Содержание к диссертации
Введение
Глава I Жанровое содержание романа "Семь дней творения" (идейно-тематический и образный уровень) 20
1 Проблема "ложности революционных идеалов..." в романе (Петр Лашков) 20
2 Распад личности в тоталитарном обществе в романе "Семь дней творения" (Андрей и Василий Лашковы) 30
3 Проблема "плодов" революции в романе (образы интеллигенции) 42
4 "Победители и побежденные" в произведении Владимира Максимова "Семь дней творения" 52
5 Антиномия "Любовь и смерть" в романе Владимира Максимова "Семь дней творения" (дочь Антонина) 62
6 Вера и истина в романе Владимира Максимова "Семь дней творения" 72
Глава II Художественная специфика романа Владимира Максимова "Семь дней творения" 84
1 Типы повествователей в романе. Система внутренних жанров 84
2 Способы выражения авторской позиции в романе "Семь дней творения". Голоса второстепенных персонажей 93
3 Пространственно-временные отношения в романе "Семь дней творения" 103
4 Функциональность сквозной символики в романе "Семь дней творения" 114
Заключение 125
Примечания 134
Библиография 137
- Проблема "ложности революционных идеалов..." в романе (Петр Лашков)
- Распад личности в тоталитарном обществе в романе "Семь дней творения" (Андрей и Василий Лашковы)
- Типы повествователей в романе. Система внутренних жанров
- Способы выражения авторской позиции в романе "Семь дней творения". Голоса второстепенных персонажей
Введение к работе
Актуальность исследования.
Современный исследователь А. Зверев справедливо обозначал в русском романе второй половины XX века"... некие силовые линии, своего рода магнитное поле, создаваемое культурой, обществом, эпохой" [1]. Такой важнейшей "силовой линией" в романистике Владимира Максимова является стремление автора восстановить утерянный в XX столетии идеал православной духовности, присутствовавший в произведениях русской классической литературы XIX века.
Роман, несомненно, занимает существенное место в русской литературе, и его развитие в период второй половины XX века характеризуется синтезирующей жанровой интенцией. ММ. Бахтин писал: "Роман - единственный становящийся и еще не готовый жанр. Жанрообразующие силы действуют и на наших глазах... Жанровый костяк романа еще далеко не затвердел, и мы еще не можем предугадать всех его пластических возможностей" [2]. Жанровая форма современного романа многообразна и изменчива, ибо роман - это "развернутый, диалогически емкий ответ на вопрос о судьбе человека в его антропологической и социально-исторической (в том числе и национально-исторической) обусловленности, а на данном этапе еще и один из наиболее убедительных ответов, данных в сфере художественного сознания на вопрос о сущностных основах человеческого бытия и о значении человека на земле" [3].
Среди романного творчества писателей второй половины XX столетия выделяются своей эстетической оригинальностью и философской емкостью произведения так называемых писателей "третьей волны": А. Зиновьева, Ю. Алешковского, А. Солженицына, Т. Владимова, В. Войновича, В. Аксенова. Романистика Владимира Максимова занимает среди них достойное место, так как писатель внес много нового в разработку жанра романа XX века.
Хотя в последнее десятилетие творчество этих художников слова интенсивно изучается, между тем остается неисследованным множество вопросов, среди которых один о том, что делает эти произведения романами и как вписываются они в контекст романного развития русской и мировой литературы в целом. Романы Владимира Максимова не являются в данном смысле исключениями и требуют от исследователей сосредоточения прежде всего на уровне типологии жанра и особенностей идейно-эстетической структуры этих произведений.
Зарубежные исследователи прозы Владимира Максимова обращали особое внимание на политическую и социально-этическую стороны его творчества. Не является исключением и роман "Семь дней творения", который оценивался в основном как "злободневное", а не эстетическое творение, одно из лучших социальных произведений писателя.
Роман "Семь дней творения" вызывал и вызывает самый значительный интерес в зарубежной и русской критике. В вышедшей в 1986 году книге "В литературном зеркале. О творчестве Владимира Максимова" собраны самые значительные рецензии и научные статьи критиков и исследователей из Америки, Германии, Франции, Израиля, Польши и других стран [4]. Немецкий исследователь Зента Маурина в статье "Маленький оркестр надежды. Эссе о восточной и западной литературе" писала о романе "Семь дней творения": "Эта книга является результатом его многолетних раздумий и горчайшего личного опыта", обращая внимание только на социальные вопросы, которые возникают при чтении "запрещенного партией" романа: "Почему в стране победившего социализма пьянство становится общенародной трагедией? Откуда появился патологический национализм? Почему равнодушие и воровство грозят сделаться повседневной нормой жизни?" [4;с.9]. Пересказывая "Семь дней творения", 3. Маурина не дает художественного анализа текста, ее цель - популяризация произведения в аспекте поставленных в нем политических проблем.
5 Некоторые критики выявляли и поэтико-содержательные параметры
произведения. "Раскрепощением реализма" называет творческую манеру
Владимира Максимова Леонид Ржевский, критик журнала "Грани" [4;с. 120].
В один ряд с Ю. Трифоновым, А. Аксеновым и В. Корниловым ставят В.
Максимова Фернанда Эберштадт, Ч.А. Мозер и С. Резник [4;с.212].
Пафос статьи Ильи Рубина "Раскаяние и просветление (Размышление о романе Владимира Максимова "Семь дней творения")" сводится к обличению советского общества, которое в нем воссоздано: "Россия Максимова -это та Россия, которую все мы знаем, - беспощадное нудное царство несвободы, страха и лжи" [4;с.26]. Конечно же, критическая тенденция далеко не исчерпывает сложную художественную систему этого произведения, а представляет одну грань прозы писателя.
Французская исследовательница Виолетта Иверни связывает появление "Семи дней творения" с развитием предшествовавшей роману повествовательной прозы писателя: "Максимов к этому роману пришел -всем, что писал раньше. Как если бы все, что написал раньше из дробных кусков, увиденных когда-то ближним планом, соединилось и слилось в один напряженно пульсирующий круг <...>, данный не в документальной исторической перспективе, а в частно-биографическом плане" [4;с.41].
В. Иверни видит в произведении преобладание мистической компоненты, "совмещения реализма и символизма": "Весь корень лашковский словно проклят - за отнимавших у других Петра и Андрея отнимается у Василия. Некая тайная, безмолвная и внимательная, невидимо написанная в романе Высшая Справедливость вершит судьбы этого рода - судит и распределяет благо" [4;с.43].
Польский ученый Рышард Лужный в работе "Владимир Максимов и другие. Религиозное течение в современной русской литературе" размышляет о "Семи днях творения" с точки зрения религиозной составляющей романа. Он отмечает: "Произведение Максимова-Самсонова, наиболее отчетливо религиозное, христианское, - это из всех написанных до сих пор
романов, несомненно "Семь дней творения". Уже само название отсылает к начальным разделам первой книги Священного Писания" [4;с.68]. Эта точка зрения подтверждалась самим автором. В одном из своих интервью Владимир Максимов на вопрос, состоял ли он в партии, дал такой ответ: "Никогда. Я человек верующий. - А как вы стали верующим? - Через литературу. В конце 50-х годов. Через Достоевского, через философа Бердяева. Как раз в то время, когда к нам стали проникать его книги, книги Флоренского и Сергея Булгакова. Это впрочем типично для интеллигенции моего поколения. Все к вере шли через литературу" [5;с.319].
Игорь Золотусский, подтверждая это, вспоминал: "Религиозность Максимова была выстраданной, а оттого скрытой. Да, он ходил в церковь, в доме его висели иконы, он крестил своих дочерей, но и мысли не мог допустить, что это его ставит над другими людьми. Гордыни в его вере не было" [6;с.50].
В. Иверни посвятила в своей статье "Постижение" разбору романа "Семь дней творения" несколько страниц. Французская исследовательница считает, что Владимир Максимов воспринимает и воссоздает художественный мир сквозь призму сна: "Герои Максимова живут по-настоящему, то есть наиболее полно и достойно этого слова, только находясь в состоянии полусна, полузабытая, полумедитации. Их действия в реальности, их участие в сиюминутно совершающихся событиях есть всего лишь знаки, отзвуки той стороны бытия каждого из них, которое течет в потемках сознания, на обратной стороне памяти, в самых бесцветных ее углах" [7]. Можно согласиться с В. Иверни, что функции сквозного мотива "сна-жизни" у писателя разнообразны, но они далеко не исчерпывают средства поэтики, используемые Владимиром Максимовым в его романе "Семь дней творения" и во всем романном творчестве в целом.
В русской критике к анализу романа обратился только религиозный деятель М.М. Дунаев. Роман (как и все повести Владимира Максимова) до конца 1980-х годов был запрещен в России [18]. Этим и объясняется его пол-
7 ная неизученность. М.М. Дунаев посвящает именно этому роману основную
часть своей главы о Владимире Максимове в книге "Православие и русская литература" [8], называя его произведением "вершинным, классическим созданием русской литературы", в котором "ясно были выражены все те идеи, которые затем будут развиваться и углубляться в дальнейшем творчестве писателя" [8;с.592]. Исследователь считает, что"эстетическое освоение бытия все более углубляется, обретает у Максимова подлинно религиозное освещение. Через внутренние размышления многих происходит страшное сознавание какого-то страшного греха, за который приходится расплачиваться всем" [8;с.599].
По мысли М.М. Дунаева, Владимир Максимов продолжает идеи Л.Н. Толстого, идя дальше в отражении глобального этического переворота в российском обществе. Основной идеей романа "Семь дней творения" ученый справедливо считал авторскую уверенность в том, что пересотворение мира с помощью революционной концепции истории обречено на провал, апоста-сийно по своей природе.
Сопоставляя Владимира Максимова с М. Горьким, ученый отмечал, что первый превзошел его, ибо "совершил эволюцию в сторону Достоевского, ощутил потребность религиозного осмысления жизни" [7;с. 592]. Но тема "Горький и Максимов", по нашему убеждению, требует специального рассмотрения и более глубокого осмысления, поскольку в максимовской публицистике есть противоположные оценки различных произведений М. Горького.
Очень важным представляется М.М. Дунаеву, что философская и политическая позиция писателя была иной, нежели у большинства литераторов России 1960-1970-х годов. Он подчеркивает: "Максимов, по его признанию, ощущал себя чуждым тому, что происходило в литературе. Он являет себя непримиримым противником всего комплекса социальных и идеологических ценностей, которыми обладало советское общество: от яро-консервативных до бездумно-либеральных" [8;с.592]. Называя Владимира Максимова "свое-
8 образным внутреннем эмигрантом", критик особенно отрадным считает "религиозный подход к осмыслению отображаемого бытия" [8;с. 592].
Особенно интересны наблюдения М.М. Дунаева над способами воплощения авторского замысла в романе "Семь дней творения", для чего писатель использовал жанр семейной хроники: роман представляет повествование о роде Дашковых, крестьянах, а затем рабочих, вовлеченных в драматические события, явившихся результатом исторического эксперимента "пересотворения мира". В произведении Максимова проводится жанрообразующая параллель между библейским творением мира и псевдотворением "нового" общества революционерами-большевиками. Исследователь отмечает также, что ключевым для понимания авторского замысла становится суждение одного из второстепенных персонажей романа: "Говорится в Писании: Господь создал человека в один день... Только ведь это был не один земной день, а одна земная вечность. А мы с вами возомнили за двадцать быстротекущих смертных лет содеять то же самое... не по плечу задачку взяли. Вот и пожинаем плоды" [8;с.593].
Совершенно справедливо М.М. Дунаев подчеркивает основную авторскую мысль: избрав противоприродный, противоестественный путь уравнивания всех по социальному признаку, революционеры вступили на путь лжи, порока, преступления и катастрофической подмены. Ложь разъела все слои общества и "превратила в труху души" большинства: "Ложь действует, не зная предела, чтобы остановиться, разъедает и переиначивает всю обычную логику жизни: раба делает подлецом, уничтожает естественные человеческие (здесь: отцовские) чувства, заставляя человека гоняться за призраком счастья, непременно всеобщего, тогда как собственная жизнь его разрушается, влечется к гибельному итогу " [8;с.594].
Грубый муляж окорока в магазинной витрине становится образом революционного идеала, ради которого отдавали свои жизни и губили чужие судьбы обманутые "гегемоны-пролетарии". Главные герои романа постепенно почувствовали страшную подмену, что все осталось после революции по-
старому, "надзиратели только сменились". А рабство, неравенство, социаль
ная несправедливость, материальные тяготы только усугубились.
I Владимир Максимов, по убеждению исследователя, в оценке причин
и результатов революционных катаклизмов в России идет за Ф.М. Достоевским, уверяя, что в истории действует бесовщина: "Смердяковщина захлестнула Россию... Все можно, все дозволено!" [8;с.594]. Роман "Семь дней творения" ярко воссоздает процесс духовной деградации общества. "Торжество выродившегося гуманизма, потакание вожделениям самоутверждающегося "человеческого Я", самолюбивой бесплодной смоковницы, которая ведь и сама хочет торжествовать, услаждать смердяковские стремления", вызваны, по мнению М.М. Дунаева, не социальной борьбой, а более глубинными причинами: эксплуатацией первородной греховности человека, его злых инстинктов" [8;с.595].
Даже идеалисты и аскеты, подобные Петру Дашкову, которых было
меньшинство среди революционеров, не могут не видеть порочности содеян
ного эксперимента: "Мертвые пустопорожние слова начинают обретать
неведомую страшную власть над людьми, губящую самих носителей идеоло-
гии" [8;с.597].
М.М. Дунаев уверен, что авторская позиция, сосредоточенная не только в мировидении рассказчика, но и в мировосприятии центральных персонажей романа "Семь дней творения", проявляется прежде всего в поисках высшей истины, в определении будущего пути России, с помощью которого можно выбраться "из бездны". Эстетическое освоение бытия обретает у Владимира Максимова подлинно религиозное освещение.
Центральная идея романа формулируется критиком так: "Человека, воспринявшего Свет и Слово", нельзя сломить, он будет спасен сам и выведет к спасению Россию. "Жизнь может быть преображенной только на основе Слова Божия - эта идея противостоит в романе революционной концепции мира и истории. Пересотворение мира обречено на неудачу именно
10 потому, что апостасийно по своей природе. Потому, что не хочет признавать
тьмы в душах людей", - делает вывод исследователь [8;с.601].
Метод, которым пользуется Владимир Максимов, ученый называет критическим реализмом. Можно поспорить с М.М. Дунаевым по этому поводу, так как усиленное акцентирование символических библейских аналогий, сжатая и экспрессивная манера письма, особая значимость пейзажных зарисовок позволяют, на наш взгляд, говорить о некотором отходе от реализма в сторону модернистских художественных технологий. Сам писатель называет свой метод "мистическим реализмом" [5;с.1П], который связан со стремлением автора воплотить сложные историко-аксиологические процессы, происходящие в России, дать правильное их толкование с позиций "вневременного", вечного.
В статье "Вся королевская рать" Владимир Максимов в связи с этим писал, что Россия "...сама по себе целая цивилизация. У нее вековая и трагическая история. Даже ее роковые ошибки - неотъемлемая составная мирового исторического процесса" [5;с.52]. И духовное развитие русского народа нужно осмыслять с учетом этого.
В целом, подробно анализируя критические рассуждения М.М. Дунаева, можно придти к выводу, что при общей правильности идейно-эстетических оценок, исследователь делает не совсем оправданный крен в религиозное видение центральной идеи романа "Семь дней творения". Необходимо признать, что во многом библейская атрибутика и символика - это только художественное средство воплощения сложного авторского замысла.
Н.М. Щедрина кратко анализирует роман Владимира Максимова "Заглянуть в бездну" в ряду исторических романов Б. Зайцева "Преподобный Сергий Радонежский", трилогии Д. Мережковского "Христос и Антихрист", романов В. Ходасевича "Державин" и М. Алданова "Истоки" и "Самоубийство", а также "Красное колесо" А. Солженицына. Исследователь приходит к выводу: "В обрисовке исторической личности (да и других вымышленных героев повествования) и В. Максимов, и М. Алданов исходят из приоритет-
ности общечеловеческого над историческим, временным. Общечеловеческие
категории истины, свободы, счастья, вечности, судьбы, милосердия, насилия
А| представлены ими как независимые от национальной и классовой принад-
лежности, стоящие над временным, связанные с проявлением человеческой сущности как в положительном, так и в отрицательном смысле. Но это не значит, что писатели вовсе уходят от изображения исторического времени" [9;с. 48].
В сборнике научных статей "Литература третьей волны" [10] Е.В. Ти-
хомирова относит роман "Прощание из ниоткуда" к жанру "романов
отъезда", ставя его в один ряд с "прозой небытия" Ю. Мамлеева, С. Каледина
и Д. Галковского [10]. В.Е. Головчинер впервые в отечественном литературо
ведении обращается к драматургии Владимира Максимова, обнаруживая
двойничество на всех художественных уровнях пьесы "Кто боится Рея Бред-
бери?". Исследователь связывает творчество Владимира Максимова с
эстетическими исканиями таких художников, как В. Аксенов и И. Бродский,
у которых тоже усматривается устойчивый интерес к мотивам "границы и
^ двойничества", что может быть объяснено общими обстоятельствами в их
судьбе - вынужденной эмиграцией в пору брежневского правления, неизбежной рефлексией по поводу разных возможностей реализации судьбы человеческой в странах западной демократии и в СССР.
В.Е. Головчинер полагает, что пьесы Владимира Максимова "психологические, философско-эпические" произведения, воссозданные в
драматической жанровой форме [11]. Щ
Исследование творчества Владимира Максимова с литературоведческих позиций оживилось в конце девяностых годов прошлого века и начале нынешнего столетия. Изучению творчества Владимира Максимова посвящено несколько диссертаций, речь в которых идет о романах "Ковчег для незваных" [14], "Кочевание до смерти" [15], "Прощание из ниоткуда" [16], "Заглянуть в бездну" [17].
12 Первая отечественная диссертация, посвященная прозе Владимира
Максимова, в целом принадлежит А. Р. Дзиову [12]. Особенно важным для нас научным фактом является защита диссертации М.М. Глазковой "Роман "Семь дней творения": проблематика, система образов, поэтика" [13]. Исследователь изучил идейно-тематическое содержание интересующего нас произведения с позиций содержания и развития в нем идей Ф.М. Достоевского и Максима Горького, установил и подробно рассмотрел доминирующий, по убеждению автора диссертации, мотив сна, который "выполняет множество функций, заключает сложную и многозначительную символику, которая тесно связана с идейно-тематическим замыслом произведения: с мыслью о необходимости вернуть человеку Лик Божий, с концепцией о воцарившемся хаосе в греховном мире, утратившем гармонию, предустановленную божественным промыслом" [13,с.84].
Рассмотрены также в диссертации М.М. Глазковой функции пейзажа, полифония романа "Семь дней творения". О жанровом содержании романа М.М. Глазкова, не анализируя его специально, говорит, что "роман в жанровом отношении отличается совмещением социально-философского, семейного и житийного повествования" [13;с.5], с чем нельзя полностью согласиться, так как элементов жанра жития в "Семи днях творения" нет, о чем будет подробный разговор в данной диссертационной работе. За пределами диссертации М.М. Глазковой остались такие важные аспекты романа "Семь дней творения", как целостный анализ жанровой структуры произведения: соотношение проблемно-философского уровня с жанровой формой, виды выражения авторского сознания через различные типы повествователей, определение значимости системы внутренних жанров, включенных в роман баек, притч, рассказов, баллад, анекдотов, являющихся плодом устного творчества персонажей "Семи дней творения". Не изученными остались пространственно-временные отношения, романный хронотоп, который является значимым жанрообразующим компонентом в творчестве Владимира Максимова, а также функциональность сквозной мотивной символики рома-
13 на "Семь дней творения". Решение этих литературоведческих проблем позволит понять особенности "мистического реализма", который, по его собственным словам, разрабатывал русский писатель.
В других названных выше диссертационных работах затрагивались лишь отдельные частные моменты идейно-художественного своеобразия романа "Семь дней творения". Так, в исследовании Л.А. Шаховой изучается проблема интертекста творчества Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого в романе "Ковчег для незваных", который сопоставляется с "Семью днями творения", в аспекте создания сквозных мотивов "вселенскости", "смердя-ковщины", "детскости человечества", "богооставленности и своеволия", а также мотива "воскресения души" [14]. Но проблематика и поэтические особенности этого произведения не рассматриваются совсем.
