Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Предпосылки и основания исторической поэтики 34
1. «Субстанциальное мышление истории» как предпосылка исторической поэтики 34
2. Основания исторической поэтики: «История как окружающее» 77
2.1. Вопрос о «полагании нового начала» 77
2.2. Г. Шпет: «история как окружающая действительность» 79
2.3. Историчность как «горизонт сознания» (Э. Гуссерль) 81
2.4. Г. Шпет об основаниях науки 88
2.5. Историчность «бытия-здесь» (М. Хайдеггер) 98
2.6. Историчность Логоса (Г.-Г. Гадамер) 111
Глава 2. «Движущееся содержание» как предмет исторической поэтики 118
1. Предмет исторической поэтики по А.Н. Веселовскому 118
1.1. Слово как «первопринцип словесности» 118
1.2 «Историзация знания»: принцип историзма как проблема 124
2. Предмет исторической поэтики в концепции А.В. Михайлова 125
2.1. Состав «предмета» и его единство 127
2.2. Историческая поэтика и теория литературы 128
2.3. Слово как «первопринцип» науки о культуре 1 2.3.1. История культуры как «смыслопорождающий» процесс 130
2.3.2. Диалектика части и целого 1 2.4. Слово в его «направленности на историю» 139
2.5. «Geschichtlichkeit» и «Historizitat» 150
2.6. Проблема метода 164
3. Герменевтическая рефлексия как «истина» метода 167
4. Подход А.В. Михайлова к проблеме метода 184
4.1. Единство поэзии и теории в Слове 184
4.2.Традиция как «переосмысление» 192
4.3. Задача «науки о литературе» 199
РАЗДЕЛ II. «Движущаяся мера» (методологический принцип исторической поэтики) 217
Глава 1. «Перекрестное освещение» Слова 217
1. «Перекрестное освещение» 217
1.1. «Экзистенциальное измерение» науки 217
1.2. «Интуиция целого» 221
1.3. Критерий точности: «совпадение исторического развития и его осмысления» 224
1.4. Наука как «диалектическая система соопределенностей» 227
2. «Шаг от прошлого» 231
2.1. «Самоосмысление» произведения 231
2.2.Опора на литературные теории прошлого 233
2.3. «Язык культуры» и «основания» эпохи как способ различения культурно-исторических смыслов 234
2.4. Различение исторических форм Слова 237
2.5. Переходная эпоха Слова 243
3. «Шаг от современности» 244
3.1. Язык науки как проблема 244
3.2. «Обратный перевод» 249
3.3. «Иное» 251
3.4. «Граница» 254
3.5. Поиск смысловых различий между «своим» и «иным» 259
3.6. Анализ «своего» языка культуры 261
3.7. «Самоосмысление науки»
3.7.1. Основания науки и ее аксиоматика 263
3.7.2. Судьба идеи исторического 266
3.7.3. Непосредственность понимания: «человек как мера всех вещей» 268
3.7.4. Психологизм как «препятствие историзму» 272
3.7.5. Опосредованностъ понимания 274
3.7.6. Проблема «диалога» настоящего с прошлым 276
3.7.7. Обратное проецирование как неизбежность 279
3.7.8. Контроль над «обратным проецированием» 281
4. «Исторический статус» слова: понятия движения 283
4.1. Понятия движения как инструмент «движущейся меры» 283
4.1.1. Понятия литературного процесса как проблема 283
4.1.2. Историчность теоретико-литературных понятий 287
4.1.3. «Пласт литературной истории» и «пространство-дом» 290
4.2. «Горизонт национальной литературы» как «предел и мера
всех ее содержаний» 295
4.3. «Огненный меч на границах культур»: типология различий 297
4.4. Ключевые слова культуры 3 4.4.1. Историчность «основных слов» науки 300
4.4.2. «Ключевое слово культуры» как новый
исторический тип Слова 303
Глава 2. «Движущаяся мера» переходной эпохи 309
1. «Переходная эпоха»: методологическое содержание понятия 309
1.1. Слово «на сдвиге смыслов» 309 1.2. «Мера» эпохи - «мышление словом» 326
1.3. Смысловая взаимосвязь уровней «мышления словом» 329
1.4. Определение «переходной эпохи» 332
1.5. «Опосредование действительности» в риторическом
и реалистическом Слове 334
1.6. «Категориальный слом» 338
2. Метаморфоза Слова на переходе эпох 342
2.1. Слом оснований эпохи 342
2.2. Изменение языка культуры 353
2.3. Метаморфоза Слова 360
3. Литературное произведение на переходе эпох («Римские элегии» Гете) 367
4. «Разделение горизонтов» как смыслообразующий принцип «движущейся меры» 372
РАЗДЕЛ III. «Внутренняя мера» науки о литературе: «историчность» и «историзм» 380
Глава 1. Историчность художественного сознания в теоретической мысли 1960-1990-х годов 380
1. «Историко-теоретический подход» к изучению «формы» как «отвердевшего содержания» («Теория литературы», 1962-1965) 381
2. Содержательная форма в ее «переходах и сдвигах» 391
2.1. Стиль как исторически изменчивое слово («Смена литературных
стилей: на материале русской литературы XIX—XX веков», 1974) 391
2.2. Слово писателя в историко-типологическом изучении 396
3. «Событийная форма»: «внутренняя мера» жанра как научная проблема 416
4. «Архитектоническая форма»: целостность произведения как предмет исторической поэтики 427
Глава 2. Проблема историчности в современных исследованиях 437
1. Историзм как «смыслоразличительный» принцип: «Историческая поэтика» С.Н. Бройтмана 437
2. Вопрос об историчности в современных исследованиях 441
Заключение 449
Библиография
- Вопрос о «полагании нового начала»
- Предмет исторической поэтики в концепции А.В. Михайлова
- Критерий точности: «совпадение исторического развития и его осмысления»
- Содержательная форма в ее «переходах и сдвигах»
Введение к работе
В диссертации рассматриваются некоторые методологические проблемы литературоведения и пути их решения в трудах А.В. Михайлова.
Актуальность темы. Имя известного теоретика и историка литературы А.В.Михайлова – одно из репрезентативных в современной науке. В последние годы его работы активно издаются и переиздаются, они обсуждаются на конференциях в РГГУ, ИМЛИ, МГК и на съездах Российского союза германистов, к его трудам обращаются и русские, и немецкие исследователи. Глубокий интерес к научному наследию А.В. Михайлова закономерен: поставив в центр внимания методологические проблемы науки о литературе в России, ученый приводил отечественный научный опыт в продуктивное взаимодействие с западноевропейским. Он был одним из первых интерпретаторов немецкой философии понимания и актуализировал ее значимость в русской мысли. С другой стороны, его исследования по истории науки в России, прежде всего в области исторической поэтики как национальной научной школы, не имеющей аналогов на Западе, делают его теоретические идеи по-новому востребованными и продуктивными.
В то же время подлинная значимость и творческая продуктивность идей ученого остается в значительной степени еще нераскрытой. Отдельные высказанные им положения воспринимаются, во-первых, вне существующих, обогащающих и уточняющих смысл каждого из них взаимосвязей. Во-вторых, в должной мере не учитывается тот факт, что эта имплицитная система идей спроецирована автором на определенный научный контекст в отечественном и немецком литературоведении. Осознание необходимости намеченного таким образом принципиально иного подхода к работам ученого и попытка его последовательного осуществления – предпосылка и главное условие научной новизны предлагаемой диссертации.
Объект исследования – труды А.В.Михайлова 1970-1990-х годов по истории и теории литературы и культуры. Его предмет – принцип историчности и его значение для созданной исследователем концепции исторической поэтики.
Методологическая база работы. Подчеркнем, что у Михайлова по сути дела нет «чисто» теоретических работ; его идеи «рассыпаны» и растворены в разных его сочинениях о немецкой, австрийской, швейцарской, русской литературе и культуре. Он сознательно избегал системности в изложении своих взглядов; и напротив, стилю его мысли присущи метафоричность и ассоциативность. Поэтому поиск подхода к анализу его теоретического наследия представляет самостоятельную проблему. При ее разрешении мы опирались на методологические идеи и принципы, высказанные и сформулированные по отношению ко всему наследию ученого Н.С. Павловой («О теоретическом смысле работ А.В.Михайлова» – 2003), а в связи с отдельными понятиями и проблемами – С.С. Аверинцевым («нигилизм»), С.Г. Бочаровым («опосредования», «язык культуры»), Л.И. Сазоновой («Слово»), Л.Н. Полубояриновой («реализм»), Д. Кемпером («история науки»). В основу структурной организации исследуемого материала мы положили методологический принцип, сформулированный С.Н. Бройтманом в докладе «Очерк исторической поэтики А.В. Михайлова» (2005).
