Содержание к диссертации
Введение
Глава первая. Специфика житийного канона 6-29.
Глава вторая. Становление и эволюция мемуарного жанра XVIII веке 30-55.
Глава третья. Русская мемуаристика XVIII века в агиографическом контексте 56-99.
Глава четвертая. Женская агиография и мемуаристика XVIII века .
Раздел первый. Святые жены 100-135.
Раздел второй. Автобиографические записки Н.Б. Долгорукой и Екатерины II и житийный канон 136-175.
Заключение 176-185.
Список литературы 1 - 15.
- Специфика житийного канона
- Становление и эволюция мемуарного жанра XVIII веке
- Русская мемуаристика XVIII века в агиографическом контексте
- Автобиографические записки Н.Б. Долгорукой и Екатерины II и житийный канон
Введение к работе
В жизнеописании представителя любой эпохи содержится идея сохранения исторической памяти и преемственности бытийного опыта. Биография же с установкой на «идеального героя», житийная или светская, предлагающая читателю образцовые норма поведения в различных временных и исторических условиях, тем более призвана подчеркнуть значение той связи, благодаря которой «человеческий муравейник распасться не может» (76, с.295).3адача продолжателя традиции, «удерживающего теперь» (2 Фес. 2:7), волею жанра становится обязательной для любого биографа. А сам автор, неизвестный или же, напротив, знаменитый, необходимо опирается в своем биографическом или автобиографическом жизнеописании на свод жанровых правил, способствующих сохранению гармонического общечеловеческого целого.
Именно каноническая форма построения литературного рассказа о жизни конкретного человека в конкретном историческом времени, облеченная, в зависимости от типа героя и задачи автора, в форму жития или в форму мемуарного сочинения, является предметом настоящего исследования.
Мемуарные памятники XVIII века — столетия, в котором русская мемуаристика утвердилась как жанр, а также произведения древнерусской житийной литературы стали главным объектом сравнительного анализа в настоящей диссертационной работе.
Для более полного представления о мемуарной литературе так называемой «эпохи классицизма» в сопоставлении ее памятников с житиями русских святых были отобраны произведения, относящиеся к разным периодам: начало (до 1725 г.), середина (1726 — 1761 гг.) и последняя треть XVIII в. Эти произведения, наряду с агиографическими жизнеописаниями, и представляют основной материал диссертации. Список рассматриваемых мемуарных сочинений включает в себя как биографии, в которых описываются события общегосударственного значения, так и воспоминания частнособытийного характера. При отборе учитывались также тематический принцип и социальная роль основного героя светской биографии. Предполагалось, что будут представлены различные типы героев эпохи: государь, полководец,
ученый, поэт, иностранец при русском дворе, а также портреты провинциального дворянина и женщины-дворянки. Таким образом, в список попали воспоминания, мемуарные записки, биографии и автобиографии Б.И. Куракина, И.Л. Желябужского, А.А. Матвеева, Л.К. Нартова, П.И. Крекшина, Н.Б. Долгорукой, Я.П. Шаховского, Я.Я. Штелина, А.И. Радищева, имп. Екатерины II, А.И. Суворова, Е.А. Дашковой, А.Т. Болотова, Г.Р. Державина, а также биографические анекдоты из жизни замечательных людей XVIII в. в основном анонимных авторов.
Тот же принцип, а именно стремление охватить все типы героев, соблюдался и при отборе агиографических сочинений, созданных в период с XI но XVIII век включительно. Хотя в силу строгости канонической формы житийного рассказа временные, тематические, стилистические различия, а также социально-ролевая иерархия его героев не так важны при отборе текстов данного типа. Список агиографических сочинений еще более широк, чем список мемуарных произведений. В него вошли жития великих русских святых, таких, как св. Феодосии Печерский, св. Нестор Летописец, св. Александр Невский, св. Сергий Радонежский, св. Евфросиния Полоцкая, и многих других известных отечественных подвижников, а также менее популярные, но оттого не менее светлые имена в русской духовной истории.
Широкий список исследуемых памятников дает возможность выявить и описать некоторые традиционно общие черты агиографических и мемуарных сочинений, объединенных одним жанровым понятием «биография», а также определить степень их различия. К сожалению, необходимое для общего взгляда на проблему значительное количество отобранных текстов не позволяет углубиться в подробный анализ каждого из них. Поэтому особое внимание было сосредоточено на древнерусских житиях, посвященных святым женам Руси, и на автобиографических записках двух мирских героинь, датированных XVIII в. — имп. Екатерина II и кн. Натальи Борисовны Долгорукой. Вышеуказанные сочинения в большой степени отражают как сходство, так и различия обоих сопоставляемых жанров.
