Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Категория кажимости на современном этапе ее изучения 11
1.1. Философские основы понимания категории кажимости 11
1.2. Лингвистическое понимание категории кажимости 21
1.2.1. Модус vs. модальность 25
Выводы по главе 1 34
ГЛАВА II. Текстообразующие потенции модуса кажимости в прозе А. С. Пушкина 36
2.1. Проза как текстовая сфера возможных миров 36
2.2. Модус кажимости как текстовая категория 43
2.2.1. Модусные ситуации кажимости в прозе А.С. Пушкина 43
2.2.2. Синтаксические составляющие категории кажимости в прозе А.С. Пушкина 52
2.2.3. Функционально-семантические особенности употребления средств выражения кажимости в художественной и исторической прозе А.С. Пушкина.. 70
2.2.4. Взаимосвязь категории кажимости с другими модусными категориями 79
2.2.4.1. Кажимость vs. эвиденциальность 81
2.2.4.2. Кажимость vs. неопределенность 90
2.2.4.3. Кажимость vs. оценочность 97
2.2.5. Концепт как когнитивное средство выражения модуса кажимости . 100
2.2.5.1. Концепт «самозванство» 105
2.2.5.2. Концепт «сновидение» 124
Выводы по главе 2 132
Заключение 133
Список литературы
- Лингвистическое понимание категории кажимости
- Модус vs. модальность
- Модус кажимости как текстовая категория
- Концепт как когнитивное средство выражения модуса кажимости
Введение к работе
Актуальность темы, предопределяемая общей антропоцентрической направленностью диссертации, предполагающей определенную соотнесенность с эстетико-философскими основаниями современной науки, обусловлена несколькими факторами. Во-первых, модусная категория кажимости непосредственно связана с категориями, представляющими суть гносеологической проблематики, затрагивающей взаимообусловленность действительности, сознания и языка. Во-вторых, текстовый анализ ведет к осознанию категории кажимости как многогранного и разветвленного понятия, что обнаруживается при текстовом анализе, что способствует его переводу из разряда частных и весьма противоречиво решаемых вопросов синтаксической теории в разряд ключевых понятий современной лингвистики. В-третьих, рассмотрение «кажущегося» объекта с учетом иерархии его модусных проявлений в прозаическом творчестве Пушкина обогащает дополнительными собственно лингвистическими фактами современное пушкиноведение.
Новизна диссертации определяется: 1) текстовым подходом к категории кажимости, при котором средства ее выражения анализируются с точки зрения их текстообразующих потенций; 2) решением вопроса о соотнесенности категории
кажимости с такими смежными модусными категориями, как эвиденциальность, неопределенность и оценочность; 3) анализом в прозаическом наследии Пушкина категории кажимости, выразительность которой достигается разнообразием привлекаемых писателем языковых и композиционно-эстетических средств.
Цель диссертации, состоящая в выявлении функционально-семантических особенностей лексико-грамматических, семиотических, когнитивных средств выражения категории кажимости в прозе Пушкина, опирающаяся на их философско-этическое и лингвистическое понимание и осуществляемая в текстообразующем аспекте, актуализируется выдвинутыми задачами:
-
выявить философские и лингвистические основы категории кажимости, что существенно и необходимо для филологического анализа средств ее выражения, используемых в художественных текстах Пушкина;
-
рассмотреть модус кажимости в прозаических произведениях Пушкина с позиции теории возможных миров и продемонстрировать исследовательскую модель, обеспечивающую анализ художественного произведения не в изоляции, а в целостной системе прозаического творчества одного писателя;
-
вскрыть специфику взаимосоотнесенности категории кажимости с другими модусными категориями – эвиденциальностью, неопределенностью и оценочностью;
-
представить ядерные и периферийные лексико-грамматические средства, с помощью которых репрезентируется категория кажимости в прозе Пушкина, классифицировав собственно синтаксические структуры;
-
обеспечить когнитивную составляющую анализа пушкинской прозы путем ориентации на взаимосвязь грамматики и семантики с наиболее значимыми для Пушкина концептами, вбирающими в свой семасиологический объем модусы кажимости и эвиденциальности («самозванство», «сновидение»);
-
выявить модусные ситуации кажимости, типичные для пушкинской прозы.
Объектом исследования является прозаическое наследие Пушкина с привлечением эпистолярия как «творческой лаборатории поэта».
Предметом исследования являются:
– во-первых, фрагменты текста с собственно грамматическими средствами выражения модуса кажимости: с полузнаменательной связкой составного именного сказуемого; контактным словом главной части изъяснительного сложноподчиненного предложения; вводным компонентом;
– во-вторых, фрагменты текста, не обладающие строго формализованными средствами, но имеющие весьма эффективные содержательные, семиотические и когнитивные (концептуальные) признаки модуса кажимости.
Гипотеза исследования: модус кажимости, отчасти грамматически формализованный в русском языке, в художественной прозе значительно расширяет набор модусных лексических и словообразовательных средств, приобретая семантико-когнитивный вес главным образом благодаря композиционно-синтаксическим отношениям, возникающим во фрагментах текста и в завершенном тексте, создавая его общую модальность, а также такие ведущие категории, как целостность, связность, членимость. Именно этот творческий и каждый раз особый синтаксико-композиционный симбиоз и определяет выдающиеся художественные достоинства прозаического наследия Пушкина.
Материалом диссертации послужили прозаические и эпистолярные тексты Пушкина, из которых путем сплошной выборки извлекались примеры собственно синтаксических средств выражения кажимости (картотека насчитывает 354 случая употребления), и отдельные кульминационные фрагменты текста, в которых модус кажимости представлен эффективной совокупностью содержательно-семиотических, когнитивных и эмоционально-выразительных средств.
В соответствии с целью и задачами в работе использовались следующие методы исследования: описательный, функционально-когнитивный и контекстуально-сопоставительный.
Лингво-методологическим основанием в диссертации является ориентация на понимание языковой системы как структурно-коммуникативной сущности с
учетом двух слагаемых: 1) отражения положения дел (бытийность), нашедшего свое выражение в языковой системе в оппозиции утверждение/отрицание (в терминологии С. Г. Ильенко утвердительно-отрицательной оси «ДА – МОЖЕТ БЫТЬ – НЕТ»), и 2) межличностного общения – коммуникативной оси «Я - ТЫ», подразумевающей активную роль не только адресанта, но и адресата.
Методологической базой исследования послужили работы по синтаксису русского языка (Г. Н. Акимова, В. А. Белошапкова, В. В. Виноградов, Г. А. Золотова, С. Г. Ильенко, Т. А. Колосова, О. А. Крылова, И. П. Распопов, М. И. Черемисина, В. А. Шаймиев, А. Л. Шарандин, Н. Ю. Шведова, Т. В. Шмелева, Л. В. Щерба и др.), семантике (Ю. Д. Апресян, В. З. Демьянков, Ю. А. Караулов, Ю. С. Степанов, А. Д. Шмелев, Д. Н. Шмелев, Р. Л. Смулаковская и др.), лингвистике и грамматике текста (И. Р. Гальперин, М. Я. Дымарский, И. А. Мартьянова, О. И. Москальская, Т. М. Николаева, Н. А. Слюсарева, К. А. Рогова и др.) и пушкиноведению (М. П. Алексеев, Н. Я. Берковский, С. Г. Бочаров, В. Э. Вацуро, В. В. Виноградов, Г. О. Винокур, Г. А. Гуковский, Н. В. Измайлов, Ю. М. Лотман, Н. Н. Скатов, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, В. И. Тюпа, М. А. Цявловский, Б. М. Эйхенбаум и др.). Особое место в теоретическом анализе занимают лингвистические работы по исследованию модусных категорий кажимости, эвиденциальности, неопределенности и оценочности (Н. Д. Арутюнова, Н. Н. Болдырев, А. В. Бондарко, Е. М. Вольф, В. Г. Гак, О. А. Кобрина, Н. А. Козинцева, И. Н. Лёвина, Л. Я. Маловицкий, В. П. Недялко, Е. В. Падучева, Т. И. Семенова, В. И. Шаховский, А. М. Шелякин, Р. О. Якобсон и др.).
Положения, выносимые на защиту:
-
В семантико-синтаксическом структурировании прозаического наследия Пушкина и прежде всего его художественных произведений модусная категория кажимости в тесной соприкасаемости с эвиденциальностью и другими модусными категориями является одной из важнейших.
-
На современном этапе решения актуальных проблем функционально-семантического синтаксиса с его основной единицей – высказыванием – текстовый подход спровоцировал поиски единицы художественного целого, в
качестве которой целесообразно использовать текстовый фрагмент, интерпретируемый как нежесткая совокупность высказываний, объединяемых содержательно, эмоционально, прагматически, и выступающий в двух своих разновидностях: собственно нарративной и диалогической.
-
В художественном произведении к средствам выражения категории кажимости, как показал анализ прозаического наследия Пушкина, относятся не только собственно лексико-грамматические, но и симбиоз подчиненных текстовой модальности семантических, когнитивных и оценочных средств, «упаковываемый» в границы жанра и общей композиции произведения.
-
В зависимости от сферы употребления (художественной, исторической, эпистолярной) модус кажимости приобретает свои количественные и функционально-семантические особенности. Наиболее характерен он для художественной прозы.
-
Средства выражения модуса кажимости в художественном тексте способны приобретать дополнительные смысловые оттенки, продвигаясь на утвердительно-отрицательной оси и сближаясь с полюсом «ДА» или «НЕТ». Их сближение с «ДА» позволяет поставить вопрос о существовании псевдокажимости.
Теоретическая значимость диссертации состоит в том, что впервые определена исключительная роль модуса кажимости в формировании художественного пространства в целом; показана вытекающая из этой роли необходимость анализа не только самих конкретных лексико-грамматических средств, но и тех композиционно-синтаксических отношений, которые выравнивают функционально-семасиологическую окраску фрагмента в целом. Именно в этом ключе интерпретируется прозаическое и эпистолярное наследие Пушкина.
Практическая значимость диссертационного исследования определяется возможностью применения его результатов для решения проблем, связанных с дальнейшим изучением модуса кажимости. Полученные выводы и материалы исследования могут быть использованы в курсах преподавания синтаксиса
русского языка, филологического анализа текста, типологии текста, а также дисциплин по выбору, связанных с творчеством Пушкина.
Апробация основных результатов исследования осуществлялась в виде докладов на Всероссийских научных конференциях «Слово. Словарь. Словесность» (Санкт-Петербург, РГПУ имени А. И. Герцена, филологический факультет, 2011, 2012, 2014), «Актуальные проблемы гуманитарного знания в техническом вузе» (Санкт-Петербург, Горный ун-т, 2013). Основные положения исследования отражены в 7 публикациях. Из них – 3 в ведущих рецензируемых научных журналах, включенных в перечень ВАК МОиН РФ.
Структура исследования. Диссертация общим объемом 225 страниц состоит из введения, двух глав, заключения, списка литературы и приложения.
Лингвистическое понимание категории кажимости
В одной из книг, посвященных проблемам общей философии, собственно философии языка и теории языка, доктор филологических наук, профессор В. В. Колесов сетует на то, что современная лингвистическая теория отстранилась от философских проблем. Именно в этом он видит причину эклектизма лингвистических работ и эмпиризм в накоплении исследовательских фактов. Результатом таких работ становится не познание истины, а лишь эстетика представления накопленных материалов («красивое решение»). «В новых условиях, – подчеркивает В. В. Колесов, – филологи оказываются необеспеченными стратегически философской базой» [Колесов 2007: 10–11]. Призыв к обеспечению лингвистики «стратегически философской базой», безусловно, справедлив. Реализуя его, целесообразно остановиться хотя бы в самом общем виде на истории философского осмысления понятия «кажимости» («видимости»), тем более что первоначально оно стало использоваться в философии.
В качестве предмета особого наблюдения кажимость (видимость) становится популярной в эпоху Просвещения. Однако и до этого периода данная философская проблема не могла не затронуть основоположников гносеологической теории. Интерес к ней проявляли уже деятели античной культуры (элеаты, Демокрит, Платон, Парменид и др.). Ряд положений был внесен философами Средневековья (прежде всего Р. Декартом). Разработку идеи кажимости продолжили классики немецкой философии (И. Кант, Ф. Гегель, И. Ламберт и др.). Не проходят мимо нее и современные философы (М. Хайдеггер, Ж.-П. Сартр и др.). Отечественные философы, в особенности представители религиозной направленности (А. С. Хомяков, В. С. Соловьев, П. А. Флоренский, Н. О. Лосский, Н. А. Бердяев, С. Л. Франк и др.), также не обошли вниманием проблематику кажимости. Известный французский философ и математик Рене Декарт (1596–1650), оставив после себя знаменитый афоризм «Я мыслю, следовательно, существую», пришел к нему, занимаясь проблематикой научного познания. Сферу кажимости он связывал с гносеологическим заблуждением и иллюзией чувственного опыта, противопоставляя ее сущности, как неистинную. Единственными путями, ведущими к достоверному познанию истины, Декарт признавал метод дедукции и интуицию, понимаемую не как «обманчивое суждение беспорядочного воображения», но как «понятие ясного и внимательного ума, порождаемое лишь естественным светом разума и благодаря своей простоте более достоверное, чем сама дедукция» [Декарт 1950: 86].
Существенный вклад в исследование категории кажимости (видимости) внес Иоганн Генрих Ламберт (1728–1777) – немецкий физик, математик и философ. Его философский труд под названием «Новый органон, или мысли об исследовании и обозначении истинного и его различении от заблуждения и видимости» (1764) всецело посвящен понятию видимости (Schein). Теорию видимости, обособленную им в качестве отдельной научной области, и ее влияние на правильность и неправильность человеческого познания Ламберт назвал феноменологией (Phnomenologie), отметив при этом, что в самом общем виде она может быть названа трансцендентальной оптикой, поскольку «определяет из истинного видимость, и напротив, из видимого истинное» [Ламберт 2006: 110]. Ламберт подчеркивал: «Видимость способствует тому, что мы очень часто представляем себе вещи в другом обличии, и облегчает нам принятие того, чем они [Вещи. – Ю.Х.] кажутся, в качестве того, что они действительно суть, или наоборот смешиваем второе с первым» [Там же: 105].
Само понятие видимости Ламберт связывал прежде всего с особенностями зрительного восприятия, поскольку видимость «как по слову, так и по своему первоисточнику берется от глаза или от зрения» [Там же: 106]. При этом он отмечал, что «видимость распространяется вплоть до царства мысли (Gedankenreich)», т. е. влияет на сознание, память и воображение, что приводит к тому, что «они наряду с аффектами искушают нас принимать за правильные те представления и выводы, которые не являются таковыми при более точной проверке» [Там же: 108]. Ламберт выделил следующие типы видимости: 1) физический, 2) органический (патологический), 3) психологический и 4) моральный. Первые два типа связаны с обманчивостью восприятия: физическая видимость предполагает наличие какой-либо вещи (предмета), представляющейся субъекту «не такой, какова она суть сама по себе, а только такой, какой мы ее ощущаем» [Там же: 109], а органическая (патологическая) обусловлена состоянием бреда и болезненным, неадекватным восприятием. Психологическая видимость связана со способностью воображения, которая нередко приводит к возникновению «небылиц, если при этом в основание не положено ничего истинного и реального» [Там же]. Особым ее подтипом является идеалистическая видимость, представляющая собой идеалистические представления о чувственном и телесном мире. Видимость, вызываемую состоянием аффекта («страстями»), Ламберт определял как моральную, поскольку воля и аффекты являются предметом морали.
Создание же категориального аппарата теории познания, как и выдвижение наиболее глубинных ее идей, принадлежат Иммануилу Канту (1724–1804), по праву названному родоначальником немецкой классической философии.
В 1770 г. диссертацией «О форме и принципах чувственно воспринимаемого и умопостигаемого мира» начинается так называемый критический период в деятельности Канта с его ведущей идеей постижения теоретического разума, выражающейся в исследовании границ познавательных способностей человека.
К 1781 г. появляется «Критика чистого разума», посвященная непосредственно теории познания с ее основным постулатом о недоступности познанию природы вещей, как они существуют сами по себе («вещей в себе»). По мнению Канта, познаваемы лишь явления, обнаруживающиеся в человеческом опыте. Достоверность же математических знаний и законов естествознания обеспечивается наличием априорных форм чувственного созерцания и чистого рассудка в их синтетическом многообразии. С точки зрения Канта, разум по своей природе антиномичен, раздваивающийся в противоречиях, но эти противоречия кажущиеся: их разрешение в противопоставленности «вещей в себе» сущности и явлению [Кант 1964].
В 1788 г. появляется «Критика практического разума» [Кант 1965], посвященная этике, основным законом которой был провозглашен «категорический императив» - безусловное повеление, требующее руководствоваться таким правилом, которое независимо от нравственного содержания поступка могло бы стать правилом поведения для всех. Важно, что эта идея сопровождалась принципом самоценности каждой личности, которая не должна приноситься в жертву даже во благо всему обществу. В эстетике же Кант определяет категорию прекрасного как незаинтересованное удовольствие, объявив высшим видом искусства поэзию: ведь именно она возвышается до изображения идеала. В 1790 г. появляется «Критика способности суждения» -учение о способности суждения о прекрасном (искусстве) и о целесообразности в природе (строении организмов) [Кант 1966].
В концепции Канта понятие кажимость (видимость) приобрело категориальный статус. Следует подчеркнуть такой результат его размышлений как сопоставление двух типов видимости: эмпирической (предметный опыт с возможным оптическим обманом) и трансцендентальной (мыслительный). «Без чувственности ни один предмет не был бы нам дан, а без рассудка ни один нельзя было бы мыслить. Мысли без содержания пусты, созерцания без понятий слепы» [Кант 1964: 155]. Этот философский тезис Канта, занявший в его наследии место, сопоставимое с фразеологизмом «вещь в себе», способствовал появлению одного из центральных понятий теории познания - философское понятие субъектно-объектных отношений.
Модус vs. модальность
Мировоззренческим ключом к рассмотрению вопроса о природе категории кажимости может явиться концепция возможных миров. Основоположники семантики возможных миров, которыми принято считать С. Крипке [Крипке 1982] и Я. Хинтикка [Хинтикка 1980], пришли к своей концепции не без влияния идеи Г. Лейбница о содержащемся в Божественном разуме бесконечном множестве субстанций [Лейбниц 1982]. «Понятие «возможный мир» можно интерпретировать как возможное положение дел, либо как возможное направление развития событий» [Бабушкин 2001: 6]. При этом один из миров может восприниматься как реальный, а остальные – возможные, но способные в той или иной степени отражать реальный. Отсюда следует, что в сознании каждого человека – свой возможный мир, свое видение реального мира.
Теория возможных миров в последнее время все более успешно применяется в языкознании и литературоведении [Бабушкин 2001; Балалаева 2006; Бардасова 1995; Вяч. Вс. Иванов 1982; Новикова 2010; Степанов 1994; Черемисина 1992; Шмелев 1995 и др.]. Как отмечает Т. И. Семенова, «естественный язык используется в применении к разным мирам, представляющим в семантическом пространстве языка ментальное пространство идеального и должного, мифического и эмпирического, реального, видимого и кажущегося» [Семенова 2007: 25].
В работе «"Возможные миры" в семантическом пространстве языка», А. П. Бабушкин, опираясь на когнитивный и концептуальный анализ и «логику здравого смысла», называет следующие средства, выражающие семантику возможных миров в русском языке: сослагательное наклонение, условные предложения, конструкции типа «частица бы + инфинитив», вопросительные местоимения, формальные показатели будущего времени, сравнительные союзы (как если бы, как бы, как, как будто бы, как будто, словно, точно, подобно и т. д.), модальные слова и частицы (может быть, кажется, вроде, похоже, наверное, верно, вероятно, чай и др.) [Бабушкин 2001].
Среди возможных миров, выражаемых сослагательным наклонением, выделены: 1) ближайший мир, отражающий возможное следствие реального положения дел, тесно примыкающий к «реальному» миру, но несовпадающий с ним по причине своей гипотетичности (выражается условной конструкцией если бы..., то..., при этом условие и следствие однозначно соответствуют друг другу: Если бы вы повернули выключатель, то свет загорелся бы); 2) возможный мир (потенциальный мир) с множеством потенциально возможных консеквентов (последствий), каждый из которых может соответствовать действительности (Если бы я хорошо знал английский язык...); 3) мир чужих ролей (Если б я был султан…); 4) параллельный мир, воображаемые (желаемые) ситуации которого относятся к настоящему времени (Да если бы у меня водились деньги, / С тобою стал ли б я водиться? А. С. Пушкин); 5) мир воображаемых перспектив, или мир видов на будущее, ситуации которого при определенных обстоятельствах могли бы стать реальными в будущем; 6) мир упущенных возможностей, которые могли иметь место в прошлом, но не состоялись по ряду причин (Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история, роковая пуля встретила бы мою грудь - и я нашел бы средство сохранить поэта-товарища, достояние России. И. И. Пущин); 7) ирреальный мир - мир фантазий, в котором выделяются: нереальный, но «земной» мир, нереальность действий в котором обусловлена их непринятостью, нехарактерностью для определенного общества (индивида); алогичный мир неправдоподобных ситуаций и событий (Если бы я был женщиной, то делал бы такому мужественному красавцу, как вы, восемь процентов скидки с обычной цены. И. Ильф, Е. Петров).
Условные предложения (Если…, то…), по мнению А. П. Бабушкина, могут выражать следующие типы возможных миров: 1) максимально приближенный мир, в котором представляются конкретные (не обобщенные) ситуации – последствия каких-либо действий, предположительная реализация которых абсолютна «здесь и сейчас»; 2) потенциальный мир, в условиях которого способна реализоваться та или иная «скрытая» возможность в зависимости от ситуации (Если мы столкнемся… то беда. М. Ю. Лермонтов).
Эта основная рубрикация подкрепляется типологией отдельных конструкций, выражающих возможные миры: Частица бы + инфинитив выражает должный мир, не ставший реальностью, и мир прожектов и предполагаемых решений. Сравнительные конструкции с союзами как если бы, как бы, как будто и др. выражают мир реальных аналогий (где ситуация реального мира сравнивается с другой реальной ситуацией), мир фиктивных аналогий (где проводится аналогия с некой фантастической, вымышленной ситуацией). Модальные слова (может быть, кажется, вроде, похоже, наверное и т.п.) выражают мир сомнений, догадок и гипотетических допущений. Конструкции с союзами или, или… или, ли… или выражают мир возможных альтернатив: 1) с индексом предостережения (Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог свят! Продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю. А. С. Пушкин); 2) с индексом предположительности. С помощью будущего времени выражается мир предписываемых действий – мысленное воплощение вполне реальных событий, а конструкция Нет, это не (это вам не) + объект сопоставления выражает «антимир», в котором «свой» мир противопоставляется другому миру.
Модус кажимости как текстовая категория
Если положение дел дано фрагментарно, неточно, то «срабатывает» кажимость (при тесной взаимосвязи с неопределенностью). Обращение к прозе Пушкина обнаруживает множество примеров, подтверждающих, что средства выражения кажимости и неопределенности в тексте часто взаимодействуют, что, несомненно, усиливает степень передаваемой субъективности восприятия. В «Русском семантическом словаре» под редакцией Н. Ю. Шведовой тематический блок, названный «Неопределенность. Неоднозначность. Проблематичность», включает в себя такие слова, как вопрос, гипотетичность, двусмысленность, загадочность, мистика, мистичность, небесспорность, невнятность, невразумительность, необъяснимость, неоднозначность, неожиданность, неочевидность, непонятность, непредвиденность, непредсказуемость, неясность, оспоримость, относительность, предположительность, проблема, проблематичность, сомнительность, спорность, таинственность, условность [РСС, III 2003: 169–171]. Между тем к понятию неопределенности можно отнести лишь неоднозначность, неочевидность, непонятность и неясность.
При анализе пушкинского материала нами было замечено, что в художественной прозе в ситуации непроизвольного воображения возможны фрагменты, в которых кажимость выражается неопределенными местоимениями. Но этот феномен появляется лишь при условии, что подобному фрагменту предшествует фрагмент с другими ярко выраженными компонентами кажимости.
Демонстрацией взаимоотношений кажимости и неопределенности служит фрагмент из «Пиковой дамы». Германн, исходивший из предположения, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, отправился на ее похороны, дабы испросить у ней прощения. Подойдя к гробу, он оказался в плену непонятного чувства: показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Это произвело на него сильное впечатление. Весь день он был крайне расстроен, пытаясь заглушить свое волнение хмелем. Но вино еще более горячило его воображение. Вернувшись домой, он крепко заснул, а проснулся уже глубокой ночью с мыслями о похоронах графини.
В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, - и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, - и Германн узнал графиню!
«Вдумавшись в композиционный строй сцены явления покойницы-графини Германну, – заметил В. В. Виноградов, – легко понять, какая тонкая и глубокая подготовка художественной фантастики кроется в синтаксических и семантических формах обозначений субъектов такого отрывка… … Смена субъектных имен: кто-то, женщина в белом платье, белая женщина – все ближе и ближе подводит к таинственному образу умершей графини» [Виноградов 1936: 137]. Этот эпизод произвел впечатление на Ф. М. Достоевского. В одном из своих писем он отметил: «Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему... И Вы верите, что Германн действительно имел видение и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем в конце повести, т. е. прочтя ее, Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром... Вот это искусство!» [Русские писатели XIX века о Пушкине 1938: 351].
Идея соприкасаемости категории кажимости с категорией неопределенности в ее имплицитном существовании была затронута в диссертации И. Н. Лёвиной, где продемонстрировано, с одной стороны, наличие случаев, когда неопределенные местоимения формируют в художественном произведении «кругозор» персонажа, с другой стороны, случаи, когда неопределенные местоимения обеспечивают передачу процесса познания, провоцируемого у персонажа его состоянием – как физическим, так и эмоциональным, представленным, несомненно, чаще [Лёвина 1988]. Модус кажимости также основан на совмещении сенсорного и когнитивного планов, что подтверждает близость рассматриваемых категорий.
Тем не менее, нужно признать, что сами по себе средства выражения неопределенности лишь в некоторых случаях способны передавать семантику кажимости. Подобное значение выявляется тогда, когда они выступают в «содружестве» с другими средствами. Диссертация И. Н. Лёвиной 1988 года создавалась в период, когда категория кажимости как таковая в теоретической лингвистике еще не выделялась, но интуитивное предчувствование ее уже имело место.
Подводя итог вышесказанному, следует указать на подвижность и динамичность соотношения рассматриваемых категорий. Неопределенность и кажимость, выступая поочередно на первый план, находятся в постоянном взаимодействии. Первый случай, когда акцент смещается на неопределенность, связан с прочно вошедшим в лингвистику понятием положения дел, если трактовать его не как непосредственное отражение так называемой реальной действительности, а как «среднестатистическое субъективное представление индивидов» об окружающем в рамках соответствующих хронотопа и детерминации. Во втором случае, когда главенствует кажимость, – с отражением гносеологического (познавательного) процесса, присущего человеку.
Кажимость vs. оценочность Переходя к категории оценочности, уместно вспомнить важное замечание О. А. Кобриной о том, что «все модусные категории оценочны в какой-то мере, в самом общем плане» [Кобрина 2006: 99]. Размышляя об окружающем мире и о своем месте в нем, пропуская объекты реальной действительности (а правильнее сказать, субъективного обобщения общепринятого восприятия) через призму своего видения, субъект оценивает их (и в том числе себя) с той или иной точки зрения. Оценка эта, имея сенсорно-когнитивную природу, может основываться на непосредственных ощущениях, личном опыте, логических умозаключениях субъекта и на устоявшихся взглядах социума (Что такое хорошо и что такое плохо?). Поскольку пропущенная через себя реальность не может не получить субъективной оценки, говорящий приобретает статус квалификатора оценки, которую слушатель может воспринимать так, как она задумана собеседником, но может произойти оценочный сбой. В этом последнем случае, говоря словами поэта, «союз волшебных звуков, чувств и дум» приобретает семиотическую оценку. Тем более, что объектом оценки могут быть не только предметы действительности, положение дел в целом, но и, как говорилось, возможные миры. Объект оценки всегда выражен эксплицитно в отличие от субъекта, который может быть и имплицитен. В качестве оценочных предикатов используются такие, как: считать, полагать (предикаты мнения), казаться, чувствовать (себя), образующие оценочную модальную рамку высказывания [Вольф 2002].
Концепт как когнитивное средство выражения модуса кажимости
Попытку целостного анализа сновидений в творчестве А. С. Пушкина и выявления их статуса в художественном мире автора предприняла Ю. О. Ершенко. Важным является ее замечание о текстомоделирующей функции сна у Пушкина: сон нередко предсказывает и отражает реальные события, порождая «зеркальную симметрию» [Ершенко 2006].
Эти идеи могут послужить отправным пунктом при анализе как самого сна Петра Гринева в «Капитанской дочке», так и его концептуальной роли в создании целостности классического шедевра русской прозы. Обобщенный вывод И. В. Семибратовой о том, что «для Пушкина сон – прежде всего художественный прием, позволяющий глубже раскрыть психологию героя, показать самые тайные моменты жизни личности как бы изнутри, выявить те стремления, опасения или предположения, которые самому действующему лицу еще не ясны, до конца не осознаны, но уже зародились» [Семибратова 1977: 165] едва ли может быть отнесен к сну Гринева. Его сновидение в виде некоего предварительного сценария вбирает в себя все то, что произойдет в дальнейшем, те трагические исторические события, которые потрясли Гринева и его современников. В связи с этим необходимо рассмотреть сон Гринева принципиально по-новому, исходя из тезиса В. В. Виноградова о том, что художественное произведение «задано читателю ... как известная схема и загадка, которую читатель должен еще дополнить и разгадать в конкретно-смысловом плане» [Виноградов 1971: 9]. Предложенное разгадывание целесообразно провести с последовательным учетом заложенного в повести философско-художественного профетизма.
Термин профетизм, возникший в анализе ветхозаветного текста и означающий «пророчество» («предсказание»), в дальнейшем стал использоваться и при анализе художественного произведения. Наиболее полно эта ориентация представлена в монографии А. Ф. Оропая «Пространство и время в философско-художественном профетизме» [Оропай 2010]. Речь при анализе должна идти не просто о сути предсказания, но и о его пространственно-временных характеристиках, неизбежно сопровождающих события и определяющих их реалистичность. Последовательность в представленности временной перспективы – отличительная черта «Капитанской дочки». Воспроизведем пушкинские слова: Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни…
Начиная анализ, уместно напомнить о первом условии при его проведении – а именно об обнаружении целостности разбираемого текста. Об этом удачно было написано в книге Е. В. Ермаковой: «Любое событие, которое описывает текст, оценивается с точки зрения того, 1) что происходит в выдуманном мире текста (описываемая текстом ситуация) и 2) зачем это событие описывается в перспективе целого и с точки зрения возможной интенции автора (порождаемая текстом коммуникативная ситуация)» [Ермакова 2010: 6; о целостности текста см. также Ильенко 1985; Адмони 1985; Степанова 2006; Дымарский 2006; Мартьянова 2014]. Каковы же события гриневского сна? Въехав на барский двор, Гринев узнает от матери, что его отец при смерти (предсказание тех душевных страданий старшего Гринева, которые выпали на него в связи с известием о мнимом предательстве сына). Но вместо отца в постеле лежит мужик с черной бородою (напомним, что формулы черная борода и сверкающие глаза писатель использует при описании реального Пугачева). Матушка советует Петруше просить у мужика благословения, называя его посаженым отцом (словно вторя ей, верный Савельич скажет и наяву своему барину: «Поцелуй у него [Пугачева. -Ю.Х.] ручку»). Страшный мужик ласково призывает Петрушу подойти под его благословение (позже Пугачев окажется благодетелем Гринева, помиловав его и «благословив» на свадьбу с капитанской дочерью). Гринев же во сне не подчиняется матери, так же как под страхом смерти не поступится честью дворянина («Береги честь смолоду» - таков эпиграф повести). Во сне же Петр силится бежать и не может, а мужик, хватая топор, убивает людей, наполняя комнату мертвыми телами (слово топор как некий символ появится и в иносказательном разговоре Пугачева с хозяином постоялого двора о предстоящем бунте, а кровавая расправа произойдет наяву: захват Белогорской крепости, произведенный с невиданной жестокостью, разбойничий поход на Оренбург и т. д.).
Параллелизм символической картины сна и исторических событий 1773-1775 годов очевиден. Однако можно ли считать, что идея «Капитанской дочки» сводится лишь к предупреждению национальных бедствий, сформулированному Пушкиным: Не приведи бог видеть русский бунт -бессмысленный и беспощадный (ведь недаром это выражение стало крылатым)? Реалистическая составляющая «Капитанской дочки», отражающая конкретные жизненные события, представлена глубже и всестороннее. Сновидение, по сути дела, отражает лишь одну сторону драматических событий русской истории. Вторая связана последовательнее всего с изображением образа бунтовщика -Емельяна Пугачева. Он далеко не однозначен, как неоднозначно и сопротивление народа. В самом деле, на протяжении всей повести мы сталкиваемся с двойственностью личности жестокого бунтовщика-вождя как в общественно-социальном восприятии, так и в повседневном поведении (ср. расправу с Василисой Егоровной и великодушие и милосердие по отношению к ее дочери Маше, не говоря уже о Гриневе, мужественно заявившем Пугачеву: «Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу»).
Соответственно, сон Гринева с его пророчеством можно рассматривать как концептуально представленный текст целого произведения, как «текст в тексте», являющийся ключом к пониманию не только замысла всего произведения, но и отношения Пушкина к неоднозначной фигуре вождя бунтовщиков.
Совершенно особенным, исключительным в концептуальном и композиционно-содержательном отношении является сон Адрияна Прохорова в «Гробовщике». Его исключительность определяется целым рядом причин: философской нагруженностью, убедительной представленностью концепта «смерть» в художественных образах гроб, похороны, новоселье21, композиционно-содержательной интригой, наиболее показательной в отношении соотнесенности названия и смысла произведения, а также выразительностью совокупности используемых языковых средств.
В самом деле, название «Гробовщик», подкрепленное державинским эпиграфом о дряхлеющей вселенной с ее каждодневными гробами, меньше всего в данном случае воспринимается как бытовое наименование профессии – оно настраивает читателя на мироощущение, связанное с представлениями о жизни и смерти и о зыбкой границе между ними. Ощущение этой зыбкости передается Пушкиным возможным неразличением сна и яви его персонажем и приводит к читательской озадаченности, связанной с восприятием сна как реальности.
Как известно, «классические» сны (Татьяны Лариной, Петруши Гринева, Марьи Гавриловны в «Метели») всегда объявлены Пушкиным. Они всегда мрачные, тревожные и, кроме того, вещие, можно даже сказать, зловещие, так как предрекают героям будущие испытания, трудности.