Диссертационное исследование А.В. Баклыкова "Жанровое своеобразие романа Владимира Максимова "Кочевание до смерти" включает краткое сопоставление изучаемого произведения с предшествующими крупными этическими полотнами художника, среди которых оказывается и роман "Семь дней творения". Отмечая, что вся романистика Владимира Максимова представляет собой синтез различных жанровых разновидностей и обычно совмещает историческое, социальное, философское и мифологическое повествование, исследователь определяет "Семь дней творения" как роман-"путешествие в себя", когда показываются семь этапов становления человеческого духа на примере жизни "честного коммуниста" Петра Васильевича Дашкова [15] .
Исследователь обращает внимание на наличие сверхтекстовых связей романов Владимира Максимова, в особенности на важность библейских параллелей, символов, аллюзий, которыми насыщен и роман "Семь дней творения". В диссертации изучаются функции интертекстуальности в романах 1960-1970х годов в сопоставлении с последним романом этого писателя "Кочевание до смерти", в котором определенные творческие принципы претерпевают существенные изменения. Важен вывод, что в романе "Семь дней творения" содержатся "семена" последующих произведений художника,
*
14 творения" содержатся "семена" последующих произведений художника, развернутые в глубокие художественные обобщения [15;с.36-37].
Недавно защищенная диссертация Н.Н. Савушкиной "Роман Владимира Максимова "Прощание из ниоткуда": типология жанра"[16] посвящена определению жанровой формы одного из самых противоречивых произведений писателя, созданного на стыке реалистических, модернистских и постмодернистских систем, а в диссертации Чу Юань рассматривается исторический роман "Заглянуть в бездну" [17] с точки зрения типологии жанра русской исторической прозы.
Общий подход к различным романам Владимира Максимова намечен в статьях и диссертациях молодых исследователей Л.А. Шаховой, А.В. Бак-лыкова, Н.Н. Савушкиной, Чу Юань, М.М. Глазковой. Согласно их комментариям и выводам, романы "Семь дней творения", "Ковчег для незваных", "Кочевание до смерти", "Заглянуть в бездну" и "Прощание из ниоткуда" отличаются синтезом реалистических, модернистских, а последний роман и постмодернистских тенденций, когда особенно значимыми становятся сверхтекстовые и подтекстовые связи, децентрированная композиция, иронический стиль, самокритичность, выраженная в форме "пастиша".
Роман "Семь дней творения", как показывает обзор работ о творчестве Владимира Максимова, хотя и получил специальную, целостную оценку в диссертации М.М. Глазковой, но требует (в силу своей особой значимости для всего творчества писателя и литературы 1970-х годов) дополнительного исследования с позиций жанрового своеобразия. В поле зрения отечественных и зарубежных литературоведов и критиков так и не попали многие важные аспекты романного творчества одного из интереснейших прозаиков 20 века. Нет монографического исследования, раскрывающего художественную жанровую структуру, выявляющего нарратологическую основу романа "Семь дней творения" и рассматривающего его как целостное идейно-эстетическое явление.
15 Актуальным является изучение романа Владимира Максимова "Семь
дней творения" еще и потому, что анализ неисследованных страниц русской литературы последней трети XX столетия является в настоящее время магистральным направлением отечественной науки о художественной литературе, от разработки которого зависит дальнейшее развитие нашего литературоведения в целом.
Объектом исследования избран роман писателя "Семь дней творения", рассматриваемый в системе всего творчества Владимира Максимова с позиции особенности романного жанра. В этом произведении ярко просматриваются сквозные, особенно волновавшие писателя мотивы, формирующие темы, которые впоследствии будут разрабатываться им более широко в его поздних произведениях. Это проблемы, связанные с определением судьбы России в окружающем мире: личности и общества; власти и народа; активной борьбы человека с социальными обстоятельствами и его покорности судьбе; духовного возрождения личности (через покаяние и очищение) и ее возможной деградации. Все эти проблемы решаются с помощью библейских параллелей и интертекста русской классической литературы предшествующих веков.
Предметом исследования является жанрово-поэтическая структура романа Владимира Максимова "Семь дней творения" как целостная система субъектной и объектной организации произведения, его художественного мира. В связи с этим, основной целью диссертации является по возможности полное и целостное рассмотрение не исследованного ранее жанрово-поэтического своеобразия романа "Семь дней творения".
Цели исследования состоят в том, чтобы на материале "Семи дней творения" определить специфику творческого видения Владимира Максимова, выявить законы сюжетосложения, жанровые особенности, поэтические структуры его эпического творчества в связи с авторскими мировоззренческими устремлениями, представить литературоведческий анализ прозы писателя как идейно-эстетическое единство, опираясь на использование ав-
тором таких жанровых компонентов, как способы выражения авторской позиции, функциональность системы внутренних жанровых образований, приемы архитектоники, специфика хронотопических отношений. Поставленной целью определяются задачи исследования:
выявить идейно-тематический и образный уровни произведения и особенности их воплощения;
определить специфику форм выражения авторского сознания;
исследовать соотношение поэтических средств выразительности и изобразительности в романе "Семь дней творения" с позиции способов выражения авторского сознания;
определить функциональность системы внутрироманных жанров;
проанализировать хронотопические отношения в романе;
изучить функции сквозной символики в романе "Семь дней творения";
определить жанровую разновидность произведения Владимира Максимова.
Методологической и теоретической базой диссертационного исследования являются труды крупнейших литературоведов, историков и теоретиков литературы. Первостепенное значение для методологического обоснования исследования имеют труды В.В. Виноградова, Ю.Н. Тынянова, М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, Б.М. Гаспарова. Автор опирается также на опыт отечественных и зарубежных ученых, обращавшихся к творчеству Владимира Максимова, таких как В. Иверни, М.М. Дунаев, А.Р. Дзиов, Н.М. Щедрина, А.Г. Соколов, Д. Браун, Э. Браун, И.М. Попова, Л.А. Шахова, А.В. Баклыков, Н.Н. Савушкина, Чу Юань, М.М. Глазкова.
Методы исследования сочетают проблемно-аналитический подход с использованием нарратологического, герменевтического и историко-функционального методов.
Научная новизна исследования состоит в том, что данная диссертация представляет собой одно из первых специальных разработок жанровой специфики творчества Владимира Максимова, обобщающих все то, что на-
17 писано о нем в журналистике, критике и литературоведении и углубляющих
представление о творческом своеобразии писателя, об особенностях его жанровой поэтики, способах повествования, о значении христианской аксиологии в его самобытном художественном мире, основанном на традициях русской классической литературы.