Цель исследования — изучить влияние древнерусской церковной биографии на светскую биографию XVIII в. и определить степень сохранности либо разрушения житийных канонических форм и установок агиографов в мемуарных памятниках
з этой эпохи. Данная цель определяет необходимость постановки и решения следующих задач:
рассмотреть особенности древнерусского житийного канона;
проследить особенности формирования жанра русской мемуаристики от начала к концу XVIII столетия;
— сопоставить и охарктеризовать элементы стиля древнерусских житий и ме
муарных сочинений XVIII в., такие, как композиция, типы героев, тематический ряд,
образ автора, пейзаж и деталь как средства изобразительного ряда.
Интересу к харизматической личности в истории, ее влиянию на события и ее отношениям к морально-этическим нормам своего времени отвечают, в силу жанровых особенностей, произведения памятно-биографической и житийной литературы. Этот неослабевающий до настоящего времени интерес и определяет прежде всего актуальность настоящего исследования.
Постепенно человеческая память научается выделять в культурно-историческом потоке не только героических персонажей, но и скромных очевидцев и свидетелей чужого подвига. Подобный тип героя получает все большее распространение в мемуарном жизнеописании, начиная с XVIII в. и по нынешнее время. Выявление и описание характеристик «скромного» биографа также значимо для современного его понимания и изучения.
Некоторыми литературоведами и историками (Т.Р. Руди, Д.С. Лихачев, Л.Г. Тартаковский, В.М. Бокова) уже отмечалось и прежде сходство раннего мемуарного рассказа с житийным жизнеописанием. Научная новизна настоящего исследования состоит в том, что сопоставительный анализ биографических воспоминаний XVIII в. и древнерусских житийных текстов осуществляется едва ли не впервые. Помимо этого, вопрос о влиянии житийного канона на композицию и стиль светской биографии в таком объеме практически не изучался.
Основой для научной ориентации в данной работе в области агиографии послужили материалы и исследования русских историографов, литературоведов и философов конца XIX начала XX вв. — Н.П. Барсукова, Е.Е. Голубинского, А.П. Кад-лубовского, В.О. Ключевского, Е.В. Петухова, Г.П. Федотова, свящ. Павла Флорен-
ского и др.; а также современных отечественных и зарубежных ученых — В.П. Ад-риановой- Перетц, В.А. Грихина, Л.А. Дмитриева, В.М. Живова, В.В. Кускова, Д.С. Лихачева, СВ. Поляковой, В.Н. Топорова, Дж. Феннела и др.
В главах, посвященных развитию и жанровым особенностям русской мемуаристики XVIII в., теоретическую основу диссертации составляют труды русских ученых-библиографов и литературоведов XIX—XX вв — Д.Д. Благого, Л.Я. Гинзбург, Г.Е. Гюбиевой, С.С. Дмитриева, Г.Г. Елизаветиной, П.А. Зайончковского, СР. Минцлова, П.П. Пекарского, А.Г. Тартаковского и др.
Работа состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографии.
В первой главе рассматриваются этапы эволюции русской житийной литературы и канонические установки русского агиографа. Выделяются особенности композиции, стиля агиографического рассказа, характеризуются основные типы его героев.
Вторая глава посвящена истории возникновения памятно-биографических жанров в русской литературе и особенностям развития мемуаристики XVIII столетия, а также некоторым историографическим проблемам.
Третья глава содержит сопоставительный анализ русской памятно-биографической литературы XVIII в. с древнерусскими житиями. В этой главе прослеживается сохранение авторами-мемуаристами некоторых традиционных элементов схемы житийного рассказа в светской биографии. Образ автора мемуарного жизнеописания дается здесь в сравнении с образом древнерусского агиографа.
В четвертой главе, на основе выявленных элементов сходства и различия агиографического и мемуарного жизнеописаний, предлагается подробный анализ текстов житий трех русских святых жен — св. преп. Евфросинии Полоцкой, св. преп. Евфросинии Суздальской, св. Иулиании Лазаревской, и мемуаров двух светских героинь XVIII столетия — имп. Екатерины II и кн. Натальи Борисовны Долгорукой, оставивших «собственноручные» воспоминания в виде автобиографических записок. Выделение женской тематики в отдельную главу обусловлено спецификой женских ролей как в самой жизни, так и в текстах, описывающих жизнь женщины.
