Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Понятие метатекста: теоретический и историко-литературный аспекты 17
1.1. Трактовки термина «метатекст» в различных филологических дисциплинах 17
1.2. Историческое развитие функций метатекста в русской литературе 39
1.3. Роль культурно-исторической школы в становлении русской мифопоэтической традиции 62
Выводы к главе 1 67
Глава 2. Функции метатекста в стилизациях и переложениях А.М.Ремизова 71
2.1. Сказки («Посолонь», «Докука и балагурье») 74
2.2. Притчи («Николины притчи») 94
2.3. Апокрифы («Лимонарь, сиречь: Луг Духовный») 102
2.4. Повести («Легенды в веках») 116
Выводы к главе 2 140
Заключение 143
Библиография 151
- Трактовки термина «метатекст» в различных филологических дисциплинах
- Роль культурно-исторической школы в становлении русской мифопоэтической традиции
- Притчи («Николины притчи»)
- Повести («Легенды в веках»)
Трактовки термина «метатекст» в различных филологических дисциплинах
В данном параграфе дается обзор основных концепций метатекста в лингвистике и литературоведении, определяется статус этого явления в контексте современных исследований; выявляется сходство и различие в толковании указанного понятия лингвистами и литературоведами. Формулируется определение метатекста с учетом имеющихся точек зрения и определяются его системные характеристики и функции в рамках литературоведческого анализа.
За приставкой мета- в научном языке закреплены следующие значения:
«1) следование за чем-либо, переход к чему-либо другому, перемена состояния, превращение; например: метагенез, метафраза; 2) в современной логической терминологии используется для обозначения таких систем, которые служат, в свою очередь, для исследования или описания других систем, например: метатеория, метаязык»1.
Имеется множество одноструктурных образований с приставкой мета-: «метатеория», «металингвистика», «метапроза», «метапоэтика», «метарассказ» и др. Все они восходят к понятию «метаязык». Метаязык в литературоведении определяется как «язык второго порядка», по отношению к которому естественный язык выступает как «язык - объект», т. е. предмет языковедческого исследования» . Причем, согласно теории М.М. Бахтина, «метаязык ... всегда диалогически относится к тому языку, который он описывает и анализирует»з.
Таким образом, приставка мета- отражает одно из важнейших свойств языка - его рефлексивность, способность языка описывать самое себя.
Говоря об интерпретации понятия «метатекст» в лингвистике, следует отметить «узкий» и «широкий» подходы в толковании данного термина.
Метатекст в его «узком» понимании представляет собой «словесную экспликацию мотивировки выбора слова говорящим и развернутое в высказывании суждение и языке»1. Подобный взгляд представлен прежде всего в работах И.Т. Вепревой2, М.В. Ляпон3, Б.Ю. Нормана4, А.Н. Ростовой5, P.O. Якобсона6. Эти исследователи в качестве метатекста рассматривают «метатекстовые элементы», «метасре детва», «метаорганизаторы», «метатекстовые фрагменты», «метатекстовые вкрапления» и т.д. Так, в концепции, предложенной основоположником структуральной лингвистики P.O. Якобсоном, метатекстовыми элементами являются те части текста, которые выполняют метаязыковую функцию, заключающуюся в том, что «предметом речи становится ... код» сообщения7. Теоретик исходит из модели коммуникации, согласно которой адресант при «контакте», в определенном ситуативном «контексте», посылает сообщение адресату, пользуясь языком как «кодом» . В зависимости от того, на какой из этих компонентов коммуникации (адресант, адресат, контакт, контекст, код, сообщение) направлена доминирующая установка общения, P.O. Якобсон выделяет различные функции. При доминирующей установке на «код» - его структуру, значение элементов структуры - вступает в силу «метаязыковая функция». Адресант посвящает свое сообщение анализу, комментированию самого языка, на котором он общается.
