Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Система риторических кодов в повестях «Миргорода» с. 25.
1. Вопрос о магистральной стратегии и реализме Гоголя . с. 25.
2. Миргород как символический хронотоп. с. 31.
3. «Старосветские помещики»: введение в семиосферу цикла. с. 38.
4. «Малороссийское» и «русское» в призме религиозного кода:
повесть «Тарас Бульба». * с. 51.
5. Победа «недолжного бытия» во второй части цикла. с. 63.
ГЛАВА II. Риторические коды и их взаимодействие в петербургских повестях Гоголя с. 82.
1. Повесть «Невский проспект» как введение к «петербургскому» циклу. с. 82.
2. Манифестация абсурда в повести «Нос». с. 104
3. Повесть «Портрет» как эстетическая программа Гоголя. с. 115
4. Код «поприща» в петербургских повестях. с. 143
Заключение с. 160
Библиография с. 165
- Вопрос о магистральной стратегии и реализме Гоголя
- Миргород как символический хронотоп.
- Повесть «Невский проспект» как введение к «петербургскому» циклу.
- Манифестация абсурда в повести «Нос».
Введение к работе
Произведения Н. В. Гоголя со времени своего появления неизменно делались предметом пристального внимания критики. При жизни писателя и в близкое к ней время они вызвали волну идеологических споров, связанных с различными интерпретациями - споров, ярчайшим образом выразившихся в полемике «западнического» и «славянофильского» течений русской литературно-общественной мысли, а также в различном отношении к вопросу о «натуральной школе», близко связанной с гоголевским творчеством, хотя по существу ему не родственной . В. Г. Белинский в полемике с Ф. В. Булгариным, выступавшим эстетическим оппонентом Гоголя и впервые применившим сам термин «натуральная школа», писал, что к последней, связанной возникновением с гоголевской художественной практикой, «теперь тянется все, что хоть немного отличается талантом»3; и неизменно представлял писателя своего рода символом «натурального» направления в современной словесности - с чем такие критики, как Ю. Ф. Самарин или А. А. Григорьев, согласиться не могли.
Белинский делал творчество Гоголя знаменем провозглашаемой им в противовес «изящной» риторике натуральной, или «реальной» словесности, начиная с 1835 года. В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя», продемонстрировав анахронический характер «изящной», в том числе и романтической литературы - «идеальной поэзии» - Белинский противопоставил ей поэзию «реальную», понимаемую как «тесное сочетание искусства с жизнью», как изображение «самой жизни, как она есть»4, без приукрашивания и идеализации.
1 См.: Аксаков К. С, Аксаков И. С. Литературная критика. - М., 1981; Белинский В. Г. О русской повести и по
вестях г. Гоголя // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. - Т. 1: Статьи и рецензии; Художественные
произведения: 1829-1835. -М, 1953. -С. 259-307; Его же: Сочинения Н. Гоголя// Белинский В. Г. Полное соб
рание сочинений. - Т. 6: Статьи и рецензии 1842-1843. - М., 1955. - С. 659-665; Его же: Русская литература в
1841 году//Белинский В. Г. Полное собрание сочинений.-Т. 5: Статьи и рецензии 1841-1844.-М., 1954.-С.
521-588; Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен А. И. Собр. соч. в 30 т. - Т. 7. - М.,
1956.-С. 133-263.
2 См.: Белинский В. Г. Современные заметки; Его же: Ответ «Москвитянину»; Его же: Взгляд на русскую лите
ратуру 1847 г.: Статья 1 // В. Г. Белинский о Гоголе: Статьи, рецензии, письма. - М., 1949.
Белинский В. Г. Современ^ые^аметки. -С. 354. ,.
4 Белинский В. Г. О русской гірвести и повестях г. Гоголя. - С. 267.
В Гоголе, прежде всего в повестях «Миргорода», он видел совершенный образец именно такой литературы.
Реализм по Белинскому - это изображение жизни «как она есть», в духе гегельянской теории «отражения». Но самому Гоголю идея отражения была внутренне неблизка. В этом коренном пункте понимание сущности поэзии критиком и писателем существенно расходилось. «Гоголь считал, что писатель не "отражает" действительности, а активно ее творит,»1 - писал Ю. М. Лотман. Ту же мысль повторяет В. И. Мильдон: «Не познание бытия со всеми его законами занимало Гоголя, но созидание бытия на принципах художественного произве-дения» . Стратегия писателя изначально была не столько эстетической, сколько «демиургической».
К 1842 году Белинский отчасти изменил свой взгляд на природу художества, приблизившись в этом смысле к гоголевским воззрениям. В статье «Русская литература в 1841 году» он делал акцент на креативной, а не миметической стороне искусства: «Списывают с природы не живописцы, а маляры... Верность натуре в творениях Гоголя вытекает из его великой творческой силы, знаменует в нем глубокое проникновение в сущность жизни...»3 Однако во все периоды «Белинский стремился не подчеркивать отличий между Гоголем и "гоголевской школой". Это не значит, что их не было»4. Разница между Гоголем и натуралистами не ускользала от взгляда современников. К. С. Аксаков, в частности, писал: «Возникла так называемая натуральная школа, задавшая себе задачею быть естественною, натуральною и оттого принявшая это наименование. Иные говорят, что она создана Гоголем; нет, она возникла... вследствие усвоения себе внешних приемов, но не идеи и, конечно, не таланта великого художника»5. Связь натурализма с Гоголем, действительно, только внешняя, на уровне приема.
1 Лотман Ю. М. О «реализме» Гоголя // Лотман Ю. М. О русской литературе. - СПб., 1997. Є. 707.
2 Мильдон В. И. Эстетика Гоголя. - М., 1998. - С. 5.
3 Белинский В. Г. Русская литература в 1841 году. - С. 567.
4 Лотман Ю. М. Истоки «толстовского» направления в русской литературе 1830-х гг. //Лотман Ю. М. О рус
ской литературе. - СПб., 199.7.-. 570.
5 Аксаков К. С, Аксаков И. С. Литературная критика. - С. 218.
Более того, догадка Гоголя о религиозной природе творчества поставила его в фактическую оппозицию к натуральной школе. Не случайно именно повесть «Портрет», которая в обеих редакциях содержала ясно выраженную эстетическую теорию автора в соответствующем ключе, вызвала критику Белинского и в середине 1830-х, и после выхода собрания сочинений Гоголя. Так, в 1835-м Белинский увидел в «Портрете» лишь «неудачную попытку в фантастическом роде»1. А в 1842 г. критик писал: «О "Портрете" и "Риме" публике известно наше мнение, за которое один журнал недавно нас объявил - ругателя-ми Гоголя!! » .
В ситуации 1830-40-х интерпретации Белинского воспринимались легче, чем коды самого писателя. Это обусловлено общностью идейной парадигмы, которой принадлежали взгляды и критика, и большой части общества, следящего за журнальной полемикой. «Белинский не внушил обществу представление о социальной критике как коренном смысле гоголевского творчества, - он разделил с обществом это представление, отвечавшее культурной ситуации... и расходившееся с перспективной направленностью гоголевского творчества»4. Не случайно для Гоголя сделалось проблемой непонимание подлинного смысла его творений. Исследуя собственные представления Гоголя об адресате его творчества, В. Кривонос указывал на особую внутреннюю значимость для писателя «собирательного образа читателя-потомка», к которому «писатель обращал свои взоры тогда, когда обнаруживалось непонимание его творчества современниками»5. Восприятие современников неизменно оставалось внешним, буквальным, без учета символического «подтекста», который автор сообщал создаваемым произведениям. Поэтому в 1840-е гг. Гоголь тяготел к их комментированию в текстах, подобных «Развязке «Ревизора», цель которых - инициировать чтение «внутренним» взором, в перспективе символического смысла.
1 Белинский В. Г. О русской повести и повестях г. Гоголя. - С. 303.
2 Здесь и далее в цитатах, если нет специальных оговорок, курсив принадлежит цитируемым авторам.
3 Белинский В. Г. Сочинения Н. Гоголя. - С. 661.
4 Зарецкий В. А. Народные исторические предания в творчестве Н. В. Гоголя: История и биографии. - Стерли-
тамак; Екатеринбург, 1999. ^ С, .120. : >
5 Кривонос В. Ш. Проблема читателя в творчестве Гоголя.- Воронеж, 1981.- С. 47.
Во второй половине XIX столетия гоголевское творчество также оставалось предметом общественной рефлексии, в частности, в статьях и выступлениях ведущих литераторов. Так, Н. Г. Чернышевский подчеркнуто повторил мысли Белинского о том, что «Гоголя должно считать отцом русской прозаической литературы»; и что «Гоголь важен не только как гениальный писатель, но вместе с тем и как глава школы - единственной школы, которою может гордиться русская литература»2. Н. А. Некрасов, также апеллируя к имени Белинского, в отзыве на статью А. Ф. Писемского о Гоголе сделал акцент на художественной стороне творчества писателя: «Критик... выше всего ценил в Гоголе -Гоголя-поэта, Гоголя-художника, ибо хорошо понимал, что без этого Гоголь не имел бы и того значения, которое г. Писемский называет социально-сатирическим» . Вообще взгляды на Гоголя в XIX веке во многом были связаны с направлениями социальной и эстетической борьбы, которые диктовали и оценку творчества писателя, и трактовку его проблематики. «XIX век воспринимал и изучал Гоголя в "системе координат", чуждых его творчеству»4.