В заключении подводятся итоги исследования. Подчеркивается, что, независимо от социального положения и общей идейной направленности мемуаристов
XVIII столетия, широты охвата описываемых событий, периода времени, в который они происходили и в который были запечатлены на бумаге; герои, участники, свидетели этих событий представляют собой людей, чье мироощущение естественным образом строилось на идеях христианства и в чью жизнь практическое православие входило как важная составляющая этой жизни. Авторы памятных записок данной эпохи стремились не к освобождению от канонической формы своих литературных предшественников, церковных биографов, а к сохранению многих элементов житийного канона в собственных воспоминаниях.
Специфика житийного канона STRONG
Жития, как и мемуары, нельзя в строгом смысле отнести ни к документальной, ни к художественной прозе. Нечеткость в различении служсбно-практических, научных и художественных задач в древнерусской литературе будет оставаться вплоть до XYIII века. А в области истории эта тенденция прослеживается Д.С. Лихачевым и еще дальше, даже до XX века. Тем более трудно говорить о жанровом самоопределении, в рамках биографических записок. Некоторые литературоведы считают даже искусственным отграничение агиографии от светской литературы, относя ее к разновидностям художественной прозы (180, с.245). Отсюда нередко возникающие в исследовательских работах вопросы о достоверности, историчности, авторской субъективности, а также о мере правдивости и вымысла подобного рода сочинений. Но прежде всего агиографическое произведение есть обязательная часть церковного богослужения. И хотя живет оно даже не в двух, а в трех домах, представляя собой и биографическую запись, и религиозную повесть, и христианский канон, о жанровой неустойчивости здесь говорить не принято. Скорее наоборот. Жизнеописание святого, выполняя в церковной практике различные функции, в первую очередь является повторяющейся частью ежегодного обрядового цикла (житие традиционно читается в храме в день памяти святого на шестой песни канона после кондака и икоса) и по своей практической сути должно соответствовать законам твердых форм. Именно это состояние «подвижного равновесия» (134, с.54) и создает дополнительные трудности для историографов и исследователей, в частности, в вопросе об эволюции жанра.
Если исходить из понятия консервативности такого института, как церковь, то жития не должны быть подвержены эволюционным изменениям. Четкая и простая схема агиографического сочинения, его идеальные формы вЕлрабатывались как сознательный и хорошо продуманный трафарет, смысл и назначение которого определялись двумя главными и святыми целями: учить апостольскому образу жизни и сохранять абсолютное и вечно ценное с точки зрения евангельских истин. Древнерусские прологи, патерики, четьи-минеи — это книги правил, воспринимаемые их составителями как естественная необходимость помочь православным христианам держаться евангельского пути, и каждое жизнеописание деятеля отечественной или византийской церкви служит здесь вехой у этого пути. Вот почему житийный герой живет в мире, где время — бесконечность, где исторический факт ценен, только если он становится доказательством святости героя и силы его веры, где иногда намеренно условны или просто отсутствуют как географические, так и некоторые биографические данные. По меткому наблюдению В.О. Ключевского, «он (святой) горнего Иерусалима гражданин, отца имеет Бога, а матерь — святую церковь» (116, с.407). Такое умышленное обезличивание неизменно приводит к стереотипности изображения, которого, однако, не следует бояться. Во многих своих работах Д.С. Лихачев не один раз говорит о том, что традиционность построения житийного произведения не является признаком художественной слабости ее автора.
Не отрицая положительного смысла таких терминов, как «стереотип», «консервативность», «готовая форма», когда речь идет о древнерусской литературе, Д.С. Лихачев подчеркнуто осторожен в употреблении слова «шаблон». «Ни в косм случае нельзя отождествлять канон и шаблон» (132, с. 102), — звучит как предупреждение о возможности грубой литературоведческой ошибки. Это стремление к чистоте термина связано с глубоким пониманием ученым сущности церковной нормы, на самом деле мало стесняющей агиографа, а напротив усиливающей при ближайшем рассмотрении индивидуальное своеобразие каждого жизнеописания. Древнерусским автором чутко опгущалась потребность в норме, так как она входила в систему его художественного мировоззрения.
