Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Критика истории и первый опыт осмысления негативного у Ницше .
1. В ловушке времени 12
2. Необходимость метафизики 17
3. Парадоксы опыта 24
4. «Чувственное» и «умопостигаемое» 28
5. История и Ничто: первое приближение 31
6. От Гегеля к Ницше 35
7. Ницше и Традиция 59
8. История и Ничто: второе приближение 74
9. «Случайность» и критика причинности 81
10. В направлении ressentiment 84
Глава 2. "Ressentiment" и "сверхчеловек": от морфологии негативного к критике настоящего.
1. Ressentiment, нигилизм и воля-к-власти 91
2. Ressentiment: генеалогия и морфология 96
3. "Смерть Бога": сверхчеловек и Другой 112
4. Заратустра: морфология, оптика и Вечное Возвращение 124
5. Различие: переоценка ценностей и начало истории 130
Заключение 137
Библиография 139
- В ловушке времени
- Необходимость метафизики
- Ressentiment, нигилизм и воля-к-власти
- Ressentiment: генеалогия и морфология
Введение к работе
Актуальность темы исследования.
Основной темой, связующей все прочие темы и сюжеты, к которым автор обращался в исследовательской работе, является тема истории, историчности всякого конкретного существования, и имплицитно содержащейся в исторически опосредованной субъективности негативности — выражающейся в категориях «разочарования», «забвения», «отказа» и, в конечном итоге, разворачивающейся до своего предела в противопоставлении («войне») существования (реальности) всякой потенциальной сущности (смыслу), которое в философии Ницше определяется через понятие ressentiment. Таким образом, именно философские разработки Ницше делаются определяющими для авторского исследования.
Ницшевская мысль развивается на пересечении самых различных тем -социологических, психологических, истерических. Социально-историческое измерение бытия человека не интересовало его само по себе; он искал в его закономерностях и фактах подтверждения своей концепции воли к власти как определяющей и направляющей силы существования. Ницше не только не желал закрывать глаза на силы негативного, действующие в истории и неизбежно проявляющиеся в любом обществе - он видел в них существеннейшую черту властного становления. Он ввел понятие ressentiment (злоба, зависть, инстинкт мести), чтобы описать те трансформации, которые воля к власти претерпевает, осуществляясь в индивидах. Анализу этих процессов, не в полной мере социально-исторических, но требующих для своего раскрытия скорее социофилософских, равно как и психологофилософских, методов, и посвящена эта работа.
Влияние, оказанное Ницше практически на все последующие философские традиции, равно как и на развитие западной культуры вообще, огромно, и не в последнюю очередь благодаря тому, что Ницше предлагает нам принципиально иной взгляд на историю Запада и на движущие силы этой истории. Историко-философский проект, в большей степени предпринятый, нежели осуществленный Ницше, основывается на интуиции проблематичности всей
познавательной деятельности человека, ее как аргументативной, так и экзистенциальной необеспеченности. С одной стороны, Ницше «закрывает» век классической философии, философской традиции Нового Времени или даже западной метафизики в целом, «переворачивая», если использовать выражение Хайдеггера, ее положения. С другой стороны, он открывает возможности новых форм мысли, возобладавших в XX веке (феноменология, экзистенциализм, психоанализ, деконструктивизм и т. п.) — следы такого рода интуиции легко обнаруживаются как в ранних, так и в поздних его работах. Нас в данном случае интересует одна из постоянных тем его творчества — попытка осмыслить историю Запада как драму одновременно интеллектуальную (что-то вроде «романа идей» Достоевского) и предельно реальную, выделить тот аспект существования («воля»), в котором сама реальность требует, в качестве своего необходимого основания, введения символического порядка смысла («нигилизм», предполагающий, располагающий к «метафизике»), а аффекты и фантазмы индивидуального существования разрастаются до исторического масштаба и делаются всеобщими законами.
История постоянно присутствует в мысли Ницше, порой как собственное отсутствие и невозможность. Неопределенность, принципиальная неопределимость границы исторического и неисторического, как она высвечена в философии Ницше, становится одной из тем исследования; она обозначается как Ничто, природа которого не созерцательна и не реальна, однако может быть опосредована и представлена как «внешне», объективно, в порядке действительного, так и «внутренне», субъективно, в порядке мышления, образуя особые «феномены негативности». Ничто — это «слабость» и того, и другого, их со-отчужденность и проблематичность их отношения, недостаточность и прямая угроза всякому существованию, побуждающая последнее «трансцендировать» за свои пределы в поисках «достаточного основания» самого себя.
Состояние научной разработанности проблемы. О Ницше написано много, причем его тексты рассматривались - и продолжают разбираться -практически со всех существующих на сегодняшний день философских позиций. В своей работе автор обращается как к текстам философов, пытавшихся прояснить и выявить в полной мере значение Ницше для философии, таких, как М. Хайдеггер, М. Шелер, К. Ясперс, Т. Адорно, Ж.