«Широкий» подход к метатексту отражен в исследованиях Ю.М. Бокаревой , И.К. Рябцевой , В.А. Шаймиева : они выделяют метатекст как целостное речевое произведение (предисловие, письма и т.д.) и как метатекстовые элементы (языковые единицы).
Подробное изучение метатекста в лингвистике и выявление его структурных образований принадлежит А. Вежбицкой. В ее теории под метатекстом понимаются все языковые единицы, которые связаны с корректировкой и интерпретацией речевого поступка, с отражением стратегии автора при построении высказывания. Метатекст выступает как строевой компонент текста и как высказывание о текущей речи в этой же речевой ситуации, образующее так называемый второй текст с вербализованным прагматическим содержанием. Выделение метатекста в тексте связано с разграничением естественного языка и метаязыка как «языка второго порядка», для обозначения условной единицы которого А. Вежбицкая вводит термин «метатекстовый оператор».
Опираясь на теорию А. Вежбицкой, В.А. Шаймиев4, который определяет рассматриваемое нами понятие как «прагматико-ситуативное речевое образование, отражающее и обслуживающее конкретные ситуации развертывания (порождения), комментирования (интерпретации) и /или восприятия конкретно-определенного основного текста (текста-объекта)» , исследует метатекст двух типов: «интраметатекст» и «сепаративный метатекст». Интраметатекстом являются вводные слова и вводные предложения, вставные конструкции, предикативные части сложного предложения и целые предложения. Сепаративным метатекстом исследователь называет композиционно дистанцированные от основного текста образования (введение или комментарий, примечания в форме сносок, аннотация). У сепаративного метатекста особые композиционные формы и своя стилистическая функция: он нацелен прежде всего на адекватное восприятие основного текста адресатом. Таким образом, метатекст в данном случае - это нечто, что выходит за рамки текста и описывает его.
Определяя функцию метатекста в процессе речевой коммуникации, Т. Андрющенко трактует его как набор «специфических языковых средств, отражающих разные приемы переработки информации» . Метатекст при таком понимании выполняет функцию характеристики речевой деятельности, т.е. дифференциации, описания и систематизации процессов порождения и рецепции речи.
Н.К. Рябцева рассматривает признаки метатекста, исходя из коммуникативного понимания языка и речи: «метатекст - это своего рода коммуникативный «дейксис», указывающий на тему сообщения, организацию текста, его структурированность и связность... Метатекст эксплицирует информационные действия говорящего в изложении содержания»3. Тем самым исследовательница сосредоточивает внимание на двух ключевых функциях метатекста - коммуникативной и структурирующей. В ее интерпретации метатекст выполняет роль самооценки речевого действия, т.е. саморефлексии речи. В контексте нашего исследования важна следующая мысль Н.К. Рябцевой: «типичными ситуациями использования метатекста выступают сложноорганизованные тексты, сюжет которых требует дополнительного комментария и структурирования; особенно характерен метатекст для научной (и «учебной») коммуникации (ср. предисловия, введение, примечания, заключение). В художественном тексте метатекст становится особым стилистическим приемом, ср.: Д наконец, третье и последнее: моя работа над записками выразилась в том, что я озаглавил их (М.А. Булгаков)»1. Учитывая, что автокомментарии A.M. Ремизова сравнивают с научным комментарием, а авторская позиция по отношению к собственному выражается непосредственно, в высказываниях от 1-го лица, данные наблюдения Н.К. Рябцевой позволяют принять во внимание такое понимание метатекста.
Согласно А.Н. Ростовой, метатекст является формой метаязыкового сознания, обладающей различными структурно-композиционными особенностями: это могут быть «вводные слова и конструкции, характеризующие особенности функционирования слова (степень архаики -новизны, частотность, стилевая приуроченность), проясняющие его значение», или «самостоятельное высказывание-суждение, структурно равное предложению либо составляющее сложное синтаксическое целое» . Таким образом, исследователь под метатекстом подразумевает какие-либо синтаксические единицы внутри целого текста, которые несут определенную семантическую нагрузку и служат для выражения дополнительной информации в тексте. В качестве основных функций метатекста лингвист отмечает текстообразующую, текстокомментирующую и эстетическую, а также «функции создания образа и выражения авторского видения мира, авторского «я»1.