Сходное восприятие и отношение к традиции в искусстве находим у П.А. Флоренского. Трудно обойти вниманием скорее закономерное, чем случайное совпадение не только на ментальном, но и на «житийном» уровне между этими двумя учеными. Начиная с 1918 года, Павел Флоренский входил в комиссию по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой Лавры, пытаясь сохранить преемственность и родство с нашими духовными предками. И мысль и ее деятельное воплощение, столь близкие Д.С. Лихачеву.
В работе «Иконостас», обосновывающей онтологическое превосходство иконы над светской живописью и ее общекультурную ценность, П.Л. Флоренский утверждает, что непонимание церковного консерватизма приводит к непониманию природы художественного творчества в целом. Защищая идею канона, он напоминает, что канонические формы, особенно если они были трудными, всегда служили лишь проверкой дарования настоящего художника, но никогда не были ему помехой. Актуальность такой защиты очевидна еще и сегодня. Иногда даже в последних работах современных филологов можно встретить утверждение о том, что «античное представление о единстве смыслов и средств их выражения заменилось в христианстве убеждением в абсолютном примате содержания» (33, с.29). По мысли того же автора, патристика и «священная герменевтика», не без иронии взятая им в кавычки, пренебрегала формой и «в течение почти полутора тысячелетий отвлекала образованных людей от интерпретации светских текстов и от разработки методик и техник понимания произведений живой (разрядка наша) устной и письменной речи» (там же). Следуя логике автора, можно предположить, что агиографическим сочинениям место не среди библиотечных книг и даже не в литературных архивах, а скорее в паноптикумах.
Церковный канон, в интерпретации Павла Флоренского, представляет собой совершенную форму, идеальный первообраз, который освобождает художника от необходимости проторять пути, уже пройденные человечеством, и дает ему возможность продвинуться вперед, подняться еще выше. Таким образом, следуя каноническим требованиям, художник, как это ни парадоксально, приобретает большую независимость. Разве важно для истинного творца, пишет П.А. Флоренский, каким по счету он говорит об истине, об объективно прекрасном. Напоминает он и об одном из самых важных христианских постулатов — индивидуальность неповторима по самой своей божественной сути. Ни один фрагмент, каким бы малооригинальным ни казался он на первый взгляд, не может быть вынут из общей мозаики мироздания. Иначе нарушается гармоническое целое. «Принятие канона есть ощущение связи с челове-чеством»(222, с.77).
Удивительно, что последовательный мистик Павел Флоренский защищает р е а л и з м, определяя его как церковное понимание искусства. При таком понимании неуместным признается смешивание уставных истин с собственно авторским, пусть даже и художественным произволом. Отступление от канона, по мнению П.А. Флоренского, свидетельствует не об искусстве и оригинальности, а об искусственности и неестественности автора. «Напротив, в канонических формах дышится легко: они отучают от случайиого ... чем устойчивее и тверже канон, тем глубже и чище он выражает общечеловеческую духовную потребность: каноническое есть церковное, церковное — соборное, соборное же — всечеловеческое» (222, с.83).
Таким образом «шаблон» становится антонимом «канону», если вместе с Д.С. Лихачевым понимать под первым термином художественную серость, отсутствие выразительности, творческую несамостоятельность. Необходимо отметить, что в некоторых работах, посвященных агиографии, такое противопоставление не акцентируется, «житийный шаблон» употребляется в одном синонимическом ряду с «каноническим правилом», «церковной нормой» и др. ( см., например, Л.Л. Дмитриев. Житийные повести русского севера как памятники литературы XIII—XVII вв. и др.). Во избежание двусмысленности в данной работе воспользуемся в дальнейшем терминологией, предложенной Д.С. Лихачевым.
Становление и эволюция мемуарного жанра XVIII веке
Биографию отечественной мемуаристики в справочно-энциклопедической литературе принято начинать с конца XVI века, а первым произведением в этом жанре считать «Историю князя Великаго Московскаго о делах, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашими», засвидетельствованную писателем, переводчиком и политическим деятелем Андреем Михайловичем Курбским (149,с.73; 130,с.762). Хотя можно пойти и еще дальше, или, если точнее, глубже, в XIII век, к первым нашим патерикам, русское название «отечник», в которые, помимо житий, входят еще и трудно определяемые по жанру то ли рассказы, то ли воспоминания о жизни монахов, сквозь страницы которых уже тогда проступают, пусть слабо и нечетко, лица авторов. И к ним вполне применима формула В.Г. Короленко (слегка измененная нами в условиях данного контекста) — «и испытал, и чувствовал, и видел».
