Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Исторические и теоретические аспекты изучения понятия «Ирония» 17
1.1 Основные историко-культурные типы иронии 17
1.1.1 Античная ирония: сократическая, софистичес :ая, «ирония рока». Эволюция понятия «ирония» от античности до эпохи романтизма 18
1.1.2 Парадоксы романтической иронии и ее оппоненты 25
1.1.3 Структура и сущность экзистенциальной иронии 30
1.1.4 Ирония модернизма - новый тип иронии XX века 38
1.1.5 Ирония и иронология эпохи постмодернизма 44
1.2 Современные концепции иронии. Проблемы теории и прагматика. Ирония в художественном тексте 51
1.2.1 Современная отечественная иронология: эстетико-философские, лингвистические и литературоведческие концепцш І иронии 51
1.2.2 Современная зарубежная иронология: социология, культурология и прагматика иронии 81
ГЛАВА 2. Ирония в теории и художественной практике русского символизма 93
2.1 Символистская ирония как особый тип иронии. «Декадентская» ирония. Теория иронии Ф.Сологуба и практика иронии в творчестве З.Гиппиус 93
2.2 «Скептическая» ирония В.Брюсова 105
2.2.1 Ирония как жизнетворчество. Ироническое моделирование личности поэта («Juvenilia», «Chefs d' oeuvre», «Me eum esse») 105
2.2.2 Ироническая гносеология и радикальный плюрализм брюсовского «мифологизма» («Tertia Vigilia», «Urbi et Orbi», «Stephanos») 119
2.2.3 Иронический «реализм» и «историзм» Брюсоьа («Зеркало теней», «Семь цветов радуги», «Девятая камена») 157
2.2.4 Ирония в «научной поэзии» и трансформация пафоса дистанцирования в «советских» книгах стихов Брюсова («Последние мечты», «В такие дни», «Миг». «Дали», «Меа») 177
2. 3 Экзистенциальная ирония И. Анненского 182
2.3.1 Генеалогия иронии Анненского. Онтологические и психологические аспекты иронии в «Тихих песнях» 182
2.3.2 Лирический иронизм сознания субъекта в «Кипарисовом ларце». Смерть как абсолютный ироник 194
2.4 Эволюция иронии в поэзии А. Блока: модификации романтической иронии 232
2.4.1 Проблема типологии блоковской иронии. «Демоническая ирония» «AnteLucem» 232
2.4.2 «Софийный иронизм «Стихов о Прекрасной Даме» 235
2.4.3 Ирония как поражение («Распутья», «Разные стихотворения 1904-1908, «Город», «Ирония») 249
2.4.4 Ироническая реставрация демонизма («Страшный мир», «Возмездие», «Ямбы», «Разные стихотворения» 1908-1916) 266
2. 5 Мистическая ирония А. Белого 276
2.5.1 Ирония как сущность поэтического мышления Белого. «Лицемерие как текстопорождающий механизм» (3. Паперный) 276
2.5.2 «Софийный иронизм» «Золота в лазури». Переадресация иронии. Ироническая образная парадигма (юродивый, шут, дурак и т.п.) 278
2.5.3 Псевдообъективация иронии в «Пепле» и «Урне». Функции иронии в концепции «многострунной» личности 289
2.5.4 Эволюция иронии Белого («Королевна и рыцари», «Звезда», «После разлуки»). Парадоксы «трагического цинизма» 302
2.5.5 Ирония в поэме «Первое свидание» - духовной автобиографии Белого 310
ГЛАВА 3. Ирония в художественной системе акмеизма .318
3.1 Истоки акмеистической иронии. Проблема типологии 318
3.2 «Светлая ирония» Н. Гумилева и ее роль в формировании образа лирического героя 323
3.2.1 От символистской иронии к иронии акмеистической («Путь конквистадоров», «Романтические цветы», «Жемчуга»). Трансформация софийного мифа 323
3.2.2 Ирония как способ «приятия мира»:полемика с символизмом. Ирония в диалоге культур («Чужое небо», «Колчан», «Костер», «Шатер») 350
3.2.3 Новая ироничность и самоирония акмеизма («Огненный столп») 367
3.3 Специфическая модификация акмеистической иронии в поэзии В.Нарбута 372
3.3.1 Эстетика псевдонаивности «адамизма» раннего Нарбута («глуховские стихи», «Аллилуйя») 372
3.3.2 Апология плоти как вариант акмеистического «приятия мира» («Плоть. Быто-эпос») 378
3.3.3 Ирония в поэзии В. Нарбута советского периода. Ироническая эротика «Казненного серафима» 383
3.4. Эволюция иронии в поэзии Г. Иванова: от акмеизма к постмодернизму. 390
3.4.1 Генезис иронии раннего Иванова (декадентство, символизм, поэтика Кузмина) 390
3.4.2 Театральность и театрализация жизни как феномены иронического мировосприятия («Отплытье на о. Цитеру», «Вереск») 399
3.4.3 Ностальгачески-ироническое дистанцирование в пассеистических стихах Иванова («Вереск», «Лампада») 413
3.4.4 Ирония как способ преодоления ужаса смерти («Сады»). Экзистенциальная ирония «Роз» 428
3.4.5 Эволюция ивановской иронии в 1930-е годы. «Бессмыслица» и «расплывающийся мир». Предвосхищение поэтики постмодернистской иронии. 452
Заключение 467
Список использованной литературы 473
- Основные историко-культурные типы иронии
- Современные концепции иронии. Проблемы теории и прагматика. Ирония в художественном тексте
- Символистская ирония как особый тип иронии. «Декадентская» ирония. Теория иронии Ф.Сологуба и практика иронии в творчестве З.Гиппиус
- Истоки акмеистической иронии. Проблема типологии
Введение к работе
