Содержание к диссертации
ВВЕДЕНИЕ СТР. 4
ГЛАВА 1. ФОРМИРОВАНИЕ АРХЕТИПОВ ДИАЛОГА «ХУДОЖНИК И ВЛАСТЬ» КАК ИННОВАЦИОННОГО РЕСУРСА В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ КОНЦА XVIII -НАЧАЛА XIX ВВ.
ГЛАВА 2. ТРАНСФОРМАЦИЯ ТИПОВ ДИАЛОГА «ХУДОЖНИК И ВЛАСТЬ» В УСЛОВИЯХ СОВЕТСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ И НОВЫХ ФОРМ ИННОВАЦИИ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ XX в.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ -145
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Введение к работе
Взаимоотношения искусства и власти всегда принадлежали к кругу наиболее важных проблем, фокусирующих в себе ценностно- смысловое содержание той или иной исторической эпохи и ее культуры. От характера этих взаимоотношений, меры их гармонии или конфликтности, во многом зависела и стабильность общества, поскольку духовная, или, по терминологии П.Бурдье (1), символическая власть, присваиваемая производителями культурных ценностей, в определенные моменты жизни общества могла становиться серьезным конкурентом реальной политической власти. Аксиологически данная проблема общезначима и общеинтересна, поскольку связана с социально-нравственным выбором художника, который олицетворяет, как правило, гуманистическое начало в истории, а оно во множестве случаев вступает в серьезные противоречия с интересами государства и «сильных мира сего». Эти противоречия особенно остро и драматично проявились в русской культуре со свойственной ей дихотомичностью, отмеченной еще Н.А.Бердяевым, - тяготением, с одной стороны, к беззаветному служению государству, с другой - к его отрицанию. Постоянная возобновляемость этих коллизий в пространстве российского хронотопа обуславливает актуальность исследования, посвященного диалогу как выражению отношений художника и власти и как форме продуцирования социально-культурных инноваций.
Речь идет о различных формах (типах) диалога, складывающихся между полем политики и полем искусства в лице их субъектов в конкретные эпохи. Очевидно, что доминирование той или иной формы диалогических отношений (диалога-спора в его разных градациях, диалога-беседы и т.д.) в данной сфере связано прежде всего с общим политическим характером времени, уровнем его демократичности. Однако, немаловажна роль и других факторов, в том числе социокультурных, субкультурных и личностных. Основным объектом диалога при этом становятся, как правило, противоречия между официальной картиной мира (опирающейся на концепты и символы, транслируемые институтами идеологии и культурной политики), и альтернативными картинами мира и соответствующими социокультурными идеями и проектами, возникающими в результате критической рефлексии общества и его художественной элиты. Исходя из этого, можно сделать вывод, что диалог «художник и власть» представляет собой чрезвычайно важный для культуры инновационный интеллектуальный и гуманитарный ресурс (могущий быть по своему характеру и традиционалистским, консервативным или неоконсервативным, в зависимости от установок на сохранение или изменение ценностных норм), использование которого имеет большое практическое значение.
Исследование диалогических отношений власти и искусства в России
в аспекте содержания их инновационного ресурса является, на наш взгляд,
одной из важных научных задач, реализация которых может пролить
дополнительный свет на истоки некоторых современных социокультурных
проблем российского общества, а также на пути их решения. Речь идет, в
частности, о преодолении стереотипов восприятия социальной роли
художника, ставящих на центральное место понятие «гражданственности»
искусства (фактически под ним нередко подразумевается
революционаристский активизм, абсолютизирующий форму
острополемического диалога художника с властью, далеко не всегда продуктивного, прежде всего по причине низкого уровня его политической и социокультурной репрезентативности). Опыт последних российских десятилетий особенно ярко раскрыл глубокую противоречивость влияния диалога-спора «художник и власть» на общественные и культурные процессы, при этом обнаружились и явно негативные, дезинтегрирующие последствия амбициозного и некомпетентного вмешательства представителей поля искусства (особенно литературы) в поле политики. Все это приводит к необходимости исследования историко-культурного генезиса данной проблемы на российской почве.
Целью настоящей работы является выявление, описание и анализ наиболее характерных для русской культуры форм диалога художника с властью в контексте развития и трансформации русской культуры в XIX и XX в.в.
Задачи исследования:
1.Определить объективные критерии классификации форм диалога «художник и власть» на основе теоретико-эмпирического материала и сложившихся культурных архетипов.
Выявить зависимость форм диалога: а) от политических установок власти; б) от ценностных установок и творческих стратегий художника.
Дать характеристику основных форм диалога «художник и власть» на конкретных примерах.
4. Раскрыть понятие инновационного ресурса культуры с
подразделением инновации на социокультурную и художественную.
Рассмотреть отношение отдельных художников к инновации с учетом эволюции их мировоззрения.
Обосновать постановку проблемы оптимизации (гармонизации) соотношения традиции и обновления как наиболее актуальной для диалога «художник и власть» в качестве инновационного ресурса культуры.