Мнения различных исследователей по вопросу о том, когда возникла русская памятно-биографическая литература иногда значительно расходятся. Так, исследователь Г.Г. Елизаветипа считает, что первое мемуарное сочинение, а именно «Поучение Владимира Мономаха», появилось в XI веке (80, с.42). Историк же А.Г. Тартаковский (208, с.39) и литературовед Г.Е. Гюбиева (61, с.7) связывают начало русской мемуаристики с XVIII веком, с сочинением «Жизнь кн. Б.И. Куракина, им самим описанная».
Постановка вопроса о начале или конце во всем, что касается текста, кажется иногда искусственной. Линейную последовательность в литературе выстроить довольно трудно. Смело можно сказать, что отдельные элементы мемуарной формы встречается уже в XI веке. Не после летописей, не вместо летописей, а вместе с ними. И не только в них, но и сегментами, однородовыми крупицами в «житиях», «поучениях», «хождениях», остро публицистических «посланиях», «статейных списках», «исторических повестях». В интересах данного исследования мы ограничиваемся анализом русских мемуарных сочинений, относящихся к XVIII веку. Потому что именно в эту эпоху благодаря особым общественно-экономическим условиям, сложившимся внутри страны, и новым отношениям России с Западной Европой возникли предпосылки для формирования и дальнейшего развития жанра отечественной мемуаристики. Россия усиленно интересуется западом, не для того только, чтобы познакомиться с жизнью соседнего мира, но чтобы и на себя самое взглянуть — «кто я?, где я?, откуда я пришел?, что вижу я?, и куда пойду?» — в зеркало другой культуры (74, с.З).
Петровская эпоха сдвинула, сместила или подтолкнула к движению одни культурные пласты, притормозила развитие других, освободила силы, способствующие возникновению новых жанровых черт и особенностей только еще складывающейся мемуаристики.
То, что раньше существовало лишь на уровне мысли и чувства, стало утверждаться уже на уровне высказывания. У представителей XVIII столетия появилось и окрепло осознанное желание «не прожить молча» (204, с.505). Они еще не знают, как сказать о себе «мы» или «я». Даже само понятие «столетия как культурного цикла появилось в русском общественном сознании именно с 1 января 1700 года, с календарной реформы Петра» (208, с.22).
В обнгую едиігую картину стала складываться наша отечественная история, которая на протяжении нескольких веков была разбросана по разным летописям. «Повесть о русской жизни, — по мнению археографа И.П. Сахарова, — дробилась и исчезала во временниках» (200, с.2). Новое историческое сознание привело и к новым формам изложения событий. Именно в XVIII в. «произошел переход от лето-писно-аналитического способа изображения к связно-целостному мемуарному рассказу» (208, с.58). И все же за эти структурные изменения русская культура XVIII в. должна быть благодарна в первую очередь веку XVI. И прежде всего острому, панорамному, неравнодушному взгляду Андрея Михайловича Курбского — взгляду и памяти субъективного историка, которыми в силу жанровых особенностей станут впоследствии многие мемуаристы. В своих записках очевидца A.M. Курбский рассказывает «о военных делах, как полководец сведущий, описывает места, как путе 32
шествснник наблюдательный, судит, как человек не только благоразумный, но даже опытный ученый» (19, с.292). Автору удается выдержать композиционную стройность от начала и до конца своего рассказа.
Продолжая и развивая новую традицию нелинейного событийного изложения за A.M. Курбским следуют представители XVII в. Это Авраамий Палицын, князь Симеон Шаховский и князь Иван Хворостинин, которых И.П. Сахаров считает первыми основателями исторических выписок с элементами биографизма (200, с.З).
Взяв за основу «панорамное видение» своих литературных предшественников и их традиционное отношения к единичному событию, как к частице обшей мировой мозаики, мемуаристы XVIII века сделали несомненно революционное открытие. Литераторы этого столетия впервые «крупным планом» показали самих себя, обратили общее внимание не на историческое событие, а на человека как на единицу мироздания.
Самосознание личности в контексте истории — единица непостоянная, зависящая от многих факторов: экономических, социальных, политических, религиозных, в том числе и культурных. Кривая такой зависимости непременно отражается и на литературном процессе. Общепринятая идея о влиянии личности в ее развитии на движение литературы в определенном отрезке времени сомнения не вызывает. «Акт сознания себя в потоке истории» (234, с.342) привел к факту появления в XVIII в. большого количества воспоминаний, к созданию мемуарного рассказа нового типа, к дальнейшему оформлению жанра. Но зависимость эта не односторонняя. Именно появление мемуаров, или других подобных им жанров, способствовало развитию исторического самосознания: возникла возможность увидеть себя со стороны, в зеркале памяти. Если обо мне пишут, значит и я имею значение.
