Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Детство как социокультурный феномен и объект художественно-философского осмысления в контексте русской литературы 23
1. Эволюция представлений о детстве в общественном и художественном сознании 23
2. Тема детства как традиционная тема отечественной литературы 28
2.1.Традиция изображения ребёнка в автобиографической прозе 52
2.2. Традиция изображения детства в социальном и природном окружении 64
2.3.Тема сиротства (беспризорничества) в отечественной литературе 72
2.4.Тема войны и детства в советской литературе 79
2.3.Тема сиротства (беспризорничества) в отечественной литературе 71
ГЛАВА II. Эстетическая модель детства в творчестве К.Д. Воробьёва 87
1. Социально-биографические предпосылки темы детства 87
2. Детство как социокультурный ориентир 105
3. Детство и природа в творчестве К. Воробьева 113
4. Тема детства как способ выражения авторской позиции в повести «Друг мой Момич» 142
5. Детскость как свойство характера и мировидения писателя 157
6. Война и детство в произведениях К. Воробьёва 165
Заключение 175
Библиографический список 182
- Эволюция представлений о детстве в общественном и художественном сознании
- Традиция изображения детства в социальном и природном окружении
- Социально-биографические предпосылки темы детства
- Тема детства как способ выражения авторской позиции в повести «Друг мой Момич»
Введение к работе
В последние десятилетия XX века имя К. Д. Воробьёва стало всё чаще появляться на страницах критических сборников и журналов. В 1991 году вышло в свет трёхтомное собрание его сочинений, продолжали печататься отдельные повести, рассказы, письма, дневники и записные книжки писателя. Создаётся впечатление о вполне благополучной писательской судьбе, до недавнего времени бывшей ещё как бы второстепенной и не столь значимой в современной отечественной литературе. Факт, безусловно, отрадный, как отрадно всё то, что служит справедливому признанию действительных заслуг К. Воробьёва как человека, гражданина и писателя.
Отмечая закономерность этого признания, нельзя всё же с некоторой долей сожаления не заметить то, что оно (признание) приходит к нему значительно позже, чем следовало бы того ожидать. Причины такой задержки кроются не только в социально-политической обстановке той эпохи, в которую пришлось жить и писать К. Воробьёву. Ведь в одно время с ним жили и писали В. Астафьев, Е. Носов, В. Кондратьев, В. Быков, Г. Бакланов, В. Некрасов и другие, чьи произведения печатались и доходили до читателя обычно в свои положенные сроки. Дело здесь, наверное, в первичности и тяжести той правды, которую попытался поднять, как целину, К. Воробьёв, и в той напряжённой интонации, что взял он с первого своего произведения. Его повести «Убиты под Москвой», «Крик», «Почём в Ракитном радости» и особенно «Это мы, Господи!» «резанули» не только по идеологическим установкам и моральным принципам советского строя, но и по душам людей, не всегда готовых ещё принять и понять ту правду, которую принял и понял писатель - очевидец и участник описываемых событий.
Кроме того, психология подавляющего большинства издателей и критиков послесталинской эпохи была ориентирована на неприятие всякого инакомыслия во всех сферах общественной и политической жизни и подчинялась началь-
ствующему окрику главного идеолога страны М. Суслова, запретившего имя К. Воробьёва даже к упоминанию.
Однако, как считал известный критик И. Дедков, «этическая сила таких талантов особенно значительна и активна» [Дедков 1978: 160]. Преодолев время и запреты, она поставила фамилию Воробьёва «рядом с фамилиями Булгакова и Платонова, мастеров прозы» [Смирнов 1989: 5]. Это явление, безусловно, обогатило всю отечественную литературу, открыло новые страницы истории, освещенные богатым личным опытом К. Воробьёва, основанном на прочных связях писателя с народными традициями.
Запоздалое признание истинного и искреннего таланта К. Воробьёва - это не только акт раскаяния за долгие годы замалчивания и непечатания, но и внесение его произведений в скрижали вечных ценностей, по которым человечество будет учить добру и красоте многие поколения. С большой степенью уверенности можно сказать, что, придя в «русскую вечность», книги К. Воробьёва будут всегда востребованы, потому что они несут в себе мощный нравственный заряд, накопленный про запас, рассчитанный на будущее.
Но даже и теперь произведения К. Воробьёва живут своей, как бы несколько обособленной, жизнью. Литературная критика по-прежнему незаслуженно мало внимания уделяет творчеству писателя, хотя существующая библиография насчитывает более сорока наименований разрозненных статей, опубликованных в газетах и журналах в основном в шестидесятые- восьмидесятые годы. Однако при всей сегодняшней очевидности того, что сделано Воробьёвым (не по объёму написанного, а по уровню созданного им образа недавнего исторического и современного времени), о нём как о писателе, отразившем в своём художественном сознании не только тему войны, написано крайне недостаточно, а то, о чём написано, не систематизировано. До сегодняшнего дня нет монографического исследования его творчества. Даже сведения о его жизни крайне скупы: они изложены в автобиографической повести жены Константина Дмитриевича Веры Викторовны Воробьёвой «Розовый конь». Повесть вошла в подготовленный ею трёхтомник и восстанавливает не только факты личной жизни,
но и позволяет также понять, при каких условиях биографическая правда, личные настроения в художественном слове достигают уровня исторической правды.
Несмотря на очередную высокую оценку творческих заслуг писателя -присуждение ему в 2000-ом году премии А. И. Солженицына- исследователи литературы в последние годы почти не обращаются к воробьёвским произведениям. Очевидно, и сейчас среди критиков ещё не изжита инерция известной осторожности и боязни той глубины и многогранности, которые на самом деле хранят в себе рассказы и повести К. Воробьёва. Очевидно также и то, что наступившая в стране демократия и связанная с нею свобода слова и мысли, по-прежнему не преодолели общепринятые в критике 60-х — 80-х годов стереотипы в оценке личности и творчества писателя.
Отсутствие динамики или даже определённый застой в изучении творческого наследия теперь уже известного и признанного художника слова свидетельствует о некоторой утрате актуальности и снижении общественного интереса к теме войны, находившейся в центре внимания воробьёвской прозы и целые десятилетия остававшейся главной, элитной темой русской советской литературы. Определяя своё отношение к теме войны, А. Адамович писал: «Литература о Великой Отечественной войне — одна из главных «опор», на которых держится в общем высокий уровень современного искусства. Поэтому так интересно и важно всё, что в ней происходит-копится, меняется, набухает, заново ищет само себя...» [Адамович 1981: 36]. В ней была запечатлена подлинная жизнь народа на войне, в ней был создан идеал служения Родине, народу и с разной степенью глубины и достоверности раскрыта психология народа-победителя. Лучшие книги о войне, опиравшиеся на историческую правду и личный опыт, рассказывали «не только о том, как мы победили, но кто мы и почему мы снова непременно должны победить» [Каверин 1977: 203].
На этот, главный для себя вопрос, честно и правдиво, тщательно выверяя свои мысли перед собственной совестью, пытался ответить и К. Воробьёв. И, наверное, вполне справедливо, что многие известные авторы существующих
6 работ: И. Дедков «Отвергнутая «ничья», Ю. Томашевский «Право на возвращение», И. Золотусский «Очная ставка с памятью», Л. Лавлинский «Биография подвига», С. Журавлёв «Выстраданное слово», В. Чалмаев «Слово, не сорвись на стон...», М. Лобанов «Правда войны», О. Михайлов «В час мужества», В. Камянов «Доверие к сложности», В. Енишерлов «Мужественные книги» и другие современные литературоведы - видят в нём яркого и своеобразного художника, который прочно занял место именно в «обойме военных писателей» [Томашевский 1986: 142]. Скажем больше: приведённые обстоятельства стали достаточным основанием для некоторых критиков считать К. Воробьёва писателем одной главной темы - темы войны.
Но, ассоциируя имя К. Воробьёва прежде всего с литературой о войне, литературная критика тем самым как бы вполне оправдано, заранее сужает границы своих исследований и экстраполирует свой в некоторой степени ослабевающий интерес к теме войны вообще на творчество писателя в частности. С этим трудно согласиться, так как К. Воробьёв принадлежит к числу таких писателей, чьи произведения основаны на беспощадной и бескомпромиссной памяти, проверенной не только собственной жизнью, собственными страданиями, но и временем. «Тут каждое слово - правда - и вся правда», — считает И. Золотусский [Золотусский 1989: 6-20]. Глубина и направленность этой памяти значительно расширяют проблематику его произведений, рамки конфликтов, мотивов, систему художественных образов. В них отразились и неизбывная боль сиротства, выпавшего на годы гражданской войны и коллективизации, и трагическая правда о Великой Отечественной войне, и связанные со стержневыми историческими событиями такие всеобъемлющие понятия, как «детство» и «любовь» (любовь к Родине, любовь к родной природе, любовь к отчему дому, любовь к матери, любовь к женщине). Эта память генерирует мощное нравственное пространство..Не случайно в статье «Очная ставках памятью» вышеупомянутый критик пишет, что «в нравственном поле воробьёвской прозы всё перенапряжено, всё жжёт и горит и требует в ответ жжения и горе-ния»[Золотусский 1983: 38].
Неудержимое желание оставить память о пережитом незамутнённой, лишённой всяких идеологических наслоений - главное стремление писателя, его сверхзадача, суть которой заключается в том, чтобы дать представление об истоках, реальном развитии отечественной истории от 20-х до 70-х годов.
Прямое соотнесение меры личной ответственности героев К. Воробьёва («Всё... За это нас нельзя простить. Никогда!..» - «Убиты под Москвой» [Воробьёв 1991: 1: 194] с мерой вины официальных лиц, тех, кто более всего обязан был предвидеть, предугадать, подготовиться («Мерзавец! Ведь всё это давно было показано нам в Испании!» - [Воробьёв 1991: 1: 194] - факт, свидетельствующий об особом внимании автора к нравственно-этическому содержанию жизни человека на войне, факт, на основе которого, в том числе, уже в 60-е — 70-е годы был сделан непростой вывод: победили не благодаря, а вопреки Сталину, «победили вопреки тому, что армия и флот перед боем оказались обезглавлены. Военачальников погибло перед войной больше, чем Россия потеряла их за всю историю ведения ею войн, включая Великую Отечественную... От командующих округами до командиров полков почти все были уничтожены по ложным обвинениям... Победили не потому, что нам сопутствовала удача (этого фатально не было), а потому, что нас невозможно было уничтожить... Сделано было, казалось бы всё, чтобы мы потерпели поражение. И изнутри, и извне. А этого не произошло!» [Куницын 1988: 298-299]. Произошло другое: «Народ утверждается как большая родня, а семья - как символ народа, его сплочённости и монолитности» [Пискунов 1982: 39]. Объединившись перед лицом гитлеровского нашествия в единое целое, народ закрыл собою Родину, преодолел неимоверные трудности, выстоял и победил.
Произведения К. Воробьёва, как и произведения Е. Носова, согласно определению жюри, присудившего им премию А. Солженицына, «в полновесной правде явили трагическое начало Великой войны, её ход, её последствия для русской деревни и позднюю горечь пренебрежённых ветеранов» [Солженицын 2001: 1]. Эту формулировку отличает достаточно жёсткая общественная направленность, которая отчётливо проявилась в его представлениях о войне как
об особой исторической эпохе в её общенациональном и общечеловеческом содержании и значении. К. Воробьёв рассматривал войну как духовный факт человеческой жизни, как источник личного, индивидуально-неповторимого опыта и главную часть биографии. Однако это был взгляд на события и поведение людей, продиктованный опытом нравственности, этическим чутьём и общедемократической культурой. И поэтому, как писатель, он хорошо понимал, что «вся правда о войне настолько многогранна и громадна, что её, видимо, познает только народ на протяжении долгой истории. Война, правда о войне, понимание войны - вещи настолько несоизмеримые с возможностями личности, что отдельный человек органически не способен объять стихию войны» [Куняев 1988: 226]. К. Воробьёв пришёл в литературу со своим пониманием правды, но оказался намного ближе к ней, чем другие, так как приблизился к её народному ощущению, толкованию, осмыслению.
Шагнув в литературу прямо из окопов, он «не пережёвывал» всем знакомые проблемы и сюжеты, а шёл своим, трудным путём и умел «чувствовать и воспроизводить войну адекватно её трагедийной природе...» [Камянов 1984: 186]. В послесловии к книге «Вот пришёл великан» Юрий Томашевский писал: «И вот в то время, когда писатели из «его полка» писали об испытанном ими в последние годы войны, он писал о первом» [Томашевский 1986: 81-115]. В сумятице первых дней фашистского нашествия К. Воробьёв не растерялся и не смалодушничал, даже когда оказался в плену. Честь офицера и чувство долга (как здесь не вспомнить особую любовь будущего писателя к книге о прославленных русских генералах «Отечественная война 1812 года»!) были изначально ориентированы у него на победу, на сохранение человеческого достоинства при любых обстоятельствах.
Человеческое видение трагедии, ощущения человека, попавшего в смертельную мясорубку первых дней войны, сливаются у него с писательским взглядом на драматические события и судьбы людей. Именно в этом слиянии в 1943-ом году (!) рождается повесть-мольба, повесть-крик «Это мы, Господи!», которая свидетельствовала о смелости писателя, открывшего современникам
практически запретную страницу войны. В более поздних произведениях: «Убиты под Москвой», «Крик», «Почём в Ракитном радости», «...И всему роду твоему» - впервые была высказана мысль о том, что война ясно обозначила глубокую пропасть между исконными стремлениями сражающегося народа и целями тоталитарного государства.
Закрепляя интерес к теме, они обнаруживали новые аналитические возможности писателя, его интерес к целостному восприятию «войны и мира». В результате формировался особый тип художественного сознания с повышенной долей раздумий «о времени и о себе», широкими временными и пространственными границами, с явным вниманием к социально-политической, исторической области бытия. Подчеркнём высказанные положения и обратим внимание на то, что после «Это мы, Господи!», одновременно с «Криком», «Убитыми под Москвой» им, по свидетельству жены и друга писателя Веры Викторовны Воробьёвой, задумывались новые, самостоятельные замыслы крупных произведений о войне, где, безусловно, усилилась бы наметившаяся тенденция.
Столь пристальный интерес К. Воробьёва к теме войны вряд ли можно объяснить только фактами биографии. Являясь его «духовной родиной» (В. Камянов), война для писателя всегда оставалась ещё и субъективно- объективным фактом отечественной истории, сконцентрировавшим в себе кульминацию сложнейших общественно-политических и социально-психологических процессов,, протекавших в стране и мире. События войны требовали от художника слова всестороннего и глубокого объяснения, опоры на истоки, народные традиции и ярко выраженную эмоциональную культуру, носителями которой, безусловно, являлись как сам писатель, так и его герои. Реализовать такую установку можно было лишь через память, которая не ограничивалась только воспоминаниями о боях и ужасах плена, а охватывала «территорию» предвоенных лет и проистекала из самого детства.
По мнению К. Воробьёва, трагические события военного времени созрели задолго до 1941 года и своими корнями уходят в трагедию гражданской войны, коллективизации и сталинских репрессий 37-го года. Это явление «не мира»
(внутренней войны с мнимыми «врагами народа») в советском обществе предшествовало войне с внешним врагом и во многом определило неудачи первых месяцев кровопролитных боёв.
Следуя традициям великого Л. Толстого, К. Воробьёв считает, что война действительно является продолжением мира и на неё люди шли со взглядами, убеждениями и опытом мирного времени. Генезис такого опыта главным образом восходит к предвоенному детству. Отсюда устойчивый, вполне оправданный и прослеживаемый в художественной концепции интерес писателя к истокам характера, высокому человеческому началу.
Очевидность взаимосвязей, а, точнее, взаимообращённости событий военного и довоенного времени, истоками которых была и личная судьба К. Воробьёва, позволяет в качестве самостоятельной темы в его творчестве выделить и тему детей и детства. Следует также подчеркнуть, что эта тема самодостаточна ещё и потому, что она является жанрообразующей (произведения К. Воробьёва, благодаря данной теме, очень близки лирическим автобиографиям Л. Н. Толстого, С. Т. Аксакова) и сюжетообразующей, так как многие его повести и рассказы построены на сюжете возвращения героев в прошлое, в детство. Исследование данной темы, до сих пор не привлекшей должного внимания критиков и литературоведов, является одним из способов проникновения в художественный мир писателя. А ведь эта тема крайне важна для понимания не только стиля, идейного замысла и приёмов художественного решения отдельных во-робьёвских произведений, но и становится основой формирования принципов «социально-этического моделирования личности» (Л. Гинзбург), под знаком которой существует всё его творчество.
Стремясь познать всю глубину важнейших в жизни страны и человека исторических событий, К. Воробьёв обращается к их предыстории, где существенную роль играет детство, как наиболее полное воплощение природного, изначального в человеке и человечестве, как пространство наибольшего заострения нравственных коллизий времени.
Тема детства, возникшая в самом начале писательского пути (первый сборник рассказов 1956 года «Подснежник»), связала в единое целое всё его творчество, став «первоэлементом», из которого была выстроена художественная концепция самобытного художника слова. Повторенная многократно и выраженная в многообразных формах, тема детей и детства убеждает в том, что оно (детство) становится для К. Воробьёва «одной из ключевых опор, придающих прочность существованию, мировосприятию» [Зубарева 1995: 168-172] и имеет первостепенное значение в понимании эманации личности, названной писателем «сутью и основанием жизни» (К. Воробьёв). Детство для него, безусловно, не только поэтический образ прошлого и предмет изображения, но и особая нравстенно-зрячая духовная память, средство проникновения в самую суть человеческих взаимоотношений, тот фундамент, на котором строятся образы и сюжеты. У этой темы свойство острого и сосредоточенного взгляда, что неспешно и основательно, но с детской непосредственностью и правдивостью, открывает сложный и многообразный мир, вместивший в себя добро и зло, которые не перестали быть полярностями и по-прежнему чётко очерчены писателем. Данный взгляд не соответствует мнению Л. Н. Толстого, утверждавшего: «Одно из величайших заблуждений при суждениях о человеке в том, что мы называем, определяем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным, слабым, а человек есть всё: все возможности, есть текучее вещество...» [Толстой 1936: 53: 185]. Достаточно строгое вычленение К. Воробьёвым добра и зла в человеке и мире, очевидно, обусловлено более жёсткой детерминацией эпохи, его личной памятью и болью сиротского детства.
Онтология воробьёвского детства вполне определённо укладывается в существующую идейно-художественную систему, в основе которой лежит многовековое представление народа о детстве как о неотъемлемом звене жизни каждого человека и человечества в целом, как о её истоке и залоге непрерывного развития. Обращаясь к теме детей и детства, писатель продолжает традицию русской классической литературы, имеющей богатейший опыт познания и ху-
дожественного осмысления особого мира ребёнка, в недрах которого зарождаются начала «взрослой» жизни.
К. Воробьёв рассматривает детство как своеобразную предысторию в диалектике человеческой души, как особый вид духовной памяти, соединяющей прошлое с настоящим, «когда биография не развёртывается в пространстве, а становится как бы единственным переживанием» [Якименко 1982: 133], способствует в повестях и рассказах Воробьёва созданию определённой ситуации нравственного выбора.
В обстановке, когда государство выстраивает новую модель детства, писатель хранит о нём свою особенную, личную память, не обусловленную идеологией. Такая память о детстве, которое стало у Воробьёва одним из «индикаторов» неблагополучия общества, была опасной. В отличие от личной, коллективная память способствовала развитию представления о детстве как собственности государства. Оно, перестав быть «собственностью», органической частью природы, семьи, народа, стало служить механизму, по заданному образцу изготавливавшему «нового человека». Сталинская эпоха превратилась в плодородную почву для искажения не только детской, но и взрослой души. Она разорвала естественный круг природных отношений, сконцентрировала историю вокруг личности вождя, навязав её и отношение к ней как единственную универсальную форму личных и общественных отношений. Тоталитарная идеология стремилась не только оторвать ребёнка от родного дома, семьи, привычной обстановки, но и стереть личную память, уничтожить личные привязанности «через окончательное погружение человека в жизнь коллектива, вплоть до уничтожения личного сознания» [Бердяев 1990: 179].
Очевидно, имея ввиду именно подобную ситуацию, С. Куняев писал: «Я думаю, что лишь при длительном и настойчивом создании такой атмосферы, при пропаганде таких взглядов, воспитавших целое поколение, через десятилетие стали возможными процессы того же 37-го года. Почва для них была подготовлена...» [Куняев 1990: 162]. Так, герой «Синели» Сергей, выросший в деревне, приезжает в город и, попав под давление мощной идеологической систе-
мы, фактически предаёт не только любимую девушку, но и детство, проведённое вместе.
В художественном мире писателя тема детства складывается из многообразия тем, мотивов, образов, проявляющихся почти в каждом его произведении. Как способ мировосприятия, детство проявляется в рассказах «Первое письмо», «Настя», «Трое в челне», «Костяника», «Два Гордея», как истоки нравственности и патриотизма - в повестях и рассказах «Убиты под Москвой», «Крик», «Чёртов палец», «Ермак», психологически достоверно выписаны детские типы в повестях «Сказание о моём ровеснике», «Друг мой Момич», «Синель», как образ-символ - в рассказах «Подснежник», «Хи Вон», как душа и совесть «взрослых» героев писателя - в повестях «Генка, брат мой», «Вот пришёл великан», «Почём в Ракитном радости».
Детство в образах ребёнка-сироты, «чужака», связанных с фактами собственной биографии, особенно ярко проявилось в рассказах «Ничей сын» и «У кого поселяются аисты». Детство и родина, детство и природа, детство и национальный характер, детство и война, детство и память, детство и будущее -вот те генетически связанные духовно-нравственные ориентиры, определяющие многомерность темы детей и детства в прозе К. Воробьёва.
Всё его творчество есть убедительное доказательство того, что детство является одним из глубинных законов, на основе которых составляется сложная картина мира. Она совершенно немыслима без присутствия в ней детей. Вот почему писатель огромное значение придаёт символике детства: играм и забавам, животным, природе, разным «мелочам», по которым мы безошибочно узнаём о присутствии детей. Желание этого присутствия особенно ярко проявляется в заключительных строках повести «Почём в Ракитном радости»: «Мне хотелось рассыпать тут на чёрной пахучей дороге крашеную скорлупу,— ничего не будет радостнее этой находки для завтрашнего пешехода, ничего! Увидит и обязательно подумает, что это дети насорили. И куда это они только шли? В гости, что ли? Или из гостей?..» [Воробьёв 1991: 1: 478].
Символика детства для Воробьёва - это непрерывная, но постоянно эволю-ционизирующая константа, связанная с яркостью красок, света, близостью к природе и себе. Детство — одна из самых любимых «картин души» писателя, которую, как он считал, «надо рисовать розовым, синим и золотым» [Воробьёв 1991: 3: 205]. В противовес взрослому, — наносному, искусственному, потерявшему связь с исконно необходимым — детство само символизирует что-то истинное, важное, изначально близкое к природе и является наиболее правдивой частью истории человека.
Воспользуемся определением М. Цветаевой и отметим, что К. Воробьёв, в этом смысле, безусловно, принадлежит к писателям с историей, вобравшей в себя богатую эмоциональную культуру и древние народные традиции, накопленные многими поколениями. «Для поэтов с историей,— писала М. Цветаева,— нет посторонних тем, они сознательные участники мира. Их «я» равно миру. От человеческого до вселенского» [Цветаева 1991: 103-121].
Человеческая и творческая истории К. Воробьёва складывались на ярких, незабываемых впечатлениях и воспоминаниях о детстве и войне. Применив выражение Ф. М. Достоевского, скажем, что они, эти впечатления и воспоминания, были «действительными переживаниями», на основе которых написаны все произведения К. Воробьёва. В них особую роль играют такие судьбоносные в его жизни понятия, как мать, родина, отчий дом, родная природа, детство, сиротство, война, плен, честь и достоинство, память и совесть. Они воспринимаются как своего рода субстанциональные опоры, представляющие неделимое ядро личности. Особое отношение к ним писателя позволило утверждать, что «имя К. Воробьёва сделалось в литературе символом чести» [Золотусский 1989:
7].
«Не всякая тема,- пишет А. Коган,— становится для писателей судьбой; но если и становится, то далеко не всегда через эту личную «тему-судьбу» отражается время. Во всяком случае - главное во времени» [Коган 1988: 228]. Тема детей и детства у К. Воробьёва — это тема, в которой правдиво отразилась целая эпоха, то, что было с нами лично, начиная от первого мига появления на свет и
то, что было с другими людьми, нашим народом. Его отношение к детству было постоянной «эмоциональной величиной» и не менялось в зависимости от времени. Менялась лишь глубина изображения, ставшая показателем возросшего мастерства писателя.
Без Аксакова, Толстого, Достоевского не было бы Горького, Короленко, Бунина и Шмелёва, не было бы целого ряда писателей, поставивших в центр своего творчества тему детей и детства. К. Воробьёв - один из них, и он сумел привнести в её освещение иной взгляд, иной угол художественного зрения. И поэтому эта тема может быть до конца понята и оценена только в общем контексте русской классической и современной литературы.
На фоне глубоких и всесторонних исследований темы детей и детства в отечественной литературе данная тема в творчестве известного писателя не только не изучена, но и не обозначена как самодостаточная, хотя почти все известные литературоведы, изучающие его творчество, так или иначе ассоциируют детство с прошлым и видят в нём тот фундамент, на котором строится будущее здание «взрослой» жизни. В подтверждение данной мысли проведём краткий обзор критических работ, авторы которых тесно связывают детство с художественным миром писателя и внутренним миром героев его произведений.
Л. Лавлинский в статье «Биография подвига» выделяет в творчестве К. Воробьёва «совершенно отдельный, своеобразный цикл воробьёвских рассказов о детях», отличающийся тонким лиризмом. Во всех произведениях, рассказывающих о детстве героя, он отмечает ту пору, которая «заронила в душу что-то необходимое и прочное, что прорастёт потом в зрелом человеке, не даст ему сломиться, потерять себя в бурях грозного века» [Лавлинский 1985: 167-179].
Об истоках же формирования личности пишет и В. Енишерлов, утверждающий, что детство воробьёвских героев приходится на трудные и голодные годы в курской деревне, которая переживала сложное время ломки старого и строительства нового быта. «Судьбы этих детей были если не типичными, то вовсе не исключительными для своего времени. И как важно, что писатель, ри-
16 суя их характеры, показывает, что те семена добра и человечности, которые успели запасть в мальчишеские души, не исчезли...» [Енишерлов 1980: 502-507].
В работе «Отвергнутая ничья» И. Дедков говорит, что «писатель своим личным опытом и памятью - прямо или косвенно - как бы удостоверяет правду рассказанного» [Дедков 1978: 159]. Не рискуя исказить смысл приведённой цитаты, можно параллельно сформулировать мысль о том, что К. Воробьёв и детством тоже удостоверяет правдивость своих произведений. И. Дедков очень убедителен и в своих рассуждениях, из которых следует, что именно в детстве необходимо «дать чувство рода и родины» каждому человеку, потому что «те мальчики - безотцовщина, сиротство - вырастали в книгах К. Воробьёва в людей совершенно определённого стиля или образа жизни, в людей действия» [Дедков 1978: 171].
И. Золотусский («Очная ставка с памятью») считает детство частью памяти о прошлом, которая, как и проза К. Воробьёва, «точна и жестока в подробностях... и в целом» [Золотусский 1983: 15]. Она, вбирая в себя детство, «ищет свои истоки, хочет воссоединиться с ними, прилепиться к ним. Память наводит мосты, соединяет разорванное, латает провалы в сознании, провалы и обрывы во времени. Она и всей жизни, прожитой не зря, придаёт смысл» [Золотусский 1989: 10]. Вот почему так нужна героям очная ставка с этой памятью.
В работе «Выстраданное слово» С. Журавлёв также связывает детство и память в единое нравственно-этическое пространство и подчёркивает, что «крупные и художественно сильные произведения несут два, а то и три временных плана: современность - война - детство... Детство для героя Воробьёва — время святое и светлое. Оно осталось в его памяти как вечное, тёплое и ласковое лето... И потому так стремится он в тяжёлые минуты жизни вернуться в своё детство, прикоснуться к нему хоть на миг мыслью и памятью припасть уставшей и настрадавшейся душой к его чистому, светлому, живительному роднику» [Журавлёв 1984: 153].
В послесловии к книге К. Воробьёва «Вот пришёл великан» Ю. Томашев-ский подчёркивает важную роль детства в обретении героями воробьёвских
произведений духовного равновесия. Они возвращаются в детство, чтобы «разобраться в себе тогдашнем и в себе сегодняшнем, отыскать точки совмещения двух себя» [Томашевский 1986: 81-115], всё поставить на свои места.
Ту же мысль мы находим и у В. Камянова («Доверие к сложности»). Объявляя войну «духовной родиной» героев, он под духовной оглядкой понимает оглядку их на детство. А герой-повествователь из рассказа «Первое письмо» говорит: «Я долго и трудно искал редкие слова, чтобы ответить Трофимычу (мальчику) на его первое в жизни письмо» [Воробьёв 1991: 3: 151]. Критик Н. Кузин считает, что «у этих слов (как, в прочем, и у всего творчества Воробьёва.- В. 3.) есть и свой чёткий определённый исток: страна детства, родная курская земля, где это детство прошло...» [Кузин 1984: 2-8].
По мнению А. Панкова («Всё видеть»), «художественный мир» К. Воробьёва - это проникновенное, исповедальное сказание о людях своего поколения, и в первую очередь - о деревенских мальчишках, ставших волею судьбы защитниками родины» [Панков 1989: 162-168].
Е. Джичоева («Память общества») слова Родиона Сыромукова из неоконченного романа «... И всему роду твоему» о том, что «жестокость и недобро сами собой не рождаются в человеческом сердце» [Воробьёв 1993: 2: 277], соотносит с детством, и поэтому так важны они в духовном завещании сыну Денису: «... никогда, ни на один день, ни на час и ни на миг не стал бы довольным» [Воробьёв 1993: 2: 257].
В книге А. Кедровского «Земляки: творчество К. Д. Воробьёва и Е. Ш Носова» есть непосредственное упоминание о теме детей и детства в творчестве К. Воробьёва как о самостоятельно существующей теме и подчёркивается к ней особый интерес писателя. А. Кедровский напрямую связывает становление характеров героев с природно-социальным содержанием детства, определяет его как истоки народной духовности. «Обладая большой эмоциональной культурой, Синель и Санька Письменов, как главные герои произведений о детстве, открыты всему современному миру, доброму и злому. Отсюда особый драматизм положения этих детей и подростков... Поведение Даши-Синели с самого
детства,- пишет автор,— отличается неподражаемой естественностью, будто завещанной ей самой природой, традициями крестьянского общежития, возможно, даже инстинктами женской натуры» [Кедровский 2000: 25].
Приведённые выдержки и положения свидетельствуют о том, что существует определённое сцепление понятий «дети» и «детство» в произведениях с различными более или менее значимыми проблемами, проявляющими суть творчества К. Воробьёва и особенности его художественного стиля. Проясняя высказанное положение, обратим внимание на то, что К. Воробьёв принадлежит к числу таких писателей, творчество которых необходимо рассматривать именно в тесном взаимодействии с пониманием стиля их произведений. Особенностью этого стиля является то, что обращение К. Воробьёва к детству не только усиливает лирическое, исповедальное начало его повестей и рассказов, но и сохраняет тот же глубокий драматизм, что наблюдается и в произведениях о войне. Введение детства в ткань повествования воспринимается читателем как органичное и естественное жизненное основание, придающее ему искренний и проникновенный характер. В рассказе «Трое в челне» К. Воробьёв пишет: «Тогда против воли в памяти оживает только светлое и радостное, чему ты был свидетелем или участником, а так как этого не слишком много оказывается по близости, то тебе невольно приходится устремляться в даль своих дней — в детство. Там, за что ни возьмись, всё годится для благодарной дани этому вселенскому торжеству покоя и порядка, оттуда можно брать это - светлое радостное - целыми охапками, зажмурясь, потому что, как сказано, там всё годится;..» [Воробьёв 1991: 3:196].
Устремлённость писателя к детству Вера Воробьёва объясняет в письмах автору данного диссертационного исследования. Она считает, что такая устремлённость определяется «рядом побуждений: устами ребёнка можно говорить то, что не дозволено взрослому (цензура); зрячесть чистой души ребёнка заставляет читателя задуматься о многом; вполне осознанное использование возможности говорить больше, смелее, правдивее и честнее о том, о чём взрослому и думать не дозволено, ибо всё сказанное взрослым приписывалось пря-
молинейно писателю. Интуитивно это желание возникало по велению сердца. Его чуткое сердце и какой-то феноменальный нравственный слух уже в детстве постигали то, что не могут многие постичь и сейчас. И вот это детское постижение рвалось на бумагу. С детства сложилось непримирение с ложью, преступлением, жестокостью...» [Воробьёва 2000: Письма].
И всё же, несмотря на постоянную обращённость к детству и детям, писатель не делает детей идеальными героями. Они слишком земные, но, видимо, именно в этом смысле их можно считать идеальными. Идеальный здесь - значит равный природному, чистому, незамутнённому. Но социализация ребёнка сопровождается обязательным и очень сильным влиянием со стороны общества. Дихотомия детства нарушается с течением жизни. Природное в нём постепенно оттесняется социальным. И наоборот, «... удаляясь от условий общества, мы невольно становимся детьми: всё приобретённое отпадает от души, и она вновь делается такою, какой была некогда, и, верно будет когда-нибудь опять» [Лермонтов 2000: 216].
Обладая первоначальной энергией движения, детство по законам эволюции развивается от простого к сложному. Жизнь ребенка, вливаясь в общий жизненный поток, у К. Воробьёва часто утяжеляется сиротством, накладывающим на детей свой неизгладимый след, и драматизмом происходящих событий. Однако, неся на себе отпечаток времени и сиротства, дети у него никогда не теряют своих «детских» качеств. В них нет той беззаботности и лёгкости, с какой воспринимают окружающий мир дети толстовских и аксаковских произведений, в них нет также и трагичности, присущей маленьким героям Достоевского. Художник не утяжеляет душу ребёнка сложными переживаниями, не заставляет рассуждать умнее своих лет, до него социальное доходит через человеческое, через радость и боль людей, с которыми сводит его жизнь. Он не делает ребёнка взрослее раньше своего времени. Только однажды в рассказе «Ничей сын» К. Воробьёв скажет о своём герое: «Мишка рос торопливо. В четыре года он казался шестилетним...» [Воробьёв 1991: 3:6].
Дети и детство для Воробьёва - самостоятельный жизненный мир со своей психологией, интересами и возможностями. Образы детей играют не только вспомогательную роль, проясняющую суть той или иной жизненной коллизии, но и несут в себе самостоятельную эмоциональную и смысловую нагрузку, позволяющую воспринимать детство как точку отсчёта в критериях и оценке нравственного благополучия взрослых героев. В этом смысле подтверждающим высказанную мысль будет суждение Ф. М. Достоевского о том, что человек... наклонен отмечать как бы точки в своём прошедшем, чтобы по ним потом ориентироваться в дальнейшем.
В ряде произведений К. Воробьёва: «Синель», «Настя», «Первое письмо», «У кого поселяются аисты» и др. — дети являются главными героями, в других -они равноправные действующие лица рядом со взрослыми («Сказание о моём ровеснике», «Друг мой Момич», «Ермак»). Наполненное особым нравственным светом, исходящим из глубины души самого автора, детство приобретает в его творчестве смысл глубокого философского обобщения и понимается им как основная жизненная опора, которой наделяется каждый человек от природы. «Детство - посох, с которым человек входит в жизнь» [Воробьёв 1993: 1: 417],-пишет он в повести «Почём в Ракитном радости».
В условиях, когда вечные образы детства и детской души, «увиденные поверх литературных конвенций, осознаются как новая и не вполне ожиданная тема современной прозы» [Лебёдушкина 2001: 190], изучение темы детей и детства в творчестве К. Воробьёва приобретает особую актуальность. Его можно считать переходным звеном от традиционного представления о детях как кротких судьях несовершенного мира (русская классическая литература) к представлениям о них как грозных нарушителях норм, потенциальных преступниках и бунтарях с ярко выраженным девиантным поведением (проза последних десятилетий XX века). «Ребёнок в стиле модерн действительно из Кандида-простодушного превратился в существо иррациональное, мистическое и уже поэтому анормальное» [Лебёдушкина 2001: 190].
Актуальность данного диссертационного исследования определяется необходимостью нового, более объективного и целостного подхода к осмыслению творчества К. Воробьёва, вызванного изменившимися социально-политическими условиями в России. К числу актуализирующих заявленную проблему факторов относится и недостаточное освещение её в современной критике, а также отсутствие монографического исследования жизни и творчества самобытного художника слова. Имеющаяся литература явно не отражает объективно существующую многоплановость творческой концепции и глубину художественного мира писателя.
Научная новизна предлагаемой работы обусловлена попыткой впервые выделить и рассмотреть тему детей и детства в художественной прозе К. Воробьева как самостоятельную и эстетически значимую, учитывая расширенный историко-литературный контекст.
Основной целью данной работы является исследование художественной концепции детства в прозе К. Воробьева в рамках многовековой традиции изображения, детства в русской классической литературе.
Исходя из данной цели, формулируются следующие задачи исследования:
проследить общие контуры развития темы детства в русской классической литературе;
рассмотреть произведения о детстве и. детях в системе нравственно-этических и эстетических представлений К. Воробьёва;
истолковать детство как социокультурный ориентир и источник духовно-нравственного становления характера героев в произведениях Воробьёва;
раскрыть истоки детскости в мироощущении писателя;
- проанализировать, как раскрываются в творчестве художника его
представления о первородных связях детства с природой, «малой родиной»;
- доказать, что писатель видит в детстве своеобразную предысторию чело
веческой жизни, разворачивающуюся не только во времени и пространстве, но
и в характере человека.
Методологической основой диссертационного исследования являются принципы сравнительно-исторического и текстологического анализа, позволяющими рассматривать тему детства в творчестве К. Воробьёва в общем русле русской литературы, имеющей многовековую традицию изображения детства. В работе мы опираемся на произведения отечественной классики, труды Н.А. Бердяева, B.C. Соловьёва, В.В. Розанова, Н.К. Рериха, И.А.Ильина, С.А. Франка, К. Юнга, А.Н. Веселовского, Ф.И. Буслаева, А.Н. Афанасьева, В.Я. Проппа, Д.С. Лихачёва, М.М. Бахтина, Л.Я. Гинзбург, Е.М. Мелетинского, Л.С. Выготского, Д.Б. Эльконина, критические статьи современных авторов о жизни и творчестве К. Воробьёва: Ю. Томашевского, И. Дедкова, И. Золотусского, В. Чалмаева, Л. Лавлинского, В. Енишерлова, С. Журавлёва, Н. Кузина, А. Пайкова и др.
Практическое значение диссертационной работы состоит в том, что её отдельные положения могут быть использованы при составлении вузовского лекционного курса истории литературы XX века, посвященного прозе о Великой Отечественной войне, спецсеминара по творчеству К. Воробьёва, подготовки материалов к докладам и рефератам по теме «Дети и детство как вечная тема в русской литературе», для краеведческой работы и уроков внеклассного чтения в средней школе, в исследовательских и литературно-критических работах. Апробация диссертации - Основные положения работы изложены в докладе на научно-методической конференции КГПУ на тему: «История и культура: прошлое и современность» (1999г.) ив четырёх публикациях в различных сборниках научных трудов. Диссертация обсуждалась на заседании кафедры литературы Курского государственного педагогического университета (25 декабря 2003 г.).
Структура и объем диссертации. Работа состоит из введения, двух исследовательских глав, заключения и библиографического списка, состоящего из 175 наименований. Объём работы - 181 страница, не включая библиографический список.
Эволюция представлений о детстве в общественном и художественном сознании
Связь первичных представлений человека о мире и о себе с художественным сознанием - одна из сложнейших проблем культурологии и литературоведения. Суть её заключается в том, чтобы понять, как и когда общечеловеческие первообразы (архетипы), являющиеся содержанием «коллективного бессознательного» и тесно связанные с природой, выделяются из неё и становятся самостоятельными художественными образами. Одним из них является детство, которое, по словам российского психолога В.Т. Кудрявцева, есть общественное изобретение и историческое завоевание человечества, имеющее собственную логику развития. От себя добавим, что детство — это еще и объективно существующая пора в жизни человека любой национальности и социальной принадлежности, для которой характерно особое состояние души и видение мира. Оно (детство) «становится особым периодом жизни, специально отведенным для общей ориентации в сложно организованном мире человеческой деятельности» [Кудрявцев 1999: 44-46].
Все человечество, кроме Адама и Евы, прошло через стадию детства. Однако, как полагает А. Архангельский, «... открытие детства как совершенно особой сферы человеческого бытия совершилось сравнительно недавно» [Архангельский 1991: 27]. И, как писал К. И. Чуковский, «нужны были сотни лет, чтобы взрослые признали право детей быть детьми» [Чуковский 1959: 127].
Предметом исследования данной главы стала попытка проследить эволюцию представлений о детстве от его выделения из общего потока человеческой жизни и признания его совершенно особой сферой человеческого бытия до философского и художественного осмысления в литературе.
Ребёнок, как объект художественного изображения, начал интересовать человечество значительно позже, несмотря на то, что уже в самую раннюю эпоху своего бытия народ имел «все главнейшие нравственные основы своей национальности в языке и мифологии, которые состоят в теснейшей связи с поэзией, правом, с обычаями и нравами. Народ не помнит, чтоб когда-нибудь изображал он свою мифологию, свой язык, свои законы, обычаи и обряды» [Буслаев 1885: 324-334]. Таким образом, выход детства в духовное пространство культуры, как и начало поэтического творчества, по Буслаеву, теряется в тёмной, доисторической глубине, когда созидался сам язык.
Проблемы «Ребёнок в мире», «Детство как особая психо-социо-культурная категория» привели к стремлению создать целостную панораму представлений о закономерностях становления личности ребёнка в обществе. Мысль о необходимости создания такой «целостной панорамы» была высказана многими выдающимися учёными: Р. Заззо, С. Московичи, А. В. Петровским, Д. И. Фельд-штейном, Р. Харре, Д. Б. Элькониным, Э. Эриксоном. Путь к изучению его личности лежит через изучение отношений самого ребёнка к действительности и, в первую очередь, к общественной действительности. По определению Л.С. Рубинштейна, отношение - это прежде всего «родовое свойство человека, которое раскрывается через отношение одного человека к другому» [Рубинштейн 1976:91].
Опыт духовно-нравственного и художественного осмысления детства -чрезвычайно длительный и многосложный процесс, зависящий от общего потока культуры и признания детства социально значимым и общечеловеческим изобретением. Хотя, как пишет И. А. Ильин в работе «Духовный мир сказки», «каждый народ по-своему томится в земной жизни; накапливает свой особый — и дорелигиозный, и религиозный опыт; слагает свою особую духовную проблематику и философию; вынашивает своё мировоззрение» [Ильин 1992: 3-10]. Сформировавшись в древности, первообраз детства, как и другие первообразы, имеет свою историю. «На ранних ступенях развития эти повествовательные схемы отличаются исключительным единообразием. На более поздних этапах они весьма разнообразны, но внимательный анализ обнаруживает, что многие из них являются своеобразными трансформациями первичных элементов. Эти первичные элементы удобнее было бы назвать сюжетными архетипами» [Мелетинский 1994: 5]. Обладая первородной универсальностью и определённой устойчивостью, архетипы тем не менее отнюдь не сковывали творческий потенциал народа, который видел в них лишь истоки, питающие его необузданную фантазию. Размышляя над этим, А. Н. Веселовский спрашивал: «Не ограничено ли поэтическое творчество известными определёнными формулами, устойчивыми мотивами, которые одно поколение приняло от предыдущего, а это от третьего, которых первообразы мы неизбежно встретим в эпической старине и далее, на степени мифа, в.конкретных определениях первобытного слова? И тут же отвечал: «Каждая новая поэтическая эпоха не работает ли над исстари завещанными образами; обязательно вращаясь в их границах, позволяя себе лишь новые комбинации старых и только наполняя их тем новым пониманием жизни, которое собственно составляет её прогресс перед прошлым» [Веселовский 1940: 51].
Оставаясь частью прошлого, детство стремится к будущему, но навсегда сохраняет в себе притягательность возвращения. Не случайно К. Юнг стремление вернуться в детство наряду со стремлением вернуться в чрево матери считает одним из самых ранних мифологических архетипов. Очевидно, принимая во внимание данное мнение, Е. Мелетинский в своей работе «О литературных архетипах» отмечает, что «в качестве важнейших мифологических архетипов или архетипических мифологем Юнг выделил прежде всего архетипы «матери», «дитяти», «тени», «анимуса» («анимы»), «мудрого старика» («мудрой старухи»), «Мать» выражает вечную и бессмертную бессознательную стихию. «Дитя» символизирует начало пробуждения индивидуального сознания из стихии коллективно-бессознательного» [Мелетинский 1994: 6]. В той же, вышеназванной работе, Мелетинский высказывает суждение о том, что и Юнг и другие теоретики, говоря об архетипах, имеют в виду прежде всего не сюжеты, а набор ключевых фигур или предметов - символов, которые порождают те или иные мотивы. «Под мотивом, — пишет Веселовский в «Исторической поэтике»,— я разумею простейшую повествовательную единицу, образно ответившую на разные запросы первобытного ума или бытового наблюдения. При сходстве или единстве бытовых и психологических условий на первых стадиях человеческого развития, такие мотивы могли создаваться самостоятельно и вместе с тем представлять сходные черты» [Веселовский 1940: 50]. Художественное творчество в целом и литература в частности использовали уникальную способность архетипов к саморазвитию, самосохранению и постоянному накоплению в них энергии созидания образа. Общепринятое представление о том или другом предмете или ключевой фигуре в сочетании с особенностями эпохи представляет собойиной, по сравнению с первоначальным, уровень осмысления и степень художественного воплощения первообраза.
На сознательном уровне человек манипулирует знаками, строя из них фразы, тексты, но это он делает, подчиняясь определённым правилам, которые выработаны коллективно и стихийно, о которых обычно многие не догадываются. Ведь коллективное бессознательное «идентично у всех людей и образует тем самым всеобщее основание душевной жизни каждого, будучи по природе сверхличным» [Юнг 1991: 98].
Традиция изображения детства в социальном и природном окружении
Взваливший на свои плечи груз, посильный лишь взрослому, маленький Влас и держится по-взрослому. Он сознаёт свою значимость для семьи: «Семья-то большая, да два человека // Всего мужиков-то: отец мой да я...» [Некрасов 1980:98].
В образе «мужичка с ноготок» Некрасов создал памятник ребенку - труженику с ярко выраженными национальными чертами, идущими ещё из русских народных сказок.
И всё же, выполняя тяжелую работу, ребёнок продолжает жить в мире ярких детских ощущений, создающих особый тип пространственно-временных отношений. Доминантной идеей этих отношений всегда оставалась идея сохранения непреходящих ценностей, которыми детство одухотворяет всю человеческую жизнь. Поэма «Крестьянские дети» представляет собой единую картину пространства и времени, в которых живет и развивается русское детство, наполненное глубоким лиризмом, красотой, слитое с жизнью природы русской деревни, трудовой семьи. Наверное, поэтому образы детей, созданные Некрасовым, являются особого рода духовными опорами русской литературы.
Особые «взаимоотношения» темы детства с социальным и природным окружением сложились в творчестве писателя двадцатого столетия - А. Платонова. Тема детства «обнимает» ведущие мотивы творчества писателя. Платонов не боялся соединить глобальные проблемы жизни и смерти с неискушённым миром детства. Он сравнивает детей с неполными сосудами, в которые может влиться много из этого мира. Очевидно, поэтому ребёнок в его книгах близок таким понятиям, как «естественный», «сокровенный» человек. Находясь в конкретике советского бытия, художник постоянно стремится найти то «вещество существования», из которого состоит человек и космос, личность и вселенная, сама жизнь.
В рассказе «Цветок на земле» маленький любознательный Афоня допытывается у дедушки: «А мне нужно, что самое главное бывает, ты скажи мне про всё!» [Платонов 1983: 286]. В глазах мудрого дедушки, ребёнок и есть то «самое главное», что бывает на этой земле.
Понимание мира сквозь призму детства играет особую роль в творчестве Платонова, потому что детские представления и переживания способствуют созданию в его произведениях атмосферы естественной жизни. Детская душа, «не разбавленная успокаивающей водой сознания» (А. Платонов), изображена в рассказе «Никита». Одушевление ребёнком окружающих предметов в процессе познания мира - отличительная черта естественности, присущая детству. Пятилетний Никита видит солнце с добрым лицом умершего дедушки, избушка кажется ему бабушкой: «Это бабушка наша, она не померла, она избушкой стала!.. Ишь, живёт себе, вон у ней голова есть - это не труба, атолова - и рот щербатый в голове. Она нарочно баня, а по правде тоже человек. Я вижу!» [Платонов 1983:278].
В жёстких рамках советского бытия 30-х годов образы детей несли в художественной системе писателя философско-нравственную нагрузку, оттеняли правду или ложь общественного или личного опыта взрослых. И, видимо, нет ничего случайного в том, что именно ребёнок становится критерием жизненности и прочности нового мира. «Вощев («Котлован») стоял в недоумении над этим утихшим ребёнком, он уже не знал,, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве и в убеждённом впечатлении? Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?» [Платонов 1991: 502]. Ребёнок, не принявший социалистического общества, приобретает в творчестве Платонова символические черты. Вполне закономерно, что такой символ на фоне всеобщего «счастливого детства» был надолго отвергнут советской литературой.
В «Котловане» Платонова изображён процесс ещё одного социального, а, точнее, антисоциального эксперимента, в ходе которого происходит расчеловечивание человека, уничтожение его как личности. Здесь даже в ребёнке убивается всякое живое чувство. Являясь олицетворением будущей жизни, маленькая Настя делит мир по классовому принципу - на тех, кого «надо убить», и тех, кто «может жить». Самое страшное, что этот принцип принимается девочкой как естественный. Заглянув в самую суть утверждающейся тоталитарной эпохи, А. Платонов под давлением идеологии приходит к выводу: «Дело социальной коммунистической революции - уничтожить личность и родить её смертью новое мощное существо - общество, коллектив, единый организм земной поверхности, единого борца и с одним кулаком против природы» [Платонов 1990: 642].
Созданию нового общества и новой личности способствует строительство единого пролетарского здания, в котором будет жить весь местный пролетариат. Вконечном итоге, по мнению А. Платонова, строится не просто общепролетарский дом, а новое мироздание, в котором сознание человека будет полностью переделано и подчинено только воле коллектива и требованиям новой морали. Однако здание, в основание которого положено столько невинных человеческих жизней, в том числе и детских, вряд ли сможет быть долговечным. И мотив смерти ребёнка, появившийся в «Котловане», далеко не случаен и подводит к мысли, идущей от Достоевского: я отказываюсь принять царство Божие, если оно построено хотя бы на одной детской слезинке. И мотив смерти ребёнка, появившийся в «Котловане», далеко не случаен и подводит к мысли, идущей от Достоевского: я отказываюсь принять царство Божие, если оно построено хотя бы на одной детской слезинке.
Социально-биографические предпосылки темы детства
В последнее время российское общество, в очередной раз поставленное в условия социального эксперимента, остро нуждается в серьезной духовно-нравственной терапии. На фоне всеобщего падения престижа культуры снизилось и значение литературы как одной из ее главных составных частей, формирующих нравственное здоровье нации, определяющих социальные ориентиры русского человека. Сшибаемый с ног железным кулаком рыночных отношений, он, как никогда раньше, нуждается сейчас в участии и понимании, в дополнительном источнике физических и духовных сил. Таким источником для него всегда была отечественная литература. И «...именно русской литературе, как никакой другой, свойственно не развлекать читателя, а побуждать его и к решению самых глубинных нравственных проблем» [Енишерлов 1980: 504]. Достаточно жесткие реалии сегодняшнего дня заставляют его искать такие жизненно значимые произведения, которые помогли бы ему не только ответить на самые злободневные вопросы, но при этом еще и спасти человека в самом себе.
Таких произведений в современной литературе не так уж много. Но среди них, безусловно, есть повести и рассказы Константина Воробьева, имя которого, по мнению И. Золотусского, «сделалось в литературе символом чести». Проза К. Воробьева, «истово реющая в полете совести» [Золотусский 1989: 8], находит все большее признание в сердцах наших:современников. Интерес, к творчеству писателя объясняется прежде всего тем, что оно несет в себе огромный потенциал душевной чистоты и человеческого достоинства. Естественность, простота и правдивость, с которыми герои его повестей и рассказов противостоят силам зла и несправедливости, глубоко симпатичны читателю, подкупают его жизненной энергией, вызывают органичное стремление к самосовершенствованию. Это, на наш взгляд, всегда являлось сущностным выражением русской души в литературе, начиная с Ф. М. Достоевского и Л.Н. Толстого. Обращаясь к теме детства, К. Воробьёв продолжает художественные размышления русских писателей, своих предшественников, о золотой поре человечества. Открывая в ней новые черты, писатель вместе с тем следует в русле духовных и поэтических традиций изображения детства, вышедших из самых недр русского народного творчества и обогатившихся опытом многовекового осмысления образа ребёнка в отечественной литературе.
Среди жизненных обстоятельств, сыгравших первостепенное значение в формировании художественного сознания ив творческом самоопределении К. Воробьёва, следует назвать, в первую очередь, его собственные впечатления детства и воспоминания о Великой Отечественной войне. В биографических заметках («Розовый конь») о прозаике В; Воробьёва писала: «В эти дни он часто вспоминал о детстве и вновь о плене, о том, что рассказывал мне ещё в наши первые встречи. Потом я поняла, что эти воспоминания уже тогда были началом замысла романа «Серебряная дорога» [Воробьёв 1991: 3:.390].
Обострённое внимание К. Воробьёва к теме детства обусловлено особенностями его биографии. Будущий писатель родился и вырос в многодетной семье в селе Нижний Реутец Медвенского района Курской области. У него было пять сестёр и брат. Но все они были не родными ему. Никто не знал, кто был его отцом. Мать Марина Ивановна родила Костика в 1919 году, когда её муж Дмитрий Матвеевич Воробьёв уже три года как был на войне. Вернувшись домой, Дмитрий Матвеевич простил жену и дал незаконнорожденному ребёнку свою фамилию, тогда как настоящая его фамилия, по свидетельству самого писателя, - Письменов. Об этой части своей биографии К. Воробьёв написал в рассказе «Ничей сын»: «Три года не было вестей от мужа, взятого на германскую, а на четвёртом Марина Воронова родила мальчика. В большом степном селе, куда она была привезена издалёка, её не любили, и, когда она впервые шла по улице с сыном на руках, позади неё полз мужской и бабий шёпот: - Ишь, и не стыдится! - Господи, хоть бы узнать - от кого это она?.. Мишке не было ещё шести месяцев, а мать сажала его к себе на плечо и, придерживая рукой, проходила селом: «назло всем» [Воробьёв 1991: 3: 6]. В рассказе вернувшийся с войны муж так и не простил Мишкину мать: бил и попрекал её до тех пор, пока не свёл в могилу.
В жизни благородное отношение отчима к пасынку всё же не могло заменить отцовской ласки. Он чувствовал себя в семье чужим и не нужным. Особенно сильно чувство одиночества и отвергнутости мучило его «в те минуты, когда отчим сажал на колени своего родного сына Василия и они вместе с Мариной Ивановной в мирные дни в семье любовались им, забыв о присутствии; Кости. Слова «вот он у нас какой красивый» - на всю жизнь остались в сердце затаённой болью» [Воробьёв 1991: 3: 370]. В тот момент, по словам писателя, он жгуче ненавидел своего неизвестного отца и так же любил и страдал от тоски по нему и хотел хоть раз увидеть, какой он. Это противоречивое чувство он передаст устами маленького Петьки Выходова в рассказе «Ермак»: «Тогда я и понял, что рядом с крутой и тёмной обидой к Ермаку (отцу - В.З.) во мне живёт ревнивое желание походить на него, подражать его непокойной и непричёсанной душе, его приметному самочинному облику. И была такая минута, что стоило ему обойтись со мной ласково, поманить-покликать нас с матерью, -принёс бы я ему в ладонях своё сердце, переполненное пёстрой смесью горячих чувств, название которым, пожалуй, и не придумать!..» [Воробьёв 1991: 3: 113].
Боль безотцовщины усиливалась ещё и оттого, что на улице: его дразнили «подкрапивником», «белый, белый, кто тебя делал» и другими грязными словами. Иногда ему казалось, что его сердце должно разорваться от горя и всех обид, которые безжалостно наносили сверстники и взрослые..Несправедливые насмешки и издевательства глубоко ранили чуткую душу ребёнка. Отголоски трудного сиротского детства горестно звучат со страниц рассказа «Ничей сын»:.«Оттого ли, что кофта сидела нелепо и были велики онучи, или потому, что он был «Васаков объедала» и «Ничей сын», только улица упрямо и тупо преследовала Мишку. С ровесниками он смело вступал в драку и почти всегда выходил победителем, но тогда им на помощь приходили взрослые. Сосед «пленного» (так называли отчима Мишки - В.З.) - длинный рябой богатей по прозвищу Зык - ловил на улице Мишку, зажимал его голову в своих коленях и скликал ребятишек. Мишка не плакал, потому что дед учил его не жаловаться» [Воробьёв 1991:3: 13-14].
Чувство сиротства станет одним из самых значимых переживаний в жизни; писателя и на нём, собственно говоря, держится тема детства, воплощённая в его творчестве. «Героям рассказов и повестей К. Воробьёва,- пишет И. Дедков,- было неведомо благополучное детство. Кого из них ни вспомни, у всех позади - безотцовщина, ранние мытарства, детские дома. И тем дороже всем им - Шелковки, Камышинки, Ракитные, - их начальные сельские места, которые они имеют право назвать родиной, тем дороже люди, кому они хоть какое-то, пусть недолгое, но счастливое время были «своими», «родными» [Дедков 1978: 154].
Осмысление сиротства, преломляясь через тему детства, в творчестве писателя было сложным и многоликим. Сиротство в его произведениях оценивалось им как серьёзное социальное бедствие, вызванное массовым истреблением невинных людей во время Октябрьской революции, коллективизации, сталинских репрессий, в годы Великой Отечественной войны. G учётом масштабности и социальных последствий этого явления сиротство воспринимается нами как целое осиротелое поколение, «знамение времени, укор обществу» (В. Воробьёва).
Тема детства как способ выражения авторской позиции в повести «Друг мой Момич»
Тема детства как один из художественных способов передачи авторской позиции наиболее полно нашёл своё отражение в повести «Друг мой Момич» (1965г.). В одном из своих писем автору данного диссертационного исследования В.В. Воробьёва заметила, что Константин Дмитриевич обращался к теме детства и как к возможности выразить трагедию времени через детское восприятие событий, устами ребёнка сказать то, что при других обстоятельствах, безусловно, расценивалось бы как его прямое мнение и послужило бы поводом для окончательного «погребения своего имени при жизни» [Воробьёв 1991: 3: 431], как это было с М. Булгаковым, А. Платоновым, М. Цветаевой, О. Мандельштамом, М. Зощенко и др.
М. Бахтин справедливо утверждал, что не во всякую эпоху возможно было прямое авторское слово, ибо такое слово предполагало обязательное наличие «авторитетных отстоявшихся идеологических оценок» [Бахтин 1963: 257]. Детерминированная жёсткими идеологическими требованиями, литература этого периода выражала авторские мысли и оценки, прибегая к «чужому слову».
Принимая во внимание сложившуюся социально-политическую обстановку и то обстоятельство, что эстетически значимые образы возникали в самой жизни, В.В. Воробьёва писала: «Возможно, что если бы писать правду можно было открыто, то и творческая манера у Константина Дмитриевича сложилась бы иная. Постоянная узда, невидимо укрощающая его творческий темперамент, во многом определила и стиль, и режим работы» [Воробьёв 1991: 3: 441]. «Внутренний стражник», по словам самого писателя, «всё время придерживает мысль и вырывает карандаш» [Воробьёв 1991: 3: 441]. В таких условиях процесс формирования авторской позиции, с одной стороны, обуславливался нежеланием К. Воробьёва приспосабливаться к идеологическим матрицам, с другой стороны - своим особым видением мира, опирающимся на детство как на идеал чистоты и высокой нравственности. Вводя в произведение образ ребёнка, наделённого чертами лирического героя и имеющего собственное восприятие и оценку событий, он стремится не только к наибольшей правдивости изображаемого, но и к тому, чтобы социально и психологически оправдать собственный строй мышления.
Передавая право вести повествование ребёнку, К. Воробьёв тем самым утверждает право на то, что детское чувство, детский взгляд на вещи также полновесен, как и авторский взгляд: «То лето было для меня самым большим и длинным во всём детстве, - я многое тогда подглядел и подслушал» [Воробьёв 1991: 1: 292]. Этот живой взгляд успевал захватывать и пёстрые характеры деревенских жителей, и подлинные сцены народной жизни. В произведениях К. Воробьёва герой-ребёнок не отделён от автора «твёрдой дистанцией наблюдения» [Камянов 1984: 71]. Природа, как и автора, наделила его способностью чутко наблюдать всё живое, доверчиво на него откликаться. В «оглядно-ручном» Санькином мире («Друг мой Момич»), заключённом в границах родной деревни и вращающемся вокруг Егорихи и Момича, всё живёт, дышит, движется по своим законам. «В нём всё было понятно, и я знал, что и откуда к нам пришло: Момичеву клуню мы поставили вдвоём - я и он. Все хаты, сараи, плетни и ветряки тоже построили люди. Трава, подсолнухи, сливины и ракиты росли сами, потому что после зимы наступало лето. Свежие огурцы пахли колодезем, а груши - мятой. Темно становилось оттого, что кончался день... Тут всё было нужным и мне близким...» [Воробьёв 1991: 1: 367]. Тут пока ещё в равновесии совмещается понятное и непонятное, радостное и печальное, доб рое и злое, красивое и уродливое. Разные мелкие обиды в этом мире отступают перед повседневными радостями жизни. В соответствии с особенностями автобиографической прозы К. Воробьёв сосредотачивает своё внимание на одном центральном характере, к «которому, как верно подметил И. Дедков, писатель был всегда очень пристрастен, не да р вал ему «полную свободу», ибо «слишком полно жил» в этом своём «сквозном» герое, будь он мальчишка-сирота Алёша Ястребов («Сказание о моём ровеснике»), или Алёшин «двойник» Санька («Тётка Егориха»), или другой Алёша Ястребов - молодой лейтенант из повести «Убиты под Москвой», или умудрённый жизненным опытом писатель Константин Останков («Почём в Ракитном радости») и архитектор Родион Сыромуков («...И всему роду твоему»)» [Кузин 1984: 6]. Писатель умело показывает внутренний, душевный мир ребёнка под двойным углом зрения. С одной стороны, жизнь ребёнка раскрывается перед нами непосредственно, с другой - эта жизнь изображена в восприятии взрослого, автора.. При этом иллюзия детского восприятия не разрушается и не нарушается художественная целостность произведения. И «хотя умельство у К. Воробьёва, никогда не бросалось в глаза, не тщилось быть замеченным, отдельным от сути» [Дедков 1978: 158], а проза в целом не претендовала на эпическую полноту изображения народной жизни, судьба его героев часто повторяет его собственную и тесно переплетается с общей судьбой страны, отражая её сущность и драматизм: «Друг мой Момич» - это не воспоминания о детстве, а художественное во площение мироощущения, миропонимания, принципиальной его позиции к со циальным потрясениям в деревне, ломке экономических и нравственных основ её во время коллективизации» [Воробьёв 1991: 3: 453]. Здесь коллективизация правдиво показана как разорение, а «коллективизаторы» — как грабители и разрушители опор крестьянского общежития. Надо отметить, что эти трагические события были описаны К. Воробьёвым до «Канунов» В. Белова, до «Мужиков и баб» Б.Можаева, до «Касьяна Остудного» И. Акулова и «Пары гнедых» В. Тендрякова. По словам В.В. Воробьёвой, он любил свою повесть, «жил ею, всеми жизнями своих героев и в глубине души очень надеялся на её успех, думая, что показ народной трагедии в период коллективизации без прикрас и щукарских трюков в лженародном стиле должен пробудить у читателя интерес, вызвать чувство соучастия к страданиям народным. Повесть эта в самой сильной степени была выстрадана, пережита от первого до последнего дня событий, превращаясь во вторую его судьбу... [Воробьёв 1991: 3: 452].
Конкретное время действия в «Момиче» - 1928-1930 годы. Именно в эти трудные годы начинается дружба («Узорно-грубо и цепко переплелись наши жизненные пути-дороги с Момичем. Сам он - уже давно - сказал, что они перекрутились насмерть...» - [Воробьёв 1991: 1: 291]) мальчика-сироты Саньки Письменова (он же - рассказчик) с зажиточным мужиком Максимом Мотяки-ным, по уличному Момич.
