Социальный хаос в российском обществе Байрамов Вагиф Дейрушевич

Содержание к диссертации

Введение

Глава I. Теоретико-методологическое обоснование исследования социального хаоса .

1.1 Теоретико-методологические подходы исследования социального хаоса в жизни и развитии общества.

1.2 Социальный хаос и социальная трапзпция российского общества . 38

1.3 Социальный хаос: теоретико-методологических конструкт исследования. 57

Глава 2. Флуктуации социального хаоса в российском обществе . 73

2.1. Социальный хаос в дифференциации российского общества. 74

2.2. Социальная структура российского общества: сегментация социальных отношений .

2.3 Социальный хаос и социальная мобильность в российском обществе. 113

Глава 3. Институционализацня социального хаоса: тенденции к наведению порядка или пролонгирование социальной неопределенности .

3.1 Влияние институциональных дефектов на воспроизводство социального хаоса в российском обществе.

3.2 Институциональные ресурсы и хаотизация социальных отношений . 150

3.3 Местное самоуправление как институт самоорганизации населения: эффект 165 минимизации социального хаоса.

Глава 4. Социальное самочувствие россиян: транзиция социальной нестабильности.

4.1. Базисные идентификационные матрицы в российском обществе: нестабильность социального самоопределения.

4.2 Социальная неуверенность в пролонгации социального хаоса . 207

4.3 Ценностные ориентации россиян: предпосылки преодоления хаотизации. 221 Заключение 238

Список используемой литературы

• Социальный хаос и социальная трапзпция российского общества
• Социальная структура российского общества: сегментация социальных отношений
• Институциональные ресурсы и хаотизация социальных отношений
• Социальная неуверенность в пролонгации социального хаоса

Введение к работе

Актуальность исследования. Современный мир вступил в период социальной неопределенности, поиска социальных практик, полезных социальных ценностей, векторов социального развития. Социологическая мысль столкнулась с проблемой не только описания и объяснения социальных флуктуаций, глобализации, индивидуализации, потери доверия к социальным институтам, но и определения самой действенности социологического знания.

Предложенные постмодернизмом установки содержат не только признание когнитивного диссонанса, но и выходят за пределы собственно социологического анализа, возможности научного восприятия освоения действительности. Концепты «глобализированного», «индивидуализированного» обществ, общества социального риска отменяют существование общества как социологического факта, ограничивая исследовательские задачи поиском микросоциологических показателей. Тем не менее, слабо используется объяснительный и прогностический потенциал концепции социального хаоса, определяя хаос исключительно в рамках структурно-функционального анализа как патологию общественного развития или проявление дисфункциональности социальной и социально-ценностной аномии. Критика парадигмы прогресса общественной жизни как определенной стратегии научного исследования приводит к попыткам интерпретации социального хаоса в контексте социальной трансформации, социального спонтанеизма.

Российское общество, которое интерпретируется в концепции активных социальных трансформаций и социальной нестабильности, представляет пример неадекватного использования парадигм социологического знания. Проблема институционализации социального порядка выявляет необходимость определения границ социального хаоса, так как в ином случае общество не может быть интерпретировано в категориях социальной стабильности, а социальный хаос выступает ни чем иным как непреодолимым последствием социальных трансформаций, и поиски эффективного социального управления в целом теряют смысл.

Если следовать классической социальной парадигме, то, очевидно, цель общества состоит в наведении социального порядка. Но, во-первых, за рамками исследования остаются собственно те изменения, которые произошли на социальном микроуровне, а также те проблемы, которые связаны с институциональными эффектами и нестабильностью социальной структуры российского общества. Во-вторых, игнорируется целый слой россиян, которые замкнулись только на себе, на самополагании и решают проблемы без взаимодействия с государственными или социальными институтами. В-третьих, в российском обществе не сбалансированы интересы граждан и государства, государства и общества, а так называемая сфера социальной свободы не совпадает с классическим определением действий индивидов и групп в рамках политико-правовой целесообразности.

Государство, по представлению российских либералов, монополизирует исключительно политическую сферу, но должно закрывать глаза на деятельность россиян в сфере «серого» бизнеса, их уход от общественно-политической активности и уклонение от гражданских обязанностей. Происходит конвертация политической ритуальности, конформизма в признании права на частную жизнь, индивидуальную свободу, что приводит к легитимации социального хаоса, который мы можем определить как состояние разрыва между публичной и частной сферой и индифферентизма граждан к общезначимым социальным интересам. В данной исследовательской ситуации неуместна концепция жизненных миров немецкого исследователя Ю. Хаберамаса, ибо речь идет не о противодействии инструментальной рациональности и возможности реализации концепции социальных коммуникаций, а расширении экспансии социального хаоса в тех сферах, которые могут функционировать только при определенном социальном регулировании и возможности координации деятельности различных социальных групп и слоев.

Конечно, необходимо учитывать, что в российском обществе проявляется низкое доверие к социальным институтам, действиям государства, и социальные дефекты и социальные деформации воспроизводятся как структурно, так и функционально, выражая интересы групп людей, заинтересованных в сохранении социального хаоса не только как основной, но и единственно возможной сферой реализации индивидуальных и групповых интересов. В социальном хаосе можно выделить две составляющие: состояние социальной неопределенности, связанной структурными диспропорциями и институциональными дефектами; и социальное самочувствие, которое фиксирует разрыв со сферой институционализированых формальных и правовых практик и связано с достижением социальной группой или индивидом определенных преимуществ согласно логике присоединения к социальным институтам и в то же время отказа от принятия институциональных стратегий, а, следовательно, и общества в целом как сферы согласования интересов и социальной самореализации.

Социальный хаос в российском обществе не может быть представлен в концепции наведения абсолютного порядка, потому что неизбежно возвращает к пройденному этапу бюрократического управления обществом. Очевидно также, что не выдерживает критики и концепция социального хаоса как последствия социальных трансформаций. Точнее, можно сказать, что социальные трансформации создают фоновые практики для социального хаоса, и в то же время следует определять социальных хаос через концепцию социальных отношений, и ось разделения в обществе, вероятно, идет как раз по линии хаос/беспорядок, а не по имущественному или иным критериям социальной дифференциации. Структурная дифференциация российского общества показывает, что в условиях сегментирования социальных отношений социальные институты теряют функциональность, и если мы говорим о кризисе социальных институтов: семьи, школы, армии – то речь идет прежде всего о восприятии их как институтов, не дающих социальной опоры, не гарантирующих наведение социального порядка, и в то же время являющихся рискогенными в том смысле, что их эффективность может существенно сузить сферу индивидуальной свободы.