Впервые исследуются функциональность внутрироманных жанров, способы выражения авторской позиции, выявляются особенности пространственно-временных отношений, мотивно-символической структуры и специфики сюжетосложения одного из сложнейших романов Владимира Максимова. Научной новизной определяется гипотеза диссертационного исследования, заключающаяся в мысли, что произведение Владимира Максимова "Семь дней творения" представляет собой синтез романных жанровых разновидностей: совмещает философско-нравственную проблематику, освещаемую с позиций православной аксиологии и представленную в форме семейной хроники, с исповедальным психологическим повествованием.
Основные положения, выносимые на защиту:
Роман "Семь дней творения" Владимира Максимова сложился как крупное эпическое произведение в результате жанровой переработки в сторону обобщения, укрупнения и углубления философско-нравственной проблематики повестей 1960-х годов ("Жив человек", "Мы обживаем землю" , "Стань за черту", "Дорога", "Баллада о Савве"). Весь аксиологический комплекс максимовской антропологии, проявленной в ранней прозе, присутствует в более развитом, расширенном и углубленном виде в художественном тексте первого романа писателя.
В своей совокупности жанровое содержание романа является нравственно-философским: центральная проблема ложности смысла жизни в утвержденном коммунистическом идеале совершенного человека связана с убежденностью автора в необходимости возрождения истинной цели бытия: "сотворения себя в духе", возрождения христианской аксиологии, традиционной для исторического пути России.
Художественная картина мира создается писателем с помощью сложной жанровой формы, построенной по библейской аналогии сотворения мира и включающей семь глав, в которых показан процесс "преображения" человека от душевного "окаменелого нечувствия","безблагодатности" к возрождению в сердце доброты, любви, сочувствия к ближнему. Показ внут-риличностных глубинных психологических процессов преодоления лжи официальной идеологии героями романа (Петром, Андреем, Василием Пашковыми, а также их детьми и внуками Вадимом и Антониной) и приход их к Вере делает "Семь дней творения" религиозно-психологическим романом.
Использование библейской символики (слепец, путеводная звезда, бесплодная смоковница, бездна, блудное сыновство и др.), введение внутрь романного повествования философско-религиозных притч, легенд, символических "баек", христианских проповедей позволяет определить роман "Семь дней творения" как православно-проповедническое повествование с жанровыми элементами романа воспитания.
"Внутреннее" жанровое содержание романа диктует его "внешнюю" жанровую форму: субъективно-лирическую, наполненную инвективным пафосом. Этому способствуют выражение авторской позиции через императивы внутренних жанров, особый романный хронотоп, сталкивающий различные временные пласты (и сводящий огромные пространства России до двора, квартирной клетки, однометрового чулана), а также совмещающий закрытое историческое время и открытое библейское, вечное; причем темпоральность главных героев романа совпадает с авторской интенцией.
Роман, написанный в жанре семейной хроники, герои которого имеют реальных прототипов, позволяет на примере "лашковского клана" увидеть широкую панораму жизни советского общества (через ретроспекции) на протяжении семидесяти лет российской послереволюционной истории. Насыщенный реальными фактами авторской биографии, роман "Семь дней творения" приобретает жанровые черты социально-исторического произведения.
*
19 7. Роман "Семь дней творения" Владимира Максимова является признанной вершиной творчества писателя и принадлежит к числу значительных, оригинальных эстетических разработок в области романного жанра в русской литературе последней трети XX века.
Теоретическое значение исследования заключается в том, что диссертация способствует более глубокому пониманию процессов, происходящих в области жанровых форм романа XX века.
Практическая значимость работы:
Результаты научного исследования могут быть использованы в ходе дальнейшего изучения истории русской литературы и литературы русского зарубежья, при чтении спецкурсов и лекционных курсов по отдельным проблемам.
Апробация диссертационного исследования. Основные положения диссертации и ее отдельные аспекты неоднократно обсуждались на заседаниях кафедры русской филологии Тамбовского государственного технического университета, а также были представлены на международной научной конференции "Язык и литература в мировом сообществе" в городе Туле; на Международной научно-практической конференции "Лермонтовское наследие в самосознании 21 века" в городе Пензе, на Пушкинских чтениях в Московском педагогическом государственном университете и на ежегодной конференции ученых Тамбовского государственного технического университета. Результаты исследования использованы в лекционных курсах и спецкурсах по истории современной литературы в Тамбовском государственном техническом университете. Основные положения диссертации изложены в пяти публикациях.
Структура и объем диссертационного исследования. Работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии. Содержание диссертации изложено на 156 страницах. Библиография включает 228 наименований.
Проблема "ложности революционных идеалов..." в романе (Петр Лашков)
Содержанием художественного произведения является, как правило, целостная картина действительности, которая воплощает прежде всего мировосприятие художника, его представления об эстетическом идеале, с которым связано ценностное значение бытия личности. Художественный мир романов Владимира Максимова включает, как и любое произведение словесного искусства, три взаимосвязанных уровня: уровень внешней формы, внутренней формы и уровень эстетической концепции. Главными подсистемами внешней формы являются речевая организация текста и рит-мико-мелодическая организация, создаваемая с помощью многообразных художественных средств. "Внутренняя форма - это возникающая в процессе чувственного восприятия художественного текста воображаемая художественная реальность, которая и предстает как образ мира. Главными подсистемами, организующими все образы (персонажей, событий, картин, деталей, подробностей) в художественную модель целого мира, является пространственно-временная организация, хронотоп и субъектная организация (система повествования)" [1].
Исходя из этих теоретических положений, в диссертации целостный анализ романа Владимира Максимова будет строиться как последовательное восхождение от внешней формы к форме внутренней, изучение и анализ которых приведут к поставленной цели: выявлению эстетической концепции действительности романа "Семь дней творения".
Чтобы оставаться в полной мере научным, "эстетический" анализ текста должен подразумевать "живую полноту" художественного произведения, которая не может быть передана никакими теоретическими средствами, а "доступна лишь непосредственному, живому восприятию созерцателя" [2]. Мы исходим из убеждения, что "анализ приобретает смысл и значение лишь в том, что он указывает и осознает направленность сотворческого переживания (актуализация смысла), "конкретно осуществляемого лишь при возвращении к живому восприятию самого произведения" [3].
Роман "Семь дней творения" справедливо относится исследователями к числу лучших произведений Владимира Максимова, посвященных проблеме пробуждения личности от идеологического дурмана в условиях тоталитарного общества. Состоящий из семи символических глав, роман повествует о духовном воскресении членов семьи Дашковых, отдавших делу революции все свои душевные и физические силы.
