Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Придворные евреи/конверсо в испанской и сефардской хронистике
1.1. Придворные евреи/конверсо в средневековой Испании: историко-историографический обзор 39
1.2. Aut male, aut nihil, образ придворного еврея/конверсо в кастильских хрониках 49
1.2.1. Евреи древние и евреи современные 53
1.2.2. Nihil 56
1.2.3. Богатство и стяжательство 57
1.2.4. Специфические интеллектуальные способности 62
1.2.5. Придворный еврей и еврейская община 64
1.2.6. «Дурной советчик» 66
1.2.7. Преломление традиционных мотивов в репрезентации конверсо 71
1.3. От Мессии до отступника: придворные евреи и конверсо в хрониках «поколения изгнанников из Испании» 74
1.3.1. «Второй после царя, первый среди евреев»: культ придворного еврея 84
1.3.2. Образ монарха 101
1.3.3. Придворный еврей и монарх в сефардских визуальных источниках 121
1.3.4. Критика эксплицитная и имплицитная 132
Глава 2. Шуты еврейского происхождения в испанской придворной литературе
2.1. Историко-историографический обзор 139
2.1.1. Stultorum numerus injinitus est: исследования по социальной и литературной истории шута 139
2.1.2. Конверсо в испанской придворной культуре: источники и историография 144
2.2. Образ конверсо-шута в испанской придворной поэзии 153
2.2.1. Шут и господин 156
2.2.2. Образ шута 171
2.2.3. Еврейская тема 178
2.2.4. Некоторые жанровые и стилистические особенности 184
2.3. Образ конверсо-шута в испанской бурлескной литературе XVI века 188
2.3.1. Антихроника, или испанский придворный Narrenschiff. 194
2.3.2. Автопортрет Суньиги и репрезентация его отношений с монархом 200
Заключение
3.1. От «скипетра Иуды» к палке шута 212
3.2. Semp er idem 218
Библиография 223
Приложение 247
- Придворные евреи/конверсо в средневековой Испании: историко-историографический обзор
- Stultorum numerus injinitus est: исследования по социальной и литературной истории шута
- Антихроника, или испанский придворный Narrenschiff.
Введение к работе
1. Государь — приближенный
Государь - приближенный - одна из множества пар, формируемых в человеческих взаимоотношениях, и далеко не последняя из них по богатству психологическими нюансами и культурно-историческому значению. Участники этой пары могут рассматриваться как архетипы согласно аналитической психологии К.Юнга и его школы1.
Придворные евреи/конверсо в средневековой Испании: историко-историографический обзор
Прежде чем анализировать образы придворных евреев и монархов, созданные в нарративных источниках и вовсе не долженствующие всегда являться полным и достоверным отображением исторической действительности, следует кратко резюмировать данные по реально существовавшим придворным евреям в Испании, в особенности в Кастилии, в основном в форме перечисления имен, дат и должностей (в отличие от более общего типологического очерка во Введении).
История придворных евреев на Иберийском полуострове начинается с мусульманского периода; этим неоднократно повторяемым в литературе1 утверждением мы обязаны, возможно, недостатку сведений по вестготской эпохе2. Весьма вероятно, что в вестготском королевстве еврейская община была довольно влиятельной, настолько, чтобы создать свое лобби при дворе, которое бы время от времени успешно сводило на нет антиеврейское законодательство, и плести политические интриги высокого уровня, вплоть до пресловутого заговора с целью свержения царствующей династии, в котором обвинил еврейскую общину королевства Толедский собор 694 года. Но скорее всего, и лоббировали, и участвовали в интригах евреи не прямо, а косвенно, через покровителей из числа христианской знати; по крайней мере, не сохранилось свидетельств о каких-либо еврейских деятелях при вестготском королевском дворе. Этот не-допуск в правящую элиту3 объяснялся, естественным образом, религиозным барьером, особенно значимым с 589 года, когда король Рекаред перешел из арианства в лоно католической церкви, и, в частности, неоднократно повторяемым церковным запретом назначать евреев на должности, где бы они имели власть над христианами.