Объектом исследования являются диалогические отношения между властью и искусством (властью и отдельными, наиболее крупными и знаковыми в данном отношении фигурами художников). Предмет исследования - анализ отношений «художник - власть» как среды, порождающей культурные инновации.
Информационный и теоретический материал по тематике отношений «художник и власть» чрезвычайно широк и разнообразен, однако,
специальных исследований, опирающихся на культурологические подходы, с включением понятия диалога, очень немного. В связи с этим, говоря о степени научной разработанности проблемы, следует сослаться прежде всего на важнейшие в теоретическом плане работы, посвященные диалоговой концепции культуры (М.М.Бахтин, В.С.Библер) (2), а также концепции о бинарных и тернарных структурах культуры (Ю.М.Лотман, Б.А.Успенский), в соответствии с которой русская культура характеризуется преимущественно как бинарная, основанная на историческом противостоянии дуальных оппозиций, своего рода «манихействе», имеющем преломление как в теоретической, так и в практической плоскости. Структурная особенность такой системы культуры определяется авторами концепции как «двухполюсное ценностное поле, разделенное резкой чертой и лишенное нейтральной аксиологической зоны».(3) Данная структура, в отличие от общеевропейской тернарной, ориентированной на стремление к диалогу в любой форме, - скорее монологична, т.к. подразумевает абсолютизацию и не знающее компромиссов противопоставление полярных ценностных символов - Добра и Зла, Правды и Кривды, Святости и Греха, Справедливости и Несправедливости, Силы и Слабости, Старого и Нового и т.д., что выражается в этическом максимализме и сопутствующем ему нигилизме по отношению к явлениям и персонам (особенно властным, авторитетным), замеченным или заподозренным в отступлении от положительного полюса указанных категорий. Именно этим во многом объясняется свойственная российской истории цикличность, с периодами «раскола», «смут» и «взрывов», в которые происходит инверсионная, «маятниковая», смена семантики указанных оппозиций, что подчеркивается в работах А.С. Ахиезера и ученых его школы (4).
Конкретное историческое воплощение эти черты русской культуры находят в таких особенностях национального менталитета, как патерналистичность сознания, предполагающая наличие безусловного (сакрального) авторитета, как склонность к крайностям, к простым решениям в ситуациях «смуты», связанных с падением авторитета, а также повышенная суггестивность (легковерие) по отношению к новым авторитетам, предлагающим подобные решения. Несмотря на существенные изменения в психологии общества в период советской модернизации, эти черты традиционной (архаичной) культуры во многом сохранили свое значение и в новейшее время, в том числе в художественной среде, что подчеркивают работы Д.С.Лихачева, А.В.Захарова, Н.Н.Козловой, А.П.Маркова, И.Г.Яковенко и др. авторов(5).
Особая роль указанных факторов проявилась в условиях доминирования в России литературоцентрической системы культуры, означающей повышенную зависимость настроений общества от явлений литературы, признаваемых высшей ценностью по сравнению с ценностями, исходящими от других социальных институтов, в том числе от власти (этой теме посвящены работы Ю.М.Лотмана, Л.Д. Гудкова, Б.В.Дубина, М.Берга и ряда других исследователей) (6). Следует заметить, что феномен
литературоцентризма в свое время был свойствен культуре многих
европейских стран, где получил название «власти интеллектуалов» или
«райтократии» («власти пишущих») (7). Однако, в России, где в XIX в.
родилось сходное определение писателя как «властителя дум», проявления
литературоцентризма оказались особенно сильными и продолжительными в
силу глубоких исторических причин, связанных прежде всего с
ограничением гражданских свобод и слабой развитостью других социальных
институтов. Это обусловило особо позитивный (отчасти даже сакральный)
патерналистский статус литературы в национальной культуре, что
объективно поставило ее в положение постоянного соперника традиционного
государственно-церковного патернализма и вместе с тем привело к
определенной гипертрофии в понимании социальной роли литературы - к
выдвижению на первый план акцентуированных политических, ценностно-,
ориентационных, познавательных, дидактических, пропагандистских и
других утилитарных функций и недооценке (а иногда и отрицанию)
самостоятельного значения эстетической функции. В данном случае можно
говорить, что искусство нередко становилось не столько целью, сколько
средством для достижения определенных целей и использовалось, как
определяет подобную тенденцию Ю.Г.Фохт-Бабушкин, «не по его
сущностному назначению».(8) Одним из непосредственных результатов
действия феномена литературоцентризма явилось широкое
распространение оторванных от реальности художественно-
мифологических версий исторического процесса, т.е., «истории, выстроенной на основе литературных текстов, в становлении которой участвуют не только писатели, но и филологи, искусствоведы, критики».(9) Следует заметить, что данная тенденция - при недоверии к официальной идеологии и историографии - приобрела широкие масштабы еще в дореволюционной России, а затем стала одной из специфических черт массовой советской культуры.
Наиболее ярким выражением национальных особенностей понимания
социальной роли словесного (впрочем, не только словесного) искусства
явилась склонность к противопоставлению его «гражданского», т.е.
общественно-актуального начала началу «поэтическому», т.е.
