Содержание к диссертации
Введение
Глава I. К. Леонтьев. Особенности литературно-критического подхода к литературе 17
Глава II. Идеология и эстетика в критике К. Леонтьева 58
Глава III. Категории леонтьевской критики 88
Веяние 90
Стиль 98
Анализ 113
Автор и герой 127
Повествовательная точка зрения 131
«Точка насыщения» 136
Заключение 140
Библиография
- К. Леонтьев. Особенности литературно-критического подхода к литературе
- Идеология и эстетика в критике К. Леонтьева
- Веяние
- Автор и герой
Введение к работе
Неизвестный, неразгаданный, сложный - эти суждения часто встречаются применительно к Константину Леонтьеву. Безусловно, он был парадоксальной и драматической фигурой в русской духовной культуре второй половины XIX века. Об этом свидетельствует уже то, сколько занятий поменял Леонтьев за свою жизнь. Он был врачом, консулом, цензором, помещиком, публицистом, монахом. В поэзии, религии, философии - во всех областях, которых коснулся Леонтьев в своём творчестве, ему удалось сказать своё оригинальное, новое слово. В философии и истории он создал свою собственную концепцию, в публицистике горячо отстаивал свои убеждения, в прозе показал себя мастером изящного стиля, в критике проявил глубину взглядов и точность анализа.
При жизни Леонтьев не был популярен, его даже мало ругали, замалчивали, иногда вполне сознательно. Рядовой русский интеллигент конца XIX начала XX века долгое время даже не знал имени Леонтьева, а кто знал, тот помнил только, что К. Леонтьев был «реакционером», что он «славил кнут» и пр. Причина этого, возможно, в том, что Леонтьев действительно был большим любителем «страшных слов». По натуре прямой и страстный он не любил осторожных подходов к читателю, не пугался делать резкие выводы, часто формулируя их с вызывающей парадоксальностью.
Русские мыслители начала XX века по разному относились к творчеству Леонтьева, но, отмечая противоречивость его личности, все они признавали неповторимую индивидуальность, глубину и значимость его идей. Леонтьеву посвящали свои статьи Вл. Соловьёв, В. Розанов, С. Трубецкой, П. Струве, Н. Бердяев, С. Франк, П. Милюков, Д. Мережковский, С. Булгаков, свящ.Фудель, Г. Флоровский и многие другие.
Меняясь со временем, образ Леонтьева сейчас, после того как многие из его предсказаний сбылись, приобрёл иную отчётливость, иное звучание. По достоинству оценён вклад Леонтьева в теорию культурно-исторических типов, где он во многом предвосхитил идеи Шпенглера и Л. Гумилёва. Признано, что в русской философии Леонтьев вместе со славянофилами, Достоевским и др. , отметил особую фазу развития русского самосознания; по иному взглянули на «демонический» эстетизм Леонтьева, который, по мнению С. Булгакова и некоторых критиков начала XX века, противоречил его вере. Но во многих отношениях Леонтьев и сейчас ещё не открыт. В частности, Леонтьев - критик остаётся в тени, по сравнению с Леонтьевым - социологом и религиозным философом. Есть всего несколько новейших работ, специально посвященных литературно-критической деятельности Леонтьева. Одна из наиболее ранних - это статья П. Гайденко в «Вопросах литературы»(1974) «Наперекор историческому процессу (Константин Леонтьев - литературный критик)». Однако автор отвлекается от собственно литературоведческой проблематики, сосредотачиваясь на «религиозно-философской подоплёке» работ Леонтьева. Подробнее эта тема «Константин Леонтьев о русской литературе» рассматривается в статьях С. Бочарова. Бочаров определял позицию, которую занимал Леонтьев в своей эпохе, как «эстетическое охранение» - «одинокую позицию реакционного романтика, изолирующего Леонтьева в истории русской мысли»-1. Тема «Достоевский и
Леонтьев» (2-ая глава диссертации) затронута Н. Будановой в статье «Достоевский и Константин Леонтьев». Автор пытается осмыслить глубокие идейные расхождения Достоевского и Леонтьева, представляя Леонтьева, как фигуру второстепенную, часто спорно трактуя его образ. Нельзя обойти вниманием также книгу Ю. Иваска «Константин Леонтьев: Жизнь и творчество», его «психологически - мифологический подход».
В девятитомном собрании сочинений Леонтьева наряду с художественной прозой и трактатами, посвященными культурно-историческим и политическим темам, его литературная критика занимает меньшую часть (один том). «Отражённую эстетику» искусства Леонтьев не ставил в центр своего учения. В этом отношении он оставался сыном своего времени, потому что не мог уйти от вопросов, которые рационализм второй половины XIX века приучил считать самыми важными (славянский вопрос и другие злободневные политические новости). Его мысли о литературе (другие искусства в то время старались не замечать в своих теориях) рассеяны по немногим, случайно появившимся статьям. «Едва ли, - замечал Б. Грифцов, - (Леонтьев) сам сознавал всю важность для русской культуры того, что он бы мог об искусстве сказать» . Тем не менее, ему удалось, во многом опережая своё время, наметить целый ряд теоретических проблем, которые поэтике предстояло исследовать только в будущем, а многие из них являются открытыми до сих пор (вопросы содержания И фор-Бочаров С. Г. «Эстетическое охранение» в литературной критике // Контекст-77. - 1978. - С. 146. 2 Грифцов Б. Судьба К.Леонтьева // К. Леонтьев. Pro et contra: личность и творчество.- Пб.: Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 1995. - Т. 1. - С. 324. мы, стиля и т.д.). Так, нельзя сейчас писать о Толстом, не зная всех за и против леонтьевского разбора «Войны и мира» и «Анны Карениной». Рассмотрение этих проблем невозможно без того, чтобы не проследить эволюцию Леонтьева критика, которая тесно связана с его мировоззрением в целом.