Поэтому по своим теоретико-методологическим и социально-практическим основаниям заявленная в данной диссертационной работе цель представляется актуальной и имеет не только академическое дискуссионное содержание, но и определенное значение в том, какой вектор общественного развития будет выбран в качестве институционализации социального порядка. Также в российском обществе необходимо формирование концепции социального хаоса, которая позволит выработать определенные критерии эмпирической идентификации, дающей достоверную социологическую информацию для описания и объяснения данного явления.

Степень научной разработанности темы. Идея социальной эволюции и выдвинутый О. Контом закон о трех эпохах в развитии общества определили исследовательские рамки классической модели социальных изменений. В работах Э. Дюркгейма, М. Вебера, Т. Парсонса присутствует теоретическая установка на понимание социального хаоса в процессе регресса, дезинтеграции, нарушения социальной аномии в обществе. В социальном хаосе виделось препятствие для перехода общества от традиционного к современному состоянию, и социальный хаос оценивался как побочный результат социальной дифференциации общественной жизни. Социальный хаос определяется как состояние дискоординации общества и государства, государства и личности, и можно отметить, что выход на понимание социального хаоса был связан с апологией концепции социального равновесия общества.

Такой позитивистский подход к проблеме социального хаоса вызывает возражение представителей школы социальной конфликтологии – Р. Дарендорфа, Д. Ленски, Л. Козера, видящих в социальном хаосе замаскированное признание конфликтности социальных отношений и в то же время нежелание рассматривать социальный конфликт как необходимый момент социального развития.

В работах представителей социологии знания К. Манхейма, Т. Лукмана, П. Бергера рассматривается значение социального хаоса в контексте социальной диспропорциональности и кризиса рациональных форм общественной жизни. Включение в социальную жизнь низших слоев с иррациональными претензиями на господство усиливает социальную нестабильность и приводит к социальному хаосу как альтернативе рациональной организации общества. Предполагается, что только устранение социальной диспропорциональности, введение разумного демократического планирования в обществе может минимизировать или нейтрализовать социальных хаос, но социальный хаос – не только разрушение организованного порядка, он возникает из желания наведения чрезмерного порядка и игнорирования интересов нищих социальных слоев, которые можно было в традиционном обществе удержать на уровне сословных или социально-профильных установок.

Исследования П. Бурдье, Э. Гидденса, Н. Смелзера, У. Бека, выявляют понимание социального спонтанеизма как определенной конструкции социального действия, направленного на изменение структурных условий посредством реализации самостоятельных жизненных стратегий. Социальных хаос интерпретируется в качестве самостоятельного социального ресурса агентов, которые вынуждены действовать, таким образом, в условиях дефицита легитимных социальных ресурсов. По мнению представителей данного направления, социальных хаос может рассматриваться как возможность изменения социального пространства посредством искусственного стимулирования кризиса и продуцирования сбоев в конвертации различных социальных ресурсов. Известный французский исследователь Р. Будон в определении беспорядка в концепции социальных изменений не легитимирует понятие социального хаоса, исходя из того, что не может существовать идеальной модели как порядка, так и беспорядка. В то же время он отстаивает позицию, согласно которой социальный хаос как раз является той методологической фокусной точкой, в которой и проявляется невозможность теоретической интерпретации исследования и прогнозирования хаотических социальных изменений.

Российская социальная мысль в исследовании социального хаоса опирается на концепции социальной модернизации, социальных трансформаций. В работах Т.И. Заславской, В.А. Ядова, А.Г. Здравомыслова, А.В. Дмитриева определяются структурные и институциональные параметры социального хаоса, связанные с переходом российского общества к состоянию высокой степени социальной нестабильности. Отмечается, что в условиях отсутствия институтов гражданского общества и разрыва социальных элит и большинства населения, слабости государства доминируют неформальные социальные практики, уход в социальный микромир и неопределенность социально-культурной ориентации.

М.К. Горшков, И.Е. Тихонов, В.В. Петухов, Н.И. Давыдова исходят из состояния социального самочувствия российского общества, тех разрывов, которые существуют между объективными условиями жизни и субъективной социальной самооценкой. Социальный хаос признается в контексте высокой социальной адаптивности населения, которая через узкий коридор социальных возможностей продуцирует высокую социальную самооценку только на основании инерционного или хаотического ресурса. Нескоординированность социально-группового взаимодействия и отсутствие государственного регулирования создает эффект массовой индивидуализации, социального дистанцирования, который дает ощущение общественной жизни как хаотического состояния. Социальный порядок как антитеза социального хаоса рассматривается в контексте эффективной социальной политики государства, в русле идеи социально справедливого общества и регулирования процессов социальной дифференциации.

О.И. Шкаратан, Л.Д. Гудков, А.Г. Здравомыслов рассматривают социальный хаос в российском обществе как следствие возникновения социально-нецивилизованного рынка, влияния чрезмерной бюрократизации государства и неподготовленности к демографическим и рыночным институтам большинства населения России. А также интерпретируют социальный хаос в контексте отсутствия среднего класса, выступающего социально-референтной группой в поддержании и наведении социального порядка.

Таким образом, социальный хаос, хотя и рассматривается в связи с социально-трансформационными процессами, прежде всего видится как следствие запоздалой, догоняющей или рецидивирующей модернизации. При том, что достаточно размыт смысл социального хаоса как последствия имманентных, присущих российскому обществу, а также внешних влияний на его состояние. В целом отношение к социальному хаосу дифференцируется по следующим подходам: структурно-деятельностный (Т.И. Заславская), субъектно-деятельностный (М.К. Горшков), модернизационный (О.И. Шкаратан).

Российская социологическая мысль достигла некоторых результатов в выявлении носителей групп социального хаоса (около 40 % населения), в определении эффектов социального хаоса в деятельности государственных и социальных институтов, обозначении уровней социального хаоса (системные и микросоциальные). В то же время отсутствует системное восприятие социального хаоса в контексте его производства/воспроизводства в обществе, а параллелизация структурно-функциональных и субъектно-деятельностных условий не дает возможности воспринимать и оценивать социальный хаос ни как следствие социальных трансформаций и деформаций социального самосознания россиян или архаизации общественного сознания, ни как интегративный показатель общественной жизни, существенно влияющий на параметры и направленность социального развития. Таким образом, существует необходимость восполнения концептуальных лакун в понимании и прогнозировании социального хаоса как условия структурирования и социальной субъективации социальных отношений.

Цель диссертационного исследования состоит в определении социоструктурных, институциональных, социально-субъектных параметров социального хаоса, условий его производства и воспроизводства в российском обществе, имеющих влияние на социальное поведение и социальное самочувствие россиян. Данная цель конкретизируется в иерархии исследовательских задач:

анализ теоретико-методологических подходов к определению социального хаоса в развитии общества;

конкретизация когнитивного и социально-ориентационного потенциала социального хаоса в системе социологического знания;

определение критериев эмпирической верификации социального хаоса по структурным, функциональным и субъективно-деятельностным параметрам;

выявление социального хаоса как условия социальной дифференциации российского общества в формировании социальных групп носителей социального хаоса;

исследование влияния социальной дифференциации на уровень социального хаоса в российском обществе;

выявление корреляций социального хаоса и социальной мобильности, способствующих возникновению неформальных каналов восходящего социального возвышения;

определение социальных дефектов как следствия реализации социально-хаотического варианта социальных изменений;

определение границ использования институциональных ресурсов группами-носителями социального хаоса;

анализ местного самоуправления как института самоорганизации населения, обеспечивающего эффект непосредственного участия в организации социального порядка и минимизации социального хаоса;

влияние социально-идентификационных доминант в российском обществе на воспроизводство социального хаоса;

анализ групповых схем восприятия социального хаоса в контексте социальной неуверенности;

определение влияния социального хаоса на ценностную транзицию российского общества.

Объектом исследования выступает сфера социальных отношений российского общества как воспроизводство определенных взаимодействий между различными социальными группами и слоями.

Предмет исследования – социальный хаос российского общества как состояние социальных отношений, характеризуемое выпадением социальных групп из системы институционализированного социального взаимодействия и воспроизводством конвенциональных социальных практик как стратегий деятельности в условиях хаоса.

Гипотеза исследования. Социальный хаос в российском обществе определяется структурными и институциональными сдвигами и не стимулируется реализуемым вариантом социальных изменений, который ориентируется на монополизацию социальных ресурсов узкой прослойкой населения и лишением большинства населения институциональных и структурных возможностей в обмен на выживание в условиях «безответственной свободы». Производство и воспроизводство социального хаоса, хотя и связано с социальным наследием и социально-ностальгическим синдромом, продуцируется социально-структурными диспропорциями, институциональными дефектами общественной жизни, переходом кризисного состояния в регулярные «хаотические» практики, в дистанцирование большинства населения от общества и государства и концентрировании усилий на социальном микроуровне, а также отсутствием механизмов согласования интересов социальных групп и маргинальным положением, социальной неуверенностью и неясностью социальных перспектив определенной части населения.

Теоретико-методологические основы исследования. Диссертационная работа базируется на положениях структурно-функционального анализа Т. Парсонса, Р. Мертона, используется идея социальной модернизации и трансформации, преломляемых к специфике российского варианта социального развития. Диссертант считает целесообразным обращение к трудам П. Бурдье, позиционирующим восприятие социального хаоса через концепцию социальных диспозиций и социальной ресурсообеспеченности населения. В исследовании апробированы положения институционального подхода, связанные с выявлением регулятивного потенциала социальных институтов. Автор считает обоснованным использование работ российских исследователей Т.И. Заславской, М.К. Горшкова, В.А. Ядова, А.Г. Здравомыслова с целью выявления социального хаотического пространства в российском обществе и использования интерпретаций социальных изменений в контексте допустимого хаоса. Эмпирическая база исследования включает результаты социологических исследований, проведенных учеными ИС РАН (1998 – 2007 гг.), ИСПИ РАН (1995 – 2007 гг.), социологических центров г. Санкт-Петербурга, Екатеринбурга, Новосибирска, Ростова-на-Дону, а также данных государственной статистики ГОСКОМСТАТА РФ (1998 – 2007 гг.), Министерства труда и социального развития (1998 – 2007 гг.), Министерства образования и науки РФ (2002 – 2007 гг.).

Научная новизна исследования заключается в формулировании и приращении научного знания, полученного в следующих результатах:

дан системный и критический анализ зарубежных и отечественных подходов к проблеме социального хаоса, его влияния на социальную стабильность и институционализацию социального порядка;

определено место социального хаоса в исследовании социальных трансформаций российского общества как концептуализации спонтанных изменений под влиянием структурных, институциональных и деятельностно-мотивационных условий;

выявлены эмпирические критерии социального хаоса, связанные с переходом от государствоцентричной модели общества к неоднородной, находящейся в состоянии амбивалентности;

определено структурирование социального хаоса как условия социальной дифференциации российского общества и воспроизводства через социальные диспропорции, способствующие выдвижению групп носителей социального хаоса и сегментации социальных отношений как сферы реализации исключительно групповых интересов;

раскрыто влияние социальной дифференциации российского общества на производство и воспроизводство социального хаоса, которое видится в отсутствии социально-референтных групп и групп-посредников, способных интегрировать социальных интерес;

исследована корреляция социальной мобильности и социального хаоса через определение социальной мобильности как выпадения из традиционных социальных групп и формирования позиций социального обособления;

выявлена роль институциональных дефектов, воплощенных в доминировании латентных функций социальных институтов и влияющих на применение населением преимущественно адаптивных стратегий поведения на фоне невысокой социальной неопределенности;

охарактеризована эффективность использования институциональных ресурсов группами-носителями социального хаоса, действующими по логике присоединения к институциональной сфере для реализации собственных групповых интересов и упрочения выигрышных позиций в системе социальных отношений;

выявлена роль института местного самоуправления в ограничении социального спонтанеизма и переводе «сетевого» резонанса на микросоциальном уровне в режим согласования с институтами власти, предоставляющем реализацию принципа субсидиарности на условиях социальной кооперации, снижающей как организационную обособленность власти, так и стимулирующей социальную инициативу населения;

выявлена аморфность самоидентификаций россиян, способствующая либо отождествлению с институтами порядка в целях социальной мимикрии или реализации социально патерналистских ожиданий, либо подчеркиванию различий с чужими социальными группами в целях достижения определенных социальных преимуществ;

исследовано влияние социального хаоса на социальное самочувствие россиян как условие привыкания к социальным рискам и легитимации позиций социального дистанцирования, а также осознавание социального недоверия в социальных отношениях;

определено, что в условиях восприятия социальной жизни как хаотической, характеризующейся высокой степенью неопределенности, ценностные ориентации теряют возможность мотивации поведенческих моделей и выступают как маркеры социального обозначения, а также достижения социального успеха и способствуют воспроизводству социального хаоса как борьбы интересов и конкуренции на основе инструментального активизма.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Теоретические подходы к проблеме социального хаоса базируются либо на его интерпретации как патологии социального развития, влияния традиционного наследия, последствия социальной дезинтеграции, либо социального спонтанеизма, используемого в качестве дополнительного или основного социального ресурса группами, испытывающими дефицит структурных и институциональных возможностей, или как систему восприятия общества, ориентированную на принятие социальных перемен как навязываемых и требующих адаптации через сужение социального интереса (субъектно-деятельностный подход). Неклассические подходы интерпретируют социальный хаос в контексте глобализации, наступления всеобщего беспорядка, что требует в целом разграничения понятий «социальный хаос» и «беспорядок», «социальный хаос» и «кризис», а также использования структурно-деятельностного подхода в качестве наиболее адекватного для описания и объяснения социального хаоса в российском обществе.

2. Социальный хаос в системе социологического знания характеризует состояние распада и полураспада общества, связанное с дезинтеграцией социальных отношений и «выпадением» определенных социальных групп из системы социального взаимодействия. Если «беспорядок» в развитии общества означает доминирование отклонений как нормы от планируемых изменений, если кризис определяется отсутствием координирующего центра общественной жизни и содержит противоречивые тенденции деградации общественного потенциала и накопления ресурсов стабилизации, социальный хаос может носить как системный характер, ввергая общество в состояние социальной катастрофы, так и локальный, продуцируя эффекты стагнации и амбивалентности.

3. Социальный хаос может быть квантифицирован в системе эмпирических показателей через отношение к хаосу/порядку, что требует конкретизации в системе показателей, выявляющих позиции конкретных социальных групп и слоев к иерархии социально значимых целей, к возможности реализации целей, к собственной субъективной самооценке, а также степени доверия к социальным и государственным институтам по критерию идентификации. Кроме того, выбор теоретико-методологического конструкта задан тенденциями перехода от состояния неопределенности 1990-х гг. к системе вертикальной интегрированости, связанной с политикой «возвращения» государства в общественную жизнь и разрывом между вертикальной интегрированностью социальных отношений и «хаотичностью» на социальном микроуровне, что создает трудности для реализации целей устойчивого социального развития в контексте повышения позитивной социальной мобилизации общества и консолидации в реализации программы развития страны. В предлагаемом теоретико-методологическом конструкте обосновывается набор структурных (объективных) и субъектных показателей, демонстрирующих презентативность отношения россиян к социальному хаосу и выявление параметров его производства и воспроизводства в социальных отношениях.

4. Структурным аспектом социального хаоса в российском обществе выступают социальные диспропорции, основанные на формировании групп, обладающих монополией на основные социальные ресурсы (властно-политические, управленческие, правовые, культурно-информационные), и групп, занимающих по отношению к ним субдоминантное положение, что приводит к ограниченности возможности адаптации в институциональных рамках, возрастанию неудовлетворенности своим положением и принятию стратегии «выпадения» из социальной структуры, самоограничения институциональных взаимодействий и уклонения от взаимных социальных обязательств путем воспроизводства неопределенности социального статуса и диффузности по отношению к государству и обществу.

5. Социальная дифференциация российского общества воспроизводит обособленное состояние социальных групп, которые при отсутствии социально-референтных групп или групп-посредников рассматривают собственные интересы как общественно значимые и задействованы в социальных отношениях ситуационно через включение в негативные совместные практики. При этом маргинализация традиционных социальных групп, которые могли стать опорной базой социальной модернизации, приводит к экспансии социального хаоса, связанного со страхом спуска на социальное дно и включением механизмов ухода от легитимных каналов воспроизводства социальных отношений и социального статуса, воспринимаемых как факторы сужения социальной ресурсообеспеченности.

6. Доминирование нисходящей социальной стабильности в российском обществе, наличие социальных фильтров и социально-селективных механизмов на пути повышения социального статуса приводят к расширению сферы социального хаоса, ассоциируемого с индивидуальной свободой как основного механизма сохранения социального статуса или социального восхождения, что связано с выключением таких механизмов социальной мобильности, как образование и профессионализация, и повышением ресурса самополагания, уверенности в себе и социальной девиантности.

7. Институциональные дефекты как следствие институционального переноса закрепляются и воспроизводятся в функционировании социальных институтов в связи с наличием так называемых неформальных ограничителей и сохранением социального хаоса через конкуренцию и согласование социальных интересов неформальными неинституциональными способами, а также функционирование социальных институтов в диапазоне избирательного воздействия.

8. Институциональные ресурсы используются социальными группами в российском обществе для расширения сферы социальной и экономической самостоятельности при том, что не происходит присоединения к институциональным стратегиям, а позиционные практики свидетельствуют о том, что преодоление социального хаоса видится только в отношении чужих групп, и дефицит институциональных ресурсов порядка компенсируется переносом социальной активности в сферы, свободные от социального контроля.

9. Местное самоуправление как институт самоорганизации населения является достаточно эффективным в минимизации социального хаоса, так как в силу своего статуса как формы публичной власти, позволяющей самостоятельно использовать материальные и финансовые ресурсы, может включать в систему социального взаимодействия социально активные группы, которые характеризуются достаточно высоким мобилизационным ресурсом, но под влиянием сформировавшейся «матрицы» социального дистанцирования не склонны ориентироваться на политические институты как институты гармонизации интересов различных слоев российского общества. «Преимущество» местного самоуправления состоит в том, что присущая ему степень автономности по сравнению с другими политическими институтами содержит возможность уходить от политических конфликтов, связанных с групповыми и корпоративными интересами, и на уровне локального социума апеллировать к слоям населения, которые, несмотря на пониженный авторитет власти и дефицит социальной референтности, могут быть переориентированы на участие в местном самоуправлении как форме распределения коллективных социальных благ социума и тем самым способствовать укреплению местных сообществ, формирующих социально-политический порядок российского общества.

10. Идентификационные стратегии российского населения характеризуются как отходом от традиционной государственной матрицы, так и неприятием моделей гражданской идентичности, опирающейся на институты социального порядка. Такая идентификационная аморфность объяснима не только недоверием к социальным и государственным институтам, но и стремлением укрепить чувство безопасности посредством принадлежности к микрогруппам, группам социальной взаимопомощи, группам по интересам, что приводит к нарастанию социального хаоса на социальном мезоуровне и делает невозможной интеграцию в обществе через систему базисных идентичностей, достижения идентификационного консенсуса.

11. Восприятие социального хаоса как состояния социальной жизни определяется выбором индивидуальных стратегий, направленных на удовлетворение элементарных жизненных потребностей или реализацию социально-фиксированных установок, связанных с сохранением и переносом социальных позиций, а также выработкой собственных поведенческих кодов. Социальный хаос легитимируется через социальную неуверенность, отказ от планирования будущего, что усиливает страхи и тревоги общества. Неактуализированность высших социальных диспозиций приводит к возрастанию уверенности в себе и позиционированию невозможности влиять на происходящее в стране, что осложняет институционализацию социальных отношений.

12. Российское общество переживает период ценностного индифферентизма, что означает декларирование ценности порядка при негативном отношении к демократическим ценностям. Однако, ценностные ориентации россиян в целом инструментальны, построены на значимости профанных личных целей и не выходят на уровень служения обществу, демонстрируя ценность порядка исключительно либо в социально-ностальгическом смысле, либо в качестве расширения групповых возможностей. Ценностные ориентации российского населения позволяют говорить не о расколе общества на «традиционалистов» и «достиженцев», а о поиске наиболее оптимальной схемы легитимации поведения в условиях социального хаоса.

Научно-практическая значимость диссертационного исследования подтверждается выводами и положениями, характеризующими социальный хаос в российском обществе как структурно-институциональную особенность его состояния и развития, связанную с воспроизводством социальных диспропорций и вынужденной индивидуализацией населения в условиях сегментации социальных отношений.

Материалы диссертационного исследования могут быт использованы при подготовке учебных пособий по социологии социальных отношений и социальных изменений, социального управления, теории социальных институтов, а также в системе повышения квалификации и при чтении лекций по общей социологии и социологии молодежи и социальной политике.

Апробация работы. Результаты диссертационного исследования докладывались и обсуждались на всероссийских и региональных научных конференциях: на Всероссийском социологическом конгрессе «Российское общество и социология в XXI веке: социальные вызовы и альтернативы» (Москва, 2003 г.) и II Всероссийском социологическом конгрессе «Глобализация и социальные изменения в современной России» (Москва, 2006 г.), а также на Международной конференции «Роль идеологии в трансформационных процессах в России: общенациональный и региональный аспекты» (Ростов-на-Дону, 2006 г.), Международной научно-практической конференции «Молодежь. Инновации. Будущее» (Ростов-на-Дону, 2008 г.), III Всероссийском социологическом конгрессе «Социология и общество: проблемы и пути взаимодействия» (Москва, 2008 г.), IV Всероссийской научной конференции Сорокинские чтения «Отечественная социология: обретение будущего через прошлое» (Ростов-на-Дону, 2008 г.).

Диссертация обсуждена и рекомендована к защите на заседании кафедры социологии, политологии и права ИППК ЮФУ. По теме диссертации опубликовано 25 работ общим объемом 31,84 п.л.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, четырех глав, включающих двенадцать параграфов, заключения, списка используемой литературы.

Социальный хаос и социальная трапзпция российского общества

Социология в силу определенных исторических и методологических обстоятельств формировалась под влиянием научно-технической революции, позитивизации общественной мысли, теории социального прогресса, что делало возможным рассматривать социальный хаос, как исключительно достояние традиционного общества. Если О. Конт только предсказывал наступление эпохи позитивного знания, то для Э. Дюркгейма было ясно, что современное общество не может быть ни чем иным, как обществом социальной солидарности, обществом, исключающим конфликты социальной сегрегации и обособления. Мы можем удивляться историческому оптимизму отцов социологии, но они имели основания в возведении социального порядка в постулат социальной мысли.

Классическая социология основана на образе общества, связанного с упорядоченной общностью, в котором существует координация социальных отношений; институциональность воспроизводится самой логикой социального развития. Поведение индивидов свободно от внешнего принуждения и давления, религиозного или светского авторитетов и законов и регулируется в соответствии с признанными в обществе интегративными и социальными ценностями. Соответственно, маргинальные слои, как потенциальные носители социального хаоса, также вовлечены в систему стабильных социальных отношений и нацелены на достижение счастья исключительно институциональными способами. Конечно, идеальная модель общества не может быть социальной религией и не дает основания рассматривать социальный хаос как крайнюю точку.в развитии общества. Социальный хаос в эволюционном контексте классической социологии является, можно сказать, социальной антиценностью или аттитюдом реликтового анархического сознания.

В классической социологии кризисы общественной жизни связываются с дисфункциональностью, социально-ценностной аномией, как это предполагал Э. Дюркгейм, или преобладанием аффективного действия по схеме М. Вебера. На наш взгляд и вера Э. Дюркгейма, и пессимизм М. Вебера определяются признанием непреложности рационализации общественной жизни, институционализации общественного порядка, в котором хаосу отводится историческое место.

Более того, хотя Вебер видел издержки порядка в том, что люди, столкнувшись с отклонениями от социального порядка, не готовы предпринять что-то для его восстановления, очевидно, что социальный хаос квалифицируется как социальный регресс, как упадок общества, для Дюркгейма тот же социальный прогресс означал переход от неорганической солидарности, от того, что в традиционном обществе социальный порядок удерживался за счет угнетения низших социальных слоев, их молчания и раболепия. Таким образом, социальный хаос выявляется как предшествующий современному обществу или как вероятность кризиса рационализации, что определяет зависимость от идеи порядка.

Сравнительный анализ позиций Э. Дюркгейма, и М. Вебера дает основание считать, что социологическая- мысль формулирует в первую очередь оценку социального хаоса через бинарность порядок/беспорядок, обозначая периметр социального хаоса как реликтового состояния или состояния дискоординации социальных отношений, их неупорядоченности. Из определения социального хаоса в контексте социальной стабильности общества следует, что социальный хаос наступает, когда индивиды или группа не действуют по принципу социальной солидарности по логике разделения труда и пытаются: навязать обществу порядок, противоречащий формуле коллективного сознания. В образе общества классической социологии основное значение имеет недопущение хаоса и вследствие этого общественное развитие приветствуется и трактуется исключительно в социально-эволюционном контексте. И Э. Дюркгейм с позиции органической солидарности, и М. Вебер, который ассоциирует порядок бюрократии, едины в анализе социального хаоса, как дисбаланса общественных и личных

интересов. Но если Дюркгейма беспокоит культ индивидуализма, Вебер критикует рационализацию общественной жизни и индивидуализацию, что может привести к социальному хаосу как ложному образу свободы возможности социального раскрепощения индивида, рационализация общественной жизни, таким образом, мыслится Дюркгеймом не только как способ преодоления реликтового социального хаоса, но и содержащий риск наступления хаотических времен, если рационализация не будет иметь пределов в самостоятельном поведении отдельных людей.

Вследствие социального детерминизма доминанты причинно-следственных связей, как пишет Р. Будон: «Социальный хаос рассматривается вне социального процесса как некое идеализированное состояние, в то же время не имеющее самостоятельного теоретического значения и не являющееся отправной точкой для описания социальных перемен»1. Для Р. Будона социологи, занятые выявлением структурных законов, транслируют социальный хаос в системе социальных перемен, в то же время; указывая, что социальный хаос имеет уникальный и неповторимый характер. Это является следствием парадигмы классической социологии, которая содержит веру в унификацию социальных изменений, выявление определенных закономерностей общественного развития.

Э. Дюркгейм полагал, что в современном обществе возможно достижение порядка путем его морализации, что у Т. Парсонса выражается в концепции культурной интеграции. Согласно схеме Т. Парсонса социальный порядок не может быть достигнут исключительно неэкономическими, неполитическими методами, если отсутствуют интегративные ценности, если в социетальной сфере не происходит переход от партикулярных к универсальным интересам. Социальный хаос возникает в современном обществе как следствие усложнения общественной жизни, если та или иная социальная группа не включена в социально-ролевые поведенческие комплексы, ориентированные на социальную интеграцию. В образе общества

Итак, структурный акцент в понимании и объяснении социального хаоса, рассматривающий его исследование исключительно через равновесие общества на социальном мезоуровне, вызывает ряд возражений со стороны исследователей, ставящих вопрос о том, что социальный хаос не может быть интерпретирован без понимания социальных коммуникаций, как это делает Ю. Хабермас21. Ясно, что классическая социологическая парадигма, исходя из социальной стабильности и социального порядка и рассматривая только структурные закономерности социального хаоса, исключает из анализа агрегированный эффект деятельности отдельных индивидов или групп, которые нацелены на деятельность в условиях социальных диспропорций и у которых социальный хаос ассоциируется со сферой социальной свободы. Исходя их того, что нельзя интерпретировать социальный хаос только как следствие структурных изменений и того, что социальный хаос является не только сопутствующим фактором общественного развития, но и может констатироваться, как долговременное состояние общества, балансирующего на грани распада, можно считать, что структурные перекосы, отмечаемые классической социологией и квалифицируемые как кризисные состояния, не дают возможности рассматривать состояние общества как следствие влияния совокупных эффектов социальной микросреды.

Социальная структура российского общества: сегментация социальных отношений

Конечно, можно считать, что социально-трансформационные процессы в российском обществе шли таким образом, что к их началу отсутствовала субъектность всех групп населения за исключением элитных и субэлитных групп, обладающих как опытом власти и управления, так и определенной социальной консолидированностью, в то время как остальные группы населения привыкли жить в условиях социального аскетизма и ждать указания сверху. В исследовании финского социолога М. Кивенена «Прогресс и хаос» содержится утверждение, что «в Советском Союзе все группы, в той или иной степени, не имели ни социального опыта, ни возможности для реализации своих групповых интересов, и так как в процессе социальной трансформации эти группы были лишены субъектности и они оказались практически беспомощными и отдали делегирование своих интересов тем, кто действовал по собственной логике, тем самым постепенно оттесняя традиционные социальные группы к состоянию полураспада или социальной перефиризации» . В то же время необходимо отметить, что часто приводимое утверждение о связки власти и теневого капитала кооператоров имеет свое основание только в том, что данная группа, действуя по логике собственных интересов, использовала потенциал неопределенности, унаследованный от советского общества, а именно отсутствие групп деловой культуры, а также групп эффективных собственников, что само по себе было важно потому, что перед обществом был поставлен вопрос о безальтернативности способов формирования социальной структуры, и она выглядела естественной и спонтанной.

Бывшие массовые группы или по инерции надеялись на помощь государства и профсоюзов, или в условиях адаптации вынуждены, были прибегнуть к интеграции в стихийный дикий рынок. В советском обществе, несмотря на официально декларируемый тезис о единстве, существовали внутренние тенденции к возникновению групповых интересов, что было связано и с оазисом экономической самодеятельности, мелким производством ЛПХ, удовлетворяющим на 10-20% потребности населения в разных видах продовольствия и так называемыми кооперативными структурами, неформальным образом предоставляющими дефицитные социальные услуги, но конечно в становлении новой структуры российского общества данные группы не были самостоятельными, а скорее выполняли роль естественных союзников бывшей номенклатуры, и нельзя рассматривать современную социальную структуру как естественное продолжение советского общества, тех же владельцев мелких ведущих ЛПХ считать основой фермеров, а кооператоров мелкими или средними предпринимателями.

Социальные трансформации предусматривали проект контролируемого социального хаоса, когда основная масса населения не только лишалась собственности, как основного дифференцирующего критерия, но и была ограничена преимущественно экономической сферой, где стимулировалась конкуренция на дефицитные социальные ресурсы, в то время как на социальном мезоуровне, на уровне социальных отношений, где группы наиболее эффективно добиваются согласования своих социальных интересов, существовал вакуум и социальные интересы фактически были делегированы чужим элитным группам.

Иными словами, как номенклатура, так и мелкие собственники кооператоры выступили инициаторами социального хаоса, вынув из процесса структуризации наиболее современные интеллектуальные, образованные слои общества, ассоциируемые с социальным порядком, цивилизованным движением к рынку и демократии, можно предположить, что влияние инициаторов социального хаоса было направлено на переориентацию населения, на предоставление независимости, возможности зарабатывать без ограничений, фактически закрыв для них доступ в важную сферу перераспределения собственности, и то, что сейчас существуют социальные фильтры — является попыткой ограничения социального хаоса, вернее, институционализациеи социального порядка для элитных и субэлитных групп, в то время как внизу социальной структуры существуют амбивалентные плавающие группы, которым предоставлена так называемая независимость, а именно когда мы говорим о базисных слоях населения, прежде всего необходимо выявить бессобственность, как основной критерий данной группы. То же самое относится и к так называемому среднему классу, который включает такой парадоксальный слой, как предприниматели без собственности, а также вместе с базисным слоем населения характеризуются безвластием и отсутствием социально-активной деятельности.

Из приведенных результатов можно предположить, что происходят хотя и незначительные подвижки в выравнивании социальных диспропорций за счет включения высококвалифицированных рабочих и обладателей интеллектуальной ренты в средний слой, в то же время сохраняется разрыв в обладании собственностью как статусным критерием. Выявленные диспропорции в распределении собственности являлись катализатором сегментации социальных отношений, собственно, для россиян встали два пути: либо превращение в социальных клиентов, что неэффективно при слабой социальной политике государства и не может повторить советскую модель социального протекционизма, либо ценой сужения социальных интересов концентрация усилий в сфере экономической деятельности. Отсутствие социальных ресурсов, прежде всего, в форме собственности привело к принятию независимости как единственной альтернативы достаточно дискредитированному и неэффективному административному выбору, устанавливаемому государством. Основным критерием независимости населения стали не собственность и не профессиональные и образовательные диспозиции, а степень личного благополучия, то есть потребительская структура потребления, реализация потребительских установок. И если среди предпринимателей и фермеров, которых хотелось бы видеть группой массовых собственников, 46% не владеет собственностью, а 92% россиян не знают и понаслышке о таких демократических формах, как акции, встает вопрос: а на каких социальных и экономических показателях базируется самодеятельность населения.

Институциональные ресурсы и хаотизация социальных отношений

Институт собственности не выполняет регулирующую функцию, так как рассматривается как инструмент социального давления, формирования независимости и индивидуальной свободы. Институционализация собственности в немодерни-зируемом обществе связана с имущественной дифференциацией, вызывая, по крайней мере, два важных последствия: во-первых, институт собственности дезинтегрирует общество, так как содержит в своем нынешнем состоянии потенциал конфликтности; во-вторых, не включается в создание цивилизованного рынка, направлен на монополизацию тех или иных сфер, снижение конкурентности, соревновательности агентов экономики. Между тем, большинство россиян видят отрицательные последствия приватизации и разгосударствления собственности. По большому счету собственность осталась в тех же руках, перейдя ко второму и третьему эшелонам советской номенклатуры, номенклатурному плебсу, по выражению О.И. Шкаратана, но в общественном сознании этот сдвиг совместился с капитализацией общества и социальной несправедливостью. Институт собственности, таким образом, ассоциируется не с экономической эффективностью, а с социальной несправедливостью, вопиющим неравенством доходов, также с институтом собственности связывается возможность зарабатывать без ограничений, и слабо просматривается реализация принципа меритократии. Можно, однако, говорить о том, что институт собственности имеет и перспективу, становясь барьером на пути социального хаоса.

В-российском обществе сформировались слои, которые заинтересованы в сохранении институционального порядка путем легитимации института собственности через повышение его экономической и социальной эффективности, прежде всего это относится к производительному капиталу. Однако данная группа скорее является периферийной в элитных слоях общества и часто выступает объектом передела собственности, подковерных и закулисных интриг и войн. Дефективность института собственности воспроизводит маргинализацию права, в то время как личная собственность оценивается как неотчуждаемая, частная собственность до сих пор выступает призом за влияние на власть или в войне с соперниками. Такие неинституциональные позиции способствуют переводу ресурсов собственности в потребление, в мертвый неинвестиционный капитал. Хотя, как отмечалось ранее, частный сектор представляется для молодежи наиболее привлекательным, чем государственный, его достоинства отождествляются не с частной собственностью, как таковой, не с перспективой стать хозяином, а представляют собой свободу от ограничений, высокие доходы, пусть и на грани дозволенной деятельности. Работа в частном секторе не укрепляет чувство уважения к институту собственности и в лучшем случае стимулирует неверно реализованной мерой,57 и здесь можно сделать вывод о том, что россияне, относясь в целом к приватизации, как необходимой мере, не согласны с методами и способами ее реализации, в том как она проводилась. В позициях респондентов конечно чувствуется влияние идеализированной модели, связанной с ожиданием экономической эффективности частной собственности и социальной ответственностью крупных собственников. Демонстрация толерантности к институту собственности, однако, означает, что допускается возможность применения санкций к новым собственникам, возможность ренационализации и перехода собственности государству. И, наверное, поэтому российские крупные собственники озабочены персонификацией собственности, снижением рисков реприватизации и, в меньшей степени, ее эффективности. Эффективность для них может предстать как большой риск, что, собственно, станет объектом притязаний со стороны других собственников.

Институт собственности, таким образом, функционирует неэффективно, потому что не закрепляет в собственниках уверенности в будущем. Государственная и частная собственность не дифференцированы как собственность, связанная с удовлетворением общесоциальных ресурсов и собственность, которая, реализуя узкогрупповые интенции, также обслуживает комунитарные потребности. К государственной собственности не применяется принцип социальной справедливости, в то время как частная собственность должна быть оценена по критерию экономической неэффективности. В российском обществе государственная собственность как раз не выполняет заявленную функцию, в то время как частная собственность воспринимается только как институт личного обогащения. К сожалению, дисфункциональность института собственности определяется и тем, что элитные слои ориентированы на сохранение, а не на обновление форм собственности и ее демократизации, вероятно, поэтому россияне достаточно терпимо относятся к потреблению собственности, но не одобряют накопление капитала и инвестиционного поведения собственников. 65% россиян уверены, что собственники стремятся всякими легальными и нелегальными методами уйти от государственного контроля.58 То есть собственники как бы ограничиваются в своей самостоятельности, своих инвестиционных намерениях. Как пишет исследователь В.В. Радаев, российский институт собственности ограничивается применением так называемых серых схем, когда институционализация собственности представляется совершенно нерациональной59. Статус собственника не уберегает от риска отчуждения собственности, так как российские собственники не связывают свое намерение с формированием репутации как собственника и настроены на выигрыш без употребления разных правил игры. Иными словами, собственники уверены, что если они будут настроены на институциональный подход к собственности, они окажутся беззащитными перед так называемыми свободными от институциональных ограничений собственниками. Институт собственности не защищает легитимный бизнес, так как не делает различий между честными и нерадивыми собственниками, так же как и не стимулирует пре умножение собственности, отсюда отношение к собственности как к временному или личному состоянию.

Социальная неуверенность в пролонгации социального хаоса

Идентификации определяются дистанцированной дезадаптацией и включают социально-прагматический контекст, как принадлежность к группе, которая может принести субъективное самоудовлетворение или ожидаемые социальные привилегии. Советские же идентичности — неэффективны и связаны с ретроактивностью, повышают социальную дискомфортность и, в силу этого, не способствуют стабильному само-" чувствию. Механизм социальной самоидентификации россиян не содержит исключительное самоопределение по отношению к другим и, скорее всего, .т связан с презентативным позиционированием. Также не находит подтверждения и влияние на идентичность постимперского синдрома. Явной . натяжкой страдают и рассуждения о том, что россияне с подоз рением и обидой относятся к бывшим соотечественникам по Советскому Союзу. Скорее, в системе отношений с гражданами СНГ доминирует прагматический контекст. Респонденты не видят смысла в присоединении к той или иной группе, которое не приносит чувства личного удовлетворения или кредита доверия. Они ограничивают свою самоидентификацию территориальным пространством, но и в ощущениях себя россиянами не ощущают достаточной сплоченности. Во-первых, «россиянство» не достигло того гражданского состояния, которое позволяет говорить о гордости страной или приоритете защиты прав личности. Во-вторых, россияне ориентируются на вполне «мещанские», профанские показатели, они не испытывают удовлетворенности ростом ВВП, возвратом военной мощи или повышением международного авторитета. Для респондентов важно ощущение социального комфорта семьи или друзей, личного самочувствия. Вероятно, самоидентификация отталкивается, еще раз повторимся, от субъективной самооценки и не совпадает с системообразующими идентификационными ориентирами, если иметь в виду жизнь в державе или в сплоченном обществе.

Здесь самоидентификация обретает компенсационное значение, восполняя утрату системных социальных связей. Респонденты позиционируют неприятие базисных социальных идентичностей, потому что в обществе конкурируют раз-ноориентированые идентификационные матрицы, ни одна из которых не способна удовлетворить интерес в реализации значимых жизненных целей. Ресурс этатакратизма исчерпал себя, но российское общество не обладает достаточной степенью социального саморазвития, чтобы исходить из приоритета гражданских идентификаций. На наш взгляд, выпадение из социальных структур, широкое представительство плавающих групп связано со снижением интереса к» консолидирующим идентичностям. Российские элиты не задают тон, не достигли консенсуса с массовыми слоями хотя бы потому, что их в большей степени интересуют внутренние распри, чем отношения с аморфными массовыми слоями. Этнонациональная идентичность, о значении которой так много говорят в последнее время, как о «нехорошей» альтернативе гражданской идентичности, является реактивной и не связана с обязательствами национальной консолидации и роста рефлексивного национализма или этноцентризма, скорее, мы имеем дело с «ответом» на национальный сепаратизм и практику дискриминации русского и русскоязычного населения в странах СНГ. Если верно утверждение, что в обществе идентичности представляют широкий консенсус по поводу себя в мире, то в российском обществе действуют две разнонаправленных тенденции: с одной стороны, россияне не проявляют интереса к глобальным идентич-ностям, интравертны, но дифференцируют себя на социальном микроуровне; с другой стороны, они осознают свое различие с западным сообществом и в этом смысле тяготеют к социальному изоляционизму. Возможно, объединяющую роль мог бы сыграть средний класс, но не сгруппированный по критерию хорошей обеспеченности, а по гражданскому поведению. Что же касается его актуального социального самочувствия, то оно не простирается дальше сферы личных интересов.

Идентификация российского среднего класса основывается в основном на ассоциировании себя с коллегами по работе, семьей, профессией, не соотносясь ни с элитным космополитизмом, ни с социальным обособлением массовых слоев. Действуя по схеме «сами по себе», средний класс избавлен от схемы «мы-они» свойственной для социально поляризованных слоев российского общества. Средний класс (20-22%) является, скорее, классом в себе, исходя из независимости в идентификационном выборе, ориентируясь на мягкие, не связанные с государством формы социального самоопределения78. Но и гражданский статус не пользуется особым авторитетом, так как за этим отношением не содержится социальная рациональность, она не является формой артикулирования и делегирования интересов. Самоидентификация среднего класса с коллегами по работе или друзьями показывает, что выработан устойчивый синдром независимости, дистанцирования от системных идентификаций. Представители среднего класса не готовы конвертировать свою материальную обеспеченность в гражданский статус. Вероятно, сказывается влияние государства, которое не уделяет достаточного внимания среднему классу, как опоре социального порядка и носителю базовых идентификационных матриц. Политика субсидирования государства по отношению к полисным группам, предоставление привилегий богатым и адресная социальная помощь бедным, приводят к тому, что, несмотря на усилия в социальной сфере, авторитет государства реально недооценивается. Богатые социальные слои ориентированы на самодостаточность и считают, что государство обязано реализовать их интересы, бедные же помощь государства рассматривают недостаточной, чтобы испытывать чувство благодарности или полной лояльности, тем самым воспроизводя государственно-центричную идентичность. И для этой группы характерно либо принятие негативной идентичности, как реакции на социальную дискриминацию, либо социальной эксклюзии, выраженной в форме «мы сами по себе». Идентификация поэтому проходит по критерию материального достатка, тем самым не совпадая с культурно-символическим кодом и продуцируя чисто материальные претензии к государству.

Средний класс, который является хозяином своей судьбы, так и не стал идентификационным ядром российского общества, альтернативой старой государственно-центричной и доминирующей микроуровневой идентичности. Следует отметить, что средний класс в реальности реагирует либо на давление богатых слоев, либо опасается присоединения к бедным, что не дает опорной точки для выбора базовой социальной идентичности. Так или иначе, базовые социальные идентичности в российском обществе не состоялись, не иерархизированы, общество сталкивается либо с переносом., идентичностей советского периода, либо полученных в результате заимствования. Резкая социальная дифференциация, спонтанеизм социальной структуры, делают размытыми критерии базисной социальной идентичности, идентифицируя в достаточной мере только элиту и социальное дно. Для элиты остальные россияне выглядят на одно лицо, ассоциируются с плебсом и неудачниками при этом элита ориентирована на формирование обособленной группы, в которой не имеют существенного значения конфессиональные и этнонациональные различия, а важно демонстрационное потребление, образ жизни. Такая идентификация не предназначена для массового потребления, а носит, скорее, социально-дискриминационный характер и не содержит консолидационного потенциала.