Взаимозависимость этих субъектно-объектных связей отмечалась не только философами и литературоведами, но даже и людьми, на первый взгляд, довольно далекими от проблем искусства. «Есть звуки и светы. Художник — это человек, могущий воспринимать эти, другим не видимые и не слышимые звуки и светы. Он берет их и кладет на холст, бумагу. Получаются краски, ноты, слова. Звуки и светы как бы убиваются. От света остается цвет. Книга, картина — это гробница света и звука. Приходит читатель или зритель, и если он сумеет творчески взглянуть, прочесть, то происходит «воскрешение смысла». Это выразительное и глубокое замечание о природе искусства сделано иеросхимонахом Нектарием, последним соборно избранным Оптинским старцем (88, с.41). Итак происходит «воскрешение смысла», то есть конечной цели мемуарного рассказа. Круг замкнулся. И причинно-следственные связи в этом круге установить и этапы формирования и эволюции жанра определить непросто. Но цель данного исследования не собственно изучение мемуаристики как литературного явления, а сравнение ее с первородным жанром, «жанром-сюзереном» (134, с.59) — житием. Поэтому в первой главе ограничимся небольшим комментарием к уже имеющимся схемам источников мемуарного типа в их историческом развитии.
Русская мемуаристика XVIII века в агиографическом контексте
В настоящем исследовании житие церковного и жизнеописание светского героев объединяются единым понятием биография. Ив том и в другом случае это история жизни конкретного человека в конкретном историческом времени и ответ на присносущный вопрос, сформулированный в XIX веке и актуальный вплоть до века нынешнего: «Зачем он шел тропою горьких слез, страдал, рыдал, терпел, исчез»? Основанием для сравнения служит также и то, что как мемуарные записки, так и житийный рассказ принадлежат отчасти к документальной, отчасти к художественной прозе.
В древнерусском сознании, а также в сознании авторов XVIII века слова жизнь и житие в своем основном значении не различались оттенками смысла, что кажется странным нашему современному слуху. Для нынешнего читателя и для всей литературной традиции XX века житие имярек — это обязательно рассказ о рождении, подвигах, преставлении, чудесах святого подвижника. А жизнь имярек — жизнеописание человека, прославившегося в областях светской, внецерковнои жизни: в науке, искусстве, воинском деле и пр., или всего лишь скромного очевидца исторических и культурных событий, не направляющего движение истории, но лишь наблюдающего за ним.
Такое противопоставление используется иногда современными писателями даже как прием построения литературного произведения. Контраст между ж изнью и житием в нынешнем его понимании лежит, например, в основе фабулы повести Светланы Василенко «Дурочка» и имеет подчеркнуто уточняющий подзаголовок: «Житие». В древнерусской литературе и литературе XVIII века такой границы не наблюдается. В мемуаристике восемнадцатого столетия сосуществуют на равных правах и «Жизнь князя Б.И. Куракина», и «Описание жития, дел, бедствий и разных приключений И.О. Острожского-Лохвицкого», и «Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни...» И.М. Долгорукова, и «Краткая повесть о смерти Петра Великого». То же самое смысловое единство можно отметить и в названиях агиографических сочинений. Конечно, в подавляющем большинстве это традиционные «Жития», но также и «Повесть об убиении Андрея Бо-голюбского», и «Жизнеописание святого Димитрия Ростовского», и «Преставление блаженной княгини Ольги, во святом крещении Елены», и «Страдания святых мучеников Михаила, князя Черниговского, и Феодора, боярина его, от нечестивого Батыя пострадавших». Последнее название является также примером «обнажения приема», о котором говорилось выше, в главе «Эволюция мемуарного жанра», когда автор, в данном случае агиограф, начинает знакомить читателя с сюжетом своего рассказа прямо с заголовка. Такой тип «аннотирующего названия» пользуется особым вниманием древнерусского агиографа и мемуариста XVIII столетия, так как он помогает им в емкой форме, сконцентрировано и буквально с первых слов объявить о своей идейно-тематической задаче.