Основные идеи миросозерцания Леонтьева были во многом заложены в его душу и сознание матерью - истинной аристократкой, любившей всё прекрасное. Прежде всего это относится к таким принципам, как глубокая религиозность, эстетика жизни, монархизм и патриотизм. «Сила, вырабатываемая сословным строем, разнообразие характеров, борьба, битвы, слава, живописность и т. д. В этом эстетическом инстинкте моей юности было гораздо более государственного такта, чем думают обыкновенно; ибо только там много бытовой и всякой поэзии, где много государственной и общественной силы. Государственная сила есть скрытый железный остов, на котором великий художник - история лепит изящные и могучие формы культурной человеческой жизни. . . Я, сам того не подозревая, рос в преданиях монархической любви и настоящего русского патриотизма. . . И этими-то добрыми началами, которые сказались вовсе не поздно, а при первой же встрече с крайней «демократией нашей» 60-х годов, быть может, я более всего обязан матери моей, которая сеяла с самого детства во мне хорошие семена»(9,40) .
Эстетизм пронизывал всю жизнь и творчество К. Леонтьева. Уже в раннем романе «В своём краю» он определил прекрасное как «главный ар 3 Леонтьев К. Н. Собрание сочинений: в 8томах. - М., 1912. - T8. - С. 176 - 189. Далее ссылка на Собрание сочинений; первая цифра обозначает том, вторая - страницу. шин»(1,282), а позднее дал обоснование эстетического критерия - как универсального, по его приложимости ко всем без исключения явлениям как человеческой жизни, так и природы, «начиная от минерала и до самого всесвятейшего человека»(1,283). Эстетический факт Леонтьев считал столь же объективным, как и естественнонаучную истину. И здесь Леонтьев не мог уйти от парадокса. Почти все исследователи, писавшие о нём, не могли совместить эту фанатическую веру в эстетическое начало жизни с устремлённостью Леонтьева к монашеству или с его гражданским патриотизмом. За такое недвусмысленное любование красотой силы, избранности Леонтьева сравнивали с Ницше. Бердяев определил его эстетизм как не русскую черту, резко дисгармонирующую с традиционно русским состраданием униженным и оскорбённым. Эстетизм Леонтьева чужд не только традиции русской культуры, но и западному романтизму, воспринимающему мир по преимуществу цельно и оптимистически (Гёте, Уальд, Метерлинк). Эстетизм Леонтьева, как отмечал С. Л. Франк, сочетался с «мрачным пессимизмом», доходящим даже «до любви к жестокости и насилию»4. Например, войну он воспринимал эстетически, как средство ухода от однообразия и скуки будничной жизни, хотя, как врач, видел войну отнюдь не идеализированно) 5.
Как критик Леонтьев также занимал эстетическую позицию. Через всё его творчество приходит мотив ненависти к мелочному, бытовому реализму прозы, в который впадало большинство русских писателей (критика «общерусского» стиля). «Именно в гоголевском пути он усматривал причину падения литературы, - по словам Бердяева, - с высоты изящных образов к натурализму и культивированию безобразного. (...) ...движение к мещанству и буржуазности, к умалению культурных ценностей, к постепенному превращению великого в малое, мировой трагедии в. драму, комедию и далее, логически, - в пошлый фарс» 6.
Свою гражданскую позицию Леонтьев определил как «философскую ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни», он остро реагировал на историческое развитие - крушение сословного строя в России и замену его эгалитарным буржуазным обществом: «. . . буржуазная роскошь и буржуазный разврат, буржуазная умеренность и буржуазная нравственность, полька тремб-лант, сюртук, цилиндр и панталоны, так мало вдохновительны для художников, то чего же должно ожидать от искусства тогда, когда. . . не будут существовать ни цари, ни священники, ни полководцы, ни великие государственные люди. . . Тогда, конечно, не будет и художников. О чём им петь тогда? И с чего писать картины?» (7,21)
Время Пушкина, а также 40-е -50-е годы XIX века Леонтьев считал лучшими в эстетическом отношении - «блаженное для жизненной поэзии вре-мя»(7,30). Этим во многом и определялось отношение Леонтьева к своему времени: поскольку «патриархальную поэзию русского быта»(7,30) уже нельзя возродить, она умирает вместе с дворянской усадьбой, эстетику остаётся толь 9 ко охранять её остатки («что ещё не совсем погибло» - 7, 31), средство для этого - политическая реакция.
Леонтьев создал оригинальную теорию антипрогресса, антидемократии, его волновало будущее демократических обществ, их прощание с национальными особенностями в угоду общеуравнительному движению к процветанию.
Своими идеями Леонтьев близок к создателям антиутопий XX века. Например, Замятин в романе «Мы»( 1920 г.) восстает против того же, чего и Леонтьев - механической размеренности жизни, против штампа, когда люди, как муравьи, одинаковы, гениально предугадывая компьютерное будущее. К этому может привести человечество бездумный технический прогресс, или наука, оторвавшаяся от нравственного и духовного начала в условиях всемирного «сверхгосударства» и торжества технократов.
