтому нравственно-эстетический идеал был словно растворен в калейдоскопично-мозаичном течении человеческих переживаний. Точно определила эту особенность художественного мышления Ю.В. Матвеева: «Газданова занимает сфера «внутренней реальности» человека, и поэтому совершенно естественно, что главный, любимый герой его — это герой лирический (часто, хотя и не всегда, формально выраженный как герой-повествователь), чье рефлексирующее, припоминающее, реагирующее сознание являет собой непосредственный текст произведения. Однако писатель исследует не только внутренний состав души своего героя, но едва ли не в большей мере и то, как реагирует она на мир внешний, кого и что в нем принимает, от чего и от кого отталкивается. Этими взаимоотношениями героя с внешней реальностью в художественном космосе Газданова и определяется основная шкала ценностей, по которой соотносятся разные «этажи» его двоемирия» (6, 38).

Сфера явлений окружающего мира, на которые живо откликался Коля Соседов, довольно широка. Однако все они тесно связаны с нравственными запросами главного героя, с его раздумьями о достойных устремлениях или, напротив, низменных порывах человека. В ряду весьма сложных областей жизни, вызывавших неординарную оценку Соседова, была та, где прояснились его взгляды на религию.

В романе «Вечер у Клэр» довольно много эпизодов, в которых Газданов изображает священнослужителей. И это естественно, ведь автору и его герою во время учебы в кадетском корпусе приходилось общаться с ними, несмотря на унаследованную от отца нелюбовь к церковным службам.

«С религией в корпусе было строго: каждую субботу и воскресенье нас водили в церковь; и этому хождению, от которого никто не мог уклониться, я обязан был тем, что возненавидел православное богослужение. Все в нем казалось мне противным: и жирные волосы тучного дьякона, который громко сморкался в алтаре и, перед тем как начинать службу, быстро дергал носом, прочищал горло коротким кашлем, и лишь потом глубокий бас его тихо ревел: благослови, владыко! — и тоненький, смешной голос священника, отвечавший из-за закрытых царских врат, облепленных позолотой, иконами и толстоногими, плохо нарисованными ангелами с меланхолическими лицами и толстыми губами:

- Благословенно царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков...

И длинноногий регент с камертоном, который и сам пел и прислушивался к пению других, отчего его лицо выражало невероятное напряжение; мне все это казалось нелепым и ненужным, хотя я не всегда понимал почему» (1, 69). Следует подчеркнуть: здесь ирония художника направлена не против вероучения, а против формального, небрежного отношения к святыне самих же служителей храма. Газданов изображает священников людьми корыстными, на редкость далекими от понимания христианских заветов.

Сам Коля Соседов основательнее своих сверстников, считавшихся глубоко религиозными людьми, разбирался в вопросах вероисповедания, живо интересовался интерпретациями Священной Истории — легендой о Великом инквизиторе, «Жизнью Иисуса» Ренана, учением Фомы Аквинского. Но главное заключено даже не в этих фактах. Соседову, как и создателю романа, несомненно дороги христианские идеалы: любовь к ближним, самоотверженное отношение к страждущим, поклонение вечным духовным ценностям. Автор вышедшей в 2003 году биографии писателя О. Орлова установила, что у Газданова существовал покрестный брат: «В октябре 1920-го Гайто было приказано покинуть бронепоезд и отправиться в

командировку в Севастополь. Когда Гайто вернулся на узловую станцию Соколиногорное, то узнал, что бронепоезда больше нет — его захватили красные. Газданов с оставшимися сослуживцами стал пробиваться обратно к побережью Крыма. Они попали в окружение, выбраться из которого ему помог Алексей Павлик. С ним они поменялись крестами» (7, 39). Газданов не только был крещен, а в дни самых тяжелых военных испытаний носил крест и видел в нем, как все верующие, священный символ христианства. Православные духовные ориентиры прочно укрепились в сознании молодого человека. Иначе, думается, не могло быть: осетины, в большинстве своем, — православный народ, а мать писателя, В.Н. Абациева, была глубоко верующей женщиной. Как верно заметил В.Вейдле: «Культура остается укорененной в религии и солидарной с ней, даже если носители ее, так называемые культурные люди, этого не знают или это отрицают» (8,282).

И все-таки сомнения относительно христианского учения у Газданова были, главным образом по вопросу о соотношении веры, свободы и поиска истины. В письме к Адамовичу от 1967 года писатель объяснял свою точку зрения так: «Опасность религиозного мышления заключается в том, что оно замкнуто в самом себе, не признает возможности существования нескольких параллельных истин и законности другого видения мира. Религиозная философия это какой-то «нонсенс» — о какой философии, то есть свободном искании истины может быть речь, если истина известна раз навсегда. <...> Религия, мне кажется, не терпит ни размышлений, ни философствования и органически противоположна свободе. Тысячу раз предпочитаю Платона» (9, 298). Тем не менее, даже по этой линии явственно ощущается критическое отношение, скорее всего, к тем истолкователям Евангелия, кто не допускал его нового прочтения. Многие из них, действительно, не принимали попыток какого бы то ни было логического осмысления Священного Писания и считали этот путь ведущим к ереси. Ортодоксально настроенные лица не приветствовали даже интеллектуального развития личности. Преподобный Никон, Оптинский Старец, высказывался по этому поводу резко: «Я вообще

против высшего образования; редкая женщина, получив высшее образование, устоит в благочестии. С высшим образованием редко верующими остаются даже лица Духовной академии» (10, 611). Такой взгляд связан с другим постулатом церкви: «Что же касается высоких дум — бойся их как огня. Мерзостен пред Богом всякий высокий <высокосердый> (Ср.: Притч. 16,5). Пред Ним, Чистым и Святым, — «самое небо нечисто». И что такое наша всякая правда?» (10,159).

Газданов, с детства привыкший к поиску истины и смысла жизни в интеллектуальной атмосфере семьи, позже — при освоении трудов деятелей культуры и философов, не мог принять диктат «слепой» веры. Было у писателя и более серьезное расхождение с христианским вероучением: он отвергал идею вечной жизни. В «Заметках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» Газданов раскрыл позиции художников прошлого: «Эдгар По погиб, зная, что спастись невозможно; Гоголь погиб, думая (курсив мой — Ю.С), что спасение есть» (4, 100). Контекстуальное противопоставление глаголов «знать» и «думать» дает возможность предположить, что автор статьи разделил позицию Э. По. Здесь снова приходиться сказать «но», поскольку речь шла не о Воскрешении Христа, а о посмертной судьбе человека. По всей вероятности, разногласия Газданова с христианским учением касались воззрений, связанных с назначением рода людского. Это наблюдение уточняется вступлением писателя в масонскую ложу.

В связи с этим фактом биографии художника думается необходимым определить направление братства, к которому он принадлежал. Общеизвестный факт, что масонство в целом очень неоднозначно по исканиям и позициям его членов. Видные исследователи этой организации Б.Башилов, В.Ф. Иванов отмечают ведущими сугубо меркантильные цели масонства, в первую очередь — его сверхактивное участие в политике, подрывание государственного строя, в том числе и в России, стремление к мировому господству посредством «сметения христианства с лица земли» (Е.Блаватская) (11,1233) и создания собственной религии (11, 969-1234). Тем

не менее даже выразители такой точки зрения на масонское движение признавали существование внутри организации лож различного толка. Одна из них, по определению Башилова, — «ложа обрядового масонства» (11, 1233) — была основана М.А. Осоргиным, который вместе с М.М. Тер-Погосяном, А.А. Островским, Г.И. Газдановым и другими «братьями» целенаправленно стремился к «превращению ложи Северная Звезда из общественно-политической организации в элитарный круг интеллигенции с духовно-нравственным направлением ложи на первом плане» (12,162).

Представления самого Осоргина о масонстве, воплощенные в повести «Вольный каменщик», свидетельствуют о глубокой духовности, созидательной основе его Ордена: «Масонство вовсе не система нравственных положений, и не метод познания, и не наука о жизни, и даже, собственно, не учение. Идеальное каменщичество есть душевное состояние человека, деятельно стремящегося к истине и знающего, что истина недостижима. (...) Братство вольных каменщиков есть организация людей, верящих в приход более совершенного человечества». «Реальный человек и непосредственная людская соборность, согласно Осоргину, несоизмеримо богаче абстрактных идеалов и лозунгов. Нужно прежде всего любить не формулы и знамена, а людей, сближение между которыми есть благо». Осоргин «выдвигал как основную цель масонов искание истины, проникновение в великие тайны природы, признание тайн бытия», а осуществление этого искательства он видел только в «братском единении вольных каменщиков». Он считал необходимым условием нравственных поисков отсутствие каких-либо догм, ибо на пути познания не должно быть ничего, стесняющего свободу. Важной для него была мысль о том, что вольные каменщики «принимают в свою среду только тех, кто им кажется наиболее подходящим: людей общительных, умственно развитых, нравственно незапятнанных, способных к высоким душевным

устремлениям» (13, 8-9). Такая позиция основателя ложи естественным образом отразилась в исканиях ее членов.

Современный историк О.Ф. Соловьев утверждает, что масонство почерпнуло многие основные идеи от христианства. Сославшись на утверждение С.Н. Трубецкого: «Царство Божие — царство истины и добра, правды и блага есть конечная цель Бога в истории, конечная цель мира, заключающая в себе весь смысл мирового процесса, его разумное основание» (С.Н.Трубецкой, 41), Соловьев так установил следование членов ордена Вольных каменщиков к основной цели христианства: «В масонском преломлении отправными точками божества в лице Великого архитектора вселенной брались христианские трактовки логоса при сужении его понимания до некоей отвлеченной первопричины мира. Архитектор сотворил его по заранее задуманному плану и более не вмешивался в разнообразные пути эволюции человечества. А высший идеал созидания справедливого общества переносился из чисто небесных сфер в сугубо земные и напрямую связывался с нравственным самосовершенствованием адептов. Подавляющая часть ассоциаций ордена сохранила воспринятую у христиан веру в бессмертие души и, следовательно, загробную жизнь» (14, 41). Близость масонства христианству О.Ф. Соловьев увидел в «противопоставлении универсального национальному, признании равенства перед лицом церкви всех народов, без деления на лучшие и худшие, богоизбранные и все остальные. Отсюда вытекает неизменность позиций ордена, выступавшего всегда под лозунгами солидарности и сотрудничества классов, партий, этнических группировок против национальной и расовой исключительности, какими бы мотивами это ни прикрывалось» (14, 42). Думается, что применительно к ложе, главой которой был Осоргин, эти утверждения справедливы.

Газданов, видимо, не принадлежал к «подавляющей части» ордена, так как сомневался в «спасении» и «бессмертии» души, но, поддерживая идею перенесения «созидания справедливого общества» — «из чисто небесных

сфер в сугубо земные», твердо придерживался почерпнутых от христианства истин, признавая равенство перед лицом церкви всех народов, главное — идею нравственного самоусовершенствования человечества как путь к будущему. Это последнее положение сыграло одну из ведущих ролей в творческом процессе писателя.

В «Заметках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане», ставших для Газданова программными на несколько лет, он изложил и другую свою точку зрения на литературу: «Если бы никто из них не преодолел этого страха (страха смерти — Ю.С.), многие страницы Гоголя, По, Мопассана остались бы ненаписанными. Но самое древнее человеческое чувство, так жестоко наказанное библейской мудростью, побуждает их все же пытаться постигнуть неведомые законы несуществующего — я почти дословно цитирую По:

«Постичь ужас моих ощущений, я утверждаю, невозможно: но жадное желание проникнуть в тайны этих страшных областей, перевешивает во мне даже отчаяние и может примирить меня с самым отвратительным видом смерти. Вполне очевидно, что мы бешено стремимся к какому-то волнующему знанию — к какой-то тайне, которой никогда не суждено быть переданной и достигнутой и достижение которой есть смерть» (Рукопись, найденная в бутылке)» (4, 99). Из приведенной цитаты становится понятно, почему Газданов постоянно обращался к теме смерти: в попытке, во-первых, преодолеть собственный страх перед неизбежным для всего живого концом, во-вторых, приблизиться к постижению главной тайны бытия. Следует подчеркнуть сказавшееся и здесь отличие точки зрения Газданова и других членов ложи Осоргина от позиций большинства масонов, твердо отстаивавших способность «посвященных» (членов ложи) освоить таинства Божий. Писатель, ссылаясь на признание Э. По, указал лишь на общечеловеческое стремление «к какой-то тайне, которой никогда не суждено быть переданной и достигнутой». Расхождение взглядов очень существенное и принципиальное. Масоны оспаривали утвержденную

христианским вероучением непреодолимую грань между Всевидящим, Всезнающим, Всетворящим Богом и созданным Им родом людским. Газданов размышлял только о тяготении человека, не достижимом, но усиленном реальными противоречиями, к неведомому, в том числе — к «древнему чувству» страха перед смертью. Сугубо земными процессами интересовался писатель. Поэтому он и стал членом «братства», основанного и отлученного от традиционной программы масонов Осоргиным. Создатель «Вольного каменщика» не считал возможным постичь замысел Божий, но он стремился проникнуть в суть «природы вещей» (7, 132). Первостепенной задачей организации стало, по Осоргину, возрождение и возвращение людям сверхличных ценностей. Братство было призвано посильно содействовать обогащению всего мира нетленными силами Добра и Любви. Эта идея стала ведущей в повести «Вольный Каменщик»: «...Каждый человек должен непрерывно совершенствовать свой разум, пополнять свои знания и упражнять нравственность свою и ближних, чтобы мало-помалу, общей работой (курсив мой — Ю.С.), привести к совершенству все человечество» (15, 51). Именно в единении люди способны сопротивляться повсеместной пошлости, отстоять высокие моральные принципы поведения, основанные на самопожертвовании, милосердии, порядочности, благородстве, честности, бескорыстии, и найти возможности духовного обогащения: «Только любовь, Лоллий Романович, только любовь! Это и есть творческое постижение вечно убегающей истины!» (15, 124). Осоргин стремился связать все с земной жизнью людей, с изживанием тягостных последствий механистического существования: опустошения души, разобщения людей. В повести нет поклонения «тайному знанию», политическому преуспеянию. Несомненно, Газданов, до конца жизни являвшийся членом братства, основанного Осоргиным, разделял взгляды старшего товарища, что и отразилось в его произведениях.