Новые подходы к Гоголю обозначились в эпоху Серебряного века. Эта эпоха существенно расширила контекст интерпретации гоголевских произведений, начав видеть в них отображение метафизических закономерностей российской жизни и жизни вообще.5 «Непостижимо, неестественно связан с Россией Гоголь... и не с прошлой вовсе Россией он связан, а с Россией сегодняшнего, и еще более завтрашнего дня,»6 - писал в начале XX столетия А. Белый. Был высказан ряд глубоких и верных замечаний, касавшихся гоголевской эстетической концепции и целесообразности избираемых писателем художественных средств. «Искусство сближается с жизнью вовсе не в действительности, а в правде, то есть в различении добра и зла, - писал И. Ф. Анненский, касаясь во-
' См.: Григорьев А. А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина // Григорьев А. А. Литературная критика. - М., 1967. - С. 157-239.; Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы // Чернышевский Н. Г. Поли. собр. соч. в 15 т. - Т. 3. - М., 1949. - С. 5-309; Некрасов Н. А. Заметки о журналах за октябрь 1855 // Некрасов Н. А. Поли. собр. соч. и писем. - Т. 9. - М., 1950. - С. 332-352.
2 Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. - С. 12-13.
3 Некрасов Н. А. Заметки о журналах за октябрь 1855 г. - С. 342.
4 Зарецкий В. А. Народные исторические предания в творчестве Н. В. Гоголя. - С. 120.
5 См.: Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. - СПб., 1894; Волынский А. Л. Борьба
за идеализм: Критические статьи. - СПб, 1900; Мережковский Д. С. Гоголь: Творчество, жизнь и религия. -
СПб., 1909; Брюсов В. Я. Испепелённый: К характеристике Гоголя. - М., 1910,
6 Белый А. Гоголь // Белый А. Символизм как миропонимание. - М., 1994. - С, 368.
проса о степени и характере реализма в гоголевском творчестве. - Торжеству же правды фантастическое служит столько же, а может быть, еще лучше, чем реальное.» Серебряный век не случайно проявлял особый интерес к Гоголю: символисты считали его «своим» по духу писателем, предвосхитившим их собственные взгляды на искусство, действительность и взаимоотношения последних; они видели в Гоголе «предтечу их собственного метода и стилистики, творца еще не разгаданных символов и не оцененных художественных форм»2.
Глубокое сущностное понимание Гоголя наметилось у Д. С. Мережковского, который сумел прочесть, хотя и с привнесением собственных коннотаций, религиозный код гоголевских сочинений и создать тем самым прецедент в научной традиции. В. В. Розанов, критик очень субъективный и в особенности предвзятый, когда дело идет о Гоголе, между тем совершенно правильно определил место исследования Мережковского «Гоголь и чорт» (1906 г.), через три года выросшего до масштабов монографии: «Работа Мережковского, пытающаяся проникнуть в метафизическое существо душевной жизни Гоголя, - есть серьезнейшее в нашей литературе начало настоящего отношения к Гоголю»3.
Открытие Мережковским метафизической стороны Гоголя позволило с новых позиций осмыслить как поэтику отдельных его произведений, так и весь жизненный и духовный путь; позволило, в итоге, понять его писательскую стратегию и открыть парадигму адекватной интерпретации. Первую попытку периодизации гоголевского мировоззрения и биографии предпринял, по-видимому, В. Зеньковский, который выделил в жизни писателя два этапа: «первый длился до религиозного перелома, который начался в 1836 г. и закончился около 1840 г., - второй период начался с этого времени»4. Позже А. Белый и В. Гиппиус предложат свои варианты периодизации творчества писателя; но примечательно, что начало систематического подхода к нему происходит именно из религиозной среды и отталкивается от понятия «религиозный перелом».
1 Анненский И. Ф. О формах фантастического у Гоголя // Анненский И. Ф. Книги отражений. - М., 1979. - С.
216.
2 Сугай Л. А. Гоголь и символисты. - M., 1999. - С. 53.
3 Розанов В. В. Послесловие к комментарию «Легенды о Великом инквизиторе» Ф. М. Достоевского // Розанов
В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. M. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. -
М„ 1996.-С. 155. V:-%-\ -.;'-<*
4 Зеньковский В. Н. В. Гоголь // Гиппиус В. Гоголь; Зеньковский В. Н. В. Гоголь. - СПб, 1994. - С. 248.
Метафизический подход позволил скорректировать и взгляд на понимание Гоголем социальной функции литературы. Н. А. Бердяев писал, что Гоголь «хотел искусства как служения, он искал социального заказа, понимая его в религиозном смысле.»1 Как видим, за внешним сходством позиций "Гоголя и «партийных» литераторов 1840-х гг. открывается их глубокое внутреннее различие. Для Гоголя, в отличие от западников и славянофилов, общественное служение было религиозной, а не социальной миссией; и это тем более так, поскольку дело касается писательского труда.
В центре внимания большинства критиков символистской направленности находилась этическая проблематика писателя, а не принципы его поэтики. С другой стороны, в академическом и близком к академизму литературоведении этого времени были сделаны важные наблюдения над стилем Гоголя и его эволюцией2, позволившие в следующие десятилетия перейти к непосредственному изучению художественной техники писателя. Это касается, в частности, работы И. Мандельштама, прямо предвосхитившей вскоре возникший интерес к языку Гоголя, к составу его стиля. «Весьма многое, относимое к языку Гоголя... есть то готовое, какое уже застал он в языке народа,»3 - писал ученый. Н. Котляревский в своей работе о Гоголе значительное место уделил рассмотрению связей Гоголя с историко-литературным контекстом его эпохи: «В истории творчества Гоголя должно быть отведено место работе тех меньших сил, вместе с которыми ему удалось совершить великое дело»4. В этом смысле рубеж XIX и XX веков стал временем, когда формировался фундамент нового, подлинно научного и в герменевтическом, и в технически-исследовательском плане отношения к гоголевскому творчеству.
' Бердяев Н. А. Литературные направления и социальный заказ: к вопросу о религиозном смысле искусства // Бердяев Н. А. О русских классиках. — М., 1993. - С. 329.
2 См.: Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя В. И. Шенрока. - В 2 т. - М., 1893; Мандельштам И. О
характере гоголевского стиля: Глава из истории русского литературного языка. - Гельсингфорс, 1902; Котля
ревский Н. Николай Васильевич Гоголь (1829-1842): Очерк из истории русской повести и драмы Нестора Кот-
ляревского. - 4-е изд., испр. - Пг, 1915.
3 Мандельштам И. О характере гоголевского стиля. -С, 10. ., ,,
4 Котляревский H. Николай Васильевич Гоголь (1829-1842). - С. X.
Интерес к гоголевской поэтике стал самостоятельным поводом для исследований в трудах представителей «формальной школы» русского литературоведения, задавшей общее направление анализа художественных текстов в 1920-30-е гг. В этот период наукой было сделано много для понимания основных законов гоголевского стиля, для выявления литературных и фольклорных источников использованных писателем сюжетных мотивов. Так, Б. М. Эйхенбаум, отказав Гоголю в искусстве строить сюжет, подчеркнул роль языковых средств в организации характерного для писателя типа текста: «Настоящая динамика, а тем самым и композиция его вещей - в построении сказа, в игре язы-ка» . Ученый развел повествовательную основу произведения и его дискурсивные компоненты - «сказ», или «личный тон» автора - показав, что у Гоголя главную значимость приобретает именно последнее. В стилистике гоголевской речи, рассмотренной на примере «Шинели», Б. Эйхенбаум выделял два основных пласта, обозначенные им как «сказ» и «декламация». Сказ в речи повествователя «стилизован под особого рода небрежную, наивную болтовню» или «приобретает характер фамильярного многословия» . Видов же «декламации» два: один - пародийный, когда декламация как стиль разрушается собственным смысловым содержанием; другой - «сентиментально-мелодраматический», примером которого служит известное «гуманное место».
Наблюдения, сделанные Б. Эйхенбаумом, и сам его подход к произведениям Гоголя нашли продолжение в исследованиях гоголевского стиля, осуществленных В. В. Виноградовым. Ученый сосредоточил внимание на составе стилистических пластов, свойственных произведениям писателя в р'азные периоды его творчества. Виноградов внес скрупулезность в классификацию гоголевских стилей, намеченную Эйхенбаумом, и связал каждый из этих стилей с определенным социолектом. Ученый выделял в стиле Гоголя первой половины
1 См.: Эйхенбаум Б. М. Как сделана «Шинель» Гоголя // Поэтика. - Пг., 1919. - С. 151-165; Тынянов Ю. Н. Дос
тоевский и Гоголь: К теории пародии. - Пг., 1921; Слонимский А. Техника комического у Гоголя. - Пг., 1923;
Виноградов В. В. Этюды о стиле Гоголя. -Л., 1926; Его же: Эволюция русского натурализма: Гоголь и Досто
евский.-Л., 1929; Белый А. Мастерство Гоголя. - М.-Л., 1934.
2 Эйхенбаум Б. М. Как сдельна «Шинель» Гоголя // Эйхенбаум Б. М. О прозе. - Л., 1969. - С. 307.
3 Эйхенбаум Б. М. Как сделана «Шинель» Гоголя. - С. 318.
1830-х четыре специфических стилевых пласта: «1) Украинский "простонародный" язык; 2) стили русской разговорной речи и русского национально-бытового просторечия; 3) русский официально-деловой язык, преимущественно его канцелярские стили, иногда с примесью разговорно-чиновничьего диалекта и 4) романтические стили русской литературно-художественной и публицистической речи»1.
Судьба этих ранних стилистических пластов в дальнейшей эволюции творчества Гоголя оказалась различной. Так, по наблюдениям Виноградова, украинское просторечье постепенно утрачивалось из языка писателя, замещаясь элементами урбанистического происхождения. Аналогичное отмежевание имело место и по отношению к романтическим стилевым пластам. Такой разрыв свидетельствует о переориентации дискурсивной стратегии писателя: если первоначально Гоголь апеллировал к книжной традиции романтизма, которой было свойственно, в частности, и использование местного просторечия, то после середины 1830-х он отошел от нее в поисках иных стилевых источников общерусского литературного языка.
Поиск иных стилей сопровождался для Гоголя поиском среды их бытования. Стили обусловлены социальной средой: «Ближайшая социальная ситуация и более широкая социальная среда всецело определяют - притом, так сказать, изнутри - структуру высказывания» . Средой, составляющей духовную субстанцию русского общества, Гоголю представлялись крестьянство и клир. Вот почему, начиная с середины 1830-х, писатель постепенно сдвигает стилевые приоритеты в область церковнославянского языка, сохраняя при этом связь литературного языка с разговорным просторечием. «Совмещение торжественных церковнославянизмов с простой разговорной лексикой, с вульгаризмами просторечия Гоголь считает не только признаком общенародного языка, но и могу-чим средством риторического воздействия.» Стиль церковной проповеди, тор-
Язык Гоголя // Виноградов В. В. Язык и стиль русских писателей. От Карамзина до Гоголя. -
Марксизм и философия языка: Основные проблемы социологического метода в науке о язы-
103. ^->.Ч'. :,!' " .''
Язык Гогрлд. - С. 328.
1 Виноградов В. В
М., 1990.-С. 272.
2 Волошинов В. Н
ке.-Л., 1928.-С.
3 Виноградов В. В
11 жественного красноречия не просто внедряется в язык Гоголя, но начинает создавать его фундамент. Таким образом весь строй гоголевского дискурса смещается в область учительной проповеднической стратегии.
При этом некоторые стилистические коды у Гоголя середины 1830-х сохранились, констатировал Виноградов. Это, в частности, «стили канцелярской речи, смешанной с формами разговорно-чиновничьего диалекта»1. Как правило, они использовались вместе со средствами дополнительного оценочного кодирования (иронический образ персонажа-носителя этих стилей и др.), так что их функционирование было опосредовано иными стратегиями. Еще и в «Петербургских повестях» редакции 1842 г. этот стиль то и дело использовался Гоголем в качестве одного из кодов.
Параллельно с формальными в России и за рубежом осуществлялись исследования, связывавшие поэтику Гоголя и законы ее формирования с особен-ностями психологии писателя и путями его личностной эволюции. Среди них выделяется работа В. В. Гиппиуса, который рассматривал становление образного мира, поэтики и проблематики Гоголя в связи с проживанием писателем определенных стадий внутреннего и внешнего пути. Близкими к этой работе по характеру (но не по содержанию) являются исследования, выполненные в середине XX столетия в русском зарубежье. В эссе К. В. Мочульского наряду с констатацией связи творчества Гоголя с этапами его духовного пути повторяется любимая мысль Серебряного века о том, что «в Гоголе дано наивысшее напря-жение противоположностей, наибольшее раздвоение» . В. В. Набоков в своих лекциях делал упор на высвечивании гоголевского абсурда и парадоксов, также связывая их с закономерностями - точнее, общим алогизмом - внутреннего мира писателя.4 Г. А. Флоровский в «Путях русского богословия» посвятил Гого-
1 Виноградов В. В. Язык Гоголя. - С. 282.
2 См.: Гиппиус В. В. Гоголь. - Л., 1924; Ермаков И. Д. Очерки по анализу творчества Н. В. Гоголя.— М.-Пг.,
1922; Мочульский К. В. Духовный путь Гоголя // Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. - М., 1995.
- С. 7-60.
3 Мочульский К. В. Духовный путь Гоголя. - С. 60.
4 См.: Набоков В. В. Николай Гдголь (1809-1852) // Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. - М.,
1998.-С. 31-134. V':?'
лю отдельный параграф, где рассматривал личность и творчество писателя в аспекте метаморфоз его мировоззрения и веры.1
Несколько раз возвращался к гоголевской теме Д. И. Чижевский. Его статьи и работы о Гоголе содержат ценные литературоведческие наблюдения, касающиеся как поэтики, так и стиля писателя. В частности, это постановка под сомнение прямой связи между так называемым «реализмом» Гоголя и творчеством писателей-реалистов второй половины XIX столетия. «Конечно, Гоголь оказал огромное влияние на позднейший русский реализм. Но утверждение, что он сам был "реалистом", требует проверки. ... "Реальность" мира Гоголя со-вершенно иная, чем "реальность", изображаемая русскими "реалистами"». Перечисленные труды - В. В. Гиппиуса, К. В. Мочульского, В. В. Набокова, Г. А. Флоровского, Д. И. Чижевского - помимо почти общей эмигрантской «прописки» авторов, роднит наследование и продолжение традиций культуры Серебряного века. Вот почему отголоски идей о Гоголе соответствующего периода неизменно слышатся в названных сочинениях: это и акцентирование гоголевских «противоположностей», и сомнение в позитивистски понимаемой реалистичности творчества писателя.
Период в российском гоголеведении, относящийся к 1940-60-м гг., характеризовался преимущественным вниманием к идейному содержанию творчест-ва писателя и к проблеме его стиля. Эволюция Гоголя от романтизма к реализму, а также преемственность писателя по отношению к предыдущему этапу историко-литературного процесса в России сделались излюбленными общими местами в исследованиях этих лет. Так, в 1950-е годы увидели свет сразу две монографии под названием «Реализм Гоголя»4. Д. Д. Благой писал о связи Го-голя с Пушкиным - тема, впоследствии развиваемая Г. П. Макогоненко. Обусловленная исторической ситуацией идеологическая тенденциозность, более
1 См.: Флоровский Г. А. Пути русского богословия / Репринт, изд.; Вых. дан. ориг.: Paris, 1983. - Киев, 1991. —
С. 260-270.
2 Чижевский Д. И. Неизвестный Гоголь // Гоголь: Материалы и исследования. - М., 1995. - С. 222 - 223.
3 См.: Машинский С. И. Историческая повесть Гоголя. - M., 1940; Его же: Гоголь (1852-1952). - М., 1951; По
спелов Г. Н. Творчество Н. В. Гоголя. - M., 1953; Степанов Н. Л. Н. В. Гоголь: Творческий путь. - М., 1955;
Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. - М.-Л., 1959; Канунова Ф. 3. Некоторые особенности реализма Н. В. Гоголя:
О соотношении реалистического и романтического начал в эстетике и творчестве писателя. - Томск, 1962.
4 Головенченко Ф. М. Реализм Гоголя. - М., 1953; Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. - М.-Л., 1959.
5 Благой Д. Д. Гоголь - наследник Пушкина // Н. В. Гоголь: Сб. статей. - М.: Изд. Моск. ун-та, 1954. - С. 5-38.
6 Макогоненко Г. П. Гоголь и Пушкин. -Л., 1985.
или менее явно проступающая в работах этого времени, не отменяет ценности осуществленных исследований, в которых осмыслена связь стиля писателя с особенностями социальных и историко-литературных обстоятельств его эпохи.
Накопленный научный багаж создал возможность для осмысления художественного мира Н. В. Гоголя как целого, для выявления эстетических принципов писателя, диктовавших закономерности формирования этого целого. Введение в литературоведческий аппарат самого понятия «художественный мир», а также внедрение структурных методов исследования в 1960-70-е гг. дали дополнительный импульс научному поиску, результаты которого отразились в ряде разноплановых статей и монографий.1 Значительно расширился как синхронический, так и диахронический контекст интерпретации гоголейских текстов: к примеру, М. М. Бахтин стал рассматривать Гоголя в одной парадигме с Рабле - в парадигме «карнавальной» народно-смеховой культуры.
Изменение общественной обстановки в последние десятилетия стимулировало более интенсивный, чем прежде, поиск связей художественного мира Гоголя с традициями украинской словесности. «Генетически Гоголь восходит к традиции староукраинской литературы XVII-XVIII вв., к эпохе барокко,» — таким выводом завершает свое исследование Ю. Я. Барабаш. Эти заново обнаруживаемые связи позволяют в ином историко-литературном контексте увидеть некоторые известные закономерности гоголевской поэтики: «типичные для барокко приемы контраста, дисгармоничных сочетаний, резких стилистических сдвигов и перепадов... склонность к сложной, подчас зашифрованной метафо-рике... к парадоксу, гиперболе...» В других исследованиях отмечается влияние на гоголевские произведения образной и стилистической системы, свойственной украинской народной культуре.4 Эти связи были предметом изучения
1 См.: Бахтин М. М. Искусство слова и народная смеховая культура: Рабле и Гоголь // Бахтин М. М. Вопросы
литературы и эстетики. - М., 1975. - С. 484-495; Лотман Ю. М. Художественное пространство в прозе Гоголя //
Лотман Ю. М. О русской литературе. - СПб., 1997. - С. 621-658; Манн Ю. В. Поэтика Гоголя.- М., 1978; Боча
ров С. Г. Загадка «Носа» и тайна лица // Бочаров С. Г. О художественных мирах: Сервантес, Пушкин, Баратын
ский, Гоголь, Достоевский, Толстой, Платонов. - М., 1985. - С. 124-160.
2 Барабаш Ю. Я. Почва и судьба: Гоголь и украинская литература: У истоков. - М., 1995. - С. 219.
3 Барабаш Ю. Я. Почва и судьба. - С. 220.
4 Крутикова Н. Е. Н. В. Го^ль;.Исследования и материалы. - Киев, 1992; Зарецкий В. А. Народные историче
ские предания в творчестве Н.,В. Гоголя: История и биографии. -Стерлитамак; Екатеринбург, 1999.
как в XIX, так и в начале XX столетия1; в последнее время научное направление, связанное с их отслеживанием, вновь интенсифицировалось.
В работах о Гоголе последних полутора десятилетий проявился заметный всплеск интереса к религиозной составляющей мировоззрения писателя.2 В исследованиях настоятельно проводится мысль о специфически религиозном, более того - проповедническом характере гоголевского менталитета. Так, С. А. Гончаров доказывает, что подход к творчеству Гоголя должен носить-религиозно-мистический характер, поскольку это обусловлено требованием герменевтической адекватности. «Речь идет не просто о символическом толковании, о мирском восприятии читателя, а о таком понимании, которое в конечном счете стремится обрести свою адекватность в мире религиозной культуры.»3 Ученый приводит свидетельства того, что наилучшее понимание - такое понимание, которого хотел сам писатель - его произведения встречали в духовной среде. Что же касается взаимоотношений с широким кругом публики, то «по мере непонимания принцип герменевтического комментария входит в творческую практику писателя»4.
Принятие в расчет ориентации Гоголя на христианское вероучение, а также не вполне ортодоксального переживания им смысла догматов сделало более адекватным понятие о специфике гоголевского художественного мира. Подход к Гоголю с учетом его христианских взглядов инициировал новые трактовки текстов писателя, внес коррективы в представления об их формальном устройстве и семиотической организации. Так, обнаружилось, что тексты Гоголя построены в соответствии с семиотическим типом дискурса религиоз-
1 См. напр.: Невіровоі К. Мотиви украінськоі демонольогіі в «Вечерах» та «Миргороді» Гоголя: 3 фильоло-
гічного семинара проф. В. Перетца. - Киів, 1909; Кадлубовский А. П. Гоголь в его отношениях к старинной
малорусской литературе: Речь. - Нежин, 1911; Розов В. А. Традиционные типы малорусского театра XVII-
XVIII вв. и юношеские повести Н. В. Гоголя. - Киев, 1911.
2 См.: Гончаров С. А. Творчество Н. В. Гоголя и традиции учительной литературы. - СПб., 1992; Вайскопф М.
Сюжет Гоголя: Морфология: Идеология: Контекст. - М., 1993; Есаулов И. А. Категория соборности в русской
литературе. - Петрозаводск, 1995; Его же: Спектр адекватности в истолковании литературного произведения:
«Миргород» Н. В. Гоголя. - M., 1997; Воропаев В. А. Н. В. Гоголь: Жизнь и творчество. - М., 1998; Виноградов
И. А. Гоголь - художник и мыслитель: Христианские основы миросозерцания. - М., 2000; Одинокое В. Г. Ли
тература и духовная культура: Материалы к курсу лекций по русской литературе XIX в. - Новосибирск, 2002.
3 Гончаров С. А. Творчество. HVB. Гоголя и традиции учительной литературы.- С. 51.
4 Гончаров С. А. Творчество Н, В. Гоголя и традиции учительной литературы.» С. 12.
ных сочинений, духовно-философской литературы. «Внутренняя "экзегетическая" структурность гоголевского текста направлена на формирование интер-претаторских напряжений читателя, на перестройку его сознания, заставляя менять стратегию чтения, переключая ее в план внутренних, иносказательных связей, обретающих смысл в ступенчатом восхождении в область религиозно-учительных и глубинных мифологических смыслов.»1 Использование религиозной мотивики провоцирует в читателе более пристальное внимание к соответствующей семиотической области, а нелогичность внешнего сюжета заставляет искать иной, символический сюжет, который и оказывается основным. Такой символический, «многоуровневый» способ чтения характерен для эпохи средневековья. И А. Крейцер справедливо констатирует, что «особенности творческой манеры Гоголя... суть проявления средневекового типа сознания» . Гоголь проецирует на свои произведения принцип духовного толкования Священного Писания: чтение «внутренним» взглядом.
Краткий обзор истории критических и литературоведческих работ о Гоголе позволяет заключить, что поэтика текстов писателя на нынешний день является достаточно глубоко и многосторонне исследованной. Этого, однако, нельзя сказать об их риторике. Внимание к дискурсивной организации литературного произведения вообще проявляется в отечественном литературоведении лишь в последние годы, тогда как фундаментальные работы в этом направле-нии принадлежат перу западных ученых . Между тем характер функционирования дискурса у того или иного писателя выступает ярким показателем того, к какой аудитории он обращается и какие референтные зоны культурной памяти стремится активизировать. В. В. Виноградов писал в статье «О художественной прозе», что «поэтика и риторика устанавливают разные типы литературных структур и вместе с тем рассматривают разные формы бытия одного и того же
' Гончаров С. А. Творчество Н. В. Гоголя и традиции учительной литературы,- С. 23.
2 Крейцер А. В. «Шинель» Н. В. Гоголя и «Бедные люди» Ф. M. Достоевского. Об одной параллели // Н. В. Го
голь: проблемы творчества.-СПб., 1992.-С. 106.
3 См.: Барт Р. Избранные работы" Семиотика. Поэтика. - М., 1989; Бартер. S/Z. - М!, 2001; Женетт Ж. Фигуры. -
В 2 т. - M., 1998; Рикер П. Время и рассказ. - В 2 т. - М.- СПб., 2000.
16 литературного произведения. Если поэтика изучает структуру литературного произведения отрешенно от его "внушающих" и "убеждающих" тенденций... то риторика прежде всего исследует в литературном произведении формы его построения по законам читателя»1.
Это суждение ученого выглядит методологической посылкой для двоякого рассмотрения литературного произведения: с одной стороны, как целостного художественного мира, построенного по своим особым законам, с другой, как высказывания, функционирующего в процессе культурной коммуникации. В западных исследованиях постструктуралистского направления прослеживается тенденция к категорическому противопоставлению поэтики и риторики. Так, Ц. Тодоров пишет, что «эстетика начинается там, где кончается риторика... одновременное существование двух дисциплин невозможно.» Однако представляется, что такое противопоставление излишне категорично, поскольку предмет обеих дисциплин - текст - допускает различные подходы и аспекты изучения. Текст может быть понят как дискурс. В новой риторике принята введенная Т. ван Дейком трактовка дискурса как «коммуникативного события» , соединяющего адресанта, адресата и предмет высказывания. И текст может быть понят семиотически - как связный знаковый комплекс. «Текст выступает и как артефакт. .. и как аккумулятор открытого и текучего континуума культурного опыта и культурной памяти,» - в этой синтезирующей формулировке Б. М. Гаспарова учитывается как оформленность, так и открытость конкретного текста, что позволяет вести речь о функционировании тех или иных элементов его поэтики -образов, мотивов - в качестве риторических кодов.
Соответственно определяется круг методологических ориентиров, актуальных при таком двояком, синтезирующем подходе к исследованию текста. В
1 В. В. Виноградов. О художественной прозе // В. В. Виноградов. Избранные труды. О языке художественной
прозы. М., 1980.-С. 115.
2 Тодоров Ц. Теории символа. - М., 1999. - С. 137.
3 См.: Дейк T, А. ван. Анализ новостей как дискурса // Дейк Т. А. ван. Язык. Познание. Коммуникация. - М.,
1989.-С. 122.
4 Гаспаров Б. М. Структура'текс^а и культурный контекст // Гаспаров Б.'М. Литературные лейтмотивы: Очерки
по русской литературе XX века. -1 М., 1993. - С. 276. ,
нашей работе это, с одной стороны, труды участников тартусско-московской семиотической школы, в первую очередь Ю. М. Лотмана; с другой стороны, работы европейских ученых-постструктуралистов: Р. Барта, Ж. Женетта. Де-зонтологизирующий предмет научный подход постструктурализма смыкается с исследованиями в области структуральной поэтики за счет оперирования понятием кода, которое позволяет представить элементы художественного мира произведения в качестве единиц речевого функционирования. Отсюда возможность говорить о риторической природе художественного дискурса, принципиально важная в рамках нашей работы.
Ю. М. Лотман определял код как функцию отношения между самим изображением и объектом изображения. Эта функция «может быть истолкована как правила трансформации объекта в изображение»1. При этом прямые сообщения и коды в структуре текста Ю. М. Лотманом неизменно разграничивались; и ученый отмечал, что «эстетический эффект возникает в момент, когда код начинает использоваться как сообщение, а сообщение как код, когда текст переключается из одной системы в другую, сохраняя в сознании аудитории связь с обеими»2. Рецептивный аспект здесь показан как существенная сторона эстетической коммуникации. В постструктурализме этот аспект доводится до абсолютизации. «Текст сложен из множества разных видов письма... - писал Р. Барт, - однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель.» Система кодов лежит в основе механизма, посредством которого в рецепции осуществляется обретение - или создание - смысла. Право вычленения кодов при этом относится к компетенции читателя.
Р. Барт в поздние годы своего научного творчества попытался проинтегрировать через понятие кода все устройство текста - в соответствии с принятым им пониманием последнего как системы означающих. Ученый выделял
Лотман Ю. М. Замечания о структуре повествовательного текста // Труды по знаковым системам. - Вып. 6. -Тарту, 1973.-С. 383.
2 Лотман Ю. М. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Труды по знаковым системам. - Вып. 6. -
Тарту, 1973. -С. 240-241. "М^лГ .'\' ' ' ." *'/ "
3 Барт Р. Смерть автора // Барт Р- Избранные работы. Семиотика. Поэтика. - С, 390.
пять кодовых разновидностей: это герменевтический, семантический, символический, проаиретическии и культурный коды. Герменевтический код связан с присутствием в тексте энигматичности, провоцирующей чтение. Его функция заключается в том, чтобы посредством ряда формальных единиц текста сконцентрировать, ретардировать и разрешить неясность. Семный код - это «голос личности» текста-письма: семы отличают «непостоянство и хаотичность»1, неизбежные при осуществлении текста-чтения. Символический код поливалентен и обратим: он отсылает к образам и архетипам, обретающимся в коллективной памяти культуры. Проаиретическии код образован действиями, сгруппированными в целостные последовательности. Что же касается культурных кодов, то они суть «цитации - извлечения из какой-либо области знания или человеческой мудрости» .
В этой системе проаиретическии код связан с повествованием, в то время как все остальные относятся к области дискурсивного функционирования текста. Оппозиция повествования и дискурса была обоснована Ж. Женеттом с опорой на лингвистические исследования Э. Бенвениста. Бенвенист писал об «историческом» и «речевом» планах сообщения. Исторический план - это «передача фактов, происшедших в определенный момент времени, без какого-либо вмешательства в повествование со стороны говорящего».3 Напротив, «речь следует понимать... как всякое высказывание, предполагающее говорящего и слушающего, и намерение первого определенным образом воздействует на второго»4. Об этих же двух модусах применительно к литературе говорит и Женетт. «В дискурсе есть говорящий, и его помещенность внутри речевого акта фокусирует в себе важнейшие значения; в повествовании же... нам ни в какой момент не приходится для полного понимания текста спрашивать себя, "кто говорит", "где" и "когда".»5 Повествование по своей природе объективно, тогда как дискурс субъективен, и в этом их суть. Естественно, в чистом виде эти два мо-
1 Барт P. S/Z. - С. 44.
2 Барт P. S/Z.-C. 45.
3 Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М., 1974. - С. 271.
4 Бенвенист Э. Общая лингвистика. - С. 276.
5 Женетт Ж. Границы повестврвательности // Женетт Ж. Фигуры. В 2 т. - Т. 1..- М., 1998. - С. 295-296.
дуса практически не встречаются. «В дискурсе почти всегда есть некоторая доля повествовательности, в повествовании известная доля дискурсивное.»' Будучи относительно искусственным способом высказывания, повествование всегда стремится включить в свой состав дискурсные «фракции».
Оппозиция повествования и дискурса нашла широкое применение в западных учениях о высказывании. Ею пользуются, в частности, авторы «Общей риторики», говоря о семиотической структуре повествования. «Повествовательный знак конституируется отношением между формой повествования и содержанием повествования, иными словами, между тем, что мы ради краткости будем часто называть дискурсом и повествованием.» Эта применимость свидетельствует о том, что данные термины отражают явления, принадлежащие к глубоко сущностному слою литературы как искусства высказывания.
Нетрудно также заметить, что, противопоставляя повествование и дискурс, Женетт фактически повторяет некогда введенное русскими литературоведами-формалистами разграничение фабулы и сюжета. «Совокупность событий в их взаимной внутренней связи... назовем фабулой, - писал в 1925-м году Б. В. Томашевский. - Художественно построенное распределение событий в произведении именуется сюжетом.»3 Наши дальнейшие суждения о дискурсе конкретного текста будут содержать отталкивание от чистой фабулы, представляющей основу всякого нарратива, однако не приводящей к его специфике. В частности, именно у Гоголя повествовательный компонент текстов, как показал уже Б. М. Эйхенбаум, оказывается по значимости вторичным относительно их дискурсивной стороны. По Эйхенбауму, именно «личный тон автора» является конструктивной доминантой в произведениях Гоголя. Произведения писателя не столько нарративны, сколько дискурсивны. Распад наррации в -принципе взаимосвязан с возрастанием роли дискурса; а в случае Гоголя, как мы ниже постараемся показать, первое следует из второго.
1 Женетт Ж. Границы повествовательности. - С. 296.
2 Общая риторика. - М., 1986. - С. 301-302.
3 Томашевский Б. В. Теория;7|итературы. Поэтика. - M., 1996. - С. 180 -'182.
4 Эйхенбаум Б. М. Как сделана,«Щинель» Гоголя. - С. 306.
Коды могут возникать в чтении спонтанно; с другой стороны, их присутствие может быть обусловлено сознательно поставленной автором перед собой художественной задачей. Именно вторая группа кодов будет интересовать нас по преимуществу. Признавая относительную автономность рецепции, нельзя не отметить, что деятельность автора (даже понятого в постструктуралистском духе, как «скриптор») подчинена некоторой стратегии. «Получившееся высказывание представляет собой компромисс между тем, что говорящий "намеревался" высказать... и тем, что "получилось" в силу свойств использованного материала.»1 Стратегическую основу имеют все высказывания. При этом «контекстные и текстовые стратегии действуют параллельно»2: стратегия высказывания не есть лишь намерение автора, она охватывает все стороны дискурса, накладывая отпечаток и на выбор предмета речи, и на организацию ожиданий реципиента. В научной литературе имеются попытки систематизировать стратегии3, однако на сегодняшний день это понятие не столько типологично, сколько выразительно. Именно так будем им пользоваться и мы.
В частности, для нас важно понять механизм формирования религиозно-учительной стратегии в произведениях Н. В. Гоголя, относящихся к жанрам малой прозы. С одной стороны, для этого пригоден синхронический подход, позволяющий уяснить как фоновые коды, так и те, которые оказываются доминантными в структуре конкретного текста. С другой стороны, требуется диахронический подход, открывающий взаимодействия между разными произведениями и эволюцию самой системы кодов, системы художественного языка писателя. Эти два подхода в нашем исследовании будут комбинироваться.
Цель настоящей работы - это понимание коммуникативно-событийной стороны текстов повестей Н. В. Гоголя петербургского периода его жизни, когда складывались наиболее существенные законы творчества писателя. Такое понимание может быть достигнуто путем анализа систем кодов, свойственных текстам «Петербургских повестей» и «Миргорода». Не претендуя на исчерпы-
1 Гаспаров Б. Язык. Память. Образ: Лингвистика языкового существования - М., 1996. - С. 106.
2 Дейк Т. А. ван; Кинч В. Макростратегии // Дейк Т. А. ван. Язык. Познание. Коммуникация.- М., 1989. - С. 58.
3 См.: Тюпа В. И. Три стратегии нарративного дискурса // Дискурс- 1997.- № 3-4.- С. 106-108.
вающую систематизацию риторических кодов, использованных Гоголем в его произведениях, мы делаем своей задачей выделить каркас этой системы, увидеть ее основные направляющие. При этом опорной матрицей анализа служит охарактеризованная выше пятикомпонентная система кодов Р. Барта, через которую интегрируются все исследуемые тексты.
Предметом исследования служит система риторических кодов, в различных модификациях присутствующая в произведениях Н. В. Гоголя. Проблема функционирования кодов в дискурсе не замыкается в рамках одной лишь риторики. Она имеет прямую связь с поэтикой нарратива, поскольку в качестве кода могут выступать самые различные участки повествовательной ткани: образы, мотивы, приемы высказывания. В связи с этим в ходе работы мы будем постоянно обращаться к кругу знаний, накопленных в исследованиях разных школ поэтики. Однако главный интерес в рамках настоящей работы представляют не закономерности поэтики как таковые, а то, как они формируют дискурсивное строение художественной речи Гоголя.
Основным научным методом, применяемым в настоящей работе, является дискурсный анализ. Мы понимаем дискурсный анализ как рассмотрение целостного текста в аспекте системы коммуникативных событий. Коммуникативное событие - это событие, которое не берется из действительности, а-создается средствами художественного языка, в рамках фигуративного дискурса. Под фигуративным понимается такой тип дискурса, в котором «ведущей функцией... является поэтическая функция языка»1. Предпочтение дискурсного анализа как метода исследования обусловлено его адекватностью цели работы. С другой стороны, «гоголевская поэтика не благоприятствует... редуцированию его произведений до определенной нравственной апофегмы, даже если таковая вписывается в круг идей самого писателя»2. Поэтому возникает необходимость максимально объективного подхода к фактам самого текста. Такой подход, как представляется, может быть осуществлен с помощью дискурсного анализа, при котором предметом исследования становится сама речевая ткань произведения.
'Шатин Ю. В. Живая риторика. -Жуковский, 2000. - С. 63.
2 Манн Ю. В. Заметки о «неевклидовой геометрии» Гоголя, или «Сильные кризисы, чувствуемые целою массою» // Вопросы литературы. - 2002. - № 4. - С. 192.
В анализе используется предложенная Р. Бартом техника членения текстового полотна на «лексии», которые выступают как единицы чтения. Текстовый объем лексии устанавливается эмпирически: он «будет зависеть от плотности коннотаций, неодинаковой в различных местах текста»1. Лексия оказывается полем реализации коммуникативного потенциала читателя, коррелирующего креативную интенцию автора и завершающего итоговое становление смысла.
Материалом исследования служат повести гоголевского сборника «Миргород» и так называемые «петербургские» повести писателя. Выбор материала обусловлен представлениями об авторской эволюции в сторону зрелого мастерства и законченности художественной системы, а также жанрово-родовыми ограничениями. Исследование сконцентрировано в области эпического рода, и конкретно малых эпических форм. Среди них оставляются вне пределов рассмотрения повести «Вечеров на хуторе близ Диканьки» как тексты, основная особенность дискурса которых заключается в использовании фольклорной стилистики, и в этом аспекте уже достаточно обстоятельно исследованные.
Актуальность настоящей работы заключается в том, что в ней впервые осуществляется последовательный подход к гоголевскому творчеству с позиции дискурса. Как говорилось выше, знаковая природа текстов Гоголя, в отличие от коммуникативной, является в достаточной степени изученной. Настоящее исследование, обращаясь к материалам из области поэтики, включает их в себя лишь в качестве средства, перенося центр тяжести на вопросы риторической организации и речевого функционирования художественных текстов.
Научная новизна исследования обусловлена тем, что аналитический подход, основанный на системе кодов Р. Барта, применялся ученым исключительно на материале западных литератур: при изучении текстов Э. По, Г. Флобера, О. де Бальзака. К русской литературе эта аналитическая техника применяется впервые. Степень применимости исследовательской методики в ином материале, возможная потребность коррекции метода создают новый специфический круг научных вопросов, решаемых в работе.
1 Барт P. S/Z. - С. 40. ': _,."v
Апробация работы проводилась на заседании кафедры гуманитарного образования Новосибирского института повышения квалификации и переподготовки работников образования. Основные положения и предварительные результаты исследования докладывались автором на Всероссийской научно-практической конференции «Качество образования: технологический аспект» (апрель 2002, г. Новосибирск), на Межвузовской научно-практической конференции «Славянская письменность и духовное развитие культуры» (май 2002, г. Новосибирск), на областном семинаре «Реализация ресурсного подхода в преподавании русского языка и литературы как фактор самореализации учителя и ученика» (ноябрь 2002, г. Новосибирск). Материалы исследования использовались при проведении Рождественских образовательных чтений районного и областного уровня в январе 2003 г., ряда методических семинаров на базе лицея № 22 г. Новосибирска. Содержание работы отражено в двух статьях: «Повесть «Невский проспект» как введение к «петербургским повестям» Н. В. Гоголя», «Шинель» Гоголя в парадигме религиозной культуры»; а также отчасти в учебном пособии «Технология создания традиционного школьного сочинения», написанном в соавторстве с А. С. Поповой. В 1997-2003 гг. материал диссертации использовался автором в ходе занятий с учащимися лицея №22 и слушателями курсов довузовской подготовки при Новосибирской государственной медицинской академии.
Основными положениями, выносимыми на защиту, являются следующие:
дискурс Гоголя обладает преимущественной значимостью относительно нарратива в создании специфики художественного мира писателя;
в «Миргороде» и в петербургских повестях риторические коды выступают как средство циклизации, способствуя созданию семиотического единства входящих в эти сборники произведений;
в основе герменевтической парадигмы, адекватной гоголевским повествовательным текстам начиная с середины 1830-х гг., лежит религиозный код христианства;
так называемый «реализм» Гоголя носит особый «метафизический» характер, при котором движущие причины, первоначала видимых явлений помещаются в трансцендентальную плоскость;
риторические коды двух рассматриваемых циклов тяготеют к распределению по антитетическим парам, что свидетельствует о дуалистич-ности гоголевской картины мира, в этом аспекте не согласующейся с каноническими христианскими представлениями.
Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка. В первой главе в аспекте риторической организаций рассматривается цикл повестей «Миргород». Выдвигается тезис о метафизической природе гоголевского реализма. Отмечается вводный, организующий характер повести «Старосветские помещики», в которой выстраивается система кодовых оппозиций, актуальная для всего цикла. В основе этой системы лежит ценностная антитеза должного и недолжного бытия, трактуемая в рамках религиозной герменевтической парадигмы и задающая модель гоголевского мироздания.
Во второй главе рассматривается реструктуризация системы кодов, происходящая в петербургских повестях относительно «Миргорода». Констатируется, что в этом цикле, в отличие от прежде рассмотренного, в центре внимания писателя оказывается не состояние мира, а положение человека в мире — чем и обусловлена активизация одних кодов и латентное функционирование других. Отмечается доминирующая роль религиозного кода и кода абсурда, функционирующих взаимодополнительно в качестве герменевтических; значимость в этом же качестве оппозиции «внутреннего» и «внешнего», соответствующей антитезе должного и недолжного. Показываются особенности эстетического кредо писателя, выразившиеся в повести «Портрет». Формулируется утверждение о принципиальном неприятии писателем натуралистического способа отношения искусства к действительности.
Выводы, полученные в результате анализа, суммируются в конце каждой главы. В заключении суммируются общие результаты и формулируются основные выводы из всего исследования. Библиографический список содержит перечень научной литературы, использованной при рабрте над диссертацией.
Вопрос о магистральной стратегии и реализме Гоголя
Проблема реализма Гоголя ставилась в XX веке неоднократно. С одной стороны, в советский период было немало идеологически сориентированных работ, ставивших целью доказать реалистическую природу творчества Гоголя и таким образом «встроить» его в качестве звена в картину литературной эволюции, направленно ведущей к так называемому «соцреализму». Так, М. Б. Храп-ченко писал, что у Гоголя «существенную особенность творческого метода писателя составляют прежде всего оригинальное сочетание романтизма и реализма, а затем мощный рост принципов реалистического искусства»1.
С другой стороны, в работах исследователей, далеких от социального заказа природа гоголевского реализма то и дело ставилась под сомнение. Одно из первых сомнений было высказано еще В. Розановым, который утверждал, что Гоголь «вовсе не отразил действительность в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на нее»2. Практически одновременно с Розановым выступил А. Волынский, который, в частности, писал, что «такая сатира, как сатира Гоголя, может быть выражением только глубоко-религиозного настроения» - в противоположность распространенным в XIX веке социально-критическим трактовкам. Статьи Розанова и Волынского послужили прецедентом, открывшим возможность преодоления традиционного взгляда на Гоголя как на писателя, однозначно принадлежащего к эстетической парадигме критического реализма. «В конце века... были поколеблены основы воззрений на Гоголя как реалиста и отца "натуральной школы".
Символистская и выросшая из символизма критика начала XX века скептически относилась к отождествлению Гоголя с реализмом, хотя редко поднимала этот вопрос специально. Символисты в принципе считали Гоголя «своим» писателем, предвосхитившим их собственные творческие методы и приемы, и часто «по умолчанию» некритически причисляли его к собственной эстетической парадигме. Однако из символистской среды в разное время исходили и прямые заявления об ирреалистическом характере гоголевского творчества. Так, Н. А. Бердяев писал, что «художественные приемы Гоголя... менее всего могут быть названы реалистическими и представляют своеобразный эксперимент, расчленяющий и распластовывающий органически-целостную действительность, раскрывают что-то очень существенное для России и русского чело-века, какие-то духовные болезни...» Е. Ю. Тихонова полемизирует с позицией Бердяева, говоря, что он понимает реализм как «мелочное бытописательство»3. Однако тут спор идет скорее о терминах, чем о существе дела. Приведенная цитата как раз показывает, что Бердяев видел в творчестве Гоголя аналитический эксперимент, который несоединим с устоявшимся представлением о реализме как литературном стиле.
Бердяеву вторил В. Зеньковский. «За внешней реалистичностью рассказа постоянно чувствуется еще иной материал, прорывающийся иногда в неожиданных замечаниях.»4 Зеньковский был не литературоведом, а священником, и слова «романтизм» и «реализм» у него неизменно сопровождаются эпитетом «религиозный». «Религиозный романтизм, то есть отсутствие религиозного реализма и отталкивание от убожества людей (что внутренне чуждо христианству) определяли собой особый акцент во внешнем реализме Гоголя.»1 Религиозный реализм, по Зеньковскому, есть мировоззренческая программа конкретного действования, направленного на христианское переустройство мира (соответственно, романтизм - ее отсутствие, религиозная мечтательность). Но эта религиозная составляющая - мы бы сказали, элемент религиозного кода - по Зеньковскому, нарушает у Гоголя единство «внешнего» реалистического стиля.
Символистскую и религиозную критику можно было бы счесть тенденциозной в суждениях о Гоголе вообще и о его реализме в частности. Но вот совсем недавняя работа Ю. М. Лотмана - исследователя, которого трудно заподозрить в предвзятости - работа, которая названа: «О "реализме" Гоголя». Именно так, с закавычиванием определения стиля, что должно изначально поколебать уверенность в реалистичности гоголевского творчества. Открыв статью провокационно-ошеломительным заявлением о том, что «Гоголь был лгун», ученый вел в ней речь, в частности, о соотношении бытового, традиционно соотносимого с реализмом, и фантастического начал у Гоголя: «То, что обычно называют гоголевским "реализмом" - фантазия, перенесенная в быт» . Само слово «реализм» при этом последовательно берется Лотманом в кавычки.
Понимая реализм как воссоздание действительности в ее причинно-следственных связях, ученый проводит принципиальную в эстетическом смысле грань между Гоголем и натуральной школой. «Натуральная школа стремилась представить обыденное и бытовое как каждодневное и естественное. Позиция Гоголя - противоположна. Для него самое "естественное", заурядное событие - результат фантастического сплетения невероятных обстоятельств.»1 Сохраняя общий утверждавшийся в 1830-е гг. принцип причинности в понимании действительности - и это веское, если не решающее основание, служащее все-таки подтверждением суждения о реализме Гоголя — творчество писателя передает этот принцип под очень специфическим углом зрения. Причинность в мире есть, полагает Гоголь; но только она не обыденно-бытовая, а метафизическая. Истоки повседневных событий надо искать не в повседневности же, а в отделенной от вещного мира области, логика взаимосвязей внутри которой не подчиняется узуальным закономерностям.
Миргород как символический хронотоп.
Сборник повестей «Миргород» был выпущен в свет в начале 1835 года -на несколько месяцев позже, чем «Арабески», художественная часть которых создала основу петербургских повестей. Тем не менее, повести «Миргорода» неизменно рассматриваются исследователями как концептуально предшествующие «Арабескам»; подзаголовок «Повести, служащие продолжением "Вечеров на хуторе близ Диканьки"» дополнительно способствует такому восприятию. Тот факт, что хронологически «Миргород» и «Арабески» создавались параллельно, не отменяет действительно имеющей место большей связи с «Вечерами» именно «Миргорода», так что сборник этот выполняет в некотором роде связующую роль между ранним творчеством писателя и теми произведениями, в которых оформилась его художественная и семиотическая система.
Вообще вопрос о периодизации гоголевского творчества стал подниматься в XX веке. (Мы не имеем в виду заявления современников, более эмоциональные, нежели научные, о том, что фактом издания «Переписки» Гоголь изменил себе и своему творчеству.) Как выше говорилось, одним из первых этот вопрос затронул В. Зеньковский, выделивший в миросозерцании писателя два периода: до религиозного перелома 1836-1840 гг. и после него. Несколько иную периодизацию предложил В. В. Гиппиус. Отталкиваясь от представления об эволюции психической жизни Н. В. Гоголя, движущим конфликтом каковой эволюции было противоречие между индивидуализмом и почвенничеством, ученый видел у Гоголя три периода, отмеченных доминированием эстетической, этической и религиозной проблематики соответственно. Эта периодизация оказывается востребованной и поныне. Так, А. Н. Лазарева во введении к своей книге о Гоголе пишет: «В развитии гоголевского сознания я выделяю три этапа, или ступени: эстетический, этический и религиозный. Едва ли не единственный автор, у которого четко различены три периода... с выделением этического как особого периода, - это В. В. Гиппиус»1. Гиппиус полагал, на наш взгляд, достаточно справедливо, что Гоголь от решения сугубо эстетических задач перешел к постановке проблемы нравственного обоснования искусства, а разрешение последней увидел на пути религиозного наполнения художественной деятельности и жизни в целом.
По-иному подходил к периодизации гоголевского творчества А. Белый. Его подход в своей основе имеет тематический принцип. Белый выделял у Гоголя «три группы тем, объединенных каждая своими особенностями», которые прикреплялись ученым «к трем эпохам жизни Гоголя: первая отражает допе-тербургскую эпоху жизни; вторая - петербургскую; третья - эпоху жизни вне России и в Москве»2. Внешняя локализация местопребывания Гоголя в качестве основания для дифференциации этих фаз, конечно, достаточно условна, как зыбко и само фактическое разграничение материала; но эти внешние фазы отражают этапы внутреннего становления писателя. «Миргород» в концепции А. Белого явился переходным звеном от первой группы повестей, которую ученый называл «романтическими» и «историческими» , ко второй; петербургские повести целиком вошли во вторую, где прежние образы «романтики» "оказались «вывернуты наизнанку»: они «показаны в ином кругу, в ином обличий, в иной эпохе; и - вверх ногами» . При внешней разнице подходов, фактическое распределение произведений Гоголя по трем фазам у В. Гиппиуса и А. Белого оказывается близким. Повести «Миргорода» в обоих случаях рассматриваются как переходные от первого этапа ко второму. И действительно, анализ их текстов с позиции семиотической организации позволяет увидеть, что в них проявляются принципиально новые смыслы, сопряженные с новыми кодами.
В творчестве Гоголя раннего периода наиболее принятыми были три стилистических референтных кода, взаимное наложение которых создавало специфику дискурса писателя. Это код «изящной» и романтической словесности, код простонародной речи, осложненный малороссийским этническим субкодом, и код канцелярского языка. На переходе ко второму этапу творчества, открывшемуся «Миргородом» и, далее, «Арабесками», эта система кодов, сложившаяся в «Вечерах», претерпела некоторые изменения, проследить которые и становится теперь нашей задачей. По нашему представлению, изменения в системе гоголевских кодов носили двоякий характер. Во-первых, они касались изменения удельного веса уже названных кодов и перемен в характере их функционирования. Во-вторых, появились новые коды, которые по-своему перестраивали существующую дискурсивную систему.
Одна из существенных особенностей, отличающих неизменно поэтику Гоголя - это семантически насыщенная пространственная организация. Не случайно одна из известнейших работ о Гоголе Ю. М. Лотмана посвящена именно пространственному аспекту произведений писателя.1 Разные пространства у Гоголя - это различные миры, определенным образом маркированные в ценностно-смысловом плане. Мы не станем возвращаться к «Вечерам», подробно разбирая их систему хронотопов; отметим общность малороссийского локуса, служащего единой ареной для развития фабулы всех без исключения повестей в них. «Миргород» в этом смысле, действительно, служит продолжением «Вечеров», как на то указывает подзаголовок цикла. Фокус зрения автора в новом сборнике оказывается перенесенным из диканьской глубинки в среду уездного городка, однако малороссийская отнесенность событий остается неизменной.
Повесть «Невский проспект» как введение к «петербургскому» циклу.
Гоголь нигде специально не говорил о целостности замысла той группы своих повестей, которые обозначаются понятием «петербургские»; однако признание их циклического характера является общим местом в литературоведении. Целостность художественной части «Арабесок» со временем дополнилась в собрании сочинений Гоголя 1842 года новыми текстами, но при этом сохранила изначальную смысловую концентричность. Наиболее видимым принципом циклизации петербургских повестей выступает единство их хронотопа. В третьем томе сочинений «очевидно спаяны в единство пять повестей, действие которых происходит в Петербурге... это осознание породило особый термин, объединяющий эти пять повестей, - термин "петербургские повести"»,1 - констатировал Г. Гуковский. Им же была отмечена семантика объединяющего повести хронотопа: «Это не вообще Петербург, а именно Петербург как центр зла». Гуковский понимал «зло» Петербурга как зло социальное, однако комплексный анализ гоголевского метатекста убедительно показывает, что это зло - метафизическое.
Хронотоп Петербурга в рамках метатекста ценностно противостоит малороссийскому хронотопу, объединяющему повести «Миргорода». Петербург -это авторский хронотоп: к нему условно-биографически принадлежит миргородский рассказчик и повествователь; и как мы помним, этот хронотоп, в противоположность малороссийскому, обладает чертами недолжного бытия. Эта семантика в петербургских повестях сохраняется и усиливается. Внешнее сходство, которое имеется между пространственными мирами двух циклов, обусловлено тем, что недолжное бытие в «Миргороде» постепенно подчиняет себе и малороссийский «идиллический» хронотоп. Ю. М. Лотман усматривал основу этого сходства в статичности двух пространств: «Мир петербургских повестей - это застывший и пространственно замкнутый в своей территориальной конкретности мир. Его роднит с "Миргородом" одеревенелость, раздробленность, забитость бесполезными вещами,»1 - писал ученый.
Однако внутренняя структура пространств содержит существенные различия. «Признаком, отличающим петербургские повести от "Миргорода", является проблема соотнесения героя и окружающего его пространства... Если герой разрывает со средой... появляется путь как особое индивидуальное пространство данного персонажа.»2 Такой путь, как заметил Лотман, появляется у ряда героев петербургских повестей, в отличие от героев «Вечеров» и «Миргорода». Наличие потенциального пути героя, как представляется, обусловлено разницей в архитектонике экзистенции, имеющейся между повестями «Миргорода» и петербургского цикла. На наш взгляд, важное отличие двух групп повестей заключается в том, что в «Миргороде» гоголевское «я» в большей степени идентифицировано с образом повествователя, стоящего над изображаемым миром; тогда как в петербургских повестях это «я» скорее соотнесено с образом рассказчика, существенно имманентным «бюрократическому» хронотопу Петербурга. Герой в петербургском цикле гораздо ближе к автору, нежели в «Миргороде»: автора петербургских повестей интересует не столько состояние самого мира, сколько положение человека в мире. Эта разница экзистенциальных позиций влечет за собой и разницу стиля, и общую перестройку семиотической системы текстов, идущую в сторону усложнения последней.
В. Гиппиус, расширяя известное высказывание Пушкина, справедливо назвал «Невский проспект» «"самым полным" из гоголевских произведений стилистически» . Мы добавим, что «Невский проспект», открывающий художественную часть «Арабесок», и с семиотической точки зрения является «наиболее полным» произведением среди петербургских повестей, так как в нем осуществляется предварительная систематизация кодов, функционирующих в цикле, а главное, задается герменевтический принцип его прочтения. В этом смысле роль «Невского проспекта» для петербургских повестей сходна с ролью «Старосветских помещиков» в «Миргороде» - с той разницей, что целостность петербургских повестей как цикла, в отличие от «Миргорода», складывалась и дополнялась не единовременно. «Очерк о Невском проспекте - это введение и ко всему циклу петербургских повестей»,1 - писал Г. Гуковский. Мы будем рассматривать тексты петербургских повестей в той последовательности, в которой они представлены в третьем томе собрания сочинений Гоголя 1842 года, полагая, что этот порядок определялся художественным замыслом писателя.
Текст «Невского проспекта» распадается на четыре крупных композиционных фрагмента. Первый носит дескриптивный характер и является разновидностью описания «нравов». Два других развивают самостоятельные сюжетные линии: это истории художника Пискарева и поручика Пирогова. Последний фрагмент - прямой дискурс автора, подытоживающий содержание трех предыдущих частей и придающий всему изображенному символический характер. Стилистическая «полнота» «Невского проспекта» была систематически представлена в исследовании повести В. В. Виноградова. «Здесь два контрастных сюжетно-композиционных ряда: один слит из мотивов, восходящих к произведениям главарей «ужасного романтизма»... но облечен в стилистические формы сентиментально-романтической идеализации, другой представляет разработку анекдота в водевильно-фарсовых тонах...
Манифестация абсурда в повести «Нос».
Повесть «Нос» в составе петербургского цикла выполняет роль произведения, концентрирующего и сгущающего код абсурда. Если в «Невском проспекте» этот код оставался латентным, в герменевтическом смысле занимая явно подчиненное положение по отношению к религиозному коду, то в «Носе» он выходит на первый план и представляет действительность как абсолютно иррациональную. «Абсурд был любимой музой Гоголя... - писал В. Набоков. - Провалы и зияния в ткани гоголевского стиля соответствуют разрывам в ткани самой жизни.»1 В повести «Нос» действие абсурдного кода проявляется очевиднее, чем где-либо еще в творчестве писателя.
Религиозный код при этом также сохраняет функционирование. Он отчетливо проявляется в первой лексии повести: «Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие» [III, 49]. 25 марта - день Благовещения, и приурочение пропажи у майора Ковалева носа к этому дню провоцирует трактовку события в контексте христианской символики. Упоминание Вознесенского проспекта как места проживания цирюльника Ивана Яковлевича эту символику усиливает. Сема «хлеба», появляющаяся в этой же лексии, также символическая: в сочетании с двумя упомянутыми маркерами она создает аллюзию с мотивом причастия. Таким образом, первая лексия направленно задает религиозный герменевтический контекст, определяющий способ прочтения всего текста повести. Последующее травестирование этого контекста, достигаемое анекдотическим сюжетом и эротическими коннотациями, не отменяет его первоначально заданной актуальности.
Однако уже в ближайших лексиях начинает функционировать код абсурда. «Он засунул пальцы и вытащил - нос!..» [III, 50] Сама по себе эта находка хотя и невероятная, но в принципе еще пока подлежащая рациональной трактовке. Иррационализм, носящий характер подлинного бреда, начинается именно там, где начинаются попытки рационализации этого события. Первой такую попытку делает супруга цирюльника Прасковья Осиповна. «Где это ты, зверь, отрезал нос? - закричала она с гневом... - Ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.» [III, 50] Даже если предположить, что нос действительно отрезан Иваном Яковлевичем во время бритья, все равно остается непонятным, как он мог очутиться внутри хлеба — и тут соответствующий вопрос должен быть адресован не кому иному, как самой Прасковье Осиповне. Однако ответить на него пытается Иван Яковлевич. «Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверное сказать не могу, - размышляет он, словно эта бытовая мотивировка может пролить свет на причину происшествия. - А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб - дело печеное, а нос совсем не то.» [III, 50] Семантический код «пьянства» претендует в этой лексии на герменевтическую роль, но рефлексия героя показывает несостоятельность этой претензии. Рассуждая, Иван Яковлевич констатирует «несбыточность», то есть абсурдность случившегося. Код абсурда начинает вступать в свои герменевтические права.
Интенсивная коннотация в осмыслении события связана с символическим кодом «чертовщины», маркером которого первоначально выступает мотив «дьявольского подарка». На уровне гоголевского метатекста этот код выступает как автореферентный. Мотив чертова подарка, от которого невозможно избавиться, несколько раз появлялся в повестях «Вечеров...»: в «Сорочинской ярмарке», в «Ночи накануне Ивана Купала». В происшествии с носом он тоже на лицо: как ни пытался Иван Яковлевич куда-нибудь деть свою находку, но «никак не мог улучить минуты. В другой раз он уже совсем уронил его, но будош-ник еще издали указал ему алебардою, примолвив: «подыми! вон ты что-то уронил!» [III, 51] Код «чертовщины» также тяготеет к герменевтической функции, латентно выступая в качестве средства «мистической рационализации» происходящего.
Другая коннотация, неизменно проявляющаяся в развитии сюжета - эротическая. Эротический код первоначально звучит в комментарии к находке носа Прасковьи Осиповны: «Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй!» [III, 51] Видимая несвязанность двух соседних реплик супруги цирюльника побуждает искать их связь, и она легко создается при задействовании эротического кода. Образ носа несет в себе фаллическую символику, и этот символ сам по себе формирует отдельный референтный код, связывающий повесть Гоголя с целым рядом современных ей анекдотических произведений, в которых обыгрывалась семантика носа-фаллоса. «"Похвала носу" Цшокке и "Панегирик носу" Карлгофа могли быть известным импульсом для -сатирического замысла Гоголя, подсказывая близкую гоголевскому "Носу" тему о потере "олицетворенной чести" и последствиях этой потери.»1
Абсурдный код в первой главе повести от лексии к лексии усиливается, интенсифицируясь вводимыми один за другим алогизмами. На фани алогизма построено суждение рассказчика о «цинизме» цирюльника: «Иван Яковлевич был большой циник, и когда коллежский асессор Ковалев обыкновенно говорил ему во время бритья: «У тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!» - то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «Отчего ж бы им вонять?» [III, 51]