В понимании особой миссии России и своеобразия её судьбы по сравнению с Западом Леонтьев расходился и со славянофилами. На почве эстетического неприятия буржуазной действительности он был скорее ближе к Герцену и европейским романтикам, в политике - к Каткову. (Но с практическими реакционерами Леонтьев имел мало общего, царь не видел в нём своего апологета и теоретика).
Совпадение политических теорий Леонтьева с практикой современности поразительно. Развитое вслед за Данилевским учение о культурно-исторических типах, позволяло Леонтьеву точно предсказывать те события, которые могут произойти в государстве, если то, что удерживает части в «деспотическом единстве», уходит. (Эгалитарно-либеральный прогресс разрушает монархию, сословность, неравенство). «Либерализм, простёртый ещё немного дальше, довёл бы нас до взрыва, и так называемая, конституция была бы самым верным средством для произведения насильственного социалистического переворота, для возбуждения бедного класса населения противу богатых, противу землевладельцев, банкиров и купцов для новой, ужасной, быть может, пугачёвщины» (7, 500). «Коммунизм в своих бурных стремлениях к идеалу неподвижного равенства должен рядом различных сочетаний с другими началами привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой - к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к новым стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным; вероятно, даже к новым формам личного рабства или закрепощения» (6, 59-60).
С. Бочаров верно указывал на одно из главных противоречий эстетики Леонтьева, которое он видел в разграничении «реальной» эстетики жизни и «отражённой» красоты искусства. Действительно их соотношение оценено у Леонтьева двойственно: «Искусство же есть цвет жизни и самое высшее, идеальное её выражение» (7, 453); «Эстетика жизни (не искусства!. . Черт его возьми искусство - без жизни!)» (7, 267) «Интересно прекрасное в искусстве, но важно только прекрасное в жизни: «А «прекрасное» нынче всё потихоньку опускается в те скучные катакомбы пластики, которые зовутся музеями и выставками и в которых происходит что-нибудь одно: или снуют без толку толпы людей малопонимающих, или «изучают» что-нибудь специалисты и любители, то есть люди, быть может и понимающие изящное «со стороны», но в жизнь ничего в этом роде сами не вносящие. . . Сами-то они большей частью как-то плохи - эти серьёзные люди»(3,307). Подобных заявлений относительно «вторичного» прекрасного можно много цитировать из Леонтьева: «... европейская цивилизация мало-помалу сбывает всё изящное, живописное, поэтическое в музеи и на страницы книг, а в самую жизнь вносит везде прозу, телесное безобразие, однообразие и смерть.. .»(3, 308-309). Можно вспомнить тезис Чернышевского: «прекрасное есть жизнь» и прекрасное в действительности выше прекрасного в искусстве. Но Чернышевский подразумевал под этим революционную переделку жизни в соответствии с тем, «какова должна быть она по нашим понятиям», а Леонтьев - охранение.
Не вызывает сомнения утверждение, что реальная жизнь может служить прообразом для искусства (в рамках стилей реалистического плана). Именно об этом писал Леонтьев: «хорошие стихи и романы» не заменят прекрасной, жизни, нужно, «чтобы сама жизнь была достойна хорошего изображения». Однако можно найти совершенно иное понимание искусства у К. Леонтьева. В статье «Грамотность и народность» Леонтьев оригинально иллюстрировал свой тезис: он приводил экзотический пример из судебной практики (который, конечно, следует трактовать, учитывая его культурно-исторические взгляды). Речь шла о некоем раскольнике Куртине, заклавшем своего родного сына в жертву - Богу под влиянием библейских образован казаке Кувайцев (некрофиле), который отрыл труп любимой женщины, отрубил палец и рук и держал у себя под тюфяком. «. . . там только сильна и плодоносна жизнь, - справедливо замечал Леонтьев, - где почва своеобразна и глубока даже в незаконных своих произведениях. Куртин и Кувайцев могут быть героями поэмы более, чем самый честный и почтенный судья, осудивший их вполне законно (7, 34).