Роль культурно-исторической школы в становлении русской мифопоэтической традиции
Общий позитивистский пафос реалистической эпохи - с ее установкой на правдоподобие, достоверность, точность, быт и эмпирику - отобразился и в развитии филологии, которая в значительной мере повлияла на дальнейшее формирование представлений о месте, структуре и функциях автокомментария в основном тексте.
A.M. Ремизов в оценке и своих современников, и исследователей XX -XXI веков предстает как автор с мифопоэтической доминантой, с повышенным вниманием к коллективному творчеству, отображенному в русском фольклоре, в древнерусской литературе, запечатлевшей эпоху коллективного авторства («авторитета», в терминологии С.С. Аверинцева1). Для писателя характерен интерес к этнографии, фольклористике, историографии, библиографии.
Эти гуманитарные дисциплины развивались под влиянием языкознания и литературоведения в XIX веке, и ведущую роль в их развитии сыграла культурно-историческая школа. Русские филологи позапрошлого столетия, изучавшие историю языка, фольклора, становление различных форм национальной культуры (обычай, поверья, ритуал, бытовые воззрения и т.д.), испытали влияние культурно-исторической школы. Это те ученые, которые цитирует сам A.M. Ремизов в автокомментариях и которые созвучны его основным идеям - А.Н. Афанасьев, Ф.И. Буслаев, А.Н. Веселовский, В.И. Даль, А.А. Потебня, А.Н. Пыпин, Н.С. Тихонравов, А.А. Шахматов. Несомненно, их взгляды и методы, понимание отдельных закономерностей развития языка и культуры могли быть различными (это позволяет вычленить среди них сторонников мифологической и культурно-исторической концепции), однако всем им свойствен интерес к материальным свидетельствам языка, высокая оценка роли накопления, систематизации и сравнительно-исторического анализа как филологических методов.
Именно благодаря их изысканиям был собран и систематизирован богатейший языковой и литературный материал (словари, сборники, грамматики, компаративистские исследования и пр.), который впоследствии использовался русскими писателями. Начало XX века ввело культ, моду на «национальное», на исконно русское, и изыскания и находки последователей культурно-исторической школы послужили прекрасной «эмпирической базой» этого этапа русской культуры.
Обратим внимание, что A.M. Ремизов, наряду с С. Клычковым, С. Есениным, В. Хлебниковым, А. Кручёных, А. Белым, А. Ахматовой, несмотря на различие авторских индивидуальностей, проявил пристальный интерес к национальным истокам русской литературы, русского национального менталитета. В этом устремлении эпохи он был близок и представителям других видов искусств - кружку Билибина, «Миру искусств» (подчеркнем, что рисунки к произведениям A.M. Ремизова делал, в частности, «мирискусник» М. Добужинский).
Принципиально важным фактором становления культурно-исторической школы в середине XIX века стало осознание значимости материальной культуры, т.е. зафиксированных в историческом опыте общества знаках, отражающих духовную деятельность. Если романтическая школа литературоведения и фольклористики, при всем внимании к конкретно-историческому бытованию текстов, была занята построением идеалистических моделей языка и искусства, культурно-историческая школа сосредоточила внимание на социальной, национальной среде и, как следствие, на собирании, описании и систематизации объективных свидетельств. В Европе и России этот «позитивистский» поворот послужил причиной расцвета лексикографии, фольклористики, палеографии, истории языка и компаративного изучения национальных литератур.