художественно-философскому.(Ю) Эта коллизия, ярко обозначившаяся еще в начале XIX в., во времена А.С.Пушкина (об отношении к ней самого Пушкина у нас будет повод сказать ниже), под влиянием исторических обстоятельств приняла одностороннее развитие, что выразилось в нараставшем подчинении литературной деятельности утилитарно-злободневным задачам, в особом символическом возвышении образа «поэта-гражданина», вступающего в разные формы конфликтного диалога с властью, с другой стороны - в недооценке и даже уничижении деятельности художников, исповедовавших принцип так называемого «искусства для искусства», где сама субстанция власти выводилась за рамки предмета творчества, либо воспринималась индифферентно. Особенно ощутимо эти коллизии давали о себе знать в периоды высокого социально -
политического напряжения, в предкризисные и кризисные эпохи, связанные
с возникновением реального потенциала инновационных альтернатив
развития общества, т.е. в моментах флуктуации и бифуркации.(11) При этом
все большее число деятелей литературы стало выдвигаться на роль
«учителей» и «властителей дум» общества, концентрируя вокруг себя
силовые поля, в той или иной степени оппозиционные официальной власти,
и создавая тем самым дополнительные точки бифуркации в
социокультурном процессе. Одним из выражений этой тенденции стали
духовные поиски выдающихся русских писателей, стремившихся (как
своими художественными произведениями, так и публицистикой) внушить
обществу наиболее совершенные социальные и нравственные идеалы,
являвшиеся альтернативами сложившемуся порядку. Будучи отражением
острых общественных потребностей и воплощая в себе высшие бытийные
потребности самопознания и нравственного совершенствования человека и
человечества, эти поиски сыграли огромную роль в развитии философско-
этической мысли, духовной культуры России и мира. Однако, при
несомненно благородных гуманистических мотивациях выдвигавшиеся тем
или иным влиятельным писателем рационализированные инновационные
рецепты «спасения» страны (народа, общества, мира), принимая форму
морального учения, религиозно-политической доктрины или
художественно-образной идеологемы, - неизбежно вступали в противоречие
с действительностью. Квазиличностное начало, сопряженное с чрезмерным
субъективизмом, максималистскими ценностными установками и
отсутствием государственно - политической репрезентативности, придавало
этим идеям скорее утопический характер, что способствовало
распространению социальных иллюзий, вызывало недоверие к институтам государства и, в конце концов, усиливало «смуту» или социальный хаос в граждански неразвитом обществе. При этом слои общества, безраздельно доверявшие писателю-кумиру, невольно становились заложниками его личных пристрастий, противоречий и заблуждений.
Революционные взрывы 1905 г. и, в еще большей мере, 1917 г., дали серьезный повод задуматься об этих парадоксах воздействия литературы на общественное сознание, и горячие философско-политические споры (в центре которых оказались фигуры Л. Н.Толстого и Ф.М.Достоевского, а также представителей реализма XIX в. и модернизма начала XX в.), привели в итоге к гораздо более трезвой и сдержанной оценке общественного значения художественной деятельности и ее последствий, нежели это было ранее. Перед лицом трагических социальных катаклизмов в России впервые встал вопрос об исторической ответственности литературы, о ее прямой моральной вине (понимаемой отнюдь не метафизически) в создании опасных утопических мифов и разжигании общественных страстей - этой теме посвятили свои размышления многие выдающиеся представители русской культуры, в частности, авторы известных сборников «Вехи» и «Из глубины». Подверглась переоценке и сама претензия деятелей литературы на особый статус, на роль «учителя»
общества и выразителя «последней правды жизни», на поверку
оказавшаяся чрезвычайно сильным катализатором социальной
дезинтеграции. Один из важных выводов в связи с этим сделал Н.А.Бердяев: «Русское искание правды жизни всегда принимает апокалиптический или нигилистический характер... Это создает почву для смешений и подмен, для лжерелигий».(12)
Этот мощный всплеск критики, который можно назвать одним из «моментов истины» в самопознании русской культуры, поскольку он обнажал ее внутренние противоречия, к сожалению, остался практически не осмысленным в последующую эпоху. Между тем, в нем содержался еще и своего рода прорыв в области философского знания о России. Объективно данная критика представляла собой реакцию наиболее чуткой части общества на зримо проявившееся несоответствие идеальных устремлений видных представителей русской литературы реальному ходу жизни, т.е. фактически означала признание печальных результатов осуществления на российской почве того закономерного всемирно-исторического противоречия, которое Г.Гегель называл «иронией истории».(13) Необходимо заметить, что термин великого немецкого мыслителя никогда не был популярен ни в старой России, ни в СССР - наоборот, он всячески отторгался, и в этом отторжении нельзя не увидеть весьма важный с философской и культурологической точки зрения знак (данного аспекта мы коснемся в последующих главах). Лишь пережитая в конце 1980-х - начале 1990-х годов новая полоса социальных катаклизмов заставила вспомнить об актуальности понятия «иронии истории» в приложении к судьбе России, и в связи с этим - задуматься о проблемах, связанных с любого рода самонадеянной субъективностью, проявляемой как политиками, так и представителями художественной интеллигенции. Однако, в большом массиве работ, посвященных особенностям российского общественного сознания в части его преимущественной ориентации на магнетический комплекс литературно-художественных явлений (14), почти не затрагиваются вопросы, вытекающие из ощутимого типологического сходства социокультурных ситуаций прошлого и настоящего, т.е. осознанный в свое время российским обществом урок крайне противоречивого (в том числе и негативного, дезинтегрирующего) влияния литературы на социальный процесс, слабо увязывается с современностью. Между тем, очевидно, что на новом витке истории, в период, предшествовавший «русской революции конца XX в.», и в ее ходе -несмотря на качественно иное содержание времени и иной набор фигур литературного влияния - обнаружились тенденции, во многом схожие с теми, что наблюдались в период революций начала века. Это связано, на наш взгляд, с проявлением объективных закономерностей, вытекающих из того факта, что в советский период не только сохранилась, но и во многом упрочилась литературоцентрическая модель культуры с ее основными признаками - особым, патерналистским статусом литературы и писателя в обществе и наличием широкой аудитории, чьи настроения в
большой степени зависели от идей, почерпнутых в книгах и журналах. (В несколько утрированном виде эту читательскую особенность отразил в свое время Н.А. Некрасов: «... Что ему книга последняя скажет, /То на душе его сверху и ляжет».(15) Фактически в данном случае речь идет о специфических психологических механизмах массового чтения и восприятия текстов - механизмах, в основе которых лежит повышенное доверие к личности Писателя и его Слову, а нередко и безоговорочная вера в него как своего рода жреца, изрекающего завораживающие истины, что позволяет говорить о наличии большой доли несамостоятельности или социального инфантилизма в обществе с литературоцентрической моделью культуры.
По тонкому наблюдению Л.Я.Гинзбург, чтение представляет собой двойной процесс - «по возможности полного усвоения мысли в пределах, указанных ее автором, и полного истолкования мысли, уже в пределах. возможностей читающего и данных, которыми он располагает». (16) В инфантильном читательском восприятии первая сторона процесса, как правило, доминирует над второй. В более общем плане в данном случае можно говорить о проявлении одной из черт русского национального характера, которая определяется как «легковерие» или повышенная внушаемость (суггестивность). Знаменательно, что на этой черте счел необходимым остановиться в одной из своих последних работ академик Д.С.Лихачев. (17) Конкретные проявления «легковерия» по отношению к литературным артефактам будут рассмотрены в ходе нашего исследования.
Необходимо подчеркнуть, что природа «символической» власти искусства связана не только с особым значением слова и символа в жизни людей, но и с психологическим механизмом внушения и убеждения посредством авторитета. Как замечал Б.Поршнев, «эффект внушения в огромной степени зависит от авторитета внушающего в данной среде»; та же роль принадлежит авторитету и в процессе убеждения, предполагающем -для преодоления недоверия - использование широкого арсенала средств «от логической неопровержимости доказательств до психологических нюансов».(18) В русской культуре, по наблюдению Ю. Лотмана, «категория авторитетности, ее степени и ее источников играет первостепенную роль: таким образом, центр внимания переносится с того, «что» сказано, на то, «кем» сказано, и от кого этот последний получил полномочия на подобное высказывание».(19) На основании этого можно сделать вывод, что каждый талантливый художник , обладающий даром интеллектуально-эмоционально воздействия методами художественного слова и символа (в наибольшей степени внушающего и убеждающего), и во многом благодаря этому завоевывающий высокую репутацию, авторитет или даже харизму, а также полномочия от общества на коммуникативное высказывание (часто подкрепляемые поддержкой власти), - потенциально является серьезной социальной силой, способной в известной мере управлять массовыми настроениями и культурными процессами в задаваемом им самим, своими ценностными установками, направлении. Однако, реализация этого
потенциала зависит прежде всего от уровня личных и общественных притязаний того или иного писателя - фактора, связанного с индивидуальной психологией, философско-эстетическими взглядами и пониманием своей миссии в конкретных исторических обстоятельствах.
В связи с этим непосредственное отношение к нашей теме имеют научные разработки по более общим проблемам, касающимся роли интеллигенции в обществе. Самый широкий спектр мнений на этот счет -подчас противоположных - дает сборник статей «Русская интеллигенция. История и судьба» (М. Наука. 2001). Представляется не вполне правомерным имеющее место в некоторых статьях противопоставление понятий «интеллигент» и «интеллектуал», а также утверждения о том, что «русский интеллигент, по определению, - оппозиционер любой власти». На основании работ зарубежных социологов и культурологов ( от М.Вебера до П.Бурдье и Ю.Хабермаса )(20) можно сделать вывод, что этическая компонента (особое значение которой подчеркивается в концепте «русский интеллигент»), занимает не меньшее место и в деятельности интеллектуалов Запада, но понимание ими оппозиционности имеет в основном иной характер, ориентированный на культуру разумного компромисса и поиски диалога-согласия с действующей легитимной властью, что тесно сопряжено с понятиями социальной и экзистенциальной ответственности. Такие же черты были свойственны и многим видным представителям русской культуры. В связи с этим представляется глубоко верным - и важным для нашего исследования - положение П.Бурдье: «Не существует непримиримого противоречия, как полагают некоторые, между независимостью и ангажированностью, между позицией разрыва и сотрудничеством, могущим быть конфликтным и критическим...Подлинный интеллектуал - тот, кто может установить сотрудничество, сохраняя позицию разрыва» .