Образы в духе психологических фильмов ужасов XX века, достаточно вспомнить «Психо» А. Хичкока. Герой, который страдает раздвоением личности, представляясь то самим собой, то переодеваясь в убитую им самим же и не похороненную мать. Это, бесспорно, очень контрастирует с центральным типом XIX века «маленьким» человеком - серым гоголевским чиновником. Конечно, уже в XX веке восприятие искусства как отражения реальной жизни кажется ограниченным. «Глубоко ошибаются те, - писал Б. Грифцов, - кто хотел бы богато развитое искусство считать показателем богатой эпохи. Если бы мы стали спрашивать себя, кто изображён в живописи итальянского возрождения или в романах Достоевского, мы были бы только поражены преображающей силой искусства, придавшего очарование незаметному, увидавшему чистые идеи в том, что житейскому взгляду покажется поверхностной простотой. Только тем и важно искусство, что оно не похоже на жизнь, которая проста и незаметна». Однако отношение Леонтьева к искусству гораздо сложнее. По замечанию того же Грифцова, логическое продолжение мыслей Леонтьева об искусстве могло бы пояснить романтическую теорию воображении (см. I главу). Искусство, по Леонтьеву, не столько отражает жизнь, сколько меняет наш взгляд на жизнь, учит нас иначе видеть предметы. Так, кто-то сказал, что надо писать на картине голубоватую тень на снегу, и после этого он увидел эту голубизну в действительности. Об этом же, примерно в тот же период (конец 80-х 7 Грифцов Б. Судьба К.Леонтьева \\ К. Леонтьев. Pro et contra: личность и творчество. - Т. 1. - С. 342. гг.), писал другой эстет Оскар Уальд: «Откуда, как не от импрессионистов, эта чудесная коричневая дымка, обволакивающая улицы наших городов, когда расплывчат свет фонарей и дома обращаются в какие-то пугающие тени? Мнение Леонтьева и Уальда близко современной формуле: искусство учит жизнь. Где искусство - созданная художником новая эстетическая реальность, воспринимается как отдельная форма духовного творчества в отличие, например, от научной или общественно-политической. Достаточно вспомнить «Волхва» Дж. Фаулза - роман, где реальность и художественный вымысел настолько переплелись, что между ними теряется грань, или спланированную, словно по голливудскому сценарию, террористическую атаку боевиков «Алькаиды» в США.
В первой главе диссертации «Особенности литературно-критического подхода» поставлена задача показать своеобразие и оригинальность критики Леонтьева, определить его место среди основных течений эстетической мысли эпохи, а также проследить формирование взглядов на материале воспоминаний и ранних статей 60 годов: «Письмо провинциала к Г. Тургеневу», «По поводу рассказов М. Вовчка», «Несколько мыслей об Ап. Григорьеве». Эти статьи интересны прежде всего тем, что от намеченных в них мыслей, Леонтьев не отказывался, а развивал на протяжении всей жизни. По выражению Розанова: «В Леонтьеве поражает нас разнородность состава, при бедности и монотонности тезисов» 9. Уальд О. Упадок лжи \\ Избранные произведения в 2 томах. - М.: Республика, 1993. - T.2. - С.238. 9 Цитата по: Бочаров С. Г. Литературная теория К. Леонтьева \\ Вопросы литературы. - 1999. - №3. - С. 69. 60-е, 70-е годы были периодом развития философского и политического мировоззрения Леонтьева. Им был написан ряд статей, в число которых вошёл важнейший теоретический труд «Византизм и славянство», в котором Леонтьев изложил «органическую» концепцию «триединого» процесса развития обществ. Основные факты биографии этого периода - это дипломатическая служба в греческих и славянских областях Турецкой империи, определившая его интерес к вопросам национального и политического будущего, и религиозное обращение после опасной болезни в 1871 году - поворот в сторону аскетического христианства, приведшего к тайному постригу в Оптиной пустыни за три месяца до смерти. (См. главу 2-ю).
Публицистичность - родовая черта русской критики XIX века. Общественная идеология критика являлась одним из источников его критического метода. Отдавал дань своему веку и Леонтьев. В отличие от относительно нейтрального взгляда в статьях 60-х годов, статьи 80-х гг. имеют резвую идеологическую направленность, («О всемирной любви. Речь Достоевского на пушкинском празднике» (1880г. ) и «Страх Божий и любовь к человечеству. По поводу рассказа Л. Н. Толстого «Чем люди живы?»(1882г. ) - в них разворачивается полемика Леонтьева с Достоевским и Толстым о понимании христианства). Причём идеологические и эстетические оценки творчества Достоевского и Толстого у Леонтьева часто расходятся. (Глава «Идеология и эстетика в критике Леонтьева). Наиболее очевидно такой подход- суждение о литературе с точки зрения не чисто литературной проявился в статье «Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой» (1988), где Леонтьев писал о предпочтении г. Врон ского, как полезного, нужного государству твёрдого деятеля - самому его создателю, Толстому. Парадоксально, но такой взгляд на литературу стал поводом к чисто художественному, стилистическому анализу романов Толстого. (Глава II) Современной Леонтьеву критике, ограничивающейся разбором литературных произведений со стороны их идейного содержания, не было дела до проблем стиля и неуловимых «веяний». Леонтьев именно в рассмотрении этих тонкостей и полагал центр своей критики. Но главное, что эта работа является живым источником идей до сих пор, например: нельзя писать о Толстом без знания всех «за» и «против» леонтьевского разбора «Войны и мира» и «Анны Карениной». Основная цель исследования - подчеркнуть общее значение его деятельности; ведь Леонтьева, к сожалению, не включают в антологию русской критики, учебники по русской критике XIX века, несмотря на принципиальную важность и яркость его наблюдений и мыслей. В серии книг издательства МГУ «В помощь абитуриентам и школьникам» ставиться задача по-новому интерпретировать произведения, отойти от столь привычного в советское время толкования. Критики, верно указывая на ошибки реальной критики, вновь и вновь продолжают устремляться к их идеям. «В статьях Писарева были и неверные положения: (...), но несмотря на это он с большей объективностью, чем другие критики, подошёл к «Отцам и детям» и объяснил смысл образа Базарова»10. Достаточно вспомнить отношение творца бессмертного произведения к тем самым представителям «реальной критики»: «Вы Николай Гаврилович,
В.Недзвецкий, П.Пустовойт, Е.Полтавец. Перечитывая классику. И.С. Тургенев. - М.:МГУ, 1998. - С.58. просто змея, - сказал однажды Тургенев Чернышевскому в беседе о движении нигилистов, - а Добролюбов - очковая» п
Не лучше ли обратиться за свежими впечатлениями к малоисследованному - статьям К. Леонтьева, Ал. Григорьева, В. Розанова и др.