Родоначальник данного направления - французский историк и теоретик искусства И. Тэн, который создал труды, не имеющие в его эпоху «аналогов по универсальности и богатству материала, исследовательскому кругозору и строгой фактологии»1. Он одним из первых указал на синтез «возвышенного» и «общенародного» начал в истоках всякого художественного творчества: «оно изображает самое высокое, делая его доступным для всех» . Такое понимание искусства, чуждое всякой элитарности, будут разделять многие русские писатели XX века, а в отношении A.M. Ремизова это стремление создавать общепонятные и при этом глубоко поэтичные произведения особенно важно.
В разделе своей «Философии искусства», посвященном анализу «возникновения художественных произведений», И. Тэн формулирует программный тезис: «Художественное произведение определяется совокупностью двух элементов: общим состоянием умов и нравов окружающей среды» . Он привлекает «опытные и умозрительные», «общие и частные» доказательства, реконструируя «дух» эпохи и находя отображение его в «фактах» литературных, изобразительных, музыкальных сочинений.
В отличие от универсализма в понимании развития общества и культуры предшествующими направлениями (классицистическая, просветительская), позитивистское направление ориентировалось на историзм и национальную специфику: каждый период в развитии языка и культуры обусловлен «расой» (врожденным национальным темпераментом), «средой» (климат, природа и социальные условия) и «моментом» (исторический аспект, влияние традиций)4. При таком подходе И. Тэн и ряд его прямых последователей (А.Н. Пыпин, Н.С. Тихонравов), а также исследователей, типологически им близких (в России -Ф.И. Буслаев, А.Н. Веселовский и др.) рассматривали произведения, фольклорные и авторские, как памятники, документы эпохи, свидетельства национально-исторического своеобразия культуры.
Несомненная заслуга культурно-исторической школы состоит в разработке сравнительно-исторического метода, накоплении опыта текстологического анализа. Эти достижения в полной мере относятся к русской филологической традиции, формировавшейся во второй половине XIX века. Собирательская и лексикографическая работа А.Н. Афанасьева, Ф.И. Буслаева, В.И. Даля развивалась в русле общей тенденции XIX века внимания к «факту», при этом их воззрения на происхождение, закономерности развития языка могли различаться.
Одна из ярких фигур, сыгравшая важную роль в изысканиях A.M. Ремизова и всех писателей модернизма, интересовавшихся фольклором, - А.Н. Афанасьев, автор эпохальной по своему значению книги «Поэтические воззрения славян на природу», а также собиратель и систематизатор русских народных сказок, составивших три тома. Впоследствии этот материал стал методологической и эмпирической базой не только для таких исследователей фольклора и архаической литературы, как А.Н. Веселовский, В.Я. Пропп, О.М. Фрейденберг, но и составил основу для погружения в родную национальную культуру С. Клычкова, А.А. Кондратьева, A.M. Ремизова и других русских писателей XX века.
В нашем исследовании принципиально важным является тот факт, что культурно-исторические разработки А.Н. Афанасьева стали точкой отсчета для дальнейших изысканий в области фольклора и истории славянских культур, русского языка и менталитета. Для A.M. Ремизова книги А.Н. Афанасьева представляли несомненный научный и художественный интерес. Наряду с исследованиями А.Н. Афанасьева A.M. Ремизов обращался также к «Исторической поэтике» А.Н. Веселовского, одним из первых построившего модель сравнительно-исторического развития культуры и языка; к работам И.Ф. Буслаева.
Оказались созвучными художественному видению A.M. Ремизова и лингвопоэтические открытия А. Потебни, исследовавшего «внутреннюю форму слова» (кн. «Мысль и язык»): в основе идеи А. Потебни - существование исторической памяти слова, которая может сохранять актуальность, а может и «стираться», утрачивать мотивацию происхождения слова1.
Нельзя не согласиться с верной оценкой, данной Ю.В. Розановым о связи творчества Ремизова и его современников-модернистов с академической наукой: «Необходимым «посредником» между художником и этнокультурным миром является академическая наука, которая к началу XX века уже достаточно полно изучила свой предмет. (Этот тезис усилен и тем, что, по представлениям того времени, фольклорная Русь если еще и не окончательно исчезла, то уже основательно «испортилась»). ... Самым первым и самым заметным результатом такого типа творчества явилось обновление словаря, а перспективным результатом мыслилось «воссоздание» целостной картины русской народной мифологии» .