Роман "Семь дней творения" включает важнейший сюжетообразую-щий концепт "подмены". Его роль выполняет муляж окорока, выставленного в витрине магазина. Впервые с подменой истинной сущности бытия картонной трухой главный герой романа Петр Лашков сталкивается в период революционных событий в городе Узловске. Юность революции усиливается и подчеркивается юностью героя: ему только 17 лет. Истекая голодной слюной, Петр вместе с другими "пролетариями" разбивает витрину, предвкушая насыщение, избавление от голода, но, порезав руки, натыкается на картонный муляж. Много раз потом, когда герой видел гибельные последствия кровавых перераспределений материальных ценностей, гонения раскулаченных крестьян, казни бывших соратников по партии, выселение целых народов, то перед ним всегда возникал образ подмены - камуфляж окорока. Владимир Максимов пишет: "В нем вдруг как бы взломалось все, как бы разорвался круг, из которого долго и безуспешно в поисках выхода тянулась его окольцованная глухотой душа: за выбитым стеклом красовался своей фальшивой сутью камуфляж окорока" [4].
Окорок - это символ изобилия, которое обещано человечеству при построении коммунизма. Но Петр Дашков видит только перед концом своего жизненного пути, что "подменой" оказались не только материальные, но и духовные ценности, проповедуемые советской властью. Он прожил жизнь "в борьбе за идеалы" - камуфляжи, "упустив" все близкие ему души: сгубил кроткую жену Марию, растерял всех своих детей, которые так нуждались в его любви и участии: "Дочери спешили замуж из родного дома, и поэтому вышли кое-как и неудачно, сыновья подавались, куда глаза глядят и по-разному... исчезали с лица земли... Ему коротко, не приглашая, сообщали о смерти того или другого, и все" [4;т.2;с.15].
Символом "подмены", то есть обмана, ложности избранного Россией пути являются и такие понятия, как "правда", "правота", "честь", "человеческое достоинство". Все эти слова в романе "Семь дней творения" оказываются в устах персонажей - "победителей", коммунистов - фальшью, кощунственной ложью. А для героев "побежденных" - представителей интеллигенции, крестьянства и рабочего класса - "полыми", пустыми, ничего не значащими определениями. Слова, наполненные семантикой "подмены", выполняют в романе функции характеристики образов и выражения авторского сознания.
В своей сказке - притче "О сером козлике" запертый в сумасшедшем доме перед расстрелом "оппортунист" Иван Сергеич объяснил суть "всеобщей подмены", которую провели в России большевики: Козлы возомнили себя вояками и стали питаться "убоиной" : "Нынче все, которые с мандатами, горлом берут" [4;т.2;с.57]. Все их пугаются, принимают козлов за волков: сначала всех "тошнило от убоины", а теперь все привыкли, пристрастились, и козел даже с перепугу двух серых волков загрыз: "Живи, не хочу... Только чем дальше, тем хуже, пропадать стала в лесу пища.
Распад личности в тоталитарном обществе в романе "Семь дней творения" (Андрей и Василий Лашковы)
Главный герой романа Петр Васильевич Лашков, как показывает предшествующий анализ, представляет собой "несломленную" личность, "победителя", который только в конце своей жизни осознал роковые ошибки большевистской "победы" в России и сумел переродиться, "сотворить" себя заново. Такой герой в романе только один.
В противовес этому Владимир Максимов показывает десятки героев, или полностью или частично "сломленных системой". Проблема деградации и полного распада личности в условиях тоталитарного режима, является, таким образом, одной из центральных в романе "Семь дней творения".
Среди побежденных оказываются братья Петра Васильевича - Василий Васильевич и Андрей Васильевич Лашков. Они переходят из стана "победителей" в стан "побежденных". Прибежищем истерзанной социальными катаклизмами человеческой души становится природа, лес. В начале повествования автор романа помещает символическое видение Андрея. "И снилось ему поле, пустое, простеленное со всех четырех сторон поле, с одним единственным деревом... - у кромки горизонта. И он полз к нему -этому дереву, чтобы укрыться, спрятаться там от смертного воя вокруг..." [4;т.2;с.93].
Дерево - единственное живоносное существо, может спасти человека от смертного тлена войн, драк, кровавой борьбы. И Андрей Лашков в конце жизни становится лесничим, укрывается в лесу, где обретает трудное счастье в семье с любимой женщиной и ее детьми.
Андрей представляет крестьянскую ветвь рода Дашковых. Война застала его тридцатилетним комсомольцем. Личная жизнь его не сложилась из-за классовой неприязни односельчан к "партийному", которую они испытывали после насильственного процесса коллективизации и раскулачивания зажиточных крестьян.
Андрей - честный, убежденный в правоте "революционного" дела, человек. Он выполняет партийные задания, ставя их выше всего личного. Когда ему поручили перегнать колхозное поголовье скота, чтобы спасти его от фашистских захватчиков, то Андрей с жаром, с осознанием значительности спасения народного добра взялся за это трудное дело, заставшее его врасплох.
Андрей всегда был только подчиненным, а теперь вынужден был командовать многими людьми. Его тревожила мысль, что "погодки воевать уходят", а он "заместо пастуха в другую сторону" [4;т.2;с.96]. Но герой принимает безоговорочно "наказ партии" и преодолевает свои "героические романтические порывы, он начинает выполнять "прозаическое" задание, которое окажется не менее драматическим, чем воевать с фашистами.
Впервые Андрей усомнился в правильности своего поведения во время прощального разговора со своим старшим братом, когда Петр Васильевич "сбился с тона", бросил втолковывать Андрею о партийной дисциплине, а погоревал о предстоящей долгой разлуке с сочувствием и горечью. В итоге
Андрей и Петр поняли, как много в жизни значит один для другого. Автор заключает: "Братья служили один одному той единственной связующей нитью со всем, что зовется семьей, фамилией, родом, без которого они, сами по себе, ничего из себя не представляли" [4;т.2;с.96].
Возрождение души начинается с "любви к родному пепелищу", к предкам, к семье. Люди начинают свой путь к истине через страдания к спасению. Андрей вглядывается в каждого, кто должен совершить переход с семьями, скотом по "пустыне", как когда-то библейский Моисей блуждал со своим народом, чтобы выдавить из душ людских рабство.
"Шибко партийный" Андрей обращается к Богу, молясь о благополучном исходе: "Господи, какою же мерой надо будет воздавать им, чтобы довести до места и никого не потерять? А главное - ничего не потерять" [4;т.2;с.102].
Андрей испытывает от самого близкого человека, возлюбленной Александры, жгучую к себе ненависть. Герой оправдывается перед своей совестью: "Ему приказали - он выполняет", но вдруг понял, что мир поделен на тех, кого гонят, и тех, кто гонит. Они - Дашковы - всегда принадлежали ко вторым. В душе Андрея впервые возник вопрос: почему так, по какому праву? Но ответить он не смог и постарался заглушить свою осознанную вину, свою совесть.
Люди стойко переносили все тяготы пути. Андрей увидел, что за ярлыками, партийными клеймами стоят неординарные личности. Бывший "корниловец" Бобошко Григорий Иванович, оказался не только отличным ветеринаром, но жертвенным человеком, любящим всех людей больше, чем свою жизнь.