Приближать иноверцев и - сначала de facto, а затем и официально — назначать их на ведущие должности стали мусульманские правители Испании, поначалу во многом в силу неуверенного положения кордовских Омейядов, которые имели все основания не доверять арабской знати. В мусульманской Испании было два наиболее значительных придворных еврея, которые при жизни достигли большого могущества, являясь вторыми лицами в государстве после халифа/эмира, и были признаны лидерами еврейской общины, а впоследствии заняли совершенно особое место в сефардской памяти. Первый из них, Хасдай бен Ицхак бен Эзра ибн Шапрут (910-975 гг.), был при дворе кордовского халифа Абд-ар-Рахмана III и его преемника Аль-Хакима медиком, управляющим портовыми таможнями, переводчиком, приближенным советником халифа (фактически, но не юридически, визирем) и дипломатом; он считался главой евреев халифата и, будучи крупным меценатом, практически создал в Испании центр еврейской культуры; он также поддерживал связи с другими регионами еврейской диаспоры, а
3 Здесь и далее слово «элита» употребляется не как социологический термин с четко заданным постоянным обозначаемым; мы будем говорить о различных группах (раввинистическая верхушка еврейской общины, кастильская придворная аристократия, придворные евреи), являющихся элитами в восприятии более широких групп населения и в восприятии авторов источников, но не обладающих идентичными социальными характеристиками. особую известность получило его письмо к хазарскому кагану. Второй жил уже в тайфский период - Шмуэль бен Йосеф Ла-Леви ибн Нагрела, известный как Шмуэль Га-Нагид (993-1056 гг.), был визирем и полководцем гранадского эмира Хабуса, а также лидером гранадского еврейства, поэтом и талмудистом.
Эту традицию назначать евреев на различные ключевые должности продолжили правители христианских испанских государств. Евреи традиционно занимали следующие должности: алъфакима, совмещающего функции медика (королевской семьи), писца, переводчика и личного секретаря короля, посланника к иностранным дворам, конфидента и советника короля или королевы/наследника; бальи, управляющего королевским доменом или же представляющего короля в муниципалитете того или иного крупного города; альмохарифа, сборщика (откупщика) налогов.
В Каталонии (Барселонском графстве) и Арагоне с ХІ-ХІІ веков в должностях альфакима и королевского управляющего фигурировали представители еврейских семей Шешет-Перфект, Бенвенисте, Элеазар. Своего апогея еврейское присутствие и влияние при арагонском дворе достигло при Хаиме I (1213-1276 гг.), когда короля окружали несколько евреев-секретарей, переводчиков и сопровождающих, в том числе альфакимы братья Альконстантини, а многие крупные города и области находились под управлением королевских бальи из еврейских семейств Бонафос, Де Порта и Де Кавальерия; в частности, Шмуэль Бонафос был бальи Барселоны и всей Каталонии, а Йегуда де Кавальерия, личный банкир короля, бальи города и королевства Валенсия и генеральный контролер всех государственных доходов, считался канцлером королевства (хотя, вероятно, без титула). При преемниках Хаиме I семейства Альконстантини и Кавальерия сохраняли свои позиции, и особой влиятельности добились семьи Равайя и Портелья. И все же с конца XIII и на протяжении XIV веков шел процесс политической ликвидации евреев в высших эшелонах власти, и если к концу этого периода в Арагоне время от времени появлялись влиятельные придворные евреи, их власть зиждилась исключительно на личных отношениях с королем, они выполняли свои функции в частном порядке и не занимали официальных постов.