Характер научной рецепции работ Михайлова показывает, что главную трудность создает сама специфика «метафорического» типа его дискурса. Отсюда вырастает особая задача экспликации тех смыслов, которые Михайлов «зашифровал» в метафору, то есть выразил имплицитно. Здесь для нас стали определяющими теоретико-методологические принципы анализа научных концепций имплицитного типа, предложенные Н.Д. Тамарченко. В связи с мнением об «исключительной метафоричности» Бахтина он отмечал: «Единство творчества этого автора может быть раскрыто лишь на основе изучения его научного языка как системы понятий».
Особый методологический аспект исследования задан необходимостью понять место идей Михайлова в науке его времени. При соотнесении с контекстом немецкой философской традиции мы опираемся на принципы историко-понятийного анализа, разработанные А.Ф. Лосевым («Типы античного мышления», «История философии как школа мысли»), которого Михайлов оценивал исключительно высоко (напр., в статье «Терминологические исследования А.Ф.Лосева и историзация нашего знания», 1991).
Чтобы найти общее философско-эстетическое основание для соотнесения целого ряда концепций исторической поэтики, мы используем мысль Н.Д. Тамарченко об объединении синхронического и диахронического подходов к литературному произведению как центральной задаче «историзма» (1985). Наконец, при изучении конкретных проблемно-тематических содержаний контекста мы опирались на идею А.Я. Гуревича о перспективности сопоставления традиций «историзма» и «историчности» в современной ситуации «методологического кризиса» (его работы второй половины 1990-х гг.). Продуктивность этой идеи в данном случае связана с особой авторитетностью его исследований по теории и истории культуры для Михайлова.
Изложенные методологические идеи и принципы в их соотнесенности с текстами работ изучаемого нами автора позволили сформулировать следующую рабочую гипотезу: в теоретических и историко-литературных исследованиях А.В.Михайлова на основе принципа историчности научного сознания создана концепция исторической поэтики, определяющая роль и значение этих исследований в современной науке.
Цель диссертации – раскрыть содержание теоретико-методологических идей ученого, связанных с принципом историчности научного мышления и с проблемами предмета, задач и методов исторической поэтики, а также определить их место в русском и немецком научном (философско-литературоведческом) контексте ХХ века.
Задачи:
1. Определить понятийно-категориальный аппарат работ А.В. Михайлова и реконструировать системные взаимосвязи авторских научных понятий.
2. Проанализировать содержание принципа историчности научного познания в его связи с концепцией исторической поэтики у А.В. Михайлова.
3. Эксплицировать проблемно-тематическую адресованность его подхода к литературоведению и, в частности, направленность его полемики. Рассмотреть философско-методологические принципы русской и немецкой традиции, актуализируемые ученым, и обозначить его важнейшие теоретические ориентиры.
4. Соотнести концепцию исторической поэтики у А.В. Михайлова с теми направлениями русского литературоведения 1960-1990-х годов, в рамках которых решались – в той или иной мере – аналогичные научные задачи, и осуществить их сопоставительный анализ.
Положения, выносимые на защиту
1. Цель, направляющая всю работу исследователя по исторической поэтике – включение в ее теоретический опыт представлений об историчности научного сознания.
2. Содержание созданных А.В. Михайловым понятий и их методологическая интенция указывают одновременно на творческую направленность его подхода, и на его внутреннюю адресованность и полемичность. Объектом полемики выступают две противоположные методологические тенденции. Это, с одной стороны, литературоведческая герменевтика, с другой – «советский» историзм. Суть полемики открывает направленность методологических усилий ученого: стремление разработать пути к постижению «авторского» смысла произведения. Дискуссионное обсуждение и сопоставление «историчности» и «историзма» задает движение и логику разработки исследователем его собственной концепции науки.
3. Сущность научного метода А.В. Михайлова – «разделение горизонтов». Это позволит «историзму» осуществлять «обратный перевод» произведения с языка его культуры на язык современной мысли.
4. Ключевые методологические положения ученого дают основание утверждать, что в его работах продуман принцип историчности, потенциально обеспечивающий релевантность результатов научного исследования произведений прошлого.
5. Сопоставительный анализ работ изучаемого автора с другими исследованиями по исторической поэтике (1960-1990е годы) показывает: принцип историзма постепенно менялся по существу и на путях объединения исторического и системного подходов становился историчной «внутренней мерой» науки.
6. Подходы к решению проблемы историчности в трудах А.В. Михайлова и других исследователей взаимодополнительны, что и приводит к выводу: в русской традиции исторической поэтики сложился теоретико-методологический принцип историчности,
Апробация результатов исследования осуществлялась в докладах на российских и международных конференциях, проводившихся в разные годы в РГГУ, ИМЛИ, Санкт-Петербургском, Орловском, Тульском, Уральском (Екатеринбург), Тюменском госуниверситетах. Основные положения работы представлены в монографии и учебном пособии, а также ряде научных статей. Материалы диссертации могут иметь практическое применение при разработке общих и специальных курсов и учебно-методических пособий по теории литературы, исторической поэтике, сравнительному литературоведению, по истории науки.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех разделов, каждый из которых включает две главы, заключения и библиографии.
Вопрос о «полагании нового начала»
Но что это в свою очередь значит - мыслить историю не «априорно», а «субстанциально»? Почему нельзя обойтись без некой смысловой антитезы «априорному» подходу к истории, уже достаточно ясно: «субстанциальный» взгляд Михайлов противополагает «априорному» с тем, чтобы наряду с «современным» появилось и другое, «историчное» измерение смысла произведения. Отсюда уже становятся понятны и требования, какие предъявляются к «субстанциальному» мышлению истории со стороны проблемы историчности науки: его посредством, с его помощью, должно оформиться относительно независимое от «горизонта современности» основание для критерия истинности литературоведческих исследований.
Михайлов в опоре на Г. Шпета дает выразительную формулировку: «история - это окружаюгцее»; видеть историю как «окружающее» и означает, по логике его мысли, «субстанциально» представлять историю. Чтобы содержательно понять этот тезис, поставим вопрос о том, каковы истоки «априорности» научного сознания, то есть нашего стремления положить в основу исторических исследований определенную «идею». Причина, по-видимому, лежит в привычном, «само собой разумеющемся}) для нас представлении об истории как о «прошлом». Ведь «историей» становится то, что ушло навсегда, как все когда-то случившиеся события и когда-то написанные книги; ушли навсегда и их авторы, поэтому «сами себя» они истолковать никак не могут, и единственное возможное объяснение созданных ими культурно-исторических смыслов закономерно может идти лишь от нас самих, то есть от сугубо современных представлений о «смысле». Такова конвенциональная точка зрения науки на историю литературы: она есть безгласный эмпирический материал, или, по образу Михайлова, «мертвая груда фактов», способных получить полновесный смысл только силой современных научно-теоретических построений. Но если попытаться, если решиться посмотреть «с точки зрения» уже не «нашей», а истории, то есть самого произведения, то ситуация уже другая: то, что для нас «прошлое», для произведения— его «настоящее». «Окружающая» произведение действительность и есть для него история; как действительность, «окружающая» нас, есть история для нас в том отношении, которое создается историчностью сознания: мы обусловлены в своих возможностях понимания именно тем, что нас «окружает» и создает тем самым наш образ мысли и его непреложный исторический «горизонт».
Таким образом, «меру» смысла произведения следует искать в истории, «окружающей» его, на этом следует основываться при исследовании прошлого. Для Михайлова «смысл» произведения не «автономен» по отношению к историческому миру своего времени (Гадамер), а напротив, по существу открыт в этот мир, «субстанциально» включен в него. Соответственно текст как таковой не может выступать «гарантом» понимания; результативность научного исследования ставится в зависимость от того, насколько точно «смысл» произведения будет соотнесен с «окружающей» это произведение историей. Поэтому представление об «истории как окружающем» Михайлов называет «основанием исторической поэтики».
Каков его содержательный состав, на что именно надлежит полагаться как на «основание» научного подхода? Направление ответа предсказывается словом «окружающее»: это историческая реальность, действительность, «жизнь» эпохи во всем богатстве ее эмпирической полноты— социальные явления, бытовая культура, весь строй бытия, искусство и наука и тому подобные вещи; вообще все, что способен сегодня заметить взгляд исследователя, должно войти в горизонт его мысли. Поэтому Михайлов говорит о «науке о культуре» как обозначении более адекватном, нежели «литературоведение».
Понятие «жизни» выделим особо как смыслополагающее на уровне основания науки. «Читая Михайлова, — отмечает Н.С. Павлова, — приходится задумываться об особом значении, которое он вкладывал в само понятие «жизнь» . Слово «жизнь» не является понятием в строгом смысле слова, то есть не выступает в работах Михайлова научной дефиницией, и не может ею выступать, поскольку это противоречило бы его смысловому предназначению — указывать на принципиально несводимое к «априорному», то есть как бы заранее нам известному, составу «окружающей истории». Это слово, напротив, раскрывает значение «субстанциальности» ее содержания: ведь в «жизни» есть бытийная непредсказуемость, о ней ничего нельзя сказать «заранее», потому она в принципе не бывает «априорной».
«Жизнь» наполнена «всем» одновременно, входящие в нее «идеи» и «материал» не распадаются на изолированные друг от друга «части» или фрагменты, а существуют в живом единстве. Оно исторически изменчиво; ведь в «жизни» есть своя упорная логика, есть та непреодолимая сила, которая «больше» любого отдельного факта или события, «сильнее» любой индивидуальной воли, «победительнее» мыслителя или поэта: в «жизни» есть то, что внутренне предопределяет неотклоняемую направленность творческой мысли. Все, чем она наполнена, отличает одну эпоху от другой, ведь «жизнь» по существу всегда новая и другая. Поскольку потенциально входящие в нее «части» находятся в непрерывном движении и взаимодействии, им порождается присущий только этой и никакой иной эпохе «горизонт» -ее способ «осмысления истории». «Источник духа, строя и характера литературы Михайлов в каждом случае искал в состоянии движущейся
Предмет исторической поэтики в концепции А.В. Михайлова
Близкое Карамзину, «открытое» им понимание своего дела Михайлов видит у Пушкина, Батюшкова, Баратынского, Тютчева, Фета - «который, даже когда усаживает себя за переводы... то нимало не похож на кабинетного труженика-филолога, наподобие очень многих западных переводчиков, и уж тем более не похож на многоученого профессора»59. И.А. Гончаров, Ф. М. Достоевский реализуют, считает Михайлов, то же отношение «свободы»: «Различие между пишущим до утра Достоевским и пишущим до утра Бальзаком - в русской черте первого: он не хотел бы форсировать себя, свое творчество, и ему вовсе не хочется так работать», «то и другое — феномен самопостижения»; «такова реальность самоистолкования, или самопонимания, которая для любого писателя куда значимее, нежели то, как ... протекает его творчество»60. Завоевание творческой свободы, осуществленное Карамзиным, стало «для русской словесности» «новым и прочным фундаментом»61.
И история в таком «свободном» пространстве творчества тоже переживается «свободно» от извне довлеющих начал. Для Карамзина «все отдельное заведомо мельче целого» , благодаря чему в его книге «История государства Российского» история дана не в плане вечности, а «в перспективе чувства» - живого, взволнованного, непосредственного .
Русской культуре, по глубокому убеждению Михайлова, присущ«субстанциальный вековой исторический опыт с его опорой на прочное, неразъятое бытие» 4. «Субстанциальный» — то есть не «акцидентальный»; история мыслится здесь не как черта или некое «априорное» свойство, «наложенное» на бытие, а как нечто ему имманентное, внутренне присущее. Такой опыт «находил свое выражение в первую очередь вовсе не формах науки», не в теоретической рефлексии, как в Германии, а в художественном творчестве. В этом отношении видится особенно значимой работа «Гоголь в своей литературной эпохе», где раскрывается мысль Михайлова о субстанциальности «русского мышления истории» на примере романа «Мертвые души».