Цитата по: Н.О. Лосский. История русской философии. - М.: Советский писатель. -1991 г. - С.70.
К. Леонтьев. Особенности литературно-критического подхода к литературе
В 50-60-х годах в центре внимания литературы и её критического обсуждения стоял вопрос об искусстве, о том, как совмещаются в художественном произведении красота и польза, вечное и современное, эстетическая ценность и направление, идея. Сама эпоха, когда впервые литература и критика сблизились с обществом и его проблемами, способствовала теоретическому выяснению этого центрального вопроса эстетики. В описанных условиях в критике формируются два почти полярных критических метода: критика эстетическая (Дружинин, Анненков, Боткин) с одной стороны и реальная (Чернышевский, Добролюбов, Писарев) с другой. Причём центральной фигурой по-прежнему остаётся В:Белинский, выступая в роли своеобразного источника, откуда черпают идеи критики различных направлений. Если, например, Дружинину наиболее близки идеи и принципы идеалистического периода - «примирения с действительностью», то Чернышевскому - положение о превосходстве жизни над искусством и вытекающие из него реально общественные требования к литературе и художнику». Анализируя критику XIX века, Розанов говорил об односторонности каждого из подходов и как следствие - «недостаточность» каждой из критик, ведь «правый в утверждениях, каждый фазис был не прав в своих отрицаниях» . Возникла необходимость синтеза всего лучшего в них. Именно такую
попытку объединить эстетический, философский, психологический и социологический принципы и предпринял в своих статьях о литературе К. Леонтьев.
«Эстетизм и утилитаризм, - замечал С .Бочаров, - два смертных греха, в которые стремилась не впасть русская критика прошлого века (XIX. - И.С.), - Леонтьев сознательно и открыто исповедовал оба эти взаимно исключающих друг друга принципа и пытался совместить их в своих литературных суждениях и оценках»1 . Это определение требует некоторого разъяснения. Начнём с утилитаризма. Конечно, этот термин с большей осторожностью можно применить относительно позиции Леонтьева в том значении, в каком его, например, использовал Достоевский в отношении Добролюбова. Леонтьев был далёк от таких заявлений, что искусство должно служить запросам общества, откликаться на злободневные проблемы, а всегда выступал за свободу вдохновения и творчества, что будет доказано в последующем разборе его статей. Утилитаризм Леонтьева иного рода. С точки зрения культуролога предохранить культуру от полного распада - разрушительного, уравнивающего демократического прогресса, по Леонтьеву, могло только сильное и деспотическое государство. Отсюда такие парадоксальные заявления о предпочтении Вронского, как необходимого для государства политического деятеля, Толстому - художнику. Читая Леонтьева, нужно различать в его произведениях эстетические, религиозные, историософские, политические суждения и оценки. «Эстетическая критика, - писал он, - должна быть объективной, идеологически беспристрастной и что важно - она может расходиться с политической и нравственной оценкой: «Человек, который стал бы уверять и себя, и других, что «Монрепо Салтыкова -бездарная вещь, потому только, что Салтыков был революционер, - такой человек не заслуживал бы названия хорошего критика. Ведь можно, наконец, увенчавши лаврами талант «вредного гражданина», его самого не только предать гражданской анафеме, но и подвергнуть строгому наказанию... Ибо государство дороже двух-трёх лишних литературных звёзд. Но в критике нельзя не отдавать большому дарованию подобающей дани»(8,224).
Эстетизм Леонтьева имеет специфические черты, его деятельность нельзя рассматривать в русле традиции так называемого эстетического направления в литературной критике. И отличия эти разительно видны уже в ранних его статьях. «Письмо провинциала к Г. Тургеневу» - о романе «Накануне» - было напечатана в «Отечественных записках» в I860 году, причём по просьбе Тургенева. Леонтьев послал рукопись Тургеневу лично, и тот решил «очень умную и тонкую», с его точки зрения, критику сделать достоянием печати. Важно отметить, что в это время Тургенев разорвал свои отношения с «Современником» из-за напечатанной там известной статьи Добролюбова «Когда же придёт настоящий день?», в которой тот придавал роману программное значение.
Розанов, пытаясь понять причину популярности так называемой «реальной критики», видел перевес Добролюбова, к примеру, над Ап. Григорьевым, твор чество которого недостаточно оценили современники, в «перевесе литературного стиля над мыслью»14.
У Григорьева страдала форма изложения интереснейшего материала, не было чёткости и системности.
Возможно, Тургенев руководствовался целью подобрать достойный контраргумент против Добролюбова и противопоставил его точке зрения мнение Леонтьева, несмотря на то что тот расценивал роман как художественную неудачу. Леонтьев не только не уступал Добролюбову в стиле изложения, в его статье содержится достойный ответ в целом на притязания «реальной» критики стать духовным лидером общества. Статья ещё примечательна с той точки зрения, что мнение реальной критики долгие годы приучали расценивать как единственно правильное и объективное, словно и не было никаких других достойных оценок.