В таких же названиях, как, например, «Ж итие и жизнь святого благоверного великого князя Довмонта, названного в святом крещении Тимофеем, псковского нового чудотворца» или «Ж итие и бытие преподобного отца нашего Иосифа, игумена города Волоколамска» (разрядка наша), на первый взгляд, подчеркивается разница между жизнью до крещения и до принятия монашеского пострига и после этих пограничных для христианина событий. Возможно предположить также, что таким формальным способом служение миру в жизни этих героев отделяется от служения Царю Небесному. Но этому есть свое объяснение. В заглавиях подобного типа выявляется стилистическая особенность, свойственная не только житийному или мемуарному произведению, но и всей древнерусской литературе в целом. «Жизнь и житие...», как и «Повесть достохвальная и зело хвалебная...» — это традиционное риторическое «удвоение» в целях абстрагированния значения и усиления общей панегирической интонации.
И среди святых угодников, и среди неосенённых ореолом святости «героев своего времени» встречаются как лица особо выдающиеся, избранные среди избранных, так и менее известные подвижники, посвятившие себя служению тому или иному делу. Обычно такое разделение на «великих» и «малых», на «известных всея Руси» и «местночтимых» (совсем не в уничижительном, а лишь в ограничителыюм смысле, особенно когда речь идет о святых) отражается на размерах жизнеописания. Естественно, что самое большое количество страниц посвящено в русской агиографии таким неугасимым «светильникам духа» как Феодосии Печерский и Сергий Радонежский, а также всенародно чтимым страдальцам Борису и Глебу.
В светской биографии XVIII века картина несколько иная. Самое большое по объему мемуарное произведение XVIII в. описывает не жизнь императора, полководца, ученого или представителя родовитой знати, а провинциального жителя, небогатого мелкопоместного дворянина Андрея Болотова. Правда, и жизнь его была непривычно длинной. Он прожил, почти как ветхозаветный старец, до 95 лет и повидал на своем веку 7 царствований, начиная от Анны Иоанновны и кончая Николаем І. В наследство потомкам он оставил 29 рукописных томов, общим объемом около 230 печатных листов.
В житиях присутствует и другая «статистическая» характеристика признания — это количество редакций и списков. Их, как правило, также больше у особо чтимых святых. Так, например, В.О. Ключевский сообщает о девяти списках жития преподобного Сергия Радонежского в редакции Пахомия только в одной лишь библиотеке Сергиева Монастыря(116, с.99) и, наоборот, об «остатках жития» не так широко известного угличского святого Вассиана Рябовского (там же, с.318). Авторы краткой словарной справки об этом святом Вассиане сомневаются в достоверности даже тех немногочисленных сведений из его жизни, которые дошли до наших дней: «Сему угоднику, или другому Вассиану приписывают основание Троицкого Рябова монастыря»(202, с.53).
Автобиографические записки Н.Б. Долгорукой и Екатерины II и житийный канон
Но в отличие от большинства преподобных жен княжеского звания, св. Иулиания Лазаревская не была прилежной ученицей, то есть и не могла ею быть. Рано осиротевшая Иулиания уже с 6 лет жила с бабушкой, в селе , далеко отстоящем от церкви, и, видимо, не получила даже первоначального домашнего образования. Первым ее учителем стал простой сельский поп Потапий. Случилось это уже уже после того, как Иулиания вышла замуж и переехала жить к мужу в другое село, где была церковь. Да и учил Потапий не грамоте, а закону Божию. Таким образом, св. Иулиания Лазаревская — представительница, скорее всего, не обученного книжной мудрости дворянства XVI—XVII вв. Смышленая, но, в силу житейских обстоятельств, неграмотная Иулиания, «смыслом благим была наставляема нраву добродетельному». И хотя сын-биограф нигде не указывает, что мать не умела читать и писать, это угадывается по умолчанию. Нет в тексте приивычных клише, таких, как «с ясностью вразумлялась книжному учению», «превзошла всех сверстников в разумении книжном», «вскормленная молоком Божественного Писания» и т. д. В отличие от других святых детей Иулиания неустанно держит в руках четки, а не священные книги.
Часто повторяющийся житийный мотив — святая продает труды рук своих, чтобы вырученными деньгами помочь неимущим — встречается и в этой биографии. Но если преп. Ефросиния Полоцкая продает церковные книги, то св. Иулиания Лазаревская в тех же целях — свое рукоделие.