Потребность в познании, по Газданову, самый главный, жизненноважный стимул для развития личности, пересиливающий даже

чувство самосохранения. Это восхождение бесконечно, и в любом своем звене способствует самосовершенствованию человека. «Я всегда, — размышлял о себе Соседов, — бессознательно стремился к неизвестному, в котором надеялся найти новые возможности и новые страны, мне казалось, что от соприкосновения с неизвестным вдруг воскреснет и проявится в более чистом виде все мои знания, и силы, и желание понять еще нечто новое, и, поняв, тем самым подчинить его себе» (1, 97). Но Газданов и его герой твердо уверены, что существует грань, за которой человеческие знания бессильны, потому что миром управляет Высшее Начало. Соседов постоянно ощущал мучительное предчувствие чего-то важного и в то же время невозможного: «Мне всю жизнь казалось — даже когда я был ребенком, — что я знаю какую-то тайну, которой не знают другие; и это странное заблуждение никогда не покидало меня (...). Очень редко, в самые напряженные минуты моей жизни, я испытывал какое-то мгновенное, почти физическое перерождение и тогда приближался к своему слепому знанию, к неверному постижению чудесного. Но потом я приходил в себя (...), и предметы вновь обретали тот постоянный и неправильный (курсив мой — Ю.С.) облик, к которому привыкло мое зрение» (1, 77). По этой линии наблюдается некоторое влияние на Газданова учения Платона, считавшего земные вещи слабыми и искаженными копиями идей — неизменных первичных вечных сущностей, которые «стоят в природе как образцы, а прочие вещи подходят к ним и становятся подобиями» (16,1, 395). Соседов в текущем не находил ответа на вопрос о закономерности бытия, потому постоянно предавался напряженному углублению в собственную внутреннюю жизнь, с ее сложной совокупностью впечатлений, переживаний, предчувствий, интуитивных позывов и прозрений. Мироощущение героя «Вечера у Клэр» можно назвать мистическим, в том смысле, как понимал это о. Сергий Булгаков: «Мистикой называется внутренний (мистический) опыт, который дает нам соприкосновение с духовным, Божественным миром, а также и внутреннее (а не внешнее только) постижение нашего природного

мира. Возможность мистики предполагает для себя наличие у человека особой способности непосредственного, сверхразумного и сверхчувственного, интуитивного постижения, которое мы и называем мистическим, причем его надо отличать просто от настроения, которое ограничивается заведомо субъективной областью, психологизмом. Напротив, мистический опыт имеет объективный характер, он предполагает выхождение из себя, духовное касание или встречу» (17, 199). Свойственное Соседову, как и создателю этого образа, предчувствие тайны мира отнюдь не противоречит христианскому пониманию «внутреннего опыта» — соприкосновения с духовным, Божественным началом.

Сложное, не лишенное внутренней двойственности жизнеощущение Газданова, его склонность к онтологическим, трудно разрешимым (или вовсе не разрешимым) проблемам, устойчивое желание передать самые запутанные, трудноуловимые душевные состояния и переживания — все обусловило разработку оригинальной, многослойной, при всей кажущейся простоте повествования, структуры художественных произведений писателя. Такое впечатление складывается уже при чтении первого его романа.

«Вечер у Клэр» многопланов, хотя сюжетно он основывается на традиционной любовной теме. М. Горький заметил в письме к молодому писателю: «...Вы рассказываете в определенном направлении — к женщине...» (18). И в самом деле, несмотря на то, что Клэр появляется всего в нескольких эпизодах романа, его действие начинается, протекает, завершается ее образом, потому что все произведение раскрывает таинство любви. Соседов спустя годы понимает свыше данное ему: «Да, — говорю я себе, точно проснувшись и прозрев, — да, это Клэр. Но что «это»? — опять думаю я с беспокойством — и вижу, что это — все: и няня, и петух, и лебедь, и Дон-Кихот, и я, и синяя река, которая течет в комнате, это все — вещи, окружающие Клэр. <...> Под ней коричневый бархат, над ней лепной потолок, вокруг мы с лебедем и Дон-Кихотом и Ледой томимся в тех формах, которые нам суждены навсегда, вокруг нас громоздятся дома, обступающие

гостиницу Клэр, вокруг нас город, за городом поля и леса, за полями и лесами — Россия; за Россией вверху, высоко в небе летит, не шевелясь, опрокинутый океан, зимние, арктические воды пространства» (1,90).

Сила переживаний, вызванная, кстати сказать, далеко не совершенной женщиной, точнее, — врожденное влечение человека к этому чувству — поистине вбирает в себя весь мир. И потому любовь отождествлена с жизнью: «...Все это уже никогда не оставит меня — до тех пор, пока не наступит время моего последнего, смертельного путешествия, медленного падения в черную глубину, в миллион раз более длительного, чем мое земное существование, такого долгого, что, пока я буду падать, я буду забывать это все, что видел, и помнил, и чувствовал, и любил; и, когда я забуду все, что я любил, тогда я умру» (1, 137). Простая будто тема — весьма не идеальных отношений с женщиной — вобрала в себя целостное бытие и предчувствие небытия одаренным подлинной любовью человеком. Писатель владел, начиная с ранних произведений, редким мастерством раскрытия в малом факте, мгновенном душевном движении совокупности мыслей, представлений, ощущений, рожденных конкретной причиной, но разомкнутых в большой мир, видимый, и незримый, предполагаемый. Столь феноменальная способность объясняется в романе своеобразной натурой героя-повествователя.

Соседов говорит о себе: «Болезнь, создавшая мне неправдоподобное пребывание между действительным и мнимым, заключалась в неуменье моем ощущать отличие усилий моего воображения от подлинных, непосредственных чувств, вызванных случившимися со мной событиями» (1, 47). Воображение было настолько безудержным, многокрасочным и многомерным, что уводило героя поистине в «иные страны», к неведомым пределам. Немудрено, что для Соседова «внутреннее существование» было исполнено «несравненно большей значительностью» (1,48), чем все внешние впечатления.

Мотив неразделенной любви в романе несет, кроме автобиографической (безответная юношеская влюбленность Гайто Газданова в Татьяну Пашкову, пронесенная через годы революции и эмиграции), серьёзную смысловую нагрузку. Эта однонаправленная привязанность не достигает слияния душ и вызванного тем подъема чувства на предельную высоту. Но неостановимое влечение к Клэр, объединение с ее образом целого мира предполагает незамкнутость Соседова на себе, по Н.А. Бердяеву, — «выход личности к другому» (19, 64). Поиск нравственно-эстетического идеала и осмысление с его высоты человеческого существования вообще очень характерны для творчества Газданова. Н.А. Бердяев, любимый им философ, разграничивал понятия «личности» и «индивидуума»: «Индивидуум есть категория натуралистически-биологическая. Личность же есть категория религиозно-духовная. (...) Личность для природного индивидуума есть задание. Личность есть категория аксиологическая, оценочная. (...) Личность есть цельность и единство, обладающие безусловной и вечной ценностью. (...) Личность — духовна и предполагает существование духовного мира»; «И жизнь личности не есть самосохранение, как в индивидууме, а самовозрастание и самопреодоление»; «Личность невозможна без любви и жертвы, выхода к другому, другу? любимому. Закупоренная в себе личность разрушается» (19, 62-64). Чувство Николая Соседова, несмотря на кажущуюся драматичность, обладает высоким, просветленным потенциалом и является важнейшим фактором формирования его нравственно-эстетического credo.

Любовь к Клэр стала средоточием всех духовных сил и мечтаний Соседова, хотя исток переживаний казался простым: «(...) и, наконец, летом, в июне месяце, случилось то, к чему постепенно и медленно вела меня моя жизнь, к чему все, прожитое и понятое мной было только испытанием и подготовкой: в душный вечер, сменивший невыносимо жаркий день, на площадке гимнастического общества «Орел», стоя в трико и туфлях, обнаженный до пояса и усталый, я увидел Клэр, сидевшую на скамейке для

публики» (1, 83). Влечение к ней обусловило реализацию личных потенций самого героя. Подсознательная готовность Соседова к особенным отношениям, вызванная его высокими духовными запросами, привела к метаморфозам восприятия Клэр. Первичное потрясение физической красотой девушки переросло в сильное и глубокое чувство, пробужденное напряженным ожиданием некоего небывалого сближения с ней. Вот почему Николай будто странно реагирует на вполне обыденные, но не совместимые с жаждуемыми им действия Клэр (подсмеивающейся над героем ранее, позже не стремившейся к душевной близости и желавшей ограничить отношения банальным адюльтером), ее матери (позволившей себе презрительное замечание по отношению к нему).

Долгая разлука с любимой стала источником душевной экзальтации героя, преображающей его былые реальные впечатления. Ожидание возможного, но пока не осуществленного небывалого счастья дало волю воображению, даже вопреки здравому смыслу: «И хотя я хорошо знал ее наружность, но я не всегда видел ее одинаковой; она изменялась, принимала формы разных женщин и становилась похожей то на леди Гамильтон, то на фею Раутенделейн» (1, 88). В этих наивных, на первый взгляд, фантазиях выразилась богатая, поэтичная душа Соседова, творящего на весьма скромной жизненной основе романтический идеал абсолютной, одухотворенной красоты. В этих порывах сказалась жажда понять тайну Прекрасного и подчинить ее себе. Соседов сам признавал характерность для утонченных натур подобных побуждений: «Такие же стремления (познать новое — Ю.С.), только в иной форме, воодушевляли, как я думал тогда, рыцарей и любовников; и воинственные походы рыцарей, и преклонение перед иностранными принцессами любовников — все это было неутолимым желанием знания и власти» (1, 97).

Годы разлуки с Клэр (в период революции и гражданской войны) окончательно сформировали личность Соседова. Теперь, встретив, наконец-то, свою избранницу, он будто поднялся на взлелеянную в мечтах высоту.

Однако именно в этот момент возник перелом в его мироощущении. Героя романа постигло странное разочарование: «(...)Теперь я жалел о том, что я уже не могу больше мечтать о Клэр, как я мечтал всегда; и что пройдет еще много времени, пока я создам себе иной ее образ и он станет в ином смысле недостижим (курсив мой — Ю.С.) для меня, сколь недостижимым было до сих пор это тело, эти волосы, эти светло-синие облака» (1, 46). Любовь Соседова была сначала грезой о совершенном союзе, по его определению, «сном о Клэр». Когда же мечта разрушается реальностью, Соседов хочет найти иной предел поиска — небывалых чувств, устремлений, смысла бытия. В этом процессе, который вполне мог привести к эгоистическому наслаждению несбыточными фантазиями, герой романа обретает понимание вечных духовных ценностей и желание приобщить к ним свою возлюбленную. Нравственная позиция играет первостепенную роль во «внутреннем существовании» этого человека.

Газданов воплотил уже в своем первом романе внутреннее бытие личности как духовный феномен. Легче всего понять его сущность в сопоставлении с так называемой «психологической эстетикой» (вторая половина 19 века), то есть «теорией вчувствования», по которой «Прекрасное является не объективным свойством явлений и предметов действительности, а результатом «внесения» в них переживаний и чувств воспринимающего субъекта» (20, 459). Действительно, едва ли можно предположить, что Соседов под воздействием лишь первого яркого впечатления от внешнего облика, манеры поведения Клэр (позже, вплоть до финальных страниц произведения, радостных эмоций оно не вызывает) на всю свою жизнь проникся восхищенным поклонением этой женщине. Конечно же, исток столь высокого чувства таился в душевном мире самого героя. Он вдохнул в им же созданный образ собственное представление о красоте и гармонии.