В Кастилии, непосредственно интересующей нас как доминантный объект внимания авторов наших источников, история еврейских грандов была продолжительнее и богаче. При Альфонсо VI (1065-1109 гг.) евреи отправлялись посланниками ко дворам арабских правителей, а особым влиянием при дворе пользовался королевский медик Йосеф Феризуэль (Циделус). При Альфонсо VII (1126-1157 гг.) пост альмохарифа и ряд других немаловажных должностей занимал отпрыск прославленной еврейской семьи Йегуда ибн Эзра. Проеврейская политика Альфонсо VIII (1158-1214 гг.) даже вызвала особые нарекания со стороны папы Иннокентия III; при этом короле альмохарифами были представители семьи Ибн Шошан (в частности, Абу Омар Йосеф ибн Шошан). В культурном ренессансе Альфонсо X Мудрого (1252-1284 гг.) евреи играли очень значимую роль; он (как и его супруга) окружил себя евреями-астрологами, медиками и переводчиками, используя их также как дипломатов; верховным альмохарифом (т.е. управляющим сбором налогов со всего королевства) при нем был Шломо (Сулема) ибн Цадок, которому наследовал его сын Ицхак (Саг де ла Малеха), чья блестящая придворная карьера, однако, закончилась трагически: он передал восставшему принцу Санчо казну, за что Альфонсо его впоследствии казнил, а других придворных евреев посадил в тюрьму. Санчо IV и Фердинанд IV продолжали назначать альмохарифами евреев. При Альфонсо XI (1322-1350 гг.) доверенным советником монарха и верховным альмохарифом был Йосеф из Эсихи; столь же влиятельной фигурой и соперником последнего был Шмуэль ибн Вакар, придворный медик и астролог. В результате их соперничества позиции обоих значительно ослабли и оба погибли в тюрьме. Сходная ситуация имела место в правление Педро Жестокого (1350-1369 гг.): аналогичную пару составили медик и астролог Авраам ибн Зарзаль и Шмуэль Ла-Леви, советник короля, дипломат и верховный казначей. Королям Энрике II и Энрике III и Хуанам, 1-му и И-му, также служили евреи-дипломаты, финансисты и врачи (Иосеф Пичон, Шмуэль Абраванель, Давид Негро, Меир Альгвадес, Йосеф ибн Верга, Йосеф Ла-Наси, Авраам Бенвенисте). Авраам Бенвенисте, финансист, казначей и поставщик, даже фактически был одним из нескольких временщиков, управлявших страной от имени короля Хуана. При Энрике IV (1454-1474 гг.) придворным медиком и управляющим королевскими доходами был Йосеф ибн Шем Тов, а после его смерти - Авраам Сеньор, влиятельный придворный, которому традиция приписывала немаловажную роль в заключении матримониального союза Кастилии с Арагоном. Впоследствии он поделился властью с бежавшим из Португалии ученым и финансистом Ицхаком Абраванелем, и они вместе возглавляли управление королевскими финансами вплоть до 1492 года, когда Сеньор принял крещение и остался в занимаемой должности, а Абраванель покинул владения Католических королей.
Stultorum numerus injinitus est: исследования по социальной и литературной истории шута
Дураки/шуты/буффоны/клоуны... в истории и литературе если и не бесконечны, то многочисленны, и, учитывая существующую традицию рассматривать эти фигуры и образы как вариации одного архетипа, следует на время поместить непосредственных наших героев, придворных шутов-конверсо в позднесредневековой Испании, в широкую хронотопическую перспективу.
Существует несколько общих работ по этой тематике, которые претендуют на универсальность и стремятся проследить архетип шута на максимуме примеров широкого хронологического и культурного спектра: от литературы Древнего Востока и античной истории до современного кинематографа1. Авторы таких исследований пытаются если не дать определение этому архетипу, то выделить основные его формы и перечислить относительно константные его характеристики. На материале разных культур прослеживаются две основные пары альтернативных форм:
1 Welsford Е. The Fool: His Social and Literary History. L.,1935; Willeford W. The Fool and His Scepter. Northwestern UP, 1969; Zijderveld A. Reality in a Looking-Glass: Rationality through an Analysis of Traditional Folly. London-Boston-Henley, 1982.
а) шут народный/бродячий, развлекающий широкую аудиторию, зачастую невысокого социального статуса, и шут придворный, призванный увеселять своего патрона - монарха, или иного статусного человека, и его окружение;
б) «дурак» естественный, то есть умственно отсталый или психически больной человек, чье естественное поведение за счет природных дефектов воспринимается как шутовское, и «дурак» искусственный, то есть умственно полноценный человек, профессионально занимающийся увеселением, одной из стратегий которого является имитация глупости или безумия. Применительно к этим разновидностям изучаются этимологии их обозначений, символика и атрибутика, объекты смеха, и другие аспекты. Среди более или менее общих характеристик шута, согласно этим исследованиям, выделяются следующие: раздвоенность (набалдашник шутовского жезла изображает голову самого шута, и шут общается со своим жезлом или зеркалом, а в текстах обращается к себе во втором лице или упоминает себя в третьем лице; безвременность - декларируемая неподвластность