Опрощение образа св. Иулиании происходит в следствие того, что ее жизненные условия отличались от условий жизни св. преподобных жен. В житиях преподобных св. Ефр. Полоцкой и св. Ефр. Суздальской утверждается образец поведения древнерусской женщины в границах монастырской обители: добровольное безбрачие, основание монастырей и устроительство монастырской жизни, привлечение и воспитание юных послушниц.
В житии св. Иулиании Лазаревской демонстрируется образец поведения древнерусской женщины в миру. «Дом свой богоугодно вела», — свидетельствует автор жития (с.207). За этой скромной формулировкой стоит целый институт нравственных понятий, правил. И первое из них, если речь идет о замужней женщине — кротость и послушание мужу, классический фундамент для строительства христианской семьи. «Муж ... есть образ и слава Божия; а жена есть слава мужа» (1 Кор. 11: 7). «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу ... как церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем» (Ефес. 5: 22, 24). Такому поведению учил женщин еще апостол Павел. По разумению святых отцов христианской церкви, семья, домашний очаг должны представлять собой малую церковь, являясь моделью отношений между Творцом и его созданиями, микромиром, где муж, — это символ Отца-Вседержителя. Именно такому поведению учит на примере собственной жизни и св. Иулиания Лазаревская. Ей всегда хватает мудрости и любви, чтобы оставаться сдержанной в любых, даже самых трудных семейных испытаниях. Св. Иулиания «со смирением» подчиняется свекру и свекрови. Подобную проверку отношения к мужу может пройти не всякая жена, это хорошо понимали и в XVII веке. А потому, описывая первые дни жизни матери в мужнином доме, Дружина Осорьин торжественно призывает в свидетели «бытового чуда» все село: «Ни в чем не ослушалась, ни слова вопреки не сказала, но почитала их и все поведенное ими безотказно выполняла, — так что все дивились ей» (с.205).
Со смирением принимает св. Иулиания и отказ мужа в просьбе отпустить ее в монастырь. А желание было сильное. Не просила, «молила мужа своего», с особым чувством отмечает автор (с.207). В отличие от большинства святых жен и мужей, отвергавших семейные узы, св. Иулиания не вступает в конфликт с родными. Однако она и не первая среди святых, кто сдерживает свое желание уйти из мира и терпит ради спокойствия близких. Так же, например, поступил и византийский св. Василий Великий, отложивший свой уход в монастырь по просьбе матери и по добросердечию принявший схиму только после ее кончины.
Но св. Иулиания даже по смерти мужа не находит возможности оставить близких. Ее схима — это 100 коленопреклонений каждое утро и каждый вечер перед домашним иконостасом, короткий сон и долгая молитва. «Совсем недолго спала, пока слуги не засыпали. Потом же становилась на молитву на всю ночь до света» (с.207).
Следующая добродетель христианской жены — верность мужу — не только знак общечеловеческой порядочности и честности, но и символ религиозной преданности. Слово «верность» здесь почти синоним «вере». Автор жития не сомневается в уместности эпизода, раскрывающего бытовую сторону жизни матери в период долгого отсутствия мужа-отца: «Когда же муж ее на царских службах бывал по году и по два, иногда же по 3 года в Астрахани, она в те времена все ночи без сна проводила, в молитвах и в рукоделии» (с.205). Рукоделие рядом с молитвенником, как и верность рядом с верой, поднимают эти бытовые элементы описания до уровня сакрального текста.
Но и само по себе трудолюбие Иулиании, о котором не устает повторять сын-автор на протяжении всего рассказа, является нравственной категорией. Хозяйка богатого дома, окруженная большим количеством слуг и служанок, Иулиания могла бы ограничиться разумным управлением домашним хозяйством. Но вопреки достаточно высокому и благополучному положению, она стремится все делать своими руками. «В прядении же и вышивании была Иулиания усердна и искусна, и не угасала свеча ее все ночи. А если сироты и вдовы немощные были в селе том, она всех их обшивала. ... Не требовала себе даже воды для омовения рук подавать, ни сапоги снимать, но все делала только сама» (сс.205,207).
Ее заботливая хлопотливость иллюстрирует один из основных постулатов ежедневного утреннего молитвенного правила христианина: «В оньже со славою Судия всех приидет, комуждо отдати по делам его; да не падше и обленившеся, но бодрствующе и воздвижени в делание обрящемся...» (158, с. 15). Трудолюбие — антоним праздности, которая во всех видах, идет ли речь о молитвенном усердии или о трудах житейских, осуждалась в христианском кодексе и квалифицировалась как грех.