«Что такое эта гоголевская действительность, эта гоголевская Россия, каково ее единственное в своем роде, уникальное качество?» 5. Этот вопрос, направляющий весь анализ романа, нацелен на выявление целостности бытия в мировоззрении автора «Мертвых душ». «Действительность, осмысленная по Гоголю, - пишет Михайлов, - владеет, внутри себя, силой самосовершенствования... высшее и руководящее начало действует, как мощная энергия, не чуждая самой этой действительности, но всецело присущая, принадлежащая ей в глубинах ее, и способна преобразовать саму себя. Действительность эта - образ своего бытия, но только такой, который заключает в себе свое же преображение»66.
В «целом океане бытия» у Гоголя «одновременны» «и стихийность вещественного, и духовность с ее высоким смыслом» — в отличие от немецкой литературы с ее «дуализмом вещественного и духовного». «Материя податлива, дух бодр, и вот такое единство стихийной мощи и творческой силы - это гоголевская Россия, тело ее бытия» . В романе Гоголя «русский народ» увиден «как целое, как органическое тело- носитель своей истории»69. Это «образ, зиждящиися на восприятии действительности как нерасчлененнои, сплошной стихии, как тела, в котором обретается, не сливаясь с ним, и дух»70. Это «органически-живое бытие» , не нарушаемое и субъективностью «я» писателя, поскольку «сама субъективность «я» принадлежит все той же действительности»72.
В этой работе выявляется содержание «субстанциальности» мышления художника, принадлежащего к русской традиции. «Отрыв «формы» от «содержания» в духе шиллеровского идеализма сугубо чужд поэме Гоголя, да и всей русской литературе»73, - отмечает Михайлов. — «Творческий принцип «Мертвых душ» был задан русской историей и русским бытием»74. «Гоголь достиг высот подлинно-органической формы», исток которой - в том, «чего недоставало немецким писателям. Это субстанциальная действительность, единое, цельное, неразложенное бытие народа в его истории и в его ожидании грядущего»75.
Органичность бытия у Гоголя как действительности, в которой «дух», «идея», и все «материальное» взаимодействуют между собой в едином целом, была увидена, подчеркивает Михайлов, уже К.С.Аксаковым, но своевременному усвоению этой мысли «помешала» критическая статья В. Г. Белинского. В результате не была замечена «теоретико-литературная значимость» размышлений Аксакова и в более общем плане — не была замечена значимость «мышления истории» как основополагающего момента национальной традиции, своеобразия русского культурного сознания,
Критерий точности: «совпадение исторического развития и его осмысления»
«Слово залегает в сознании как особый, но совершенно всеобщий слой», - отмечал Шпет142. Поэтому для него «не чистое Я, а слово выступает ... энергетическим источником предметных смыслов», и, соответственно, «трансцендентальный субъект должен быть переинтерпретирован с учетом... «самостояния» самого слова в его объективности и культурно-социальной укорененности»143. Рассмотрим, что означает Слово как «архетип культуры» и «всеобщий» слой сознания. И здесь вновь способен помочь образ части и целого.
«Какой бы частный характер ни носило наше высказывание, — уточняет свою мысль Шпет, - оно implicite заключает в себе несравненно «больше» того, к чему мы непосредственно обращаемся в своем высказывании. Само по себе оно как бы оторвано от некоторого целого, в котором оно обозначает часть или член или звено или момент и т.д. Высказывание развертывается таким образом в некоторую неисчерпаемую полноту, которая выступает перед нами прежде всего как действительность» . Потому сознание каждого «субъекта» не индивидуальное, а «культурно-социальное», и «свой элемент оно находит в слове-понятии, первично данном не в восприятии вещи, а в усвоении знака социального общения».