"Балабол и бабник" Санька Сурыгин, рискуя жизнью, передает воду измученным жарой арестантам. А когда полковник ГПУ заставляет Андрея расстрелять станичников за то, что не выделили места для скота, то Андрей становится на сторону побежденных, отпускает старика, так как видит жес 33 токость и несправедливость "победителей", к которым и сам до этого принадлежал. После всего пережитого его не оставляет чувство тщеты и суетности той жизни, какую он вел раньше: "Друг друга гоним, как скотину, только в разные стороны" [4;т.2;с.118].
Герой двойственный и противоречивый, он тут же обвиняет в принижении партийного интереса гуртовщика Федора, который после родов жены хочет остаться в ближайшем селе, чтобы поддержать здоровье роженицы и ребенка. Андрей угрожает Федору, а автор романа комментирует это так: "Фамильная ожесточенность прорвалась в нем и понесла его" [4;т.2;с.121].
Останавливает его Бобошко тем, что объясняет, что душа живая родилась и "Божьей красотой заполнилась". Это важнее сбереженного государственного скота: "Ведь не скот нас, мы его производим... Да один вздох людской ценнее всех рек молочных..." [4;т.2;с.125].
Через некоторое время герой видит, как может быть низок человек, как может быть поругана "Божья красота" в нем. Случай с цыганским табором, когда цыгане и обманули, и принесли огромную радость своим пением, и обокрали, вызвали звериную жестокость, убедил Андрея в правоте ветеринара Бобошко, который заключил: "Вот вам русский мужик в полной красе. Нету у него, у этого мужика берегов. Убили человека, словно муху, а теперь жалеть будут, пьянку... по этому поводу затевают мертвую... Что не говори, а чего только в российской голове не намешано!" [4;т.2;с.132].
Типы повествователей в романе. Система внутренних жанров
В романе "Семь дней творения" повествование ведется от третьего лица. Основной повествователь - это всеведующии нарратор, который не только изображает настоящие и происшедшие когда-то события, случившиеся с персонажами романа, но и фиксирует внутренние изменения в духовном состоянии героев.
В эту классическую манеру повествования, свойственную реалистической литературе XIX столетия, Владимир Максимов вставляет оформленные как внутренние жанры религиозные проповеди, рассказы героев, внутренние монологи, притчи, диалоги без комментариев, "подслушанные разговоры", письма, "видения".
Все эти вставки органично вписываются в текст романа, создавая оригинальную систему романа, работающую на выявление авторской позицийовествователь особое внимание обращает на сны главных героев, которые проясняют истинные подсознательные причины поступков и поведения таких центральных персонажей, как Петр Дашков, Андрей Лашков, Василий Лашков, Антонина.
Изображая "Клан" партийных работников крестьянского происхождения, автор романа занимается поисками закономерностей в их поведении, в привычках, в жизненной установке. Так, первая глава, рассказывающая о преображении деда Петра Лашкова, начинается с описания сна, в котором деревенские знакомые героя - "воры, братья Ламские, волокли мимо его окон паровозную трубу в детской коляске и при этом озорно подмигивали ему" [4;т.2;с.7]. Петр Васильевич "захлебнулся обидой", вначале не понятной для него, но постепенно, осмысливая увиденное во сне, понял, что паровозная труба в детской коляске - это знак неправильно прожитой жизни, в которой на первом месте были работа (в паровозном депо), общественный долг, партийные идеалы, а на последнем - семья, дети, любовь. Не случайно сразу же после пробуждения Петр Васильевич вспомнил похороны жены и череду уходов из дома детей, которые умирали далеко от него, потеряв с ним какую-либо родственную связь. Это происходило потому, что самым употребительным в его лексиконе было слово "нельзя". Нельзя вообще ничего. Но дети росли, и мир с каждым следующим днем становился для них шире и выше его "нельзя". "Они уходили, а он оставался в злорадной уверенности в их скором возвращении с повинной. Но дети не возвращались. Дети предпочитали умирать в стороне от него" [4;т.2;с.15-16].
Повествователь перемежает изображение сиюминутного, происходящего сейчас, и воспоминаний о прошлом, которые он называет "путешествиями к себе". Такая система распространяется в основном на способ изображения главных героев. Но в конце романа появляются оформленные как органично входящие в роман внутренние жанры - "видения". У Петра Васильевича их четыре, причем и они выделены в главки и обозначены, как "Видение Петра Васильевича", "Еще одно видение Петра Васильевича", "И еще одно...", "И еще..." [4;т.2;с.440, 457,468, 484].
"Видения" отличаются от воспоминаний тем, что они в наиболее зримой, яркой форме воспроизводят прошлое, подчеркивая его соприсутствие в настоящем. "Видение" у Владимира Максимова означает "сон героя", в котором самые важные детали "выпячиваются", преувеличиваются, а время сгущается, события накладываются друг на друга.
Первое видение появляется в главе шестой "Суббота. Вечер и ночь шестого дня". Во время похорон брата Василия Петр Дашков силится вспомнить, где он видел мужчину с цепкими глазами, говорившего прощальные слова покойнику о бдительности и беспощадности к врагу. Во сне приходит к герою Аванесян, и все встречи с ним предстают необычайно четко и выпукло. То, что не смог вспомнить Петр Васильевич наяву, обнаруживается в глубинах памяти. Герой видит циничность, безжалостность поступков и убеждений председателя уездного чека. Для него "пролетарское самосознание" - это ненависть ко всем, кто мешает добиться поставленной цели. Аванесян отметает все нравственные нормы, считает себя и подобных себе сверхлюдьми, имеющими право превосходства над остальными. Но бахвальство Аванесяна, его звериная жестокость и цепкость, "в видении" во сне предстают перед Петром Дашковым как "суетливо-жалкие". Не случайно появляется в видении "снежная завеса", разгораживающая двух коммунистов. Это свидетельство разъединенности духа героев. То, что Петр Дашков находится по другую сторону, подчеркивается последующей сценой: "Еще в сенях, стряхивая с себя искристую порошу, услышал он доносившееся из горницы шепотное бормотание жены: "Блаженны хранящие откровения Его, всем сердцем ищущие Его... Они не делают беззакония, ходят путями Его... Всем сердцем ищу Тебя, не дай мне уклониться от заповедей Твоих..." [4;т.2;с.444].
Петр неожиданно оказывается между двух огней, между двух вер. И выбирает веру Марии. Во сне герой четко осознает, что Аванесян обречен: "Немного, видно, ты счастья нажил у власти сидя, председатель, ох, как немного! Только хорохоришься" [4;т.2;с.444].
На молитву же жены коммунист Дашков отреагировал так: "И впервые... Петр Васильевич постеснялся перебить жену за этим ее занятием: "Каждому свое. Пускай отведет душу" [4;т.2;с.444].