На страницах статьи Леонтьев высказывал отрицательное отношение к роману «Накануне», тем не менее продолжая ценить Тургенева как автора «Записок лишнего человека», «Рудина», «Дворянского гнезда». Он осуждал Тургенева за нехудожественность, схематичность. В этой повести, замечал критик, бессознательное принесено в жертву сознательному, эстетика оказывается на службе социальной тенденции: «Теперь нравственно-исторические вопросы везде пролагают себе путь, везде слышен голос искренней любви к пользе, поэзия говорит о высокой деятельности, и критика принимает нередко более исторический, чем художественный характер. .
Идеология и эстетика в критике К. Леонтьева
В художественном анализе у Леонтьева наряду с эстетической оценкой большое значение имеет идеологический и философско-религиозный аспект. Особенно ярко это соотношение раскрывается при анализе статей 70-х годов, посвященных Л. Толстому и Ф. Достоевскому.
Рассмотрение религиозно-этических взглядов Достоевского, послужило Леонтьеву поводом для высказывания оценок перспектив современной ему религиозной культуры. Эта тема чрезвычайно важна не только для изучения мировоззрения, но также связи этих двух мыслителей с христианской православной традицией.
Пушкинская речь Ф.М.Достоевского - духовное завещание писателя будущим поколениям, признанный выдающийся памятник истории мировой гуманистической мысли. Её относят также к числу наиболее глубоких интерпретаций творчества великого русского поэта. Однако появление пушкинской речи многими современниками было воспринято скорее как «недоразумение», исторический парадокс, чем как «событие»43. Достоевский писал об этом: «Я про будущее великое значение в Европе народа русского (в которого верую) сказал было одно словцо прошлого года на пушкинских празднествах: в;Москве, - и меня все потом забросали грязью и бранью, даже и из тех, которые обнимали меня только за слова мои, - точно я какое мерзкое, подлейшее дело сделал...» и. Достаточно сопоставить известные высказывания Леонтьева и Достоевского, чтобы подчеркнуть их внешний антагонизм. Если Достоевский приучил читателя скорбеть о «каждой слезинке» замученного ребёнка, то Леонтьев гневно восклицал: «Какое мне дело до страданий всего человечества?»45. После таких заявлений не удивительно, что основные тезисы пушкинской речи Достоевского о «мировой гармонии», «всечеловеческом служении России», «всемирном братстве» и «окончательном согласии всех племён по Христову евангели-евскому закону» были подвергнуты Леонтьевым резкой критике. Как провозвестник и защитник этих идей Достоевский, по мнению Леонтьева, отклонялся от церковного православия в сторону европейской гуманитарной мысли - «любвеобильного» христианства Ж.Санд, В.Гюго, Гарибальди, Фурье, Прудона, Кабэ (которые не верили в вечные адские мучения). Парадоксально, но Леонтьев усматривал в призывах автора «Бесов» подозрительную опасную близость к социалистическим учениям: «Церковь же категорически отвергает, осуждая как греховную, идею «земного рая», ибо считает, что Христос пророчествовал не гармонию всеобщую, а всеобщее разрушение»(8, 176-179).
Оценивать творчество Достоевского со своей христианской позиции Леонтьев имел особое право. В 1671году, находясь в должности консула на Балканах, вследствие внезапной тяжёлой болезни, он пережил глубокий душевный переворот, приведший его, «пламенного» эстета, эстетизм которого доходил до любви к жестокости и насилию (к примеру, восхвалению войн), к строгому аскетическому христианству. Леонтьев дал обет Божьей Матери постричься в монахи, который и исполнил спустя десятилетия (в 1871 году, за год до смерти), после долгих лет послушания. Подобное обращение не было похоже на приход к вере многих русских интеллигентов. Почти никто из них не помышлял о тяжёлых азах религии - об аскезе, занимаясь так называемыми религиозными вопросами за письменным столом или на собраниях. Поэтому о достоверности изображения Достоевским жизни русского православного монашества, Леонтьев мог судить как никто другой, ведь в годы постоянного посещения Оптиной пустыни и послушничества, одним из его духовных руководителей был сам Амвросий Оптинский, прототип Отца Зосимы в «Братьях Карамазовых». (Леонтьев жил с ним в общении последние годы жизни и был благословлён на тайный постриг.)
«В Оптиной, - в одном, из писем В.Розанову, - писал К.Леонтьев,- «Братьев Карамазовых» правильным православным сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на о. Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорил, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается. У о. Амвросия, прежде всего, строго церковная мистика и уже потом - прикладная мораль. У о.Зосимы (устами которого говорит сам Ф.Михайлович) - прежде всего мораль, «любовь» и т.д. ...но, а мистика очень слаба. Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество: он знает хорошо только свою проповедь любви - больше ничего»46. Несмотря на некоторую недооценку значения творчества Достоевского, леонтьевские замечания достойны внимания.
Леонтьев объяснял, как следовало бы писать Достоевскому, оставаясь на строгой церковной почве. Лучше было бы «сочетать более мистическое чувство с большею точностью реального изображения». А в романе Достоевского «собственно мистические чувства всё-таки выражены слабо, а чувства гуманитарной идеализации даже в речах иноков выражаются весьма пламенно и пространно». Монахи в «Братьях Карамазовых» мало похожи на настоящих афонских или оптинских старцев, они говорят «совсем не то, что в действительности говорят очень хорошие монахи и у нас, и на Афонской горе, и русские монахи, и греческие, и болгарские»(8, 177). К тому же в романе мало говорится о богослужении, о монастырских послушаниях: «отшельник и строгий постник» Фе-рапонт «почему-то изображён неблагоприятно и насмешливо»; «от тела скончавшегося старца Зосимы для чего-то исходит тлетворный дух» ( 8, 193).