Роль данных установок в художественной, а также в художественно-публицистической деятельности чрезвычайно велика. В процессе социокультурной инновации, в условиях специфики национальной культуры (при постоянном присутствии жесткой оппозиции Старое - Новое, «сохранение - изменение»), наиболее важно избежать крайностей, что подчеркивают работы Д.С.Лихачева, С.С.Аверинцева, А.С.Запесоцкого, Н.А.Хренова, О.А.Кривцуна, Г.М.Бирженюка, А.П.Маркова, Ю.М.Шора и других авторов. Что касается художественной (эстетической) инновации, то она в принципе не может иметь нормативных противопоказаний, и, обладая свойством внутренней циклической саморегуляции («в конечном счете, каждый новатор трудится для инерции, каждая революция производится для канона», как подчеркивал Ю.Н.Тынянов) (21), способствует обогащению искусства. Претензии власти на управление данными процессами, на регламентацию эстетических норм, как правило, производят обратный эффект и провоцируют обострение диалога «художник и власть», что было
1 Бурдье П. Социология политики. МЛ 993. С.318.
особенно характерно для советского периода (М.А.Чегодаева, Е.С.Громов, К.Б.Соколов и др.). Наиболее плодотворным средством объективной оценки содержания инновационного ресурса художественной культуры в ее диалоге с властью выступает квалифицированная критика - не столько узкопрофессиональная, зачастую подчиненная корпоративным и конъюнктурным интересам, сколько философско-герменевтическая (Г.Гадамер, М.М. Бахтин, Л.Я.Гинзбург, МЯ.Гефтер, A.M. Пятигорский, М.С.Каган, Е.В.Волкова). В целом, исследованиям диалогических отношений «художник и власть» в современной науке недостает глубокой методологической разработки.
Теоретико-методологическая основа исследования выстраивается на концепции диалога в широком философском плане - как универсальном явлении, лежащем в основе человеческого взаимопонимания, коммуникативном принципе, ориентирующем субъекта на понимание «Другого» как предпосылку взаимопонимания (М.М.Бахтин). (22) Такая трактовка подразумевает определенные пределы возможностей, согласованные с реальностью и фиксируемые категорией отчуждения (К.Маркс). В области отношений «художник и власть» данная категория имеет особое значение, т.к. онтологически в этих отношениях заложено глубокое статусное неравенство и взаимоисключающие тенденции, делающие невозможным их абсолютное тождество и слияние (как известно, идеал «мудрого и доброго правителя», т.е. соединения в одном лице властного распорядителя судьбами людей и страны, исходящего в своих решениях из соображений государственной необходимости, и интеллектуала-гуманиста, исходящего из соображений «общего блага» и «добродетели», - никогда не был реализован; в лучшем случае последний допускался к роли советника). Власть обладает , по определению М.Вебера, монополией на легитимное насилие (23), при этом она имеет свойство особого рода всепоглощаемости в навязывании собственных, крайне жестких интересов, как отмечал Ф.Бродель (24). При этом любая власть по своей природе закрыта, в ее кабинеты посторонним вход строго запрещен (М.Рац). (25) Можно сделать вывод, что восприятие «Другого» (художника -властью, и наоборот) как «Своего»» - в данной сфере на практике трудно осуществимо, и этот объективный фактор является главным препятствием на пути преодоления взаимного отчуждения. Речь можно вести, скорее, об определенных градациях и формах диалогических отношений, которые диктуются властью, мерой ее заинтересованности в диалоге, причем, эта мера определяется, как правило, утилитарными соображениями.
В целом, в подходе к оценке диалогических отношений конкретных художников и власти автор полагает необходимым прежде всего строгий историзм. Кроме того, при рассмотрении диалога «художник и власть» в плане содержащегося в нем инновационного ресурса нельзя, на наш взгляд, не учитывать методологических положений философской диалектики. Рождение нового происходит не только через отрицание старого, но и через синтез старого и нового. В области культуры эти процессы протекают с
особой наглядностью. Очевидно, что сумма и качество новых идей, выдвигаемых художником-интеллектуалом, «толкователем смысла», тем вернее имеют шанс найти отклик у власти, чем больше они учитывают сложившиеся нормы и традиции, а также и конкретные ценностно-личностные установки представителей правящего слоя. При этом для любой власти равно неприемлемы и радикализм идей, и дилетантизм в вопросах, подлежащих сугубо государственной компетенции (Е.Г.Плимак, И.К.Пантин, Д.Б.Цыганков, П.Бурдье, Д.Байрау ).(26) В силу особенностей исторического развития России диалог между художниками и властью в стране нередко принимал подчас крайне остроконфликтные формы, затрагивая интересы всего общества. Важно учитывать, что этот диалог не исчерпывается с исчезновением его участников - он продолжается во времени, в памяти культуры, что подчеркивают труды Ю.М.Лотмана, М.Я.Гефтера, П.Рикера, М.Хальбвакса и других ученых. (27).
Организация и методика исследования. Комплексное исследование осуществлялось в два этапа в течение 6 лет. На первом этапе (2001-2004 гг.) изучался эмпирический и теоретический материал по теме «художник и власть», определялись границы и принципы исследования в контексте культурологического знания. На втором этапе (2005-2006 гг.) разрабатывались теоретические основы рассмотрения диалогических отношений «художник и власть» в качестве инновационного ресурса культуры. Апробация работы происходила в докладах на конференциях, в публикациях в российской и зарубежной печати.
Сложность и специфика объекта исследования (охватывающего широкий диапазон вопросов в параметрах «политика - поэтика») обусловили необходимость междисциплинарного подхода к рассматриваемой проблеме и соответствующее многообразие методов исследования. Такой подход, с использованием материала и инструментария целого ряда социально-гуманитарных наук (политической истории и социологии, социальной психологии, конфликтологии, семиотики, эстетики, литературоведения, искусствознания), методов историко-философского, структурного, сравнительно-исторического, документального анализа, метода системных аналогий и экстраполяции, принят в исследовании. На защиту выносятся следующие положения;
1. Трактовка диалога «художник и власть» как сущностного выражения
противоречий русской культуры и ее инновационного ресурса, который
имеет социокультурный и художественный векторы и реализуется в
деятельности, направленной на сохранение или изменение доминирующих
аксиологических тенденций культурной системы.
2. Классификация форм (типов) диалога «художник и власть»,
имеющая объективный исторический характер и включающая три наиболее
распространенные в реальной художественной практике и наиболее
характерные для русской культуры формы диалога художника с властью в
условиях ограничения свободы: а) конструктивный; б) деструктивный;
в)нейтральный (аутичный).
Формы диалога художника с властью могут иметь как статичный, так и динамичный характер, причем, их развитие (эволюция) может совершаться разнонаправлено - от приятия власти до ее неприятия, и наоборот, подразумевая те или иные колебания и противоречия. Изменение форм диалога зависит от политических установок власти, ценностных ориентации и творческих стратегий художника, эволюции его мировоззрения. Предложенная классификация и закономерности ее динамики обоснованы и подтверждены анализируемой в работе творческой практикой крупнейших деятелей русской культуры XIX в. (Н.М.Карамзин, А.С.Пушкин, А.И.Герцен, Ф.М.Достоевский, Л.Н.Толстой, А.П.Чехов и др.) и второй половины XX в. (Б.Л.Пастернак, А.Т. Твардовский, Ф.А. Абрамов, А.И. Солженицын, В.Т. Шаламов и др.). Деятельность указанных художников, находившихся в разных формах диалога с властью, имела инновационный характер, оказала заметное влияние на изменение общественного сознания и картины мира российского социума, и характер этого влияния поддается объективной оценке.
3. Обоснование социально-культурных и субъективных факторов, определяющих динамику и противоречивый характер диалоговых отношений «художник и власть», которые, с одной стороны, обогащают аксиологический и социокультурный потенциал культуры, с другой стороны, в определенные исторические эпохи инициируют деструктивные энергии, придающие культурному вектору изменений разрушительный характер.
Наиболее существенной в плане новизны исследования
представляется сама постановка проблемы «художник и власть» в ракурсе ее типологии, т.к. данный ракурс избирается исследователями крайне редко. Между тем, адекватная научная классификация наиболее характерных моделей отношений, возникающих в сфере «художник - власть», позволяет дать наглядный и объемный социологический срез содержания художественной культуры эпохи, помогая отчетливее понять расстановку общественных сил и векторы их инновационных устремлений. Не менее важен данный аспект исследования для выяснения эстетических тенденций времени, их преемственной связи с теми или иными тенденциями в общем контексте русской культуры.
Новизна исследования обусловлена, кроме того, малой изученностью обозначенной проблемы, комплексным и многоаспектным анализом диалогических отношений «художник и власть» в историческом и культурологическом контекстах, в ряде случаев - нетрадиционной интерпретацией данных отношений применительно к отдельным художникам на основе новых подходов и малоизвестного эмпирического материала. При этом учитывается выявленная современной наукой дифференциация видов диалога- спора (основные из них: диалог-спор «по правилам» как способ познания истины и воинственный, остроконфликтный спор-полемика (от polemos (греч.)- война) (В.Л.Лехциер).(28) Существуют и различные виды диалога-беседы, предполагающего поиск консенсуса (беседа-обмен мнениями, беседа-согласие, примирение и т.д.). Наряду с
этим отмечаются и крайние точки диалоговых отношений, тяготеющие, с одной стороны, к высшей напряженности и разрыву, с другой - к молчанию и нейтральности, к «уходу» художника в одиночество (аутизму) (В.Г.Щукин).(29) Далее в исследовании проводится некоторая коррекция этих понятий с учетом современных представлений и специфики художественной деятельности.