Способы выражения авторской позиции в романе "Семь дней творения". Голоса второстепенных персонажей
В анализируемом произведении повествование вмещает не только оформленные внутренние жанры, но и растворенные в текстовом потоке элементы, отрывки жанровых образований, в которых звучат неповторимые голоса различных персонажей. Сами герои романа называют их по-разному: "рассказец", "притча", "байка", "сказка", "проповедь". Сопровождаемые авторским комментарием или без него, эти монологи дополняются еще одним диалогическим жанром: "подслушанные разговоры". Все они выполняют общую жанрообразующую роль и являются одновременно средствами выражения авторского видения мира, выступая эффектным способом характеристики образов.
Возьмем монолог Василия, в котором героем подводятся жизненные итоги. Через сказовую манеру, характерную для русского крестьянства, в повествовании передается особое, неповторимое мировосприятие героя, его индивидуальность. Он говорит не столько языком, сколько сердцем: "Здесь, братишка, у меня все. Вся жизнь у меня здесь. Жизни-то, правда, не было, маята одна, но какая была - не забыть... Эх, Петек... и каким только ветром нас закружило! Помню, пришел из армии, живи - не хочу!... Только не вышло по-моему... Не дали. Как начали с меня долги спрашивать, так досе и не рассчитаюсь. Кругом я оказался всем должен: и Богу, и кесарю, и младшему слесарю. Туда не пойди, того не скажи, этого не делай. И пошло, и поехало, как в сказке: чем дальше, тем страшней. А за что? За какую такую провинность?" [4;т.2;с.71].
Этот горький монолог персонажа сопровождается символической деталью: за окном судорожно, явно обессилев, дергалась и вздрагивала моль, попавшая в паутину. И на эту моль был похож говорящий Василий, которого паутина власти затягивала "все туже и туже, пока пыльные крылья окончательно замерли в ее губительной сети". Спившийся Василий уже не далек от смертельной болезни.
Паутина тоталитаризма предстает в иных, еще более грубо животных образах в "сказке" Ивана Сергеевича, так же как и Василий, стоящего на пороге гибели и подводящего итоги жизни.
"Я, землячки,... сказку в бессонье придумал... Начало старое... Жил-был у бабушки серенький козлик... Вышел козел, в свою пору, от бабушки, стал рогами шевелить... Встречается ему лиса. "Что, - говорит, - безрогий, рогами шевелишь?" "Есть, - говорит, - хочу, а травы нету". "Дурак, - говорит, - какой же осел нынче траву потребляет? Все равно мясо жрут" [4;т.2;с.57].
Лиса предлагает "работать под серого": "Нынче все под него работают. Зайцы и те без убоины не ложатся". "А как же, - спрашивает, - я задержу кого, кто же меня - козла - испугается?" "А ты "на бога" бери, горлом. Нынче все, которые с мандатами, горлом берут..." [4;т.2;с.57].
Козел послушался и всех волков перегрыз. Но вскоре в лесу "стала пропадать пища, все стали под серого косить". И козел затосковал. Понял, что жестоко обманут, да поздно.
Так передана заключенным в психушку дезертиром Иваном Сергеевичем суть послереволюционной российской истории. Революция, призванная "освободить от оков рабочий класс", обернулась крахом и развалом страны и деградацией личности.
А в рассказе-монологе коменданта общежития Альберта Гурьяныча содержится критика русского крестьянства, которое дает себя превратить "в убоину": "Мужички, говоришь? Кормильцы! ... Вон немцы на своих супесях по шестьдесят берут, а наш чудо-богатырь на черноземах до сих пор пятнадцать на круг не дотягивает. Темен, ленив, поди, русский мужичок. Не жалеть его надо, а учить... Не терпит русский мужичок, чтобы кто-нибудь выделялся. Они живут по-свински - значит, все так же должны жить" [4;т.2;с.379].
Очевидно, что Владимиру Максимову нужны голоса всего народа, каждой отдельной личности, чтобы понять историю России во всей ее сложности. И он представляет различные точки зрения, вводит "многоголосие" в свое повествование, лишая истину однозначности и прямолинейности. Трагическое начало Великой Отечественной войны 1941-1945 годов передано через полилог соседей, выглядывающих из окон: "И сразу пошли взрываться, как хлопушки, окна и двери: - Берут, что ли? - Берут. - И женатого. - Обоих. - Помыкают бабы горя. - Всем достанется. - Говорят, скоро кончим. - "Говорят"! Полоцк сдали..." [4;т.2;с.240].
Диалоги без комментариев используются для передачи самых драматических моментов жизни персонажей, когда герои находятся "на пороге", "на грани" между жизнью и смертью, любовью и ненавистью. Таковы диалог матери Храмовой с врачом о судьбе дочери [4;т.2;с.251], разговор Наташи и Вадима накануне побега его из психушки [4;т.2;с.354] и многие другие.
Философскую концепцию бытия разрабатывают такие персонажи, как ветеринар Григорий Иванович Бобошко, объезчик Лев Львович Гупак, скульптор, друг Осипа Меклдера, сам Осип и другие. Используется притче-вая форма, проповедь, жанр размышления.
Бобошко - старый, больной одинокий человек, "из бывших кормильцев" помогает перегонять колхозные стада, спасая их от немецких захватчиков. Человек верующий, он со смирением принимает все тяготы пути, помогает всем подряд. Чувствуя в Андрее Лашкове доброе сердце, Бобошко старается смирить и смягчить его насильственные методы руководства людьми.
Герой проповедует христианское отношение к миру. После того, как Андрей осквернил церковь, приказав загнать туда скот, и лучшие пастухи в знак протеста ушли от него, Бобошко объяснил свою позицию философски: "Говорится в Писании: Господь создал человека в один день... Только ведь это не один земной день, а одна земная вечность. А мы с вами возомнили за двадцать быстротекущих смертных лет содеять то же самое. Рано, раненько мы возгордились, не по плечу загадку взяли. Вот и пожинаем плоды" [4;т.2;с.138].
Свою философию бытия ветеринар раскрывает затем в притчевой форме. Это происходит в момент полного отчаяния Андрея Васильевича, когда он заявляет Бобошко, что не хочет больше жить. Истинным "пастырем овец" оказывается Бобошко, а не назначенный партией Андрей. И герой объясняет, что жизнь - это "трехполье": когда одно поле цветет, другое дышит, третье - в залежи отдыхает. Притча Бобошко - это изложение подлинной истории земного и небесного бытия Иисуса Христа, приспособленное к возможному атеистическому восприятию коммуниста Андрея Лашкова.
Божий ангельский мир предстает в притче обыкновенным земным, но идеальным вариантом бытия: "Когда-то, очень давно, на одной далекой и прекрасной планете жили удивительные люди. Они создали себе бесподобную жизнь: жизнь без войны, без болезней, без смерти" [4;т.2;с.162].
Люди перемещаются по космосу на сотворенных с помощью разума летательных машинах, ища для духовного общения себе подобных, но находят земля с дикими злобными людьми и посылают Лучшего из Лучших для возвещения Истины и исправления- Далее Бобошко излагает историю распятия и воскрешения Христа.