Веяние
Итак, если говорить о веянии, то с этой точки зрения «Анна Каренина» - более совершенное творение, чем «Война и мир». Хотя по значительности темы эпопея об Отечественной войне 1812 года превосходит роман из жизни русского дворянства середины XIX века, но по верности художественных приёмов духу и смыслу изображаемого «Анна Каренина» выше «Войны и мира». Этому частному наблюдению Леонтьев придаёт значение большой художественной; проблемы. Изображённому в эпопее Толстого времени; начала века и связанному с ним «великому содержанию» не подходит, по Леонтьеву, «слишком современная форма» - как «вся совокупность тех мелочей и оттенков, которые составляют этот стиль, это «веяние» «... слишком уж наше это время и наш со временный ум» (8, 284). Это несоответствие Леонтьев определяет как «излишество психического анализа», которое передаёт «веяние» не простой и монументальной эпохи 1812-го года, а умственно взволнованной эпохи 60-х годов, времени Толстого и Леонтьева.
Приведённые исторические замечания Леонтьева нельзя считать оригинальными. Одним из первых критиков, указавших на «неисторичность этого исторического романа» был князь П. А. Вяземский, ополченец 1812-го года, друг Пушкина. Он, будучи на Бородинском сражении свидетелем происходящего, подобно Пьеру Безухову, не принял «Войну и мир» психологически и эстетически. Вяземскому претили у Толстого ненужные психологические и физиологические подробности, снижающие в его глазах события 1812-го года. Он приводил пример из «Войны и мира», что чувствовали участники исторического собрания в Слободском дворце, когда слово шло о спасении отечества: «одно выражалось в них - что им, очень жарко». «Не спорю, - писал Вяземский, -может быть, были тут и такие; но не на них должно было остановиться внимание писателя, имеющего несомненное дарование. К чему в порыве юмора, впрочем довольно сомнительного, населять собрание 15-го числа (. . . ) стариками подслеповатыми, беззубыми, плешивыми, оплывшими жёлтым жиром или сморщенными, худыми? (...)... чем же виноваты и смешны они, что Бог велел им дожить до 1812-го года и до нашествия Наполеона?»68. Вяземский указывал также на неверность и несообразность того, как Толстой представляет императора Александра, появляющегося перед народом, доедающим бисквит, чтобы призвать на смертельную борьбу с неприятелем.
Леонтьев, в отличие от Вяземского, высоко ценил «Войну и мир» именно за её великое патриотическое содержание, но в своих суждениях о характере подробностей и их излишестве, был близок к Вяземскому. О проецировании Толстым своего времени в эпоху Отечественной войны писали другие критики, например, Анненков и Громеко (книгу которого Леонтьев цитировал в «Анализе»). Но острее всех эта проблема понимания «Войны и мира» была поставлена всё-таки Леонтьевым, он открыл её для будущего литературоведческого изучения. Вот пример того, как Леонтьев раскрывал проблему несоответствия двух эпох : «. . . Толстой заставил своих двух главных героев 12-го года (Болконского и Безухова. - И. С.) думать почти своими думами в «стиле» 60-х годов. Обоих этих светских людей, выросших отчасти на своей тогдашней русской словесности или скудной, или подражательной, отчасти на французской литературе, богатой, но напыщенной, он заставил думать мыслями человека гениального, во-первых; во-вторых, лично весьма оригинального и, вдобавок, уже пережившего Гёте, Пушкина, Гегеля, Шопенгауэра, Герцена, славянофилов и, сверх всего, двух весьма тоже тонких в психическом анализе предшественников своих - Тургенева и Достоевского» (8,336).
Таким образом, Леонтьевым было подмечено, что в книгу Толстого вошло всё умственное и психологическое содержание полувекового развития, с его проблемами. Например, «поклонение» Пьера солдату Каратаеву - эта актуальная для 60-х годов проблема была не свойственна идеологии начала века.
Во второй половине XX века в филологии появилось понятие интертекстуальности. Каждый отдельное литературное произведение представляется отражением множества других созданных прежде литературных текстов. Они словно вступают с его создателем, автором, в не осознанное им самим соавторство. «Текст «Войны и мира», как его увидел Леонтьев, - делает тонкое наблюдение С. Бочаров, - это интертекст всего им названного, как и не названного, литературного и философского материала, присутствующего в книге Толстого, конечно, не как материал, а как итог развития, преобразовавший сознание романи- ста» . На эту проблему указывал М. Гаспаров: «Нам трудно понять Пушкина не оттого, что мы не читали всего, что читал Пушкин (прочесть это трудно, но возможно), - нет, оттого, что мы не можем забыть всего, что он не читал, а мы читали» . Это трудности современной филологии, но таковы и трудности исторического писателя, как увидел Леонтьев Толстого: Толстому трудно забыть все то, что он читал, а Пьер не читал.