Делез, А. Данто, К. Левит, так и к исследованиям, тема которых близка к теме, заявленной автором, или затрагивающим эту тему в связи с Ницше - в частности, к философским проектам А. Камю, А. Кожева, М. Фуко, Ж. Бодрийяра. Уделяется место и критике Ницше, предпринятой отечественными мыслителями - С. Франком, Л. Шестовым, Н. Бердяевым, которая, несомненно, заслуживает интереса. Также в круг источников входят классические философские тексты Декарта, Канта, Гегеля , так как тема работы с необходимостью предполагает осознание живой связи между мыслью Ницше и его великих предшественников-философов.
Однако основной задачей автора было не столько дать подробный анализ ницшеведения на данный момент времени, сколько развернуть заявленную тему, отталкиваясь от текстов самого Ницше, а также придерживаясь интуиции, которую автор определил как сквозную для философии Ницше и для западной мысли в целом - взаимосвязи, взаимопринадлежности истории и негативного, проникнутого пафосом ускользающего от рефлексии негативного восприятия истории и себя в ней, оснований возможности такого восприятия, пути к чему исследование призвано очертить и наметить. Поэтому автор намеренно сузил и ограничил круг источников по интересующим его темам - столь проблематЪчный проект требовал подходов, зачастую порывающих с академической практикой работы с источниками. Немаловажную роль сыграл и тот факт, что большая часть знакомых автору исследований, посвященных Ницше, не затрагивала в должной мере поднятую автором тему. Тем не менее, автор, разумеется, ссылается на значительнейшие критические рассмотрения ницшевской философии, равно как и на несколько ключевых философских книг современности (в широком смысле слова), развивающих интуиции и темы, на которых базируется исследование. Это «Ресентимент в структуре моралей» М. Шелера ; «Ницше» Ф. Юнгера ; «Добро в учении гр. Толстого и Фридриха
ft 7 8
Ницше» Л. Шестова ; «Европейский нигилизм» и «Слова Ницше "Бог умер"»
1 Декарт Р. Разыскание истины. С. - Петербург, 2000.
2 Кант И. Критика чистого разума. Москва, 1991.
3 Гегель Г. В. Ф. Лекции по истории философии. Москва, 1973.
"С.-Петербург, 1999.
5 Москва, 2001.
6 «Вопросы философии» , 7/1990. Стр. 59-133.
7 Хайдеггер М. Время и бытие. Москва, 1993. Стр. 63-177.
8 «Вопросы философии» , 7/1990. Стр. 143-177.
М. Хайдеггера; «Проблемы философии морали» Т. Адорно9; «Ницше и христианство» К. Ясперса10; «От Гегеля к Ницше. Революционный перелом в мышлении XIX века» К. Левита"; «Ницше как философ» А. Данто12; «Ницше и философия»1 и «Логика смысла»14 Ж. Делеза. Каждая из этих работ представляет собой целый этап в процессе переосмысления места Ницше в истории философии, начавшемся в XX веке и продолжающемся по сей день, и воссоздает в той или иной степени его взгляды на историю как форму форм человеческого существования и действующие в ней силы.
Основа источниковедческой базы - главные труды самого Ницше: «Рождение трагедии из духа музыки»15, «О пользе и вреде истории для жизни»16, «Человеческое, слишком человеческое»17, «Злая мудрость» , «Так говорил Заратустра»19, «По ту сторону добра и зла» , «К генеалогии морали» , «Сумерки идолов» , «Антихрист» .
Объект и предмет исследования. Объектом настоящего исследования — в чем и заключаются его специфика и проблематичность - является негативное как собирательное понятие феноменов сознания и поведенческих моделей, сопутствующих «откровению» историчности разума, или духа, который обнаруживает себя захваченным действительностью, отклоняющей его притязания на ее до- или вне-опытное постижение посредством обнаруживаемых им в актах интуитивного «узрения» идей.
Предмет исследования - осмысление негативного, осознанное Ницше как собственно философская задача. С Ницше начинается новая эпоха в истории философии, когда само философское предприятие - поиск истины -оказывается не в состоянии уклониться от сомнения в собственной позитивности, поскольку «приметы» истины - всеобщность, необходимость,
9 Москва, 2000.
10 Москва, 1994.
11 С.-Петербург, 2002.
12 Москва, 2000.
13 С. - Петербург, 2004.
14 Москва, 1995.
15 Ницше Ф. Собрание сочинений. Москва, 1996. Т. 1.
16 Там же.
17 Там же.
18 Там же.
19 Ф. Ницше. Собрание сочинений. Москва, 1996. Т. 2.