Ирония, безусловно, входит в число «нескольких основных слов культуры» (Михайлов, 2001: 263) и в качестве такового имеет богатую многовековую историю и множество толкований. Она находит свое воплощение в весьма различных явлениях, то выступая в скромной роли одного из тропов, то претендуя на статус философской позиции и едва ли не онтологической категории. Ее исторические формы столь многообразны, что за всю более чем двухтысячелетнюю историю изучения (термин «иронология» возник лишь в 80-е годы XX века) так и не появилось классификации, которая охватила бы весь спектр проявлений иронии и нашла критерий, позволяющий достаточно четко дифференцировать ее от смежных категорий. «Ни одна из существующих теорий иронии не способна полностью отличить ироническое произнесение от не иронического» (Utsumi, 2000: 1778). Трудность определения иронии (при сравнительно легком ее распознавании в конкретном контексте) заключается прежде всего в том, что практически невозможно выделить ее основное качество, универсальное свойство, «присутствующее во всех случаях иронии и отсутствующее во всех случаях не-иронии» (Utsumi, 2000: 1778). «В некоторых случаях все традиционные критерии иронии присутствуют, но высказывание не является ироническим» (Bryant & Fox Tree 2002: 100). Заметим также, что если речь идет об иронии в художественном тексте, особенно поэтическом, то ситуация еще более осложняется - хотя бы в силу «расподобления» говорящего\ иронизирующего «Я» на несколько субъектов и постановки проблемы «кто говорит» (автор? лирический герой? лирический субъект? персонаж? ролевая маска?). Однако положение исследователя - теоретика иронии отнюдь не представляется нам безнадежным. «Во всяком случае, если иронию нельзя определить, то присутствие ее от этого не становится менее самоочевидным; нельзя анализировать ее структуру, но можно, несомненно, описать ее
движение и «повадки»... Очень поучителен контраст между нашим затруднением в определении иронии и даром интуиции, который позволяет каждому человеку с первого взгляда различать ее многочисленные нюансы» (Янкелевич, 2004:28).
Ирония всегда привлекала внимание философов, лингвистов, психологов, социологов, литературоведов, культурологов и т.д. Последнюю и довольно мощную волну интереса к ней в России и за рубежом мы наблюдаем приблизительно с конца 80-х годов XX века до настоящего времени. Этот интерес - прямое следствие радикальной перестройки общественной жизни и сознания, конца великого «метарассказа» советской истории и естественно связанного с ним набора идеологем Россия \ Запад и, конечно же, торжества постмодернизма - как «высокс го», интеллектуально-теоретического, так и «низкого», укорененного в массовой культуре и стереотипах общественного сознания.
По мнению С. Зонтаг, новейшая эпоха убедительно демонстрирует «победу иронии над трагедией» (Зонтаг, 1997). Разрушение классической картины мира, тотальное недоверие к наиболее авторитетным «метарассказам», заметное снижение интереса «простого человека» к любой социально-политической проблематике, поскольку она не касается непосредственно его интересов, ориентация на личный успех, стремление к удовлетворению собственных желаний, в том числе і штеллектуальных, без учета определенных морально-нравственных дискурсов, - все эти приметы времени были неоднократно описаны исследователями «постмодерной» реальности. Мы считаем одной из самых удачных характеристику современной культурной ситуации, данную К. Голубович: «Тень смертности, тень отрицания падает на сферу «привычного» и тем самым «уничтожает» ее, подрывая ее привычные, знакомые смыслы. Такая ситуация и есть ситуация вселенской «иронии», в которой оказывается современный человек, homo novus, и которую пытается преодолеть. И более того, кажется, что именно
задачей такого преодоления и становится теперь задача человека -предоставленного впервые своей собственной свободе» (Голубович, 2003: 483).
Однако ту же ситуацию можно увидеть и иначе, и тогда «вселенская ирония» из врага становится союзником. Так, весьма характерным, знаковым явлением современной западной иронологии, на наш взгляд, является весьма, казалось бы, неожиданное обсуждение трагических событий 11 сентября 2001 года... в аспекте иронии, ее теории и практики. «Из этого ужаса может следовать одна хорошая вещь: он может вызвать конец эпохи иронии» (Rosenblatt, 2001). Справедливо отмечая трагическую иронию самой ситуации (недавняя помощь США смертельному врагу, наивная уверенность американцев в неуязвимости, Россия как союзник и т.п.), некоторые участники дискуссии, тем не менее, констатируют «смерть иронии», сыгравшей, по их мнению, на руку персонажам типа Бен Ладена, и прогнозируют возрождение пафоса, наступление эпохи «новой серьезности». Заметим, что подобное мнение существует и у нас, когда речь заходит об альтернативе или перспективе постмодернизма. Так, М. Эпштейн утверждает, что именно 11 сентября 2001 года эпоха постмодернизма закончилась, и видит иронию судьбы в том, что мишенью террористов стали именно эти две башни - «ровесники и «возлюбленные» постмодерной эпохи» (Эпштейн, 2005: 457). «Все двинулось назад, в плоть и кровь, в страх и трепет, в ту самую реальность, которую было так модно оплевывать, как мертвого льва... Пролилась настоящая кровь, в которой потонула культура симулякра. В России таким же символическим актом разламывания симулякра стал «Норд-Ост», когда появление на сцене террористов вначале показалось зрителям нестандартным режиссерским ходом. Вывод, который делает Эпштейн, подобно многим: «Мир движется к новой серьезности» (Эпштейн, 2005: 459).