Так или иначе, A.M. Ремизов в своих художественно-литературных и филологических поисках пытался вернуть слову, образу, традиции исконный, «внутренний» смысл и дух, и те достижения, которые были осуществлены филологической мыслью в русле культурно-исторической школы, оказали на него решающее влияние.
Во всех метатекстовых дополнениях A.M. Ремизов использовал материал лексикографических, фольклористских, этнографических, историографических наработок предшествующего ему века, и ключевую роль в собирании и классификации этого материала сыграла культурно-историческая школа.
Притчи («Николины притчи»)
Если жанр переложения русской народной сказки («сказа», «досказа», пересказа») A.M. Ремизова изучен достаточно серьезно (A.M. Грачева, И.Ф. Данилова, Г.Ю. Дроздова, Ю.В. Розанов и др.), то жанр притчи пока не становился предметом пристального литературоведческого исследования. Кроме того, целенаправленный анализ такого структурного компонента ремизовской притчи, как автопримечания, или метатекст, не осуществлялся.
Так, в диссертации Н.А. Рыжовой внимание сосредоточено на источниковедческих проблемах, на генезисе текста, в то время как вопрос композиционной структуры текста и метатекста оттеснен на периферию1.
Как и A.M. Грачева, Н.А. Рыжова анализирует древнерусские источники, послужившие основой для творческой переработки писателем жанра притчи.
Ценность для нашей работы представляет предложенная Н.А. Рыжовой систематизация творчества A.M. Ремизова, посвященного фигуре святого Николая Угодника. Эти наблюдения позволяют выявить впоследствии жанровую специфику функционирования метатекста в притче.
По мнению Н.А. Рыжовой, в наследии A.M. Ремизова можно выделить:
- произведения, непосредственно посвященные святому Николаю Угоднику («Николины притчи», «Три серпа», «Образ Николая Чудотворца. Алатырь — камень русской веры»);
- произведения, в которых святой упоминается в связи с символическим толкованием, топонимическими обозначениями («Взвихренная Русь», «Огненная Россия», «К Морю-Окияну»);
- произведения, где «присутствие» святого выражено имплицитно («Полунощное солнце», «В плену», «Подстриженными глазами», «Весеннее порошье»).
Н.А. Рыжова также выявляет ряд творческих этапов в осмыслении и переработке Ремизовым сакральной фигуры Николая Угодника. «Началом послужило народное, «изустное», восприятие («Николины притчи»), далее Ремизов обращается к древним житийным памятникам («Три серпа»), и, наконец, создает, приближенный по стилю к научному исследованию, труд о святом Николае («Образ Николая Чудотворца»). В основе цикла произведений о Николае Угоднике лежит идея «универсальности» святого, которая реализуется в следующих темах: а) милости; б) доли; в) змееборчества»1.
Образ Николая Угодника подвергся у A.M. Ремизова довольно активному преобразованию: этот один из любимых в русском народе святых стал для писателя источником сотворения собственной легенды, активного индивидуально-авторского вмешательства в интерпретацию сакрального персонажа.
Свобода осмысления данного христианского святого объясняется не только модернистской свободой неомифологического творчества, столь характерной и для русского Серебряного века (ср.: произведения С. Клычкова «Чертухинский балакирь», «Князь мира», «Серый барин», смело трактующие языческую и православную символику; славянское мифотворчество и словотворчество В. Хлебникова), и для западноевропейского высокого модернизма (ср.: свободу обращения Дж. Джойса с теологическим материалом в романе «Улисс»; творческое переосмысление средневековой католической символики и библейской образности в «апокалиптических» поэмах Т.С. Элиота «Бесплодная земля», «Пепельная среда», «Полые люди»).
Широта интерпретаций этой фигуры христианского «пантеона» святых задана самой историей становления семантики и бытования образа Николая Угодника на протяжении долгой истории борьбы язычества и православия, «двоеверия» на Руси.
Разработка образа святого Николая осуществлялась A.M. Ремизовым поэтапно, раскрывались все новые и новые грани, интерпретационные возможности данного канонического персонажа.
Так, Н.А. Рыжова подчеркивает, что писатель прорабатывал «разнообразные функциональные категории, присущие святому: Никола становится помощником в любом деле, захватывая все отрасли человеческих потребностей. Возможно выделение главных, обобщающих «функций» св. Николая, характерных для названных произведений A.M. Ремизова и текстов-источников: функции защитника, поборника Божественной истины, исходящие из параллелизма культу архангела Михаила: заступник за напрасно осужденных и страдающих за веру, освободитель от казни и тюрьмы; борьба с темным началом, со злом в разных его ипостасях («Николины притчи», «Три серпа»); функции, исходящие из водного культа: усмирение бури, спасение утопающих, дарование дождя (второй и частично первый тома «Трех серпов», притча «Никола угодник» из «Николиных притч»); функции, исходящие из весеннего культа: помощь в хозяйственной деятельности по подготовке к посевам, в сборе урожая, в скотоводстве («Николины притчи» и рассказы из них, вошедшие в первый том «Трех серпов»). Изучая легенды, A.M. Ремизов «проникал» в самые глубинные пласты текста, чтобы осознать себя героем происходящего, чтобы реконструировать народный миф, по-своему воссоздать древний текст»1.
Поскольку, в отличие от сказок, истории о Николае Угоднике имели разные формы жанрового воплощения (предания, притчи, деяния и т.д.), A.M. Ремизов испытывал относительную свободу в реализации жанрово-стилевой формы повествования о святом Николае.
В целом его интерпретационный и повествовательный подход может быть назван «амплификацией», т.е. расширенным и развернутым повествованием, основанном на синтезе или компиляции различных первоисточников, включая устные бытовые поверья, легенды, а также апокрифы и притчи, зафиксированные письменно. Такой подход предполагает субъективизацию точки зрения, привнесение авторской стилистики, особенностей авторского «голоса», словно бы озвучивающего архаический сюжет. О синтезе разного рода источников A.M. Ремизов пишет в самом начале метатекстовых дополнений, подчеркивая, что в основу его собственных «притч» положены «народные сказания, сказки, былички о Николе Угоднике».
Сборник «Николины притчи» (1917) представляет интерес при рассмотрении изменения и развития функций метатекста в поэтике A.M. Ремизова, поскольку здесь обнаруживаются черты и функции, отсутствующие в других произведениях писателя. Это относится в первую очередь к введению формы 1-го лица в автокомментариях, которые открываются самообнаружением авторского «я», призванного вступить в диалог с читателем за пределами основного текста:
«Николины притчи основаны на народных сказаниях, сказках, быличках о Николе Угоднике, для чего пользовался я сказками и легендами А.Н. Афанасьева»1.
Далее автор дает развернутый, библиографически подробный список использованных им источников древнерусских текстов. Среди перечисленных A.M. Ремизовым сборников - не только знаменитое издание «Русских народных сказок» А.Н. Афанасьева, но и редкие книги, более известные в начале XX века знатокам древнерусской литературы, библиофилам и фольклористам: «Народные русские легенды» (М., 1914); книга П.А. Бессонова «Калики перехожие», откуда A.M. Ремизов заимствует и перерабатывает духовные стихи о святом Николе (М., 1886); академическое исследование Е.В. Аничкова, изданное в рамках серии книг «Западного неофилологического общества» «Никола Угодник и св. Николай» (СПб., 1892); издание «Отдела русского языка и словесности Императорской академии» «Сказки и песни Белозерского края» (1915) и др.
Как видно из подробно описанного A.M. Ремизовым списка источников, они характеризуются рядом принципиально важных для понимания функций метатекста признаков:
1) жанровое разнообразие (сборники сказок, песен, легенд, преданий);
2) академическое и неакадемическое (популярное) происхождение источников (наряду с научно прокомментированными и систематизированными изданиями, вышедшими под эгидой ученых обществ, есть и популярные у широкой публики сборники текстов - такие как сборник сказок А.Н. Афанасьева, «Народные русские легенды», сборник сказок Н.Е. Ончукова, столь любимый A.M. Ремизовым, и др.
Повести («Легенды в веках»)
Значительную часть творческого наследия A.M. Ремизова составляют переложения древнерусских повестей, которые создавались писателем в 1911-1957 гг. Своим книгам на сюжеты древнерусской литературы писатель придавал важнейшее значение. «В этих книгах самое мое задушевное, из них мне открылась моя судьба, - писал он. - Эти книги для меня огнедышащие, они сожгли мою душу» .
Определяя художественные задачи своих переложений, A.M. Ремизов указывал на необходимость «воссоздания народного мифа»2, т. е. «первоосновы», «протографа» «действительно когда-то случившегося события», и его освобождение от различных наслоений, ставших результатом «письменной или устной фиксации» . Таким образом, писатель «как бы восстанавливал метод работы древнего книжника»5, а сами пересказы средневековых повестей можно рассматривать как своеобразные «редакции» древнерусских памятников.
Переработки древнерусских апокрифов, житий, патериковых рассказов, созданные в период эмиграции, были объединены в цикл «Легенды в веках», Этот цикл привлекается для анализа в качестве контекста и для понимания того, как изменяются функции метатекстовых дополнений в переложениях A.M. Ремизова.
Написанные в разные годы пересказы древнерусских повестей составили единый цикл, внутри которого, в свою очередь, можно выделить подциклы. Так, повести «Савва Грудцын» (1949) и «Соломония» (1929) составляют книгу «Бесноватые: Савва Грудцын и Соломония»; отдельными книгами были изданы пересказы западноевропейских переводных романов о Мелюзине и Брунцвиге (Мелюзина. Брунцвиг. Париж: Оплешник, 1952), о Тристане и Исольде и обработка легенды о Бове Королевиче (Тристан и Исольда. Бова Королевич. Париж: Оплешник, 1957).
Цикл «Легенды в веках», в состав которого, помимо упомянутых, вошли «Повесть о двух зверях. Стефанит и Ихнелат» (1947-1949), «О Петре и Февронии Муромских» (1951), «Григорий и Ксения» (1954 -1957), является последним художественным размышлением A.M. Ремизова о человеке, Боге и о судьбе. Повести, вошедшие в этот цикл, объединены общей проблематикой и поэтикой. Об этом впервые сказала в своей статье известный исследователь творчества A.M. Ремизова А. М. Грачева. Ученый отмечает следующие черты, присущие всем повестям этого цикла: писатель переосмысливает древнерусские источники: и демонологическую повесть («Савва Грудцын»), и житие («О Петре и Февронии Муромских»), и народный роман («Бова Королевич»), и геральдическую легенду («Брунцвиг»), как трагические повествования;
- A.M. Ремизов наделяет рассказчика, а иногда и некоторых героев, чертами своего внешнего облика и биографии. Так, Стефанит и Ихнелат -неимущие интеллигенты, одинокие и заброшенные, одного из которых мучает надвигающаяся слепота. В описании чудаческих атрибутов жилья Стефанита угадывается знаменитая «кукушкина комната» A.M. Ремизова: «Твоя стена -твои красочные серебряные конструкции, а над столом на веревке змеи, щучьи кости, кротиные лапы, талисманы» . Даже в письмах того времени автор сопоставляет себя с этими героями. В письме Н. Кодрянской 10 февраля 1949 года A.M. Ремизов пишет: «Все сижу над «Учителем музыки», проверил сто страниц. Трудно это будет сделать, п. ч. Скучно. Но как бы я хотел, чтобы Вы прочитали эту «Идиллию». В ней только раз прорывается Ихнелат, а все
Стефанит. Это мечта о радости жизни из кипучей горести жизни. Моя автобиография»1.