Слово как такой «знак» организует «единство языкового сознания» и этим создает условия для восприятия феноменов; оно является «всеобщим слоем сознания» постольку, поскольку сугубо личное, оторванное от него восприятие феноменов попросту невозможно. «Языковое сознание», в свою очередь, указывает на культуру как свою архетипическую почву. В своей целостности, — писал Шпет, — языковое сознание есть «член более объемлющего целого— объективного культурного сознания, связывающего слова единством смыслового содержания со всеми другими культурными осуществлениями»145. Не сознание субъекта, а «культурное сознание» выступает для «действительности» объединяющим началом, предопределяющим смысловое содержание каждой из ее «частей». По словам Шпета, «искусство, наука, право и т.д. - не новые принципы, а модификации и формы единого культурного сознания, имеющие в языке архетип и начало. Философия языка в этом смысле есть принципиальная основа философии культуры» .
Культурное сознание создает свой «порядок» и фиксирует его в Слове. Шпет говорит о «высказывании» и Слове, то есть имеет в виду «язык» в его социальной, дифференцирующей функции, что уточняется и его понятием «энтелехии» — внутреннего смысла слова, связанного с его ролью в человеческой деятельности. Слово, таким образом, может быть понято лишь «изнутри» той действительности, которая «окружает» каждое высказывание. Отсюда уже очевидно, что для Шпета именно «действительность» будет определять и «основания» науки, и ее предмет.
«Все высказываемое нами в качестве нашего знания имеет свое основание. Каково оно, в чем оно состоит, или где его искать?.. Это есть вопрос о «началах», я «они, следовательно, составляют прямой предмет философии, так как они — основания» . «Но каково высказываемое, т.е. то, о чем делается высказывание, таково и основание», поэтому действительность «выступает для философии как первая проблема и первый вопрос, — она не объяснение и не ответ, а именно вопрос, что требует объяснения и разрешения»148. Продолжим цитату с тем, чтобы еще яснее обозначилось содержание понятия «действительности». «Цвета и краски, звуки, препятствия, на которые мы наталкиваемся, перемены пространственных форм и отношений, боль и сладость ощущения, любовь и ненависть, - все это действительность, единственно подлинная действительность, действительность нашей жизни во всей ее жизненной же полноте. Это — первая и самая всеобщая проблема философии, потому что она обнимает собою все. Все остальные философские проблемы — или части, непосредственно входящие в состав этой проблемы, или «искусственные» пути, косвенно ведущие к ней». И далее: Действительность — то, что нам «дано», но «дано» «как вопрос и загадка, а так как в ней - все, и ничего больше нам не «дано», то и условий для разрешения возникающей задачи мы должны искать в ней же самой» . Теперь попытаемся понять, какого рода методологические выводы позволяют сделать эти размышления Шпета. Работы Шпета предметно входят в горизонт мысли Михайлова через несколько десятилетий после их создания, и входят в ситуации, подготовленной развитием целого философского направления, сложившегося уже после 1920-х годов и «после» Шпета. Шпет вообще не касался проблемы историчности науки, но его работы, прочитанные в 1980-е годы, намечали подступы к ее решению. И прежде всего они указывали на «герменевтический» контекст. Здесь, видимо, сыграло свою роль и то, что наследие Шпета во многом представляет собой незавершенные труды, фрагментарные наброски. Сейчас в Шпете видят предшественника Хайдеггера и Гадамера, опередившего их, предсказавшего их открытия в области философской герменевтики. Например, В. Г. Кузнецов убежден: «Россия потеряла первенство в создании уникального философского направления»150. С его точки зрения, «идея Шпета была реализована, правда, несколько позже,
Содержательная форма в ее «переходах и сдвигах»
И все же Слово как основание литературной эпохи существует и, безусловно, предопределяет исторический горизонт ее художественного мышления, очерчивает его пределы и границы. Но его власть — не регламентирующая, а динамическая; «направляющая», а не указующая. Слово «направлено» на историю как «окружающую действительность» и «жизнь», и то, как именно Слово «направлено», то есть как соотносится в нем эстетическое «правило» (все общепринятое в литературе), и художественное «осмысление» исторической действительности в его динамике, — ключевая черта Слова как «общего» для литературной эпохи основания.