Теоретическая и практическая значимость работы заключается в
расширении и обогащении представлений о факторах, определяющих
социокультурные изменения в обществе, к числу которых относятся
факторы, проистекающие из характера диалога «художник и власть».
Исследование позволяет глубже раскрыть значение проблем, связанных с
необходимостью рационализации диалога «художник и власть» для
введения его в оптимальное русло, наиболее отвечающее благу общества. В
этом смысле особое значение имеет, на наш взгляд, как материал,
посвященный периоду возникновения данной проблемы (эпохе
А.Н.Радищева, Н.М.Карамзина и А.С.Пушкина), так и позднесоветскому времени, начиная с 60-х годов XX в. При этом материал последнего периода имеет особо важное теоретическое и практическое значение. Акцентируясь на позитивном и конструктивном потенциале, воплощенном в инновационной деятельности крупнейших художников советской эпохи, автор полагает такое напоминание особенно важным в современной ситуации тяжелого идентификационного кризиса. Шаги, предпринимаемые современной властью для его преодоления, не могут заменить большой и многогранной работы по поиску гармонического синтеза наиболее значимых в аксиологическом смысле компонентов русской и советской культуры для изживания последствий очередной волны максималистского нигилизма и формирования основ подлинно диалогической тернарной культуры. Автор полагает, что материалы исследования могут быть использованы в курсах культурологии, а также истории России и русской литературы в высшей школе.
Апробация работы. Отдельные положения диссертационного исследования высказывались в докладах на пяти международных научных конференциях, посвященных творчеству В.Т.Шаламова (Москва, 1990г., Вологда, 1991 г., Вологда, 1994 г., Москва, 1997 г., Вологда, 2002 г.), на научной конференции «Власть и оппозиции на российском Севере в 1918— 1920 г.г.» (Вологда, 2002 г.), в выступлениях на чтениях, посвященных памяти критика И.А.Дедкова (Кострома, 2003 г.), и на вечере памяти А.Т.Твардовского (Москва, декабрь 2005 г.), на чтениях, посвященных 100-летию академика Д.С.Лихачева (Вологда, ноябрь 2006 г.), на международном симпозиуме «К 500-летию рода Достоевского» (декабрь 2006 г.), на Вторых Твардовских чтениях (декабрь 2006 г.). Принципы и подходы, обоснованные в диссертации, нашли отражение в книге автора «Провинциальные споры в конце XX в.» (Вологда.2000).Ряд статей, развивающих те или иные аспекты диссертационного исследования, опубликован в научных журналах «Вопросы истории», «Вопросы
литературы», «Отечественная история», «Свободная мысль» и других изданиях. Общий объем публикаций по проблемам, затронутым в диссертационном исследовании, составляет свыше 20 п.л.
Структура диссертации. Работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии, насчитывающей около 250 источников.
Примечания
1 Особое значение для нашей темы имеет один из главных элементов символической власти, который П.Бурдье определяет как «власть называть», в частности, «называть «неназываемое» (т.е. табуированное властью или обществом - В.Е.).См: Бурдье П., Начала.М. 1994.С.222. См. также: Социоанализ Пьера Бурдье. Альманах российско-французского центра социологии и философии.СПб.Алетейя.2001; Бурдье П., Поле литературы // Новое литературное обозрение (НЛО),2001, №45.
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. МЛ 972.; его же - Вопросы литературы и эстетики. МЛ 975; Библер B.C. От наукоучения - к логике культуры.М.1990. В связи с этим примечательно определение культуры, данное В.С.Библером: « Культура есть форма одновременного бытия и общения людей различных - прошлых, настоящих и будущих -культур; форма диалога и взаимопорождения этих культур».(Ук.соч.С.289)
Успенский Б.(совместно с Ю.Лотманом). Роль дуальных моделей в динамике русской культуры - Успенский Б., Избранные труды. Т.1. МЛ 996 С.339; См также: Лотман Ю. Семиосфера. СПб.2000 (раздел «Культура и взрыв»).
Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта. Новосибирск. 1997.Т.1-2; его же -Об особенностях современного философствования// Вопросы философииЛ999,№8-9; его же -. Социокультурные механизмы циклов культуры (Сб. Искусство в ситуации смены циклов. Междисциплинарные аспекты исследования художественной культуры в переходных процессах.М.Наука.2002).См.также предисловие С.А.Матвеевой к книге А.С.Ахиезера «Россия: критика исторического опыта», исследование Е.Н. Ярковой «Утилитаризм как тип культуры. Концептуальные параметры и специфика России».Новосибирск.2001.
Лихачев Д.С. Заметки о русском//Новый мир,1980,№3, его же - Нельзя уйти от самих себя//Новый мир, 1994,№6.; .Козлова Наталья. Советские люди. Сцены из истории. М.Европа.2005; Захаров А.В. Народные образы власти // ПОЛИС, 1998,№1; Марков А.П. Отечественная культура как предмет культурологии.СПб.ГУП.1996; его же (в соавторстве с Г.М.Бирженюком) - Основы социокультурного проектирования. СПб.ГУП.1997
Об исторических истоках литературоцентризма русской культуры см: Лотман Ю. Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция //Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа.М.Гнозис.1994; Книжность как феномен культуры (материалы «круглого стола»)//Вопросы философии, 1994,№7-8; Гудков Л., Дубин Б. Литература как социальный институт. МЛ 997;. Библиотека и чтение в ситуации культурных изменений (по материалом международной научной конференции). Вологда.1998; Берг М. Литературократия. Проблема присвоения и перераспределение власти в литературе.М.НЛО.2000.