Любимой книгой героя повести «Савва Грудцын», как и для A.M. Ремизова, была «Повесть о двух зверях». В метатекстовых дополнениях к повести писатель одновременно отрицает и тут же подчеркивает свою внутреннюю близость к Грудцыну: «... уж очень я к Грудцыну не подхожу, хоть и перечитал все его книги; как никакой я Бова-королевич, но неспроста же однажды в Москве нарисована была на меня карикатура: широкая морда с рыжей бородой! Или в закованных силах моих и Ихнелат и Грудцын?»2.
В повести «Тристан и Исольда» A.M. Ремизов придал черты своего реального облика (старого книжника, любителя каллиграфии, сочинителя, потерявшего свою единственную любовь) воспитателю Тристана - Говерналю. Одновременно писатель отождествлял себя с главным героем: «... судьба: не дано ему видеть отца, а мать - хранит и своем печальном имени Тристан»3. У A.M. Ремизова, как известно из его автобиографии, также рано умер отец.
Повесть «Мелюзина» открывается эпиграфом из стихотворения Фета:
Разлука!
Душа человека какие выносит мученья!
А часто нам выразить все их достаточно звука.
Стою, как безумный, еще не постиг выраженья:
Разлука.
Свиданье...
Разбей этот кубок - в нем капля надежды таится
Оно-то продлит и она-то уводит страданье,
И в жизни туманной все будет обманчиво сниться
Свиданье.1
После стихов следует авторское пояснение: «Слова Фета так близки моему о Мелюзине» . Такое толкование соотносит героя легенды с автором, делая первого мифологическим двойником второго.
Описываемые в пересказах древнерусских повестей события принадлежат двум временам: прошлому и современности. Имеют место бытовые реалии XX века. В числе героев произведения может оказаться как сам писатель, так и его знакомые, друзья.
К примеру, в «Мелюзине» Мартын Сенник и Иван Руданский -переводчики повести стали действующими лицами (гости на пиру).
- композиция большинства древнерусских повестей A.M. Ремизова основана на чередовании слов-лейтмотивов произведения, (например, в повести «Савва Грудцын» это «воля», «любовь», «кровь», «душа», «царевич», «бес», «самозванец», «дух», «прозрачность». В «Тристане и Исольде» - «судьба», «жертва», «любовь», «ревность», «разлука».)
- причиной трагичности судьбы многих центральных персонажей повестей A.M. Ремизова является их мудрость.
- главные герои - мечтатели, книжники, живущие в мире книг или рассказов своих воспитателей
- главные темы - темы любви и судьбы. Во имя любви Брандория убивает своего мужа, Савва продает душу за любовь и убивает свою возлюбленную Степаниду и т.д.
Во всех пересказах древнерусских повестей A.M. Ремизов развивает идею нравственного совершенствования героя. Главные герои поднимаются в своем нравственном развитии на более высокую ступень.
В «Повести о двух зверях» герой покаран еще до казни за эгоистические стремления, «ядовитое жало, жестокие черты»: он ослеп. Но настигшую внезапно слепоту можно рассматривать и как раскаяние, осознание героем того, что утрата друга страшнее смерти. К Ихнелату приходит понимание того, что единственное, чем можно дорожить в этом злом мире, - бескорыстной дружбой, ибо «если бы человек сделал себе подушку из змей, а постель из огня, и все-таки сон был бы ему приятней того сна, когда заметишь, друг отходит от тебя»1.
Главный герой повести «Бова Королевич» уходит странником по «святой земле»; с юродивым Семеном Летопроводцем отправляется Савва Грудцын («И они шли через всю церковь к выходу, юродивый и бесноватый»2).
И наконец, писатель всегда раскрывает приемы своей работы, помещая в начале или в конце книги точный список источников.