времени, а также исключенность из различных структур цивилизации, поведенческая и социальная маргинальность (в этой связи следует отметить существующую в некоторых культурах традицию заводить шутов-иностранцев); комплементарность физической дефектности дефектности умственной (шуты-карлики, горбуны, уродцы); амбивалентность имплицитной социальной роли шута (козел отпущения и талисман). Применительно к наиболее для нас релевантной разновидности — придворному профессиональному шуту - можно отметить еще две особенности: исключительная близость шута и его патрона, проявляющаяся как в диалогах/диспутах, так и особенно в их (пародийном) двойничестве (от индо-тибетских карликов, превращающихся в жрецов, до пожалования шутам царских титулов в России); сближение «дурака» и мудреца, с позиции патрона, использующего шута для советов и получения информации, а иногда и остроумных советников для увеселения (от шута-советника Тамерлана до Томаса Мора). Сужая панораму и обращаясь к эпохе Средневековья и Возрождения, мы увидим, что специальные исследования феномена шута в истории и литературе этого периода концентрируются, в частности, на следующих проблематиках:
- аутентичность vs. импортированность отдельных разновидностей этого феномена в разных европейских культурах (в частности, обсуждается вопрос заимствования ряда обычаев, связанных с фигурой шута, из Франции в Англию2 и в Испанию3);
- отношение к шутам со стороны религиозной морали: в этом отношении доминировало однозначное осуждение шутов, классификация их как грешников и ассоциирование с дьявольским началом4, но при этом постепенно утверждалась идея равенства глупости и мудрости в контексте относительности всех и вся перед Богом или перед смертью5;
- социальный статус шута: изучение этого вопроса эволюционировало от однозначного отнесения шутов (по крайней мере, народных шутов) к люмпенам к осознанию и исследованию их дифференцированности по ряду критериев; этими критериями являются как происхождение и социальное положение, так и стиль представления (авторство, язык и жанр исполняемых текстов, инструменты, наличие акробатических, танцевальных, трюковых элементов, использование животных), и аудитория и место представления (например, применительно к Испании по этим параметрам различались juglares, segrieros, ministriles, bufones, remedadores, cazurros и некоторые другие6);
- loci функционирования шута (двор, замок, село, город, университет) и место (народного) шута в карнавальной культуре. Последняя тематика максимально разработана и наиболее популярна . В ее рамках изучаются события народной культуры - праздники и карнавалы, их структура и ритуальная сторона, их смысл и статус; формы бытования бурлескной культуры в остальное время - шутовские/«дурацкие» общества и т.п.; бурлескная культура как анти-культура, ее оппозиционность социальному порядку, церкви, любой власти, иерархии и структуре вообще, и создание собственной анти-иерархии (выборы альтернативных, бурлескных представителей власти). Особый интерес смеховая культура представляет для лингвистических и филологических исследований в связи с ее ролью в развитии национальных литератур8; так, применительно к Испании, отмечается важность контактов хугларов трех религий, приведших к широким языковым и культурным заимствованиям, определившим облик будущей испанской словесности9.
Антихроника, или испанский придворный Narrenschiff
Хронист по большей части дистанцируется от им самим созданной группы монструозных персонажей, показывая, что контрастирует с ней по происхождению, состоянию, роду деятельности; пародийной параллелью к этому дистанцированию является другая его стратегия, состоящая, наоборот, в гиперболизированной атрибуции себе магистральных ценностей этой группы, вплоть до постановки себя в ее центр.
Важным компонентом образа шута как «другого» является его еврейское происхождение, акцентируемое в комическом ключе: по большей части, продолжая традиционную генитальную тему, эксплуатируется мотив обрезания: «рана на крайней плоти, полученная мной в детстве, до сих пор беспокоит меня...», или более красочно: «Другой мой предок, который жил с царем Мелхиседеком [sic!], ... заснул, и пока он спал, горный кабан ... отъел у него крайнюю плоть...»272. Привлекается внимание и еще к одной стандартно высмеиваемой черте еврейской внешности: «мне говорят, — пишет Суньига в инкорпорированном в Хронику псевдописьме к «Великому Турку», - что вы напоминаете только что женатого генуэзца, а носом походите на моих соплеменников»273. Еврейская генеалогия Суньиги повторяет стандартные достоинства аристократических родословных -близость к великим монархам древности, героические деяния, титулы и власть: один предок был близок к царю Мелхиседеку, другой - воевал против Веспасиана и Тита (Суньига, прибегая к излюбленному анахронизму, и себя причисляет к героям той войны: «с битвы за Иерусалим ... данный хронист не держал более в руке копья»); кроме того, автор величает себя «прямым наследником герцога Иерусалимского» и «господином племен Рувима и Иуды»274.
Еврейская составляющая очень заметна в хронике и без прямой связи с образом автора: неоднократны метонимические упоминания конверсо через указание на отсутствие крайней плоти («после этой битвы было найдено много убитых без крайней плоти») или через другие изысканные косвенные признаки: так например, один персонаж в молитве благодарит Бога за «освобождение народа Израиля из-под власти фараона»275. Суньига рассуждает о степени владения ивритом/древнееврейским (hebraico) при дворе королевы, намекая, возможно, на гуманистов, но скорее, на обилие тайных конверсо в придворной среде; сам он на протяжении всего текста употребляет некоторые гебраизмы: например, называет мавров агарянами или опускает последнюю s в слове Dios («Бог»), что являлось широко распространенной криптоиудеискои практикой, призванной подчеркнуть единство, а не троичность Бога276.
Профессиональная идентификация Суньиги выражена довольно явственно, хотя и косвенно. Он не называет себя прямо «дураком» или «шутом», по ассоциирует себя с этой группой более сложными способами. Здесь, правда, надо говорить не об однозначно криптоиудейском словоупотреблении, а о намеренной двусмысленности, поскольку эта форма содержится в речи итальянского персонажа, говорящего, впрочем, в основном по-испански (ibid., р. 39).
Так, он называет себя «реформатором домов и больниц для безумцев» илипросто «реформатором/исправителем безумцев» . Вообще тема безумия и глупости одна из доминантных в хронике. Прежде всего, Суньига различает безумие или «глупость» (профессиональную) - locura — и глупость или невежество - necedad («Дон Франсес, Божьей милостью исправитель безумцев и враг глупцов» ). Последнее - это порок и дефект, частый объект обличения и осмеяния: глупцами и невежами регулярно именуются отдельные персонажи-придворные, бездарные вояки и советники, «ничего не знающие ни об одной вещи», из-за чьих «глупостей совершается великий вред для страны», и даже целые этноконфессиональные группы: мориски -«народ легкомысленный, глупый и без солидности» . Безумие же — явление менее однозначное; хроника хоть и не слишком подробно, но отражает интерес эпохи к этому явлению, в том числе к вопросу о его происхождении и лечении. Автор делает более и менее неожиданные заявления на эту тему, как например: «безумцы и дети суть пророки», или: «если вышеназванный мсье де Бёр хотел стать безумным, то Господь даровал ему такую прекрасную возможность, чтобы он мог быть безумен до тридцати пяти лет»280. Но вопреки напрашивающемуся выводу, что безумие — от Бога, мы встречаем - в речах других персонажей - квазинаучные теории о влиянии климата па тип психики и психические расстройства; впрочем, современная медицина неоднократно является жертвой авторских насмешек281.
Суньига не называет себя «шутом» (albarddn, bufori), но «острословом», «болтуном/сплетником» (parlador, parlerista, decidor). Он неоднократно упоминает свою информационную функцию - сообщать высмеивать окружающих, что, видимо, служит увеселению тех же и монарха. При этом достижения шута в своем деле метафорически приравниваются к достижениям «серьезных» придворных на «серьезных» поприщах — прежде всего, остроумие, воспринимаемое как дар (sic!), сопоставляется с военным искусством: «и если вы убили десятерых [имеются в виду военные подвиги адресата], то я убиваю сотню вот этим языком, который даровал мне Бог»283.
Хронист, придворный острослов и сплетник, существует в контексте своих коллег разного ранга - других придворных острословов и хронистов и шутов. О последних он отзывается пренебрежительно («на приеме были шестнадцать ничтожных шутов [albardanes], постыдных бесстыдников, скудных остроумием»284), однако не скрывает своей причастности к характерным для них практикам, прежде всего, к получению одежды с барского плеча и попрошайничеству в целом. Он отмечает с сожалением, что во время сессии кортесов в Арагоне по случаю коронации Карла придворные так веселились, что «отдавали одежду шутам, что сейчас, по грехам нашим, в Испании не делают и делать не будут»285. Исключительно скупой на позитив, Суньига изредка возносит хвалу «щедрым» и «милостивым» придворным, которые «всегда помогали подаянием хронисту дону Франсесу»286. Тот же мотив настойчиво звучит в его письмах: «остаюсь одиноким и без денег», — пишет он дружественному гранду; венгерский король получает следующее напутствие: «и поелику Ваше Высочество не столь глупы, то ответите на это письмо несколькими драгоценностями или деньгами»; императору он сообщает, что «удовлетворится пенсией в две тысячи дукатов»287. Какова была реальная ситуация, стоящая за этими и более радикальными жалобами Суньиги на свою «нищету» и даже «голод», достоверно не известно; вероятно, подачки аристократов составляли важную статью его доходов, но не единственную, и он, определенно, не нищенствовал .