См: Фуко М. Интеллектуалы и власть. М.2003. О месте литературы в структуре власти и «райтократии» см. также: Юрьев А., Введение в политическую психологию. СПб. 1992; Конфисахор А., Психология власти.СПб.2004.
Фохт-Бабушкин Ю. Искусство в жизни людей. СПб.Алетейя.1998.
Соколов А.К. История и литература/Ютечественная история, 2002,№1.С60
10 Наиболее близка данной теме работа Г. Поспелова «О концепциях «артистизма» и
«подвижничества» в русском искусстве XIX - начала XX в.в.//Советское искусствознание-
81.МЛ 982. Более подробно взаимоотношения социального и эстетического начал в искусстве рассмотрены в работах О. Кривцуна, в частности, в разделах «Социология искусства» и «Художник» его книги «Эстетика». (М.2003).
11 Понятия бифуркации (от лат.ЫШгсиз - двузубый, раздвоенный), а также флуктуации (бурление), введенные физиком, лауреатом Нобелевской премии И.Пригожиным в его теорию линейных динамических процессов, ныне широко применяются для анализа социально-культурных явлений. См. Лотман Ю., Клио на распутье - Лотман 10., Избранные статьи в 3 томах Таллинн. 1993.Т. 1;его же - Изъявление Господне или азартная игра? (Закономерное и случайное в историческом процессе) - Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа; его же - Семиосфера. СПб.2000.(раздел «Культура и взрыв»).
12. Из глубины. М - Пг.1918. Переизд. М. 1990. С.64. Эту мысль Н. Бердяев высказывал неоднократно (в книгах «Миросозерцание Достоевского», «Судьба России», «Истоки и смысл русского коммунизма»), связывая ее с историческим отсутствием в России «срединной» культуры.
13 Подробнее о содержании понятия «ирония истории» у Гегеля см: Каримский М.,
Философия истории Гегеля.М.МГУ.1988
См. напр. коллективный сборник «На перепутье.( Новые вехи).М.Логос.1999.
Некрасов Н.А., Соч. в 3 томах. М.ГИХЛ.1958. Т.З.С.118 (поэма «Саша»).
Гинзбург Л.Я., Из записных книжек //Звезда,2002,№3. С. 114
Лихачев Д.С., Нельзя уйти от самих себя //Новый мир, 1994,№6.
Поршнев Б., Социальная психология и история. М.Наука.1979.СЛ 12,158. См. также: Парыгин Б., Социальная психология. СП6.ГУП.2003.С.340-348.
Лотман Ю., Тезисы к семиотике русской культуры, в кн. Ю.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа.С. 407.
20 Наиболее характерные позиции западных интеллектуалов высказаны в их
концептуальных работах. См: Вебер М., Наука как призвание и профессия - в сб
Самосознание европейской культуры XX в..М. 1991; Хабермас Ю. Первым почуять
важное (что отличает интеллектуала) //Неприкосновенный запас,2006,№3(47). Позиция
П.Бурдье достаточно определенно выражена во всех приводимых нами его
высказываниях.
Тынянов Ю. Ук.соч.С.401.
Бахтин М. Эстетика словесного творчества.М. 1979. С.412.
Вебер М Избранное. Образ общества. М.Юрист.1994.СЛ6.
Бродель Ф. Структуры повседневности: возможное и невозможное.М.1986.С.З-6.
Рац М. Диалог в современном мире//Вопросы философии,2004,№10.С24
Плимак Е., Пантин И., Драма российских реформ и революций (сравнительно-политический анализ). М.Весь Мир. 2000; Байрау Д. Интеллигенция и власть: советский опыт// Отечественная история, 1994, №2,122-136
Показательно, что Ю.М. Лотман определял культуру как «коллективную память общества», подчеркивая, что «одной из наиболее острых форм социальной борьбы в сфере культуры является требование обязательного забывания определенных аспектов исторического опыта» и «навязывания обществу крайне мифологизированных схем истории» - Лотман Ю., Избранные статьи. Таллинн.1993.Т.1.С331. В работах зарубежных исследователей, посвященных проблеме памяти, речь идет в сущности о том же, однако, они, как правило, избегают социальных аспектов борьбы за прошлое и ведут речь главным образом о философско-герменевтическом понимании коллективной памяти. См: Рикер П., Память. История. Забвение.(пер.с фр.)М.2004.
Лехциер В.Л., Спор как экзистенциал ///Вопросы философии,2002,№11,С.36-47
Щукин В.Г. О диалоге и его альтернативах .Вариации на тему М.М.Бахтина//Вопросы философии,2006,№7.С.32-44.