«Направленность на историю» - суть Слова, его отличительное «свойство» и основополагающий «признак», но не данный и не «готовый» в той степени, что его можно «взять» и «приложить» к каждому произведению. Его еще предстоит найти, но и в этом случае «направленность на историю» не может превратиться в априорный для художественных произведений закон. Посмотрим, каким образом Слово в его «направленности на историю» вообще может выявиться в качестве «основания» для определенной эпохи.
Сначала нужно обозначить сам содержательный состав такого «основания». Работы Михайлова показывают, что определенное содержание Слова может выступать историческим основанием для эпохи при условии, что в нем фиксируются ее основополагающие смысловые содержания. Михайлов относит к ним распространенные формы мировосприятия, «то, во что эпоха верит», иерархию ценностей и их соотношение между собой (например, как взаимосвязь представлений о «смешном» и «трагическом», желаемом и этически недопустимом), и Слово является их своеобразной вербализацией, «общим» итогом их «осмысления».
Очевидно, что так понятое «основание» в каждой эпохе будет «устроено» на свой особенный лад, и найти его исключительно в границах данной эпохи вряд ли удастся. «Меру» может задать только весь смыслопорождающий процесс культуры в целом, поскольку характер Слова в определенную эпоху должен по существу отличаться от Слова «предшествующего» и «последующего», а значит, его выявление зависит от других стадий Слова. И предстоит сравнивать, сопоставлять между собой не черты Слова как таковые, не эстетические нормы и законы, а сами смысловые содержания культурных эпох, причем так, чтобы прояснились в первую очередь не сходства, а отличия. Это означает необходимость исследования того, как меняется и как изменилось видение истории, мира, человека в разные эпохи, каким оно «было» и каким «стало», и затем - в какой форме это изменение отразилось в Слове и как «зафиксировано» в нем.
За «ставшими» законами Слова мы обязаны,- полагает Михайлов,-видеть их становление — в «жизненных» конфликтах и исторически насыщенных противоречиях, приводящих к разрушению прежней, «старой» функции Слова и рождению иной, «новой». «Упругой живой силой наделены смысловые пласты эпохи в своем противостоянии и противоборстве, взаимодействии и переходе, они борются за свой смысл и теснят друг друга, — говорит Михайлов. — Именно в борьбе за новый жизненно-поэтический смысл»241 происходит историческое «превращение» Слова. Иначе вообще нельзя понять, почему одно «основание» сменяется другим, как происходит этот «переход» и какими «жизненными» процессами метаморфозы Слова вызваны.
Направленность Слова на историю — своего рода теоретико-методологический ориентир, подсказывающий, как при выявлении «основания» искать главное: своеобразное соотношение Слова и «окружающей» его «жизни» в художественном мышлении, присущем определенной эпохе. Не эстетические «нормы» сами по себе, а это соотношение, то есть достаточно конфликтная взаимосвязь между тем, каким видится художнику его историческое настоящее, и, с другой стороны, тем, какие возможности для ее «осмысления» дает ему сравнительно устойчивое, общепринятое для данного исторического «момента» представление о Слове, — составляет суть Слова как основания эпохи. Поэтому оно является «общим» для нее - в свете его «направленности на историю».
Такое «соотношение» будет глубоко различным в разные эпохи, отсюда будут определяться их разные исторические «основания». Так, в риторическую эпоху, как не раз писал Михайлов, сложилась «вертикальная иерархия смыслов», и под ее воздействием Слово «подчинило себе жизнь», предопределив обязательность сугубо условных форм ее изображения. В литературе реализма, напротив, сложилась «смысловая горизонталь», и уже Слово «подчинило себя» жизни, создав «немыслимые» ранее возможности ее изображения во всей «непосредственной полноте» («Методы и стили литературы»).
Ясно также, что Слово как основание эпохи, выявляемое и исследуемое через его «направленность на историю», не может быть «готовым» и неподвижным: каждое «новое знание» - о произведении, или направлении, или любой иной частной области культурной эпохи, способно изменить наше представление о ней в целом. Например, Михайлов был уверен, что фундаментальный труд Ф. Зенгле, посвященный эпохе бидермайера, по существу перестраивает всю сложившуюся в науке картину истории немецкой литературы, а отсюда и все «отдельное» в ней может изменить свое привычное