«Психологическая эстетика» вызвала немало справедливых нареканий философов, но пробудила острый интерес искусствоведов, так как сообщила свежий подход к истолкованию художественного творчества, ведущей роли в

нем воображения и нравственной позиции автора. Поскольку в основу этого процесса было положено переживание, от его характера зависела та или иная окраска изображаемого явления: радостная реакция на него вела к запечатлению прекрасного начала, мрачная — к отражению безобразных искажений. И чем интенсивней осуществлялось такое побуждение художника, тем активнее, выразительнее прояснялись авторские прозрения. Их определяло не только первое переживание, но его дальнейшее обогащение, усложнение до емкого комплекса чувств. А это развитие напрямую зависело от нравственно-эстетической ориентации творческой личности.

Внутренняя жизнь Соседова, протекавшая под знаком «сна о Клэр», явственно сближена с созидательной деятельностью художника, итогом которой и стал роман (его автобиографичность подтверждает подобное наблюдение). Вполне можно поэтому сказать, что «Вечер у Клэр» — не только, даже не столько, история любви героя (автора), но история зарождения, формирования его писательского дара. Выделение этого ведущего мотива повествования предполагает особое внимание к нравственно-эстетическим ценностям, священным для Соседова, которые сложились благодаря врожденным свойствам этого человека и под влиянием его целостного бытия.

В текст романа органично вплетены многочисленные пейзажные образы. Пристальное внимание Соседова к ним — естественное следствие его «вчувствованного» восприятия своего окружения. Нерукотворная, вечная красота в каждом своем проявлении пробуждает в герое ощущение вселенской гармонии. Царство степей, озер, полей, прекрасное, свободное от противоречий, противостоит катаклизмам человеческого существования. В романе много проникновенных, взволнованных запечатлений природы. Среди них есть и такие: «Шумели листья от ветра, внизу стрекотал неизвестно откуда взявшийся кузнечик и вдруг умолкал, словно ему зажимали рот ладонью. Было так хорошо и прозрачно, и все звуки доходили

до меня так ясно, и в маленьком озере, которое мне было видно сверху, так сверкала и рябилась вода, что я забыл о необходимости следить за вспышками и движением неприятельской кавалерии, о присутствии которой нам сообщила разведка, и о том, что в России происходит гражданская война, а я в этой войне участвую» (1,121). В трагических условиях, когда страдают, гибнут люди, утрачиваются прежние ориентиры, торжество земной красоты лечит израненную потрясениями душу Соседова, а главное, возрождают веру в исконное и нетленное совершенство природы. Эпизоды, связанные с нею, играют важную двойную роль: утверждение незыблемой ценности Прекрасного для автора и развенчание (на контрасте) кровопролитных событий истории.

Несостоятельной представляется точка зрения С. Семеновой, доказывающей отстраненность газдановского героя от жизни как проявление экзистенциалистской философии писателя: «Почти как будущий Мёрсо из «Чужого» Камю, он проходит посторонним всему, что наблюдает вокруг, — точнее, он будто лишен обычной иерархии интереса к миру: люди, их страдания, ужасы войны мало его касаются, зато какие-то боковые, окраинные вещи, войдя в случайный резонанс с его внутренним состоянием, становятся для него волнующим событием» (21, 81). Герой Камю отчужден по собственному мироощущению: изначально у него есть достаточно возможностей для достойного существования и самореализации, но он апатичен и видит лишь бессмысленность мира — что соответствует авторской концепции «абсурдности бытия». Соседов отнюдь не «проходит посторонним» — чутко фиксирует все положительные проявления и вопиющие факты сущего, а их контрасты усиливают его нравственную позицию. Он, склонный к аналитической деятельности, в стихии разрушительных процессов ищет противодействие им в вечных нравственных, эстетических ценностях, которые продолжают обогащать личность. Отсюда проистекает самоуглубленность и рефлексия героя-

повествования, давшие повод причислить Газданова к экзистенциалистам (22).

Справедливость причисления писателя к последователям этого течения представляется спорной. Для развенчания подобной позиции достаточно сопоставить программные выступления экзистенциалистов со взглядами Газданова, выраженными в его художественных произведениях. Для такого сравнения результативно обратиться к концепции Ж.-П.Сартра (1905-1980), современника, почти ровесника Газданова. Русскому эмигранту, в совершенстве владевшему французским языком, интересовавшемуся литературным процессом страны, в которой протекала его жизнь, хорошо были известны сочинения Сартра.

Остановимся на ряде показательных положений теории философа. Он причислял себя к атеистическому направлению экзистенциализма (в отличие от католических — К.Ясперса, Г.Марселя). Отсюда вытекал «исходный пункт экзистенциализма»: «... все позволено, если бога не существует. И следовательно, человек покинут, беспомощен, потому что ни в себе, ни вовне ему не на что опереться». Многократно повторялось утверждение: «Никакая всеобщая мораль вам не укажет, что нужно делать; в мире нет знамений». Сартр доказывал, что человек «есть не что иное, как ряд поступков, что он есть сумма, организация, совокупность отношений, из которых составляются поступки». И потому при «неудачно сложившейся жизни» — «мечты, ожидания и надежды позволяют определить человека лишь как погибшую мечту, как обманутые надежды, как напрасные желания». Тем не менее создатель такой концепции отстаивал ее позитивное значение: «... человек не замкнут в себе, а всегда присутствует в человеческом мире — и это мы и называем экзистенциалистским гуманизмом. Это гуманизм потому, что мы напоминаем человеку, что нет другого законодателя, кроме него самого, и что решать свою судьбу он будет в полном одиночестве. И еще потому, что мы показываем, что человек становится человеком не тогда, когда он

замыкается в себе, а когда он преследует какую-либо цель вне себя» (23, С. 437,442,445,448,457).

Уже первый роман Газданова явственно свидетельствует о несовместимости созданного писателем мира с прогнозированным Сартром существованием личности. Герой «Вечера у Клэр», действительно, пребывал в одиночестве, но одиночестве вынужденном по объективным обстоятельствам и, главное, остроболезненном для него. Однако Соседов в своем субъективном бытии никогда не ощущал отсутствия опоры, светлых, по слову Сартра, «знамений» извне. Душевный строй Николая формировался под благотворным влиянием воспринятых от многих людей нравственно-эстетических ценностей, особенно активно — в процессе постижения исторически сложившихся завоеваний духовной культуры. Даже чисто бытовое поведение Соседова в условиях кровопролитной гражданской войны определялось не столько возникшими ситуациями, сколько жаждой найти в своем окружении благодатные истоки мудрости, красоты, добра. Этот человек верил в перспективное становление своего внутреннего опыта и в его счастливое воздействие на лишенную достойной ориентации Клэр. При трагической (неизмеримо более мрачной по сравнению с сартровским понятием «неудачно сложившейся») судьбе Соседов обрел душевную силу именно в собственной способности к глубокой мысли, смелой мечте, неиссякаемой надежде, а читатель романа не мог не оценить подлинный гуманизм этого образа благодаря ярко запечатленным этим особенностям героя, лишенного (в круговороте социальных потрясений) активных действий, по Сартру «поступков». Дальнейшее рассмотрение «Вечера у Клэр» позволит конкретизировать такие наблюдения.

Как было сказано, в единении с природой Соседов приобщался к вселенской гармонии. Значительно такое признание героя: «И вдруг мне показалось, что громадное земное пространство свернулось, как географическая карта, и что вместо России я очутился в сказочном Шварцвальде. За деревьями стучат дятлы: белые снежные горы засыпают над

ледяными полями озер; и внизу, в долине, плывет в воздухе тоненькая звенящая сеть, застывающая на морозе. В ту минуту — как каждый раз, когда я бывал по-настоящему счастлив, — я исчез из моего сознания; так случалось в лесу, в поле, над рекой, на берегу моря, так случалось, когда я читал книгу, которая меня захватывала» (1, 92). Красота зимнего пейзажа воздействует на воображение Соседова и становится «проводником» в иной мир, во второй

желанный — план существования, где герой мог бы реализовать свой идеал. Интересно, что природа России ассоциируется со Шварцвальдом — сказочным пространством произведений Гауфа, чье творчество герой-повествователь, по его признанию, с детства выделял: «... и ненавидел всю «золотую библиотеку», за исключением сказок Андерсена и Гауфа» (1, 51). Газданов, ставя в один ряд (в качестве условий духовного подъема) таинства природы и создание художественного вымысла, ощущает их родственное воздействие на творческую личность. В философии С.Л. Франка можно найти обоснование такому наблюдению: «В них самих (явлениях особого порядка, к которым можно отнести эстетически значимые природные реалии

Ю.С.), в их собственном содержании мы испытываем что-то значительное, какой-то духовный смысл, что-то родственное интимной глубине нашего «я»... Прекрасное прекрасно потому, что «выражает» что-то, «говорит» нам о чем-то за пределами определимых чувственных данных; в силу этого оно означает что-то особо значительное, что отсутствует в содержании обычного опыта объективной действительности... Оно «чарует», внутренне пленяет нас тем, что имманентно свидетельствует о наличии некой последней, внутренне осмысленной, близкой нашему собственному существу глубины... Прекрасное выражает именно то, что невыразимо логически и именно поэтому выразимо только эстетически» (24, 264-265). «Эстетически» Газданов и выразил близкую себе (и своему герою) «последнюю» глубину Прекрасного, что свидетельствовало о его художественном даре.

Трепетное восприятие природы писателем имело философскую основу такого чувства. Вспомним признание Соседова: «Я мог часами сидеть над

книгой Бёме» (1, 101). Я.Бёме — немецкий средневековый теософ, мистик, утверждал: «Бог же, творец, господствует во всех, подобно как сок в целом дереве. (...) И ради того, что дух святой пребывает в душе тварно, как собственность души, простирает она исследование свое до самого божества, а так же и в природу: ибо она имеет источник свой и происхождение из всего существа божьего» (Aurora, или Утренняя заря) (16, II, 177, 178-179). Влечение героя романа к Прекрасному и наслаждение им тесно было связано с поиском проявлений божественной гармонии в земных реалиях. С детских лет красота, растворенная в природе, настолько поражала Соседова, что он доводил до символа некоторые свои впечатления: «Однажды, убежав из дому и гуляя по бурому полю, я заметил в далеком овраге нерастаявший слой снега, который блестел на весеннем солнце. Этот белый и нежный свет возник передо мной внезапно и показался мне таким невозможным и прекрасным, что я готов был заплакать от волнения. Я пошел к этому месту и достиг его через несколько минут. Рыхлый и грязный снег лежал на черной земле; но он слабо блестел сине-зеленым цветом, как мыльный пузырь, и был вовсе не похож на тот сверкающий снег, который я видел издали. Я долго вспоминал наивное и грустное чувство, которое я испытал тогда, и этот сугроб. И уже несколько лет спустя, когда я читал одну трогательную книгу без заглавных листов, я представил себе весеннее поле и далекий снег и то, что стоит только сделать несколько шагов, и увидишь грязные тающие остатки. — И больше ничего? — спрашивал я себя. И жизнь мне показалась такой же...» (1, 51-52). Внутреннее зрение открывало неведомое совершенство, будничное наблюдение разрушало озарение. Однако оба переживания, трепетно-радостное и мучительное, сохранялись, продолжали жить в памяти героя романа.

Образ снега почти всегда присутствует в воспоминаниях Соседова о роковых событиях его жизни. Прощание с дядей Виталием перед уходом на фронт оттенено природным явлением - «и когда я приехал в тот город, где учился и жил зимой, то увидел, что идет снег» (1, 119), как и горечь при

расставании с матерью — «много времени спустя я вспомнил еще, что в тот вечер шел снег, засыпая улицы» (1, 120). Мучительная десятилетняя разлука с Клэр в период гражданской войны словно овеществлена в суровой природной стихии— «я вновь видел ее — сквозь снег, и метель, и безмолвный грохот величайшего потрясения в моей жизни» (1, 95). Между тем незабываемые открытия неземного света не только не теряют своей притягательности, но влекут к широким обобщениям: «Больше всего я любил, когда бывала метель и казалось, что нет ничего — ни домов, ни земли, а только белый дым, и ветер, и шорох воздуха; и когда я шел сквозь это движущееся пространство, я думал иногда, что если бы легенда о сотворении мира родилась на севере, то первыми словами священной книги были бы слова: «Вначале была метель». Когда она стихала, из-под снега вдруг появлялся целый мир, точно сказочный лес, выросший из чьего-то космического желания» (1, 90-91). Космическая воля создает и множит проявления Прекрасного, пробуждая воображение личности к предугадыванию тайн мироздания. В том же плане были восприняты Соседовым сочные, манящие картины далеких экзотических стран, очарование «японских гаваней», «пляжей Борнео и Суматры», раскрывших перед молодым человеком «неизведанную жизнь» (1, 153). Автор «Вечера у Клэр» всегда признавал, более того, интуитивно ощущал величие высшего, Божественного Начала («космической» созидательной силы).

Странное на первый взгляд невнимание Соседова к текущим событиям стало следствием его восприятия катастрофической реальности, породившей желание — «как бы спеша заранее прожить эту жизнь» (1, 140). Истинные духовные ценности были обретены писателем и его героем в мечтах, взволнованных светлых предчувствиях и выражены посредством «укрупнения» скрытых потенций того или иного явления до их зримого образа. В такой способности Газданова со всей очевидностью проступил его художественный талант. Подобное наблюдение обретает особую значимость в свете концепции искусства Н.А. Бердяева, который писал: «В творчески-

художественном отношении к миру уже приоткрывается мир иной. Восприятие мира в красоте есть прорыв через уродство «мира сего» к миру иному. Мир принудительно данный, «мир сей» — уродлив, он не космичен, в нем нет красоты. Восприятие красоты в мире есть всегда творчество, — в свободе, а не в принуждении постигается красота в мире. Во всяком художественном делании уже творится мир иной, космос, мир просветленно-свободный. Творчество художественное имеет онтологическую, а не психологическую природу» (25, 217-218). Таким потенциалом владел Соседов, что подтверждает высказанную нами ранее мысль: «Вечер у Клэр» не только истории любви, но в большей степени история пробуждения и становления творческого дара, ярко проявившегося и в отношениях с Клэр.

Немудрено, что Соседов жадно впитывал разнообразные достижения мировой культуры и осваивал их соответственно своим духовным запросам: «...Я читал иностранных писателей, наполнялся содержанием чуждых мне стран и эпох, и этот мир постепенно становился моим: и для меня не было разницы между испанской и русской обстановкой» (1, 52). Признание показательное. Молодого человека интересовали не исторические, этнографические, бытовые реалии, а сфера, в которой безотносительно к месту и времени, воплотились общечеловеческие надежды, переживания, идеалы. Становление личности протекало в процессе освоения нравственно-эстетических ценностей, свойственных в том или ином преломлении разным культурам. Убедительно по этому поводу высказался Д.Н. Овсяннико-Куликовский: «Идеал один — человечность, и он не может быть национальным. К нему ведут национальные пути мысли и действия, но сам он слагается не из этих путей, а из результатов мысли и дела, которые, по существу, интернациональны и образуют общее достояние, общее благо всего человечества» (26, 250). Соседову свойственно не эстетски эгоистическое любование красотой, а осмысление в ней могучего стимула для духовного подъема своего и окружающих людей.

Утонченное чувство Прекрасного, обостренная чуткость к человеческим страданиям и надеждам, преображающая несовершенный мир сила воображения — главные составляющие присущего Соседову духовного облика, раскрытого Газдановым в совокупности напряженного осмысления реальности и подсознательных высоких побуждений. В каждый из периодов жизни героя его внутренний опыт складывался под разным влиянием и с неоднородными перспективами.

Решающее воздействие на формирование характера и душевного склада Николая оказали родители, их взаимоотношения и сложившаяся в семье атмосфера. Отец воспринимался сыном гармонично развитой личностью: «Он любил физические упражнения, был хорошим гимнастом, неутомимым наездником (...) и прекрасным пловцом. (...) Он всегда был занят химическими опытами, географическими работами и общественными вопросами. Это всецело его поглощало, и об остальном он нередко забывал — точно остального и не существовало. Впрочем, были еще две вещи, которые его интересовали: пожары и охота» (1, 53). Николая влекла не слепая любовь ребенка к родителю, а восхищали цельность и сила характера, врожденное умение находить радость в малом, любовь к открытиям, тоска по чему-то необыкновенному, таинственному, и особенно — страсть к музыке, которую он «подолгу слушал, не сходя с места» (1, 54). Соседову-младшему тоже было свойственно это влечение: «Самым прекрасным, самым пронзительным чувствам, которые я когда-либо испытывал, я обязан был музыке; но ее волшебное и мгновенное существование есть лишь то, к чему я бесплодно стремлюсь» (1,47). Музыка давала соприродное герою ощущение, которое теоретики этого вида искусства определили как ощущение «личностных глубин, до конца не проясняемых» (27, 878).

В детстве — интуитивно, во взрослом состоянии — сознательно Коля находил в поведении отца и матери необходимые для своего внутреннего мира духовные ориентиры. Подлинный смысл ранее не понятого, сдержанного поведения матери был воспринят сыном как образец мудрости:

РОССИЙСКАЯ

ГОСУДАРСТВЕННАЯ

БИБЛИОТЕКА

«Позже моя мать стала мне как-то ближе, и я узнал необыкновенную силу ее любви к памяти отца и сестер и ее грустную любовь ко мне. Я узнал также, что она награждена гибким и быстрым воображением, значительно превосходившим мое, и способностью понимания таких вещей, о которых я ничего не подозревал. (...) И понял еще одно, самое важное: тот мир второго моего существования, который я считал закрытым навсегда и для всех, был известен моей матери» (1, 68).

Творческая натура Соседова-младшего была предопределена способностями и матери, и отца. Именно этот акцент в раздумьях о родителях (при предельно-локальном отражении их конкретных отношений) главенствует в повествовании. Оба обладали способностью к творчеству: отец — в научной деятельности, мать — в постижении мира исключительно «гибким и быстрым воображением», позволявшим проникнуть в «мир второго существования» близких, в пристрастии к изящной словесности — «она любила литературу так сильно, что это становилось странным» (1, 64) — как сокровищнице нравственно-эстетических ценностей, необходимых людям. Добросердечная атмосфера в семье, основанная на всеобщем доверии друг к другу, заботливой любви и, главное, на неразрывном душевном единении всех обитателей дома Соседовых, привела Колю к вере в светлые перспективы, в необходимость формирования «внутренних моральных знаний» даже в противоречивой атмосфере человеческого существования.

В сравнительно небольшом по объему романе вмещена очень непростая жизнь героя-повествователя, протянувшаяся на долгие годы через трагические потрясения революции, гражданской войны, мучительные переживания одиночества в эмиграции, вобравшая трудное общение с множеством людей, окрашенная страданиями утраченных надежд и напряженным поиском истины. Воплотить столь многогранное содержание в стройном, органично развивающемся рассказе стало возможным потому, что на любом его этапе были освещены только значимые для становления

личности моменты. Каждое выделенное впечатление оттеняло смысл происходящего и расширяло духовный опыт рассказчика.

Пребывание в гимназии имело свой «центр» — образ учителя Василия Николаевича. Тайна его притягательности (не только для Соседова, но и для многих других) крылась в его неотступном и бескорыстном служении идее: «(...) Он всюду искал свою истину — везде, где только ни был. Я часто потом думал: найдет ли он ее, хватит ли у него мужества обмануть себя — и умрет ли он спокойно? И мне казалось, что даже если бы ему почудилось, что он ее нашел, он, наверное, поспешил бы отречься от нее, (...) потому что умственное бездействие, на которое это обрекло бы его, было бы для него позором и мучением» (1, 106). Рассказчик подчеркнуто пренебрег сутью искомой учителем истины. Самоотреченный поиск Василия Николаевича — вот сфера удивления и, несмотря на оттенок грустной иронии, восхищения учеников. Соседов высоко оценил гневное развенчание Василием Николаевичем «умственного бездействия», тяготения к «спокойствию и тишине». Опыт учителя раскрыл представление об одном из «внутренних моральных знаний».

Другой важный урок преподал Соседову его дядя Виталий. В серьезном разговоре с племянником накануне его поступления в Добровольческую армию Виталий сказал: «Но вот что я тебе советую: никогда не становись убежденным человеком, не делай выводов, не рассуждай и старайся быть как можно более простым. И помни, что самое большое счастье на земле — это думать, что ты хоть что-нибудь понял из окружающей тебя жизни. Ты не поймешь, тебе будет только казаться, что ты понимаешь, и когда вспомнишь об этом через несколько времени, то увидишь, что понимал неправильно. А еще через год или два убедишься, что и второй раз ошибался. И так без конца. И все-таки это самое главное и самое интересное в жизни» (1, 115-116). Поражает предельная скромность и взыскательность к себе этого человека, и особенно его суровая страстная увлеченность постижением мира и самопознанием. Впоследствии Соседов

убедился в прозорливости раздумий Виталия о сущности и результатах гражданской войны, о месте человека в исторических событиях: «Знаешь ли ты, что Россия крестьянская страна, или тебя не учили этому в твоей истории? <...> Россия вступает в полосу крестьянского этапа истории, сила в мужике, а мужик служит в красной армии. У белых (...) не было даже военного романтизма, который мог бы показаться привлекательным» (1, 111). Войну «белых» и «красных» армий Виталий рассматривал не как столкновение «правых» и «виноватых», а как болезненный исторический процесс, венчающийся трагическим распадом прежней России: «Воюют две стороны: красная и белая. Белые пытаются вернуть Россию в то историческое состояние, из которого она только что вышла. Красные ввергают ее в такой хаос, в котором она не была со времен царя Алексея Михайловича. <...> Одно отмирает, другое зарождается» (1, 113). Но новое, возникая, приводит к хаосу, разрушает уклад, культуру страны. Виталий предсказал и будущую оценку страшного «витка» истории: «Если ты останешься жив после того, как кончится вся эта резня, ты прочтешь в специальных книгах подробное изложение героического поражения белых и позорно-случайной победы красных - если эта книга будет написана ученым, сочувствующим белым, и героической победы трудовой армии над наемниками буржуазии - если автор будет на стороне красных» (1, 113). Признание Виталия: «самое большое счастье на земле — думать» — рождено не пристрастием к досужим рассуждениям, а стремлением презреть скудные бытовые интересы во имя постижения сущности и смысла жизни.

Василий Николаевич и дядя Виталий — отнюдь не идеальные фигуры, что ясно видел Николай Соседов. Однако он уловил за гранью их несовершенного опыта жажду познания сложнейших вопросов человеческого существования и мужественное перенесение испытаний.

Эпизоды о Василии Николаевиче и Виталии помещены друг за другом целенаправленно. М. Слоним, охарактеризовав прием повествования в «Вечере у Клэр» как «смену образов и рассуждений», усмотрел в ней

«случайные ассоциации», хотя и оговорился: «случайность эта мнимая» (28, 456). Действительно, сближение в пределах романного времени образов учителя и дяди имело прочную основу.

Во-первых, так оттенен необходимый в процессе познания переход от поиска истины как таковой (Василий Николаевич) к раскрытию трагического смысла конкретно-исторического этапа (Виталий). Во-вторых, что вытекает из предшествующего положения, неустойчивость выводов учителя (способного «отречься» от найденного «и снова искать») сменяется твердым определением характера не только переживаемого момента, но движения человечества, данным дядей. Есть в позициях этих персонажей и сходное начало. Оба были увлечены не сиюминутным, а сущностным, не индивидуальным, а общим; оба своим нравственным долгом считали проникновение в глобальные проблемы бытия. Общение с Василием Николаевичем и дядей Виталием немало подготовило Николая к переживанию самого опасного периода жизни — пребывания на фронтах Гражданской войны.

Соседов, по его словам, ушел воевать «без убеждения, без энтузиазма, исключительно из желания вдруг увидеть и понять на войне такие новые вещи, которые, быть может, переродят» (1, 120) его. Подобные побуждения вытекали из своеобразного мироощущения, с детства сактивизированного устоями семьи Соседова. В армии он продолжил привычное выделение в обычных явлениях их внутренней сути, даже с некоторой отвлеченностью от реалий текущей жизни: «Так и во время гражданской войны бои и убитые и раненые прошли для меня почти бесследно, и запомнились навсегда только некоторые ощущения и мысли, часто очень далекие от обычных мыслей о войне» (1, 121). Тем не менее герой романа понял более значимый смысл выпавших на долю людей испытаний: «Я видел слезы на глазах обычно нечувствительных людей; революция, лишив их дома, семьи и обедов, вдруг дала им возможность глубокого сожаления и на миг освобождала от грубой, военной оболочки их давно забытую, давно утерянную душевную

чувствительность» (1, 146). Снова конкретные события, поступки фронтовиков были оттеснены раздумьями об исконных возможностях человека, внутренних потенциях его души.

Неприятие обильных в тягостных условиях войны фактов насилия, предательства, приспособленчества углубили осмысление героем противоположных им позитивных тенденций жизни, что сообщило гуманную направленность мироощущению Соседова. Крепла вера героя в первозданные основы человеческого бытия, память бережно хранила достойные проявления, запечатленные писателем в своеобразной их «типологии».

Среди прочих явно выделена яркая фигура Аркадия Савина: «Он служил вместе с нами и так же, как мы, ездил на фронт, но все, что он делал, было исключительно и необыкновенно. (...) Его храбрость была не похожа на обычную храбрость: и все поступки Аркадия отличались точностью, невероятной быстротой и уверенностью, и казалось, сознание своего неизмеримого превосходства над другими не покидало его никогда» (1, 137-138). Исключительность натуры Аркадия, его «таинственное душевное могущество» (1, 138) проистекали из заложенного в нем романтического стремления к подвигу. Умение подняться над обстоятельствами, целиком отдаться священным чувствам чести, долга — развито в нем в предельной степени. Но сфера созревания высоких порывов оказалась недостойной их, потому этот человек стал, по определению Соседова, «мрачной статуей на машине войны» (1, 138). Внутренние возможности Аркадия гораздо шире и разнообразнее, чем те, которые открылись на фронте. Самоотреченное служение избранной идее было подготовлено предшествующим духовным опытом Савина в мирные годы, увлечением этого человека вокальным искусством, точнее поклонением вечной красоте творчества. Соседов с волнующим чувством вспоминал: «Он вообще пел очень хорошо; он по-настоящему знал, что такое музыка. С побелевшим лицом, с головой, склоненной на грудь, он просиживал в купе долгие минуты совершенно

неподвижно; и потом вдруг глубокий грудной звук наполнял вагон (...)» (1,138). Редкая способность сконцентрировать все внутренние силы и излить их с полной самозабвенностыо в одном творческом акте сказалась во всех сферах деятельности Савина. Но отсюда же проистекал и трагизм его реального положения. Он сознавал, что его дарования лишены высокой цели, развития в условиях кровопролитий и бесперспективной борьбы, среди изможденных, несчастных или, напротив, озлобленных и преступных людей.

С Савиным больше, чем с другими участниками Добровольческой армии, связаны печальные размышления Соседова. Он глубоко проникся восхищением к романтической героике, к певческому таланту Аркадия, но понял безысходность его и своей судьбы, которая отняла излюбленный род деятельности. Для Газданова и его автобиографического героя самым трагичным результатом революции и гражданской войны стало ее губительное воздействие на культурные устои страны и разрушение душевного состояния каждой личности. Савин вызывал болезненное сопереживание, поскольку в миро- и самоощущении замечательного человека явственно проступали знаки расточения его созидательной энергии.

В совершенно ином эмоциональном ключе, но в русле утверждения тех же нравственно-эстетических ценностей была воспринята милая пара, связанная взаимной влюбленностью — Елизавета Михайловна и Лавинов. Героя-повествователя привлекли их нестандартные отношения, выделявшиеся на фоне массовой пошлости: «Они говорили о литературе, и она нараспев читала стихи, и по звуку ее голоса было слышно, что она сидела и покачивалась. Лавинов был самым образованным среди нас (...). Он всегда прекрасно понимал все, что читал, — и понимание его превышало его собственные душевные возможности; и это придавало его речи особенную неуверенность; знания же его были довольно обширны» (1, 143). Даже в области профессиональных знаний филолога Лавинова подчеркнута ориентировка на высокоморальные принципы — на взыскательную самооценку, обусловленную дистанцией между собственными

способностями и творческими достижениями тех, чьи труды были расценены как новое слово в поэзии и науке. Отсюда проистекало трепетное восприятие завоеваний культуры — не только источника наслаждений, но критерия внутреннего роста человека. В свете такой перспективы Лавинов постигал огромный мир словесного искусства, на собственном опыте передавая необходимое для людей стремление к этим высотам. Именно в этом органичном сочетании постижения духовных идеалов и самостоятельного им служения состояло подлинное богатство человеческой души. Елизавета Михайловна, несмотря на унизительное положение «офицерской мессалины» (1, 142), сохранила в себе свежесть художественного вкуса, чувство восхищения поэтическими шедеврами, умение на основании своего интеллектуально-эстетического багажа построить глубокие и утонченные отношения с Лавиновым. Их редкий и плодотворный союз снова установлен Соседовым в давно взлелеянной его мечтой области — в «самовозрастании» личности, ее выходе к другому, прекрасному миру. Некоторая шаткость позиции мужчины, мучительная доля женщины не затенили, а, скорее, усилили просветленные надежды и душевную близость возлюбленных, спасительные в обстановке распада нравственных ценностей. Лавинов и его подруга сумели реализовать свое тяготения к одухотворенному существованию.

На дорогах гражданской войны Соседов сталкивался с массой несостоятельных, часто — просто ничтожных людей. Показательно, что они представлены не как участники фронтовых операций, а как откровенные, беззастенчивые разрушители всех исконно сложившихся моральных устоев человеческого поведения. Локально раскрытые примеры такой вопиющей практики получили, однако, запоминающееся, «выпуклое» запечатление, благодаря ультракомическим, порой анекдотическим суждениям и поступкам «антигероев» и ироническому (всех оттенков) их восприятию Соседовым. Безобразен и многопланов ряд этих лиц. Порочность Воробьева, его алчность, подлая мстительность, сладострастие настолько вопиющи и

беспредельны, что повествователь не ограничивается краткими зарисовками, а прямо характеризует его как «чрезвычайно благообразного негодяя», в котором «тип отъявленного мерзавца был доведен до конца» (1, 130). Брезгливое ощущение вызывает у Соседова, перенявшего от дяди Виталия, Воронина понятия благородства, офицерской чести, трусость и подлость Парамонова, стремившегося путем махинаций (втирал в рану масло, не давая ей зажить) избежать участия в военных действиях. Мошенничество, приспособленчество пышно расцвело в нездоровой обстановке. Прибившийся к бронепоезду евангелист, живший «безбедно и беззаботно, проповедуя непротивление злу» (1, 133), чуть не убил человека за миску супа. Столь яркий пример обнаруживает подлую и уродливую способность прятать свою преступную сущность за прямо противоположной ей достойной позицией, не гнушаясь прикрываться даже высокими, священными понятиями. Эти явления — лишь малая часть многочисленных фактов извращения высоких принципов, с которыми пришлось столкнуться герою.

Соседов понял и донес связь между подобным нравственным упадком и страшной действительностью. Эта связь, однако, тоже наделена своеобразным характером. Трагически бесперспективное кровопролитие ведет к измельчанию даже сугубо негативных проявлений. Наблюдаются не роковые, гибельные для окружения страсти, не «сатанинские» искушения, а уродливое, подленькое утоление примитивных вожделений. В такой атмосфере мучительное, но просветленное высокими идеями бытие самого Соседова, Савина, Лавинова, Елизаветы Михайловны, даже сошедшего с ума в результате бесконечных потрясений и погибшего парикмахера Костюченко — свидетельство веры в неиссякаемые силы человеческой души.

О романе «Вечер у Клэр» М.Слоним писал: «И людей, и происшествия Газданов изображает на особом полулирическом-полуироническом фоне, который придает им своеобразные очертания. Быть может, этот фон и составляет главное в романе» (28, 456). Действительно, в «Вечере у Клэр»

рядом с грустным, порой страшным, соседствуют то смешное, едкое, разоблаченное и безобразное, то поэтическое, утонченное. Художник открыл сложное переплетение темных и светлых сторон человеческой натуры, мира

— в целом. Поэтому лирическое и ироническое начала сосуществуют на
равных условиях.

Основу романа «Вечер у Клэр», в силу его автобиографичности, составляют не сами события, а припоминаемые Соседовым и преобразованные его воображением прошлые впечатления и переживания. Поэтому эмоциональная окрашенность изложения, экспрессия композиции и форм повествования стали способом выражения как авторской позиции, так и мироощущения главного героя. Уже в первом романе писателя критика Русского Зарубежья отметила языковое мастерство автора: «У Газданова есть наблюдательность, уменье подойти к людям с неожиданной стороны, а главное ему ведома тайна увлекательного рассказа и — что особенно ценно

— рассказа сдержанного, одновременно образного и в меру окрашенного уже
собственным стилем» (29). «Уменье подойти к людям» выразилось в том, что
при воплощении каждого значительного действующего лица произведения
проявлен целый комплекс мыслей, чувств вспоминавшего былое субъекта.
Сосуществуют не только лирическое и ироническое начала. Часто интонации
восхищения соединяются с трагическими акцентами, утверждение - с
сомнением, насмешка с сочувствием. Писатель сообщил своему герою
свойственную себе аналитическую направленность размышлений. Не сама по
себе человеческая индивидуальность интересовала Газданова (Соседова), а
конкретное в данной личности выражение тех или иных общечеловеческих
потребностей и стремлений в эпоху исторических катаклизмов. Поэтому
возникла особая взыскательность героя по отношению к окружающим его
людям - желание увидеть их сущностные (нередко ими не осознанные)
проявления и расценить этот опыт с точки зрения сложившейся общей
обстановки. В результате писатель открыл вызванные жизненными
испытаниями разновидности духовные достижений, а трагедию гражданской

войны связал с их разрушением. Подобный подход позволял насытить концептуально важным смыслом краткие сведения о второстепенных персонажах: «Он был образован и умен и обладал той способностью постижения отвлеченных идей и далеких чувств, которая почти никогда не встречается у обыкновенных людей. Этот человек понимал гораздо больше, чем должен был понимать офицер в отставке, чтобы счастливо прожить свою жизнь» (1, 73) — сказано о Воронине. Здесь грустная ирония по поводу скудных норм офицерского «образования» усилила восхищенную оценку «необыкновенного» человека, а уготованная ему роль в кровопролитной борьбе расценена как вопиющее зло, направленное против этой яркой личности и духовных завоеваний в целом. Предвосхищение трагичного удела так или иначе выражено в рассказе обо всех людях, поднявшихся над порочной действительностью и вынужденных находиться в ее условиях.

Автор романа смело и вместе с тем целомудренно проник в истоки несостоятельности ординарных, даже жалких натур: «Он (Перенко - Ю.С.) был прекрасным товарищем и плохим учеником — не потому однако, что не обладал никакими способностями, а по другой причине: родители его были люди простые. В маленькой квартирке (...) никто не знал ни Столетней войны, ни войны Алой и Белой розы, и все эти названия(...) — все это было настолько чуждо Перенко, что он не мог этого ни понять, ни запомнить, ни, наконец, почувствовать, что это имеет какой-то смысл, который был бы хоть в незначительной степени для чего-нибудь пригоден. Но, как большинство людей такого типа, он был очень сентиментален, и каторжные свои песни он пел чуть ли не со слезами на глазах: они заменяли ему те душевные волнения, которые вызывают книги, музыка и театр — и потребность которых была у него, пожалуй, сильнее, чем у его более образованных товарищей» (1, 102). Объективно комична слезливость исполнителя разудалых воровских куплетов. Субъективно (для самого Перенко) такая реакция исполнена серьезного, важного смысла, что и донесено в размышлениях Соседова. Он раскрыл острую «потребность» Перенко излить

«душевные волнения» и драматическую ограниченность этого по своей природе доброго человека и «прекрасного товарища». Соседов прозорливо разгадывал «подсознательную», не понятую самой личностью сферу ее жизни, усиливая важные наблюдения композиционным построением своего рассказа-раздумья. За эпизодом, посвященным Перенко, следует проясняющие его образ рассуждения Василия Николаевича о своей матери: «мысли у нее были несложные, зато более сильные и искренние, а это, господа, большое счастье» (1,103).

Газданов нашел пластичные приемы для обобщения важных для него наблюдений. Такой эффект был достигнут в компактных и емких классификациях человеческих дарований. Исключительность Савина донесена выразительными определениями: «таинственное душевное могущество» (1, 138), «драгоценное искусство самозабвения» (1, 139). Многообразны краткие суждения Соседова, подводящие итоги его развенчанию «бронепоездных негодяев» и прочих ничтожных субъектов. Воробьев представлен как «миниатюра грандиозных преступлений» (1, 132). «Миниатюра» — потому, что размеры хищений этого вора комически мизерны, а безмерное его бахвальство и хамство — уродливые отголоски реальной всеразрушающей стихии. О Парамонове сказано: «Он жил как одинокое животное» (1, 132), что объяснило суть всех его бытовых нечистоплотностей и озлобленного поведения. Указание на «великолепную паузу» (1, 98), которую держал художник Северный после своей пустой и манерной фразы, обличает его полную, но тщательно от всех им скрываемую несостоятельность.

В повествование часто включены реплики эпизодических персонажей, словно специально введенных в роман для того, чтобы углубить смысл раздумий Соседова. Скромная будто бы черта характера Василия Николаевича - «его искренность, мужество и простота» (1, 103) — поднята на совершенно новую высоту образным сравнением Щура, «одного из самых способных и умных» (1, 104) гимназистов: «Василий Николаевич сам похож

на протопопа Аввакума; такие вот люди и шли на костер» (1, 104). Незатейливые слова Лапшина определили положение Соседова в самый трудный момент его жизни, незадолго до отъезда в эмиграцию: «Если погибли индюк и свинья, не выдержав этого поворота колеса истории, то нам уж и подавно... Нам только ехать да ехать» (1, 147).

Газданов был мастером в создании бессознательно-саморазоблачительных «откровений» законченных, убежденных пошляков. Самым, пожалуй, ярким примером такого средства обличения можно считать горделивое признание полковой распутницей собственной «исключительности»: «Нет, господин поручик, — гордо говорила Катюша. — Я теперь задаром ни с кем не сплю. Дайте мне кольцо с вашей руки, я с вами спать буду» (1, 135). После такой фразы не нужны уточнения. В редкой смысловой насыщенности суждений, даже кратких замечаниях заключен секрет компактного повествования. Оно освобождено от подробностей поведения персонажей, от описания событий, суть которых выражена разнообразием реакций на них множества неоднородных, часто несовместимых между собой лиц.