В самом деле, события, подобные «черным сентябрям» Нью-Йорка
или Беслана, абсолютно не располагают к иронии и заставляют ленивое этическое сознание, избалованное современным конформизмом и постмодернизмом, вновь вспомнить о полюсах добра и зла и о том, что основные этические оппозиции, к снятию которых - в пределе своих дерзновений - стремится ирония, никто еще не отменил. Еще до трагедии некоторые американские социологи и культурологи предупреждали об опасности тотального поверхностного иронизма. «Наша современная ирония ниспровергает, подвергает сомнению и вновь «собирает» смысл, чтобы окончательно «иссушить» такие слова, как воскрешение надежд, красота, мораль» (Purdy, 1999: 203). «Таким образом ирония отдаляет нас от искренней преданности делу улучшения людей и общества» (Gibbs, 2002: 146). Но та же ирония может и должна помочь тому, с чем уже не справится «серьезность». Gibbs патетически утверждает незаменимость и «неотменимость» иронии как дополнительной стратегии осмысления жизни, себя и своей роли в мире. Это может быть и самоирония западного интеллекта, не позволяющая ему расслабиться и преувеличивать безопасность и комфорт евро-американской цивилизации нового века, часто снисходительно-безразличной к базовым ценностям собственной культуры. «Мы не должны праздновать смерть иронии или оплакивать ее (в зависимости от наших взглядов), но должны учиться любить ее снова и снова, потому что нуждаемся в этом теперь более чем когда-либо» (Gibbs, 2002:146). Этим отчасти и объясняется актуальность работы.
Кроме современной культурной ситуации, непредставимой без участия иронии, актуальность работы обусловлена необходимостью создания целостной картины поэзии Серебряного века как некоего эстета ко-философского единства, что, на наш взгляд, является одной из важнейших задач современного литературоведения. Мы считаем, что роль иронии в процессе формирования этого удивительного феномена до сих пор не оценена по достоинству. Существуют лишь немногочисленные исследования
по иронии в творчестве того или иного поэта этой эпохи (см. главу 2) и несколько работ обобщающего характера, как правило, констатирующих необходимость монографического исследования этой темы (Бройтман, 2000; Колобаева, 2000; Лекманов, 1997; Лейни, 2004 и др.).
Предметом изучения являются функциональная типология иронии как важнейшей категории философско-эстетического мышления русской поэзии 1890-х - 1910-х годов XX века и ее эволюция в художественной системе русского модернизма.
Объектом исследования стало поэтическое творчество 3. Гиппиус, В. Брюсова, И. Анненского, А. Блока и А. Белого, Н. Гумилева, В. Нарбута и Г. Иванова в аспекте реализации различных типов иронии. Выбор персоналий был продиктован как значимостью и репрезентативностью данных имен для указанного периода, так и (естественно, в первую очередь) наличием в творчестве этих поэтов достаточно ощутимого иронического начала при сохранении, что особенно важно, общего «серьезного» тона. Необходимо заметить, что творчество признанных юмористов и сатириков, например, «сатириконцев» (см. об этом Брызгалова, 2005) или Саши Черного, а также заведомо «шуточные» стихотворения, как правило, собранные в соответствующих разделах собраний сочинений, находятся за пределами нашего внимания как имеющие лишь очень отделенное отношение к подлинной иронии в нашем понимании. То же относится и к весьма популярному в рассматриваемый период жанру пародии - безусловно, связанному с иронией и вне ее не существующему, но представляющему собой тему отдельного исследования (см. Тяпков, 1980,1984, 1995,1997).
К сожалению, ограниченность объема диссертационного исследования заставляет нас отказаться от включения в поле нашего исследовательского интереса поэзии В. Ходасевича (см. Лейни, 2004), А. Ахматовой и М. Цветаевой (см. Иванова, 2003), А. Крученых и других футуристов (см. Иванова, 2003), чье творчество, впрочем, принадлежи' уже эпохе авангарда,
а не модернизма (История русской литературы XX века, 2004: 49, 88-90, 95); а также еще нескольких весьма интересных и знаковых для эпохи персонажей, в творчестве которых ирония также играла немаловажную роль (А. Тиняков, Т. Чурилин и др.).
Цель исследования - выявление особенностей различных типов модернистской иронии и ее функционирования в художественной системе русского модернизма; раскрытие эволюции иронии на уровне ее основных типов и обоснование статуса иронии как отнюдь не периферийной, а одной из важнейших категорий художественного мышления поэтов Серебряного века. Для достижения этой цели в нашем диссертационном исследовании намечаются следующие задачи:
рассмотреть эволюцию иронии и иронологии с целью выявления сущностных критериев «иронического»;
дать собственное определение иронии, максі мально учитывающее сложность ее типологических характеристик, но не растворяющее в этой сложности ее концептуальной сущности;
выявить специфику модернистской иронии в ее двух основных модификациях - символистской и акмеистической;
доказать, что определенный тип иронии является частью поэтики символизма и акмеизма;
определить роль и функции иронии в творчестве каждого из названных выше поэтов и направление ее эволюции;
поставить вопрос о «внутри символистской» и «внутриакмеистической» типологии иронии;
- выделить наиболее характерные приемы и уровни реализации иронии
в поэтических текстах рассматриваемого периода.
Методология диссертационного исследования продиктована спецификой предмета исследования и предполагает синтез различных методов анализа: историко-литературного, сравнительно-исторического,
функционально-типологического, структурно-семиотического. В разработке собственной концепции иронии мы опираемся на идеи С. Кьеркегора, Т. Манна, Н. Нокса, Н. Фрая, М.М. Бахтина, А.Ф. Лосева, А.Б. Есина, Н.Т. Рымаря, В.И. Тюпы, В.М. Пивоева, В.О. Пигулевского, И.А. Осиновской и других отечественных и зарубежных иронологов.
Теоретическая значимость и научная новизна работы заключаются в расширении и углублении представлений об иронии как одной из конституирующих категорий художественного мира русского модернизма. В диссертации впервые эволюция творчества русских поэтов начала века рассматривается в аспекте иронии во всех ее проявлениях, причем доказывается, что такое исследование лирики Серебряного века позволяет выявить фундаментальные закономерности его философско-эстетического мышления и картины мира.
Практическая значимость диссертации заключается в том, что ее материал и результаты могут быть использованы в практике университетского и школьного преподавания теоретико - и историко-литературных дисциплин, спецкурсов и спецсеминаров. Мы считаем, что анализ различных типов иронии в поэтическом тексте Серебряного века позволит студенту-филологу полнее и ярче представить себе «живой» литературный процесс этого периода, а преподавателю - продемонстрировать разнообразие подходов к анализу художественного текста с иронической доминантой. На защиту выносятся следующие положения:
1. Ирония - философско-эстетическая категория с весьма широким смысловым диапазоном, обусловленным неопределенностью критериев «иронического». Ключевым понятием в определении иронии должно стать дистанцирование от собственного или чужого дискурса, постоянное ощущение возможности иного контекста, присутствия другой точки зрения относительно собственной или точки зрения оппонента. Ни
противоположность выражения содержанию, ни насмешливый тон не являются непременными атрибутами иронии. Ирония также не является «разновидностью комического»: ее соотношение с юмором и сатирой -пересечение смысловых полей. Основная функция иронии корректирующая, ее пафос - конечное утверждение через видимое отрицание. Воплощая авторский философско-эстетический идеал, ирония в художественном тексте проникает во все его уровни и слои. Высшие уровни проявления иронии - метатекстовый и интертекстуальный.
Ирония является одной из основных категорий философско-эстетического мышления Серебряного века, неотъемлемой составляющей художественных миров наиболее значимых поэтов. Поставив себе неслыханные по своим масштабам духовные задачи, русский Серебряный век в своей метапоэтической рефлексии неизбежно должен был столкнуться с необходимостью самоконтроля, проверки подлинности духовных достижений, т.е. с необходимостью иронии и самоиронии. В силу своей амбивалентной природы ирония воспринималась то как соблазн, персонифицируемый в целом ряде соответствующих образных парадигм - от Арлекина до Мефистофеля, то как проявление некоей имеющей онтологически самостоятельное бытие и враждебной человеку силы, то как союзник в борьбе за разрушение мнимых и обретение подлинных ценностей, - но она неизменно присутствовала в модернистской картине мира. Поэтому вне типологии иронии невозможно осмысление художественных систем русского символизма и акмеизма, их философии, гносеологии, образных систем и поэтики.
Модернистская ирония есть особый историко-культурный тип иронии, не тождественный ни романтической, ни экзистенциальной (хотя и близкий, и даже прямо восходящий к ним) и эволюционирующий, особенно в творчестве Брюсова и позднего Г. Иванова, в иронию постмодернистскую. От предшествующих типов иронии модернистская отличается прежде всего
изменением картины мира и концепции личности, снятием оппозиций, размыванием границ, уничтожением полюсов или их взаимопереходностью. Ощущая великий сдвига, разлом, грядущий Апокалипсис, человек утрачивал привычную уверенность и укорененность з бытии, свойственную классической картине мира, поддерживаемой реализмом XIX века, и пытался вновь обрести незыблемые ценности, но уже пройдя через искус иронии.
В основе символистской иронии - романтический принцип двоемирия, но дополненного введением третьего, собственно символического мира, позволяющего увидеть отражение высших сущностей, но, разумеется, замутненным и искаженным, что естественным образом становится сферой иронии. В зависимости от степени и глубины иронического сомнения в рамках символистской иронии можно выделить иронию типа (а) - сомнение в наличии связи ноуменальной сверхценности с миром явлений; (в) - недоверие к ее явленным образам, потенциально неадекватным и вводящим в заблуждение; (с) - неуверенность субъекта в самом себе, своем избранничестве и способности к ожидаемому от него подвигу; (d) - сомнение в самом существовании этой сверхценности. Подтипы символистской иронии (а) и (d) чаще встречаются у «старших» символистов, (в) и (с) - у «младших».
Символистская ирония выполняет несколько основных функций: мировоззренческую, гносеологическую, мистико-религиозную, контрольно-корректирующую, собственно эстетическую. Сочетание этих функций, разграничение которых не абсолютно, определяет основную интенцию авторской иронии, непосредственно связанной с базовыми категориями художественного мышления и мировосприятием каждого поэта.
6. Акмеизм как литературная группа явился следствием
иронического отношения Гумилева и его круга к некоторым аксиомам
символистской философии и поэтики. Акмеистическая ирония может
проявляться по-разному: как подчеркнутая «звериность» и физиологичность
у Нарбута и Зенкевича, как утонченная культурная рефлексия у Мандельштама или как самоироничность мифа о «конквистадоре» у Гумилева. В любом случае ее отличает пафос приятия земного мира во всем его многообразии и принципиально иное отношение к миру realia и воспроизводящему этот мир слову. «Светлая ирония» акмеизма, как правило, не включаемая литературоведами в число его конститутивных признаков, должна, наконец, получить этот статус. При всем различии подходов к описанию «акмеистичности» и неотчетливости ее критериев, именно наличие имплицитной или эксплицитной иронии (хотя бы по отношению к символизму!) может и должно служить одним из таких критериев.
7. Ироническое начало в творчестве Г. Иванова, не входящего в
каноническую шестерку, но, безусловно, сформировавшегося в стилевой
ауре акмеизма, является важнейшим. С иронией непосредственно связаны
все основные темы его поэзии: «жизнетворчество», прошлое в настоящем,
театральность, любовь и смерть, прекрасная ложь искусства, «распад атома»,
личности и мира. Ирония не только становится структурообразующим
принципом художественного мира поэта и ядром его поэтики в раннем
творчестве, но и фактически приобретает статус онтологической категории
(«мировая ирония» позднего Иванова). В последнем случае защитной
реакцией субъекта, в том числе и «лирического», становится «встречная»
ирония («отчаянье я превратил в игру»), что обеспечивает Иванову
эстетически совершенный переход в следующую поэтическую эпоху - эпоху
постмодернизма.
8. Типология иронии в поэзии русского модернизма необходимо
должна рассматриваться в аспекте ее эволюции. Общее направление
эволюции - от модернистской иронии к постмодернистской, наиболее явно
выраженное у Брюсова и Г. Иванова. В пределах модернизма наблюдается
трансформация символистской иронии в акмеистическую (ранний Гумилев,
отчасти В. Нарбут и Г. Иванов). Кроме того, в лирике каждого поэта
различные типы и оттенки иронии образуют оригинальную авторскую иронию, также эволюционирующую на протяжении всего творческого пути поэта и непосредственно связанную с изменениями его картины мира и художественной системы.
Апробация результатов исследования. Концепция и основные положения диссертационного исследования обсуждались на международных, всероссийских, межвузовских и внутривузовских конференциях и семинарах в Москве (1996, 1999, 2000, 2002, 2003, 2004), Минске (2005), Санкт-Петербурге (1994, 1997, 2005), Нижнем Новгороде (2004), Омске (2005), Томске (2001), Челябинске (2005), Саратове (2005), Самаре (2003), Волгограде (2003, 2005), Ростове (2003, 2004), Армавире (2002), Пятигорске (1995), Ставрополе (1994-2006).
Основные идеи работы использованы в вузовском учебнике (История русской литературы XX века. Первая половина: 2004), университетских курсах «Введение в литературоведение», «Теория литературы», «Теория и практика русского стихосложения», а также курсах по выбору «Ирония: история, теория и художественная практика», читаемых автором на филологическом факультете Ставропольского государственного университета.
Результаты исследования изложены в монографии, статьях и тезисах общим объемом около 35 п. л.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка использованной литературы. Общий объем текста - 529 страниц.
Основные историко-культурные типы иронии
Одним из самых удачных и универсальных определений иронии (независимо от конкретного ее типа) нам представляется данное А.Ф. Лосевым и В.П. Шестаковым: «Ирония возникает тогда, когда я, желая сказать «нет», говорю «да», и в то же время это «да» я говорю исключительно для выражения и выявления моего искреннего «нет» {Лосев, Шестаков, 1965: 326). В самом деле, ирония принципиально отлична от примитивного надувательства (хотя первичным значением было именно это), хитрости и обмана. Восхищенное «какой ты умный!», сказанное в ответ на очевидную глупость, отнюдь не имеет своей целью ввести «умника» в заблуждение. «Нет» выражается через «да», но остается «нет». «Ироник никогда не путает эти вещи, его мнимое «да» лишь оттеняет «нет», его могут неправильно понять, но сам-то он всегда знает, в чем дело» (Гулыга, 1987: 53).
При всем многообразии типов иронии, о которых ниже пойдет речь, принцип «нечто через свою противоположность» (или с оглядкой на эту противоположность) - важнейший критерий иронии. Иронизировать над чем-либо (кем-либо) - значит не признавать его претензии на значимость или ценность, следовательно, иметь другую (противоположную?) систему ценностей, в которой первая воспринимается как относительная, т.е. потенциально - объект иронии. Иначе говоря, ирония - не выбор между «да» и «нет», а выход за пределы первой системы, расширение горизонта, дистанцирование от ситуации. Таким образом, ироник выбирает между «да» и «нет», с одной стороны (у названного выше «умника» тоже есть свое представление об уме и глупости), и такой точкой зрения, с которой любой вариант такого выбора кажется односторонностью. В противном случае достаточно было бы назвать «умника» дураком. В сущности, ирония стремится занять такую позицию, с которой было бы можно подвергнуть критике все, что угодно, и остаться при этом неуязвимой, т.е. позицию абсолютной истины. Наиболее явно эта тенденция выразилась в теоретических постулатах немецких романтиков, но так или иначе она присутствует в любом проявлении иронии, делая, в конечном счете, смешным самого ироника - если он не предусмотрит этого, включив механизм самоиронии.
Всякая критика, насмешка, вообще всякая оценка предполагают точку зрения, с которой некто критикует и оценивает. Издеваясь над ограниченностью своего противника, ироник не может не чувствовать и собственной ограниченности: ведь «точек зрения» необозримое множество, даже прямая содержит бесконечное число точек, не п воря уже о плоскости или, тем более, трехмерном пространстве. Отсюда двусмысленность и опасность иронии, в пределе стремящейся разрушить как ограниченную вообще любую позитивность.
Это свойство иронии было замечено еще в античности. Традиция связывает происхождение понятия с софистами и Сократом, чья манера вести философские беседы называлась «иронической». Интересно, однако, что ни сам Сократ, ни его друзья не пользуются словом «ирония» всерьез для обозначения сократического метода, и то, что сегодня подразумевается под сократовской иронией (т.е. идея диалектики как метода поиска истины, майевтики как способа извлечения знания из собеседника в диалоге и знаменитое «незнание»), самим Сократом так не называлось. Слово «эйрон» не употреблялось в греческом разговорном обиходе до Пелопоннесской войны (431-404 до н.э.), да и потом, сделавшись популярным благодаря Сократу, не встречалось ни в трагедии, ни в поэзии серьезного содержания (Кпох, 1973: 21). У Аристофана и Филемона под иронией понимается «оскорбительная речь» или обман; ироник - «хитрый обманщик, мошенник», образ ироника - лиса. Для Сократа ирония - скорее нечто отрицательное, свидетельство интеллектуальной недобросовестности, злоупотребление могуществом мысли, что для него было связано с методами софистов.
Учителя Сократа, не любившего признавать это ученичество, софисты действительно часто использовали знание для удовлетворения тщеславия, а то и просто для материального обогащения. Дошедшие до нас тексты софистов действительно часто демонстрируют логические фокусы и словесные игры, но этим деятельность софистов не исчерпывается. Много сделавшие для развития логики, риторики, философии, софисты все же оставили о себе недобрую память тем, что первыми открыли возможности и разрушительную силу иронии, тем самым сразу же поставив под сомнение абсолютно все претендующие на истину высказывания. Обучение у софистов предполагало, что есть некоторые ораторские приемы и правила словесной игры, овладев которыми, ученик может добиться успеха в обществе, причем совершенно не обязательно самому проникаться пафосом своей успешной речи и верить в декларируемые в ней ценности. Так, о Горгии рассказывали, что, «выступив с обратными речами, он убедил собрание в один день, что Елена - самая виновная из женщин, а назавтра - что она сама невинность. Эта история, ни правдивая, ни лживая, полна смысла: имя Елены может служить эмблемой софистической позиции в дискурсе, в противовес позиции философской или онтологической» (Кассен, 2000: 52).
Разумеется, софисты не избежали упреков в цинизме (в современном, а не античном понимании) и враждебности публики (впрочем, готовой восхищаться виртуозностью их иронии), но всегда вызывали интерес как современников, так и позднейших исследователей. В последнее время появляются новые работы о софистическом дискурсе, возвращающие софистике ее роль в развитии мировой культуры, несправедливо преуменьшенную. Так, в интереснейшей работе Барбары Кассен, где софистика предстает альтернативной стороной развития человеческой мысли вообще, акцентируется современная лингвофилософская и этическая проблематика: «Вся совокупность сил обычной философии... добивается нового установления над правилами языка суверенитета этики... Если ориентация на эффект способна перехитрить ориентацию на интенцию, то только потому, что она не подчиняется дихотомии хорошего и плохого, истинного и ложного: перед лицом поляризованной двойственности интенции эффект... просто либо есть, либо его нет» {Кассен, 2000: 12). Таким образом, софисты, во многом предвосхитившие современную проблематику и - без преувеличения - явившиеся отдаленными в пространстве-времени предшественниками постмодернистов и деконструктивистов, поставившие иронию в центр своей деятельности, тем самым задали парадигму конфликта иронии и этики, проявившуюся в истории осуждения Сократа и в той или иной форме проявляющуюся и по сей день.
Современные концепции иронии. Проблемы теории и прагматика. Ирония в художественном тексте
Рассматривая современные отечественные концепции иронии, нельзя не заметить, что их многообразие (там, где речь идет не о тропе или фигуре иронии) сводится к двум принципиально противопоставленным позициям, демонстрирующим восходящее к самым основам мировоззрения отношение к иронии - либо позитивное до панегирического, либо неприязненное до решительной ненависти. Первое наблюдается у постмодернистов и широкого круга «сочувствующих», главным образом, интелле туалов, тех, для кого такие понятия, как плюрализм, множественость истин и толерантность имеют позитивные коннотации. Второе свойственно почвеннически (в широком смысле) ориентированным писателям, литературоведам и критикам, опирающимся на русские национальные нравственные традиции, сформированные в первую очередь православием.
Пересказывать основы постмодернистской концепции иронии (Ф. Джеймсон, Р. Пойриер, И. Хассан, Ж. Бодрийяр и др.), столь часто обсуждаемой в последние годы, здесь представляется нецелесообразным, но необходимо отметить ту напряженность, которая ера-у же возникла между репрезентируемым такой иронией типом мировоззрения и возрождаемой в современном российском обществе православной духовностью.
Так, весьма отчетливо и недвусмысленно обозначает это противостояние преподаватель Московской Духовной Академии и автор шеститомной монографии «Православие и русская литература» М.М. Дунаев: «Ирония (вспомним и повторим общеизвестное (курсив мой. - И.И.)) всегда в своих целях дает искаженное восприятие мира... К иронии часто прибегает враг, желающий вывернуть мир наизнанку, опорочить творение» (Дунаев, 2000: 727). Крайне резко отзываясь о постмодернизме с его «всеразъедающей иронией», Дунаев интерпретирует иронию таким образом: «Цель иронии одна: представить жизнь без-образной. Лишить человека сознавания в себе образа Божия. Это есть составная часть той единой задачи, которая решается врагом на протяжении всей истории со времен Адама» (Дунаев, 2000: 767).
Неправославному человеку такое представление об иронии может показаться преувеличением, но в одном автор безусловно прав: о потенциально демоническом характере иронии говорили и писали еще в эпоху романтизма. Справедливо и то, что проявленные иронией тогда же амбиции - подменить собой философию и религию - актуализировались в наши дни. Еще в 40-е годы прошлого века, в эпоху «предпостмодернизма», Ч. Павезе заметил, что ирония является для современного мышления фактически тем же, чем для древнего была религия. Не столь радикальную, но также скорее апологетическую по отношению к иронии позицию занимает в работе «Ирония как феномен культуры» Е.А. Петрова, мысль которой о метафизической сверхзадаче иронии кажется прямым возражением М.М. Дунаеву: «Соотнося данность с истиной, она (ирония - И.И.) ...как бы ведет реальность, мир и человека к Абсолюту. И в этом смысле ирония выполняет задачу, поставленную не Дьяволом, но Богом» (Петрова, 1998: 59).
Интерпретация иронии в ее различных аспектах привела к появлению в последние годы прошлого и начале нынешнего века многочисленных статей, диссертаций и монографий, которые можно разделить на три группы.
Ирония как категория эстетики и философии и культурный феномен исследуется в работах Е.И. Кононенко «Ирония как эстетический феномен. История и современность» (1988) и «Пространство иронии: теория и художественная практика» (1990), В.А. Серковой «Ирония в философском мышлении» (1989), В.О. Пигулевского «Эстетический смысл иронии в искусстве» (1992), Л.В. Карасева «Философия смеха» (1996), И.В. Черданцевой «Ирония как метод философствования» (1998), Е.А. Петровой «Ирония как феномен культуры» (1998), М.Т. Рюминой «Смех как эстетический феномен (вопросы теории и истории) (1999), «Эстетика смеха. Смех как виртуальная реальность» (2003), В.М. Пивоева «Ирония как феномен культуры» (2001), Е.Ю. Бралгина «Этика смеха» (2003), А.В. Дмитриева и А.В. Сычева «Смех. Социофилософский анализ» (2005) и др.
Ирония как языковое явление и коммуникативная стратегия изучается в работах Т.А. Шишкиной «Прагматика иронии» (1990), Е.М. Кагановской «Полифоническое звучание как основа иронического представления» (1994), А.В. Сергиенко «О природе иронии как проявлении импликации (на материале прозы Гейне)» (1994), Ю.Н. Варзонина «Коммуникативные акты с установкой на иронию» (1995), Л.А. Исаевой «Виды скрытых смыслов и способы их представления в художественном тексте» (1996), М.А. Паниной «Комическое и языковые средства его выражения» (1996), Т.Т. Утробиной «Экспериментальное исследование языковых репрезентаций комического смысла» (1997), О.П. Ермаковой «Об иронии и метафоре» (1997) и «Типы вербализованной иронии в разных сферах русского языка» (1999), А.А. Масленниковой «Скрытые смыслы и их лингвистическая интерпретация» (1999), В.В. Дементьева «Непрямая коммуникация и ее жанры» (2000), Ю.Ю. Каменской «Ирония как компонент идиостиля АЛ. Чехова» (2001), О.Я. Палкевич «Языковой портрет феномена иронии: на материале немецкого языка» (2001), Т.Ф. Лимаревой «Проблема иронии и лингвистика» (2004) и др.
Символистская ирония как особый тип иронии. «Декадентская» ирония. Теория иронии Ф.Сологуба и практика иронии в творчестве З.Гиппиус
Эпоха Серебряного века обычно вызывает вполне определенные ассоциации: напряженный духовный поиск, потрясающий по глубине и оригинальности взлет философской мысли, открытие новой красоты и нового человека, расцвет литературы, театра, живописи, архитектуры... Но было и другое: культ индивидуализма, эстетизация смерти и демонического, завороженность красотой зла, увлечение «темным Эросом» и прочими «проклятыми вопросами», рискованные эксперименты, в том числе интеллектуальные, - естественная среда и самая плодородная почва для иронии. Будучи непременным атрибутом развитого интеллекта (олицетворением которого был величайший ироник и один из любимых персонажей эпохи - Люцифер), ирония вошла в плоть и кровь Серебряного века, растворилась в нем и, почти не привлекая внимания как предмет эстетической рефлексии, все-таки стала одной из главных участниц этой грандиозной культурной драмы.
Особую роль сыграла ирония в художественном творчестве и «жизнетворчестве» поэтов-символистов. Этому способствовала их главная цель и сверхзадача новой поэзии - преодолеть пропасть между идеалом и действительностью, искусством и жизнью, сделать собственную жизнь произведением искусства, а искусство - образом жизни. Естественно, что это уже предполагало эстетическую дистанцию (т.е. иронию) по отношению к себе и своему творчеству, превращало поэта в homo ludens, но играющего всерьез, ставя на карту не только поэзию, но жизнь и душу. Следуя за своими учителями и предшественниками - романтиками, великими теоретиками иронии, символисты тоже боготворили Игру: ведь и сама София, еще один любимый персонаж Серебряного века, играла некогда перед лицом Господа.
Но в своей серьезной игре символисты пошли дальше романтиков, в том числе и во всем, что касается иронии. Символистская ирония, в отличие от раннеромантической, практически лишена радостного самоупоения, восхищения своими возможностями, она вообще осторожнее, может быть, строже, реже выбирает своей жертвой мир «филистеров», реже сатирична, но чаще обращается на самого художника и его идеал, подвергает сомнению уже, казалось бы, достигнутое. «Думается, есть основания утверждать, что символисты открывали новую, до сих пор еще теоретически не осознанную форму иронии в литературе» (Колобаева, 2000: 115). Символисты ставили себе более глобальные цели, большего требовали от собственного искусства и потому болезненнее воспринимали неизбежные срывы. Поэтому их ирония, как правило, жестче, беспощаднее и по своей интонации скорее сопоставима с позднеромантической (Гейне, Гофман, может быть, Лермонтов). Не удивительно, что в отличие от русской классической литературной традиции, предпочитающей скорее сатиру, реже - гротеск или юмор, символисты обратились к иронии. «Ирония - наиболее характерная для русских символистов форма комического» (Бройтман, 2000: 238).
Ирония для русского символизма не есть периферийная эстетическая категория и, конечно, далеко не исчерпывается функцией одной из разновидностей комического. Учитывая многообразие форм ее проявления в творчестве каждого из русских символистов, необходимо выделить то общее, что позволило бы считать символистскую иронию таким же самостоятельным и узнаваемым типом иронии со своей спецификой, как, например, сократическая, романтическая или постмодернистская. Если в качестве критерия классификации выбрать аксиологический, то картина символистской иронии может быть представлена следующим образом.
В основе символистской иронии, во-первых, вера в наличие некоей абсолютной трансцендентной ценности (по-разному символизируемой в конкретном художественном мире), а во-вторых, сомнение (столь же различно направленное и имеющее множество вариаі тов). Это может быть сомнение (а) в наличии связи этой ценности с феноменальным миром и субъектом; (в) в возможности ее незамутненного отражения в явлениях «земного» мира и ее адекватного восприятия в таких отражениях; (с) в способностях субъекта к такому восприятию и поддержанию этой связи; (d) наконец, в самом наличии этой ценности, что придает иронии характер экзистенциального трагизма (максимум символистской иронии). Несколько упрощая картину, можно утверждать, что у «декадентов» и «старших» символистов (включая Анненского) преобладают типы (а) и (d), у «младших» - (в) и (с).
Вопрос о соотношении декадентства и символизма (и, следовательно, соответствующих типах иронии) - вопрос, столь занимавший самих символистов (=декадентов для всех «непосвященных») и отечественное литературоведение много лет, на наш взгляд, может быть решен следующим образом. Декадентство, собственно, есть не столько литературное направление (метод) или художественная система, сколько комплекс определенных настроений, эстетически переживаемый и воплощаемый в соответствующих формах. Декадентские настроения могут преследовать и символиста, и «реалиста», и человека, не столько занимающегося художественным творчеством, сколько сотворившего декадентскую поэму из собственной биографии (Добролюбов, Тиняков, Петровская - примеров множество).
Истоки акмеистической иронии. Проблема типологии
Статус акмеизма в настоящее время является дискуссионным. Большинство современных исследователей полагает, что акмеизм не является литературным направлением, сопоставимым по значению с символизмом, и традиционная схема «символизм - акмеизм - футуризм» неадекватно отражает литературную ситуацию эпохи модерна (Клинг, 1996; Николаенко, 1999; Лекманов, 2000; Богомолов, 2001; Егорова, 2004 и др.). Акмеистов, по словам Ахматовой, было всего шесть, и хотя бы поэтому логичнее и естественнее называть их литературной группой (Егорова, 2004), а не школой и тем более не направлением (течением). О.А. Лекманов предлагает, помимо собственно «акмеизма», осторожное и очень корректное определение «поэты круга Гумилева», поскол ку сфера влияния акмеистической поэтики не ограничивалась ни самим «акмеизмом», ни даже «Цехом поэтов» (Лекманов, 1996, 2000). (Это позволяет нам, например, рассматривать поэзию Г. Иванова, формально к акмеистам не принадлежавшего, в главе об акмеистической иронии.) Е.В. Ермилова, В.В. Николаенко и О.А. Клинг подчеркивают значение символизма для становления акмеизма и преувеличенность их противопоставления, предпочитая термин «постсимволизм» (Клинг, 1996; Николаенко, 1999; Русская литература на рубеже веков, 2001).
В нашу задачу не входит определение статуса ікмеизма и выявление всех его сущностных характеристик, но необходимо заметить, что, несмотря на саморефлексию акмеизма и наличие обширной исследовательской литературы о нем, он все же значительно менее определен и «отчетлив» в своих принципиальных мировоззренческих и эстетических установках по сравнению с символизмом или футуризмом, не говоря уже об отсутствии единой поэтики. «Поскольку акмеизм - это »: течение, подобное символизму, то в его характеристике в гораздо большей мере учитываются творческие и индивидуальные особенности каждого писателя» (Егорова, 2004). В самом деле, при всем различии поэтических индивидуальностей, намного проще увидеть и определить сходство между, например, Бальмонтом и Белым, Брюсовым и Блоком, Анненским и Гиппиус, нежели между Ахматовой и Зенкевичем или Нарбутом и Мандельштамом. Однако сходство, безусловно, есть, иначе не был бы возможен никакой «акмеизм», и одной из черт этого сходства является, безусловно, специфическая разновидность иронии.
Известно, что акмеизм как таковой возник и сформировался не просто в тесном контакте с символизмом, но прямо вырос из него, позволив развиться уже заложенной в нем тенденции к самоироничности. Акмеизм и есть ирония над символизмом, «достойным отцом» (Гумилев), и, подобно многим родителям в глазах взрослых детей, уважаемым, любимым, но немножко смешным и старомодным. Акмеизм невозможно рассматривать вне символизма, доказательством чему являются акмеистические манифесты, и прежде всего важнейший из них, где впервые были сформулированы принципы акмеистической иронии. Это известная статья Гумилева, вышедшая в начале 1913 года, с характерным названием «Наследие символизма и акмеизм».
Излагая принципы «новорожденного» направления, Гумилев объявляет одним из них иронию: «Светлая ирония, не подрывающая корней нашей веры, - ирония, которая не могла не проявляться хоть изредка у романских писателей, стала теперь на место той безнадежной немецкой серьезности, которую так возлелеяли наши символисты» (Гумилев, 1990: 410). Источником такой иронии является «романский дух», дух света, четкости, определенности. Это и дух всемогущего ratio, интеллектуального изящества и остроумия, заставляющий вспомнить Монтеня, Ларошфуко и Вольтера, хотя в манифесте названы другие имена. Французский символизм, подчеркивает Гумилев, не был подлинно национальным явлением, но «романский дух» все же проявился в нем выдвижением на передний план чисто литературных задач. Это, кстати, объясняет близость раннего Гумилева Брюсову с его «скептической иронией», восходящей к тому же «романскому духу», - поэту, ориентирующемуся, в отличие от большинства символистов, именно на французский символизм, а не на «немецкую серьезность».
Подбор имен, наиболее значимых для акмеизма и акмеистической иронии, весьма красноречив. Среди них имя Вийона (Виллона), великолепного ироника, певца «жизни, нимало не сомневающейся в себе, хотя знающей все»; Рабле, славящего «тело и его радости, мудрую физиологичность» и ставшего позже символом целой смеховой культуры; Готье, защитника «безупречных форм» и весьма значимого для Гумилева «бесстрастия» материала и художника (Гумилев, 990: 413). Мастером иронии, как известно, был и Шекспир, воплощающий, конечно, не «англосаксонский» дух против «романского», а общечеловеческие ценности. Чрезвычайно важно еще одно имя, не названное в статье, но возникающее в силу неизбежной ассоциации у любого минимально эрудированного читателя. Не спекулятивные построения, а «детски мудрое, до боли сладкое ощущение собственного незнания» в ответ на вызов «неведомого» - позиция, заставляющая вспомнить знаменитый афоризм Сократа.