На исторические замечания Леонтьева опирался В. Шкловский в своей книге «Материал и стиль в романе Толстого «Война и мир»», хотя по-своему истолковывая это наблюдение: «Обычно упрекают Л. Н. (Толстого) втом, что он сделал людей 1812-го года слишком сложными, что они слишком много знают. Об этом много писал Константин Леонтьев. Это верно, отчасти потому, что люди «Войны и мира» - это люди Крымской кампании, берущие реванш в истории. Но с другой стороны. - герои Толстого проще своих исторических прототипов: беднее и глупее». Он приводил в пример Дениса Давыдова - прототип толстовского Денисова, который переписывался с В. Скоттом, был теоретиком партизанской войны, другом Пушкина, скептиком в истории, «этот Денис Давыдов, - писал Шкловский, - не принял бы в свою компанию Ваську Денисова»71.
Автор и герой
Леонтьевым как раз и владела та потребность в целостно-героическом миропонимании и поведении, которая погибала под ядовитыми перьями писателей гоголевского направления и набирающей обороты буржуазной цивилизацией. На отсутствие подлинной героической личности сетовал уже Лермонтов, устами Печорина. Вспомним его сопоставление далёких «предков», цельных и действенных в самих заблуждениях своих, с их жалкими потомками», не способными к «великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного... счастья»95. Кто такие русские герои? Личности, глубоко противоречивые и не цельные, поражённые рефлексией и тем «палящим и иссушающим; безверием» (Ф. Тютчев), которое согласно Достоевскому, превращало Онегиных, Печориных, Рудиных, Райских, Раскольниковых, Карамазовых в страдальцев и несчастных скитальцев в родной земле.
Ну, конечно, герой не будет личностью, если он не будет размышлять и страдать. Недаром Леонтьев останавливался на творчестве Толстого, ведь он возможно единственный в своё время из многих писателей, кто смог создать персонажей, не антигероев - «лишних людей», страдающих чисто русской болезнью - «хандрой», или «карикатурные типажи», а тех, кому именно подходит определение «герой» в высоком значении этого слова. Действительно, поэтичность и идеальность Болконского не сравнима с поэтичностью и идеальностью не только героев Толстого, но и героев всей русской литературы. Всем читателям, а не только Наташе или Пьеру, он представляется «красивым, очень храбрым, очень умным, тонким, образованным, деловым, благородным и любящим все прекрасное. И гордость, и честолюбие, и некоторые капризы его, и даже сухость с женой (столь скучною) - все это нравится нам. И собственный внутренний мир его исполнен идеальных и высоких стремлений; к серьезной дружбе, к романтической любви, к патриотизму, к честной, заслуженной славе и даже к религиозному мистицизму... «Героизм истинный, правдивый» толстовских персонажей отмечал и Розанов. Но и здесь не оставалось без жертвы общерусской тенденции. Изображая людей попеременно хорошими и дурными, Толстой стремился передать тонкие нюансы - мельчайшие «сцепления» обстоятельств и мотивов в человеческом поведении, в человеческой душе. Толстым руководило желание предельно правдиво описать своих героев, он как бы искал в них то, чего боялся в себе: беленькими нас каждый полюбит, попробуйте полюбить нас чёрненькими. Здесь именно Толстой и перегибал палку - совершенно без повода их унижая. Взгляд на героя с нравственной точки зрения - основная черта русских писателей. Леонтьев ничего не имел против этого, он лишь указывал на один из недостатков подобного взгляда, когда такого рода нравственная самокритика превращается в придирчивость и подозрительное подглядывание. Скульптурность и жизненность созданных Толстым образов настолько велика, что они живут, хоть и по воле своего творца, но в то же время и независимо от неё. А Толстой, словно не доверяет им, ищет дурных и мелочных мотивов их поступков, даже тогда, когда для этого нет никаких оснований. В «Войне и мире», например, Толстой «подозревает всех матерей в чувстве зависти к брачному счастью дочерей своих»(8, 295). Так, княгиню Курагину «мучила зависть к счастью дочери»(8,295), графиня Ростова показывала сыну Николаю письмо
Андрея Болконского, уже помолвленного с Наташей, «с тем затаенным чувством недоброжелательства, которое всегда есть у матери против будущего супружеского счастья дочери»(8, 232). Если поведение княгини Курагиной не вызывает возражений у Леонтьева, то подозрение относительно графини Ростовой выводит его из себя - он обвиняет Толстого в «уродливой и ни на чем не основанной выходке». Леонтьев усматривал в этом натяжку - «стыд высокого», стремление Толстого и других «реалистов» принизить героев. Толстой повсюду разыскивал самолюбие и тщеславие, причём «только у людей образованных классов, тогда как, по мнению Леонтьева, мужики и солдаты не менее тщеславны чем «господа»: «простолюдины в своём кругу гораздо больше нашего из самолюбия боятся нарушить приличия»(8,237) . Например, они очень боятся, что их могут осудить, засмеять за недостаточное угощение гостей, поэтому они больше считаются с общественным мнением.
Можно подумать - придирки к мелочам! Ну, во первых, подобные наблюдения над отношением автора к своим героям можно считать шагом в сторону теоретического осмысления этой проблемы. В XX веке она стала одной из центральных проблем поэтики. Достаточно назвать М. Бахтина с его вниманием к авторской позиции или В. Виноградова и его категорию «образ автора» . К тому же, за этими вроде бы поверхностными леонтьевскими замечаниями скрывалось точное наблюдение и глубокий вывод.