Ирония Газданова широкого диапазона — от мягкой усмешки до сарказма — сообщила позиции писателя особую активность, развенчанию низменных явлений — остроту. Тем не менее общий эмоциональных колорит романа обусловлен иным внутренним устремлением автора — понять и утвердить духовные потенции человека как силу, противостоящую разложению нравственно-эстетических основ исполненной катаклизмов жизни. Потому основной тон повествованию придают напряженные и взволнованные раздумья Соседова о душевном богатстве, одаренности дорогих ему людей. Воспоминания о них завершались глубокой грустью по поводу суровой судьбы талантливых натур и мучительным переживанием их утраты. Именно так воспринимал Соседов своих родителей, учителя Василия Николаевича, Аркадия Савина, Елизавету Михайловну, испытывая горькое сожаление от осознания невозможности изменить или скрасить их нелегкое

существование. Остро-болезненную реакцию Соседова вызывает печальный удел дяди Виталия: «Никто из них не знал настоящего Виталия. Уже потом, размышляя об его печальном конце и неудачливой жизни, я жалел, что так бесцельно (курсив мой - Ю.С.) пропал человек с громадными способностями, с живым и быстрым умом, — и ни один из близких даже не пожалел его» (1,118).

Не лишенная угрызений совести память привела, однако, Соседова не только к открытию нетленного влияния на него ушедших в прошлое светлых впечатлений — и к жажде идеально прекрасного чувства. «Сон о Клэр», ее «непобедимое очарование», которое, по выражению героя, его «заставило потратить десять лет» на поиск любимой, «не забывать о ней нигде и никогда», неожиданно, после первого, будто счастливого сближения, обернулись «печалью завершения и приближения смерти любви». Но даже в этот трагически переломный момент Соседов отдался максималистскому желанию: «... Пройдет еще много времени, пока я создам себе иной ее (Клэр — Ю.С.) образ и он станет в ином смысле столь же недостижимым для меня, сколь недостижимым было до сих пор это тело, эти волосы, эти светло-синие облака» (1, 46). Тут воплощено не стремление к новому восприятию объекта былой страсти, а вера в могущество человеческого воображения, единственно способного творить совершенные формы внутреннего бытия личности. Эту созидательную силу взрастил в себе Соседов, пройдя бесчисленные испытания, пережив потерю тех, кто по-разному отвечал его интеллектуально-эстетическим запросам, осознав острую необходимость спасительного влечения к взлелеянному грезой идеалу подлинной красоты.

Характер художественных обобщений, отраженных в романе «Вечер у Клэр», со всей очевидностью свидетельствует о противоположенности созданного Газдановым мира приведенным выше философским прогнозам Ж.-П. Сартра. Тем не менее с ними, как известно, не соглашались представители другой ветви экзистенциализма (Г.Марсель, К.Ясперс), опиравшиеся на некоторые положения католического вероучения. Внимание

этих деятелей культуры было направлено к области, казалось бы, той, что привлекала автора «Вечера у Клэр». Но отождествлять позицию Газданова и с этой разновидностью экзистенциалистской теории недопустимо.

Исследователи наследия Г.Марселя и КЛсперса так определили основу их концепции: «Разобщённость индивидов порождается тем, что предметное бытие принимается за единственно возможное бытие. Но подлинное бытие — трансценденция — является не предметным, а личностным, потому истинное отношение к бытию — это диалог. Бытие, по Марселю, не «Оно», а «Ты». Поэтому прообразом отношения человека к бытию является личное отношение к другому человеку, осуществляемое перед лицом бога. Трансцендирование есть акт, посредством которого человек выходит за пределы своего замкнутого, эгоистического «Я». Любовь есть трансцендирование, прорыв к другому, будь то личность человеческая или божественная» (30, 532). Ясперс пришел к утверждению, «что всё в мире, в конечном счёте, терпит крушение уже в силу самой конечности экзистенции, и потому человек должен научиться жить и любить с постоянным сознанием хрупкости и конечности всего, что он любит, незащищенности самой любви. Но глубоко скрытая боль, причиняемая этим сознанием, придает его привязанности особую чистоту и одухотворённость» (30, 532).

Газданов тоже утверждал возможность и необходимость преодолеть бытие (т.е. конкретно-временное, земное). Но писатель в этом акте проставил совершенно другие акценты. Во-первых, он отнюдь не отождествлял «прорыв» к высшим сферам с выходом человека «за пределы своего замкнутого, эгоистического «Я», «личным отношением к другому человеку, осуществляемым перед лицом Бога». Герои романа «Вечер у Клэр», выразившие авторские воззрения на мир, исконно чужды эгоистической изоляции от своего окружения, напротив, свою позицию обретают в нелегком общении с разнородной массой людей, посредством осознания-освоения перспективного внутреннего опыта лучшей их части. Во-вторых, открытие «подлинного бытия» («трансценденции») вовсе не ограничено в

произведении Газданова проявлением индивидуального начала («личного отношения»), но поднято до побуждения, для всех спасительного, пусть сверхчувственного, в полете раскованного воображения, до конца не проясненного, — проникнуть в тайны вечной красоты и гармонии. Отсюда вытекает третье отличие. В романе широко и многозначно раскрыта тема смерти, обусловленная объективными трагическими обстоятельствами воплощенной эпохи. Однако персонажи, наделенные истинно нравственной активностью, не живут «с постоянным сознанием хрупкости и конечности всего, что они любят», — «в силу конечности экзистенции» (земного существования). Они в той или иной мере, наиболее полно среди них — Соседов, мучительным разочарованиям и утратам противопоставили поиск новой, совместимой со своим положением, сферы творчества (творчество здесь необходимо понимать шире, чем создание артефактов, а как любой созидательный акт). Именно созидательным потенциям человеческой души поклонялся художник и главный герой его романа.

Творчество Газданова тесно было связано с философией персонализма, значение которой убедительно отстаивал религиозный мыслитель Н.А. Бердяев. Все положения его концепции были близки автору «Вечера у Клэр», хотя они были раскрыты в печати после появления романа.

Бердяев писал (1931 г.): «Личность для природного индивидуума есть задание... Личность и есть образ и подобие Божье в человеке, и потому она возвышается над природной жизнью... Ценность личности есть высшая иерархическая ценность в мире, ценность духовного порядка. Личность, по существу, предполагает другого и другое, но не «не я», что есть отрицательная граница, а другую личность... Пробуждение нравственной ответственности есть основной нравственный процесс в человечестве» (19, 62 - 66). Основное предназначение личности Бердяев видел не в единичном и никуда, в конечном счете, не ведущем «самосовершенствовании», т.е. накоплении пассивного опыта и знаний, а в «возрастании и преодолении» себя во имя всеобщего блага. Это есть первое и основное условие ее

формирования: «Личность есть высшая иерархическая ценность, она никогда не есть средство и орудие. Но она, как ценность, не существует, если нет ее отношения к другим личностям, к личности Бога, к личности другого человека, к сообществу людей. Личность должна выходить из себя, преодолевать себя» (19, 64). Конечная цель человеческого существования восходит к преобразованию мира путем полного раскрытия духовных потенций личностей, их прорыва через воздвигнутые разобщением преграды друг к другу и абсолютного единения: «Но человек должен принять на себя ответственность не только за свою судьбу и судьбу своих ближних, но и за судьбу своего народа, человечества и мира (курсив мой - Ю.С). Он не может выделить себя из своего народа и мира и гордо пребывать на духовных вершинах... Человек должен все время совершать творческий акт в отношении к самому себе. В этом творческом акте происходит самосозидание личности. Это есть постоянная борьба с множеством ложных «я» в человеке. ... Духовность, идущая из глубины, и есть сила, образующая и поддерживающая личность в человеке... Социальная муштровка человека вела к равнодушию к истине и правде. Всякая система социального монизма враждебна свободе духа. Конфликт духа и организованного общества с его законничеством есть вечный конфликт. Но ошибочно было бы понять это как индивидуализм и асоциальность. Наоборот, нужно настаивать на том, что есть внутренняя социальность, что человек есть социальное существо и что реализовать себя вполне он может лишь в обществе. Но лучшее, более справедливое, более человечное общество может быть создано лишь из духовной социальности человека... (курсив мой -Ю.С.) (19, 322-324).

Готовность к «творческому акту» по отношению к себе, к «самосозиданию», «духовность», ответственность за судьбы людские -свойственны Соседову и другим героям Газданова, оказавшимся в гуще совершенно чуждой таким потребностям человеческой массы. Писатель, можно сказать, психологически обосновал значимость первой ступени намеченного Бердяевым духовного подъема личности.

Напряженное внимание Газданова к процессам во внутренней жизни человека предопределилось многими фактами его биографии. Среди них указанное выше вступление писателя (1932) в основанное М.А. Осоргиным «братство». Подчеркнем еще раз: оно было оригинальным ответвлением масонских организаций, отъединенным как от политической деятельности, так и от поклонения некоему «тайному знанию», разрушавшему целомудренность христианской веры, избравшим своей целью непосредственную реализацию, пусть в узком кругу, одного из главных постулатов Нового Завета - любви к ближнему. О христианской направленности этого объединения свидетельствует принятый «братством» кодекс нравственных установок. Среди них названы такие:

1. Будем вместе.

2. Будем любить друг друга.

3. Будем говорить о благе свободы.

4. Будем уважать друг друга.

5. Будем устраивать памятные собрания после смерти друг друга (7, 132).

Осоргин, его единомышленники, в их числе Газданов, ряд русских религиозных мыслителей стремились не просто активизировать внимание своих современников к христианской аксиологии, но встать на путь пусть частичной реализации постулированных этим вероучением духовных ценностей. Творчество Газданова приобрело в этом свете немалое значение, поскольку раскрывало за пределами несовершенного эмпирического существования «природного индивидуума» (Н. Бердяев) способность и влечение незаурядной личности к одухотворенному бытию. Такая направленность прозы писателя согласовалась с его эстетическими позициями, противостоящими тенденциям европейской литературы XX века.

Газданову была дорога идея личной ответственности художника перед миром, четко сформулированная Н. Оцупом в статье «Персонализм как явление литературы» (1956): «Итак, в нем (персонализме - Ю.С.), в отличие

от литературных школ, до сих пор отделявших поэзию от жизни, есть элемент порядка нравственного, больше того: персонализм отрицает право поэта считать себя существом, не ответственным за дело своей жизни. В противоположность экзистенциализму, упивающемуся ужасом бессмыслицы мироздания, персонализм насквозь религиозен» (31, 183). Здесь — прямая перекличка с позицией автора «Вечера у Клэр»: ответственность героя-повествователя перед отдельным человеком, лишенным возможности осуществить свои возвышенные побуждения, перед людской массой, оказавшейся во власти душевного опустошения. В романе выразители авторского жизнеощущения целомудренно избегают в обстановке всеобщего измельчания прямых рассуждений о Боге, религиозных идеалах, но в любых своих реакциях, мыслях, поступках руководствовались истинно гуманными ориентирами, обусловленными Заветами Божиими. От этого священного источника проистекают: и просветленное восприятие свыше дарованных, пусть не восторжествовавших, человеческих устремлений к Истине, Гармонии, Любви, Творчеству, и сочувствие к заблудшим, падшим, утратившим связь с всеопределяющей идеальной Субстанцией, наконец, признание очистительной силы испытаний, даже трагических, во имя прозрения — приближения к высшему началу. Газданов, согласно утверждению Оцупа, действительно противостоял пугающим наблюдениям экзистенциализма.

Нет сомнения в том, что роман «Вечер у Клэр» появился в результате влияния «внутренних моральных знаний» Г. Газданова (о происхождении этого термина говорилось выше). Они сложились под воздействием острого сопереживания человеку, попавшему в водоворот страшных стихий, но даже в трагических обстоятельствах сохранившему душевную утонченность, влечение к высоким чувствам. Нравственная сила такой личности, по Газданову, проистекает из ее сначала интуитивного, потом осознанного желания проникнуть в сущность жизни, своей и общей, из творческого подхода к собственному и чужому внутреннему опыту.

Взаимообуславливающими оказываются два импульса духовного бытия: поклонение гуманным идеалам и поиск героем возможностей их реализации даже в условиях социальных катаклизмов. Соседов не обрел в поступательном движении своей мысли, смене напряженных эмоциональных состояний, прозрениях духовных ценностей основы для создания собственного литературного произведения. Но Газданов словно продемонстрировал себе свойственную перспективу, воплотив историю души своего героя в оригинальной форме «многонаселенного» романа. Для самого писателя восприятие тех же явлений, той же эпохи в том же плане — всего, что освоил Соседов, стало началом вдохновенного творчества. И оно, творчество, привело к утверждению и обогащению «внутренних моральных знаний» художника. Хронологически финальная (в композиции повествования первая) сцена сближения Соседова и Клэр и дальнейшие его раздумья подтверждают это наблюдение.

Отнесение «Вечера у Клэр» к автобиографической прозе справедливо, хотя есть существенные фактические расхождения между жизнью писателя и воссозданной им историей Соседова. Нельзя воспринимать это и любое художественное произведение как сугубо документальное; недопустимо, например, черпать, как это делает О. Орлова (7, 49-51, 63-64 и т.д.) «достоверные» сведения о жизни писателя из художественных текстов Газданова, к тому же — без ссылок на них. Невозможно отрицать тот факт, что между создателем даже автобиографического произведения и его героем всегда существует немалая дистанция. Как верно отметила Н.А. Николина, автобиографическое повествование постепенно (а в XX веке особенно заметно) «становится не только автопортретом, но и автоинтерпретацией личности» (32, 250). Именно автоинтерпретация, выражение наиболее волнующих проблем сконцентрировано в романе Газданова. Художник представил собственные внутренние состояния в том ракурсе, который наиболее соответствовал его само- и мироощущению. Вот почему столь важную роль играет символика красок, света. Мастерство этого плана

сказалось в первой главе — переливы темно-синего, светло-синего цветов, всполохи лилового тона — передали зыбкость душевного состояния Соседова и вместе с тем прорастание волевого начала. Внутренняя сущность Клэр тоже чаще донесена посредством странных «превращений ее глаз» (1, 45). Герой отчетливо не осознает причин тягостной неудовлетворенности, лишь смутно догадывается о ней. А художник выражает оценку через внешнюю деталь: «туманные глаза», «мутные глаза» — такая характеристика свидетельствует о противоречивости женщины, ее внутренней несостоятельности.

Газданов постоянно усложнял воссозданные реальные процессы, потому что далеко ушел в своем творческом акте от былых конкретных переживаний. Именно такой подход позволил в небольшом произведении выразить сложное и перспективное духовное бытие личности.

Роман «Вечер у Клэр»: характер и значение «внутренних моральных знаний»

Первый роман Г.Газданова стал событием в литературной жизни русской эмиграции. «Вечер у Клэр» не обошли вниманием даже такие знаменитости, как Г.Адамович, В. Вейдле, М.Осоргин, Н.Оцуп, М.Слоним. Примечательно, что критика встретила произведение в целом доброжелательно. «В первой книге редкий писатель не автобиографичен: прежде чем перейти к чистому художественному вымыслу, нужно расквитаться с собственным багажом. Первая книга не делает писателем, — она может казаться лишь «счастливой случайностью». Но возможности в ней уже даны — и я считаю ... , что художественные возможности Газданова исключительны» (5). Этот отзыв принадлежал будущему другу и брату писателя по масонской ложе М.А. Осоргину. Его высокая оценка была продиктована не личной симпатией, хотя в 1929 году (время издания «Вечера у Клэр») они были уже знакомы. Осоргин-критик увидел в молодом человеке задатки неординарной личности, наделенной глубоким внутренним миром и отточенным языковым мастерством.

Автобиографичность романа, максимальная близость во взглядах и мироощущении писателя и главного героя дают возможность углубиться в миропонимание автора и приоткрыть «завесу тайны» его души. Газданов ясно понимал сложность словесного творчества: «- Как вы хотите, чтобы я писал? — говорил мне один из моих товарищей. — Вы останавливаетесь перед водопадом страшной силы, превосходящей человеческое воображение; льется вода, смешанная с солнечными лучами, в воздухе стоит сверкающее облако брызг. И вы держите в руках обыкновенный чайный стакан. Конечно, вода, которую вы наберете, будет той же водой из водопада; но разве человек, которому вы потом принесете и покажете этот стакан, — разве он поймет, что такое водопад? Литература — это такая же бесплодная попытка. И вот, засыпая, я вспоминаю этот разговор; уже все темнеет вокруг меня, уже сон начинает спускаться, как медленно летящий снег, и я отвечаю:

- Не знаю; может быть, чтобы не забыть. И с отчаянной надеждой, что кто-то и когда-нибудь — помимо слов, содержания, сюжета и всего, что, в сущности, так неважно, — вдруг поймет хотя бы что-либо из того, над чем вы мучаетесь долгую жизнь и чего вы никогда не сумеете ни изобразить, ни описать, ни рассказать» (2, 332).

В статье «О молодой эмигрантской литературе» (1936) Газданов четко выразил свой взгляд на основу литературного творчества, связав его с концепцией Л.Н. Толстого: «В статье «Что такое искусство» (...) Толстой (...), определяя главные качества писателя, третьим условием поставил «правильное моральное отношение автора к тому, что он пишет» (...). В самом широком и свободном толковании это положение есть не требование или пожелание, а один из законов искусства и одно из условий возможности творчества. И совершенно так же, как нельзя построить какую-либо научную теорию, не приняв предварительного ряда положительных данных, хотя бы временных, — так нельзя создать произведение искусства вне какого-то внутреннего морального знания» (подчеркнуто мной — Ю.С.) (3, 275-276). «Внутреннее моральное знание» — оригинальное и точное определение истоков художественных исканий-свершений. Речь идет не о концепции уже готового произведения, а о глубоко усвоенных, прочувствованных моральных принципах писателя, предрешивших выбор материала, образную систему будущего сочинения, иначе говоря, об индивидуальном нравственном императиве, которому автор следует при создании разных картин.

В «Вечере у Клэр» воплощены не столько события (о них даны краткие сведения), сколько их восприятие главным героем, Николаем Соседовым. Намеренное сужение «объективного» изложения стало органичным следствием художественной манеры писателя. В «Заметках об Эдгаре По, Гоголе и Мопассане» (1929 г.) он выделил близкий себе критерий ценности творчества: «Мне кажется, что искусство становится настоящим тогда, когда ему удается передать ряд эмоциональных колебаний (курсив мой — Ю.С.), которые составляют историю человеческой жизни и по богатству которых определяется в каждом случае большая или меньшая индивидуальность» (4, 105).

Такому принципу воплощения личности писатель твердо следовал во всех своих произведениях, поэтому нравственно-эстетический идеал был словно растворен в калейдоскопично-мозаичном течении человеческих переживаний. Точно определила эту особенность художественного мышления Ю.В. Матвеева: «Газданова занимает сфера «внутренней реальности» человека, и поэтому совершенно естественно, что главный, любимый герой его — это герой лирический (часто, хотя и не всегда, формально выраженный как герой-повествователь), чье рефлексирующее, припоминающее, реагирующее сознание являет собой непосредственный текст произведения. Однако писатель исследует не только внутренний состав души своего героя, но едва ли не в большей мере и то, как реагирует она на мир внешний, кого и что в нем принимает, от чего и от кого отталкивается. Этими взаимоотношениями героя с внешней реальностью в художественном космосе Газданова и определяется основная шкала ценностей, по которой соотносятся разные «этажи» его двоемирия» (6, 38).

Сфера явлений окружающего мира, на которые живо откликался Коля Соседов, довольно широка. Однако все они тесно связаны с нравственными запросами главного героя, с его раздумьями о достойных устремлениях или, напротив, низменных порывах человека. В ряду весьма сложных областей жизни, вызывавших неординарную оценку Соседова, была та, где прояснились его взгляды на религию.

«История одного путешествия», «Полет»: взгляд на совершенный внутренний опыт личности

Следующее крупное произведение Газданова — роман «История одного путешествия», вышедший в «Современных записках» в 1934 году и отдельной книгой в Париже в 1938, — не вызвал столь активной и положительной реакции современников, как «Вечер у Клэр», пробудив, скорее, удивление. Критики, среди которых были Вл. Ходасевич, Г. Адамович, С. Савельев, отметив словесное мастерство писателя, недоумевали по поводу финальной «безрезультатности» (С. Савельев) (2) произведения. Четче всего эти претензии выразил В. Вейдле: «История одного путешествия» написана прекрасно. Ее автор обладает чувством прозаического ритма, а также не столько выразительности отдельного слова, сколько его веса и вкуса по сравнению со всеми другими словами той же фразы и того же абзаца (...) Но столь же очевидным становится и другое: что рассказанное этими словами не стоит самих слов, что образы, непосредственно возникающие из них, лучше тех других образов, более сложных и обширных, которые рождаются книгой в целом или ее отдельными частями и главами. Повествование никуда не ведет; у действующих лиц нет никакой судьбы; их жизни могут быть продолжены в любом направлении — и на любой срок; у книги нет другого единства, кроме тона, вкуса, стиля ее автора» (3,200).

«История одного путешествия» относится к тем произведениям Газданова, где акцент поставлен на внутреннем состоянии персонажей. Основное внимание сконцентрировано на протекании всевозможных душевных метаморфоз, нравственных переоценках сложившегося опыта и прорастании новых его достижений, через которые проходят герои. Этот очень важный для писателя подход к постижению жизни не был достойно оценен критиками Русского Зарубежья.

В современном литературоведении также высказываются спорные суждения об «Истории одного путешествия». Исследователь Т.Н. Красавченко считает: «Газданов попытался создать картину идеальной жизни русского человека в эмиграции. В романе наметилось стремление писателя гармонизировать мир эстетически совершенным описанием его, изображением романтизированных, почти идеальных образов мужчин и женщин, романтических ситуаций» (4, 141). На наш взгляд этот роман устремлен к воссозданию такой атмосферы, где природные склонности и потенции человека могли бы раскрыться безотносительно к социальной действительности, в частности, к общественному положению русских эмигрантов. К тому же неоправданных романтизации и идеализации нет в повествовании, отнюдь не затеняющем драматические события, душевные диссонансы персонажей. Свойственные им светлые переживания, прозорливые открытия мотивированно усмотрены в сфере активного противостояния реальным катаклизмам устойчивых, исконно присущих людям нравственных устремлений. Вполне можно сказать, что Газданова привлекали врожденные способности не только отдельной личности, но всего человечества в целом. Гуманный талант художника проявился в обобщениях новой направленности.

Газданов в «Истории одного путешествия» отошел от субъективного (с позиций рассказчика) изложения. Действие теперь разворачивается в нескольких руслах, охватывая судьбы разных индивидуальностей. Художник не останавливается на калейдоскопичных зарисовках-штрихах, что было характерно для первого романа, а пытается проследить и понять, где возможно, истоки и ход сложно зашифрованных душевных процессов, свойственных разным лицам. Подуст О.С. справедливо, на наш взгляд, определила: «Роман построен таким образом, что каждая отдельная «история» из жизни того или иного персонажа, имеющая достаточно условную сюжетную связь с остальными, обретает важное значение определенного вклада в «соборный» поиск счастья и смысла человеческого

существования» (5, 12). Однако, по нашему мнению, конечной целью писателя является не сколько раскрытие общечеловеческого счастья как синтеза «счастья-идеала и счастья-комфорта» (5, 12), сколько постижение героями смысла земного бытия и своего места в нем. Ведь в финале центральный герой «Истории одного путешествия» — Володя Рогачев — отправляется в дальнейшее путешествие, не обретя в пределах изображенного периода необходимых для себя устойчивых прозрений. Однако проникновение Володи в заветные помыслы, скрытые возможности его далеко не совершенного окружения определило судьбу будущих исканий путешественника по людским судьбам. Если в «Вечере у Клэр» был воплощен процесс только пробуждения, формирования творческого дара, то «История...» не что иное, как конкретное бытование творческой личности в непростом жизненном потоке.

Второй роман Г.Газданова соединяет в себе два русла наблюдений-переживаний, рожденных впечатлениями героя от текущего общения с людьми и сложными самоощущениями Володи, напряженными раздумьями о сущности жизни, своей и чужой. На первой странице этого произведения сразу определены и его своеобразие, и символика названия. Исходным воспринимаются сведения о состоянии Володи Рогачева во время путешествия: «Он отделен от всего мира» и «не должен в эти минуты ни лгать, ни притворяться перед собой или перед другими, ни создавать иллюзии чувств, которые были необходимо требуемы особенной условностью человеческих отношений — и которых он на самом деле не ощущал или ощущал их другими, нежели те, за которые он ях выдавал, невольно (подчеркнуто мной — Ю.С.) обманывая и себя и других, (...) в это время он яснее представлял себе все причины и побуждения, руководившие его жизнью, так же, как подлинный смысл тех или иных отношений с людьми» (1, 157-158)». «Кажимость» происходящего, шаткость представлений о событиях, их участниках, сокрытие, пусть невольное, истинной реакции на окружающих — все эти признанные героем проявления его внутренней дисгармонии могут восприниматься как доказательство принадлежности Газданова к экзистенциализму. Но это впечатление внешнее. Прежде всего, потому, что автор романа в мучительном процессе человеческого самопознания увидел не общее для всех людей горькое следствие якобы абсурдного бытия, а индивидуальную особенность отдельной личности, которой «казалось», что она принадлежит к тем, кому «судьба дала что-то лишнее и тяжелое», кто «всю жизнь» «бессознательно чего-то ждет», кому «суждено умереть с этим ожиданием» (1, 158). Иначе говоря, в «Истории одного путешествия» воссоздан образ молодого человека, наделенного редким воображением и жаждой Прекрасного. Володя не забыл мечту своей и близких ему друзей юности — найти в скудном настоящем «торжественное, как гимн, необычайно гармоническое начало» (1, 159). Он встретил в те же гимназические годы странную женщину (учительницу немецкого языка), чьи дни были тоже исполнены «фантастическим волнением» ожидания и «постоянным миражом» (1, 160). Вспоминая по прошествии многих лет свои беседы с «мечтательницей», Володя понял: ее «нелепое и призрачное существование» «в тысячу раз лучше других, таких счастливых жизней, которые ему приходилось наблюдать» (1, 161). Писатель передал веру чистой души в высшие нравственно-эстетические ценности. Более того, — отразил, какое воздействие оказала эта вера на отношения героя с его окружением. По этой линии сказался особый дар Володи Рогачева, сумевшего распознать в далеко не совершенном опыте очень разных людей светлые достижения. Собственно процесс таких открытий и составил содержание произведения.

Человек в восприятии ночного таксиста

«Ночные дороги» вполне можно квалифицировать как путешествие, что позволяет писателю ввести в это произведение большое количество действующих лиц. Современный толкователь наследия Газданова В. Боярский характеризует роман «как максимально беспристрастное исследование» (5, 14), лишенное субъективной оценки автора: «роман приближается не столько к исповеди, сколько к аналитическому исследованию увиденного» (5, 14). Это сухой «отчет исследователя, в котором каждый эпизод, каждая деталь является необходимой частью опыта, поставленного в грандиозной человеческой лаборатории самой природы» (5, 13). Такое предположение кажется неверным. Повествователь «Ночных дорог» осмыслил увиденное вовсе не для отчета, а для прояснения собственной, им избранной жизненной позиции. Этому трепетно воплощенному процессу подчинен отбор анализируемых явлений, как позитивных, так и негативных. Более справедливой кажется другая точка зрения: «С самого начала в романе задается установка на субъективность повествования. Единственным критерием оценки событий, героев становится отношение к ним автора-повествователя» (6, 19). Однако и здесь необходимо уточнение. В любом художественном сочинении выражен авторский взгляд на происходящее. Тем не менее обвинить писателя в «субъективизме» (т.е. нарушении объективно существующей картины) никак нельзя. Подлинный художник всегда доказательно мотивирует свои наблюдения и выводы проникновением в истинные течения духовного бытия. Газданов не составляет исключения по этой линии. Он просто сознательно подчеркнул собственное стремление к познанию смысла будто незначительных, текучих процессов своей современности.

Из многочисленных встреч, впечатлений, ощущений героя-повествователя вырисовывается полная картина ночного Парижа. Она неоднородна, разнонаправлена, и все-таки в ней оттенена общая черта. Почти всех клиентов таксиста объединяет душевная «недоразвитость»,

определенная степень ущербности их внутреннего опыта. Тем не менее писатель подходит к персонажам своего романа дифференцированно. В потоке будто бы совершенно однообразного существования выделены разные его сферы, где складывается особый тип жизненных и психологических диссонансов. Прежде всего, явственно проступают различия между коренными жителями города и обосновавшимися здесь русскими эмигрантами.

Парижане средних слоев и обитатели ночных увеселительных заведений ведут бессмысленное, бесполезное существование. А самое печальное — они не видят, не понимают, что растрачивают свои силы впустую. Автор обосновывает свою точку зрения кратко и выразительно: «Самой мадам Дюваль ее жизнь казалась законченной и полной определенного смысла — ив какой-то степени это было верно, она была действительно законченной и даже совершенной по своей полной бесполезности» (1, 473). Такая фраза свидетельствует о бескомпромиссном развенчании обывателей, достигнутым своеобразной язвительностью героя-повествователя. Его слова звучат как окончательный приговор бесславной и бессмысленной жизни накопителей. Скрытая до поры ирония действует гораздо сильнее развернутых рассуждений. В этой области разнообразно проявилось мастерство писателя.

Жалкое прозябание может породить лишь убогую мечту. Гарсон Мишель всегда хотел зарабатывать себе на жизнь, и его заветное желание осуществилось: «...Он стоял в своем синем переднике, с засученными рукавами, за влажной цинковой стойкой; сбоку слышался голос Мартини — смешно, смешно, смешно, — справа кто-то хрипло говорил: — Я тебе говорю, что это мой брат, понимаешь? — Рядом с моим собеседником, который был убежден во вращении Солнца вокруг Земли, толстая женщина — белки ее глаз были покрыты густой сетью красных жилок — объясняла своему покровителю, что она не может работать в этом районе: — не нахожу и не нахожу. — Ив центре всего этого стоял гарсон Мишель; и желтое лицо его было действительно счастливо» (1, 474). Мишель результативно включен в круг отрывочных, бессмысленных фраз. Они становятся ироническим символом полного опустошения молодого человека. Его «действительно счастливое» лицо откровенно гармонирует с атмосферой пошлости, тупости и разврата.

Газданов сокрушительно развенчивает не столько нормы поведения (часто вынужденного) парижских низов, сколько их обоснование собственных поступков, то есть внутренние потребности темной массы горожан. Бывшая владелица магазина, которой не удалась махинация (поджог) во имя обогащения, идет в проститутки. Выделен не сам печальный факт, сколько его истоки и финальное завершение: «И тогда они решили, что она будет пока что работать именно таким образом, а потом они что-нибудь опять откроют. Это была красивая женщина лет тридцати; но ремесло это настолько захватило ее, что уже через год разговоры о том, что она опять откроет магазин, совершенно прекратились, тем более что она нашла постоянного клиента, почтенного и обеспеченного человека, который делал ей подарки и считал своей второй женой; он выходил с ней в субботу и в среду вечером, два раза в неделю, и потому в эти дни она не работала» (1, 471-472). Поражает не вынужденная устойчивость порочного «ремесла», но глубокая удовлетворенность женщины торговлей своим телом и «благословение» мужем своей супруги на этот вид «заработка».

Нравственная позиция героя-повествователя

В центре внимания Газданова-художника находятся сложные проблемы человеческого бытия, выбора личностью своего жизненного пути, предназначения в мире. Это главное устремление выражено многообразно, с предельным эмоциональным накалом, поскольку оно взращено светлой душой, испытующей мыслью автора. Однако присущие ему высокие запросы трудно согласовались с поведением, внутренним состоянием его окружения. Путешествие по «ночным дорогам» предопределяет нелегкое освоение действенной позиции, позволившей донести и мрачную действительность, и подспудно в ней таящиеся проблески света.

Жизненный материал, над которым ведет наблюдение герой романа, состоит из «нескольких категорий людей, по своей природе и профессии чаще всего уже заранее обреченных» (1, 465). Постоянно находясь в гнезде порока и осознавая непреодолимую разницу между собой и падшими, повествователь не превращается ни моралиста, ни в сноба: «У меня не было предвзятого отношения к тому, что я видел, я старался избегать обобщений и выводов: но, помимо моего желания, вышло так, что два чувства овладевают мною сильнее всего, когда я думаю об этом — презрение и жалость» (1, 464-465). Подобное признание, многочисленно подтвержденное фактами, позволяет понять одну из главных особенностей мировосприятия ночного таксиста — его вынужденное отчуждение от окружающих, но и глубокое сочувствие к ним.

Герой трагически одинок, о чем он часто размышляет: «Все или почти все, что было прекрасного в мире, стало для меня точно наглухо закрыто — и я остался один, с упорным желанием не быть все же захлестнутым той бесконечной и безобразной человеческой мерзостью, в ежедневном соприкосновении с которой состояла моя работа. Она была почти сплошной, в ней редко было место чему-нибудь положительному и никакая гражданская война не могла сравниться по своей отвратительности и отсутствию чего-нибудь хорошего с этим мирным, в конце концов, существованием» (1, 465).

Подтверждений справедливости таких наблюдений — масса. Среди них — одно очень необычное, неожиданное. Женщина, которую таксист отвез в больницу и которая, вместо благодарности, обвинила его в насилии. Вывод из этого случая сделан неожиданный: «И впоследствии, когда мне делали знаки люди, стоящие над чьим-нибудь распростертым на тротуаре телом, я только сильнее нажимал на акселератор и проезжал, никогда не останавливаясь» (1, 466). Так было проявлено абсолютно, казалось бы, не вязавшееся с натурой героя-повествователя вынужденное отстранение от столкновения с вопиющей ложью, преступным искажением ситуации. Пугающей встречи с аморализмом избегал добрый человек, всегда готовый помочь страждущим. Но чем более потрясали его уродливые эксцессы сущего, тем активнее проявлялось желание понять смысл живой жизни. Лишенный родной, выброшенный в чуждую ему атмосферу, превышающую «по отвратительности» даже гражданскую войну (1, 465), главный герой «Ночных дорог» искал и находил в себе спасительную силу.

А.А. Газизова определила единственно возможный способ сохранения личности в условиях крушения миропорядка: «Находясь в поле социального напряжения, выпав из культуры, выломившись из естественного круговорота жизни, маргинальный человек предоставлен свободе самостоятельного выбора, которой обязан воспользоваться, чтобы найти себя, обрести устойчивость в меняющемся мире. Он вынужден трансцендировать себя к чему-то поверх и помимо пограничной ситуации, он обречен совершить философский акт самопознания и нравственного возрождения, иначе его поглотит стихия одичания, распада, агрессивного своеволия, иначе — антропологическая катастрофа» (10, 8). Путь ночного таксиста как раз и есть непрерывный акт самопреодоления, «самопознания и нравственного возрождения». И, что особенно следует подчеркнуть, акт внутреннего подъема был тесно связан с осознанием позитивного опыта даже лиц самой печальной судьбы. Потому у героя сложилось убеждение в необходимости не соглашаться «с той последней ступенью социального падения» (1, 508), в которой находились люди.

В романе раскрыта напряженная внутренняя жизнь чуткой, душевно богатой личности, неоднократно указывающей на многогранность своих интересов: «Я снова сидел за рулем своей машины и медленно ехал по городу, оставив на несколько вечерних и ночных часов то, в чем я обычно жил, — воспоминания, мысли, мечты, любимые книги, последние впечатления вчерашнего дня, последний разговор о том, что мне в тот период мне казалось самым важным» (1, 525). Особенно выделена героем романа присущая ему острота переживаний; именно они составляли главную ценность его бытия, в котором сложилось: «сравнительное равнодушие к собственной судьбе, отсутствие зависти и честолюбивых стремлений и, наряду с этим, — бурное, чувственное существование и глубокая печаль потому, что каждое чувство неповторимо» (1, 640). Утонченно воспринявший всех и вся человек отнюдь не идеализировал себя, признавался в своих подсознательных темных порывах, но заключал такую исповедь глубоким «сожалением по поводу того, что на мою долю выпал такой неутешительный и ненужный опыт» (1, 465). Избрать высоко нравственные ориентиры жизни и неукоснительно им следовать помогла редкая, свидетельствующая о его художественном даре способность героя — к смелому творческому воображению. Он словно заранее «проигрывал» всевозможные ситуации, утраты и перспективы своего нелегкого существования, в каждом случае устанавливая священные для себя ценности и переживая боль от возможной их потери. И в этом процессе совершалось самопостижение личности. Вот какой реакцией увенчалось представление о собственной смерти: «Но я думаю, что, когда я буду умирать, я вряд ли узнаю что-нибудь новое, и уже теперь, мне кажется, я мог бы описать свою смерть — этот постепенно стихающий шум жизни, это медленное исчезновение цветов, красок, запахов и представлений, это холодное и неумолимое отчуждение всего, что я любил и чего больше не люблю и не знаю» (1, 640). При всей неутешительности эпизодов из жизни ночного таксиста, их переживание пробуждает его фантазию, далеко идущие ассоциации и в конечном итоге приводит к проникновению в сложные, трудно разрешимые вечные проблемы. Причем, такая склонность к философски окрашенным размышлениям проявляется по отношению к более чем скромным фактам и воплощается в живом, насыщенном реальными деталями изложении. Герой свободно, психологически оправданно передает значимость своих конкретных впечатлений и состояний в разрешении каких-то глобальных бытийных вопросов.

Похожие диссертации на Становление нравственно-эстетической концепции Г. Газданова в романах 1920 - 30-х годов

Лев Кассиль и советская спортивная публицистика 1920 - 30-х годовТуленков, Дмитрий Александрович

Особенности комического в творчестве В. В. Набокова 1920-х - 30-х годовКурганова Елизавета Владимировна

Типы русского исторического романа 20 - 30-х годов XIX векаЛиньков, Владимир Дмитриевич

"Поднятая целина" М. А. Шолохова в контексте произведений о русской деревне 30-х годов (А. Платонов "Котлован", В. Белов "Кануны", Б. Можаев "Мужики и бабы", С. Залыгин "На Иртыше")Конюхова, Елена Станиславовна

Проза С. Н. Сергеева-Ценского 20-х начала 30-х годов : (Мир художника, реальность бытия)Хворова, Людмила Евгеньевна

Мотив Дома в русской романтической прозе 20-х - 30-х годов XIX века Бугрова Лариса Васильевна

Лиризм русской прозы 30-х годов XIX века: В. Ф. Одоевский, М. Ю. Лермонтов Остапцева Вера Николаевна

"Повести Белкина" А.С. Пушкина в ситуациях литературной полемики конца 20-х - начала 30-х годов XIX векаПозднякова, Ольга Ивановна

Концепция "художника" в русских романах В. Набокова-Сирина 20 - 30-х годовМирошникова Наталья Николаевна

"Арабески" Н. В. Гоголя и русская литература конца 20-х-начала 30-х годов XIX в.Денисов, Владимир Дмитриевич