20 Там же.
21 Там же.
22 Там же.
абсолютность - совпадают (выражением этого совпадения является концепция воли-к-вдасти) с «приметами» негативного. В отличие от распространенного представления о теолого-идеалистическом снятии негативного (ошибка, случайность, диалектический момент) Ницше предлагает свой проект, как бы переворачивающий Гегеля: не мысль как истину негативного, но негативное как истину мысли. Ницше не столько оправдывает зло, сколько именно пытается указать на саму проблему теоретизации негативного и тем самым - увидеть в негативности фундаментальную проблему теоретизации вообще.
Возникающее здесь напряжение между онтологией (в самом широком смысле) и этикой - характерный признак немецкой классической философии, который Ницше от нее наследует. Философия Ницше оказывается тем местом, где сталкиваются «лицом к лицу» многочисленные философские проблемы и подходы (т. н. «перспективизм» Ницше).
Проблема: можно ли познать - т. е. теоретизировать, формализовать — негативное? В каком отношении оно находится к философскому разуму, ищущему истину и отрицающему видимый мир как «неподлинный»? Каким образом негативное трансцендирует - т. е., развивается, выходит за рамки породивших его условий, распространяется и усложняется, если только это не его собственные характеристики и категории? В конечном е, перед Ницше встает задача: 1) истолковать сущее как волю; 2) определить волю как насилие; 3) выразить насилие через идеальное.
Цели и задачи исследования. Хотя Ницше и оказал серьезное влияние на многие философские направления XX века, он не оставил после себя ни одной работы, в которой его философские взгляды предстали бы в законченной, систематической форме. Поэтому на исследователя творчества Ницше ложится двойная задача: чтобы интерпретировать его взгляды, он должен сначала реконструировать их. Проблема в том, что при этом собственно Ницше угрожает опасность как бы потеряться в «своем - не своем» дискурсе. С другой стороны, писать о Ницше языком Ницше означает лишь умножать его высказывания, никак их не проясняя.
Задача: подчеркнуть значимость и необходимость такого проекта, как «возвращение» Ницше в философию. Метод: постулируя тему, поддерживать,
Там же.
насколько это возможно, конструктивный баланс между корпусом текстов Ницше и интерпретативной схемой.
Предполагаемая новизна работы, по замыслу автора, заключается в том, что мы не должны закрывать глаза на специфическую идейную жестокость Ницше, делать из него только ученого (мыслителя), «на самом деле» ничего «такого» в виду не имевшего, но не следует и идти у него на поводу, оправдывать его воззрения как единственно возможную экзистенциальную стратегию. Задача: понять, почему Ницше с необходимостью приходит к осознанию негативного как образа духа и непосредственного его выражения. Актуальность проблемы несомненна, поскольку именно современность, понятая под знаком столкновения с миром насилия на всех уровнях своего существования, способствует росту жизненного интереса к концепциям, не уклоняющимся от негативного и принуждающим вновь и вновь ставить вопрос о мере ответственности за совершающееся в мире зло перед другими и собой и возможностях борьбы с ним.
Поставленная цель предполагает решение следующих взаимосвязанных задач.
Проанализировать историко-философский контекст, в котором формируется мысль Ницше, ее укорененность как в мышлении Нового Времени, парадоксальные моменты которого, заявленные в трудах его выдающихся представителей, от Декарта и Бэкона до Лейбница, Канта и Гегеля, Ницше наследует, развивает и критикует, так и в античной традиции философствования, от досократиков, таких, как Парменид, и Эмпедокл, к Сократу и Платону.
Показать изначальную ориентированность ницшевской мысли на негативное осмысление 'западной культуры и истории, а через них — культуры и истории вообще.
Представить произведения Ницше как единое целое, собирающей идеей которого является осмысление негативного, в поздних трудах Ницше обозначенного термином ressentiment.
Раскрыть проблематичность предпринятой Ницше попытки осмыслить историю под знаком возрастания негативного, поскольку для этого необходимо ввести иррациональное понятие силы, уклоняющееся от
всякой формализации и типизации, предполагаемых познанием, в то время как взятый чисто морфологически, ressentiment не в состоянии прогрессировать и обречен на саморазрушение, а потому - исторически бессилен, что противоречит ницшевскому пониманию истории.
Обозначить типы ressentiment.
Охарактеризовать современность как время предельной актуальности ницшевской мысли, а также метафизических парадоксов и тем, которые она подхватывает из предшествующих философских традиций.
Теоретико-методологическая база диссертации. Исследование опирается на историко-философские, философские и культурологические концепции XX века, центральная тема которых — влияние, оказываемое на реальную историю историей идеальной, или интеллектуальной, которая воспринимается как хроника самовопрошаний человеческого существования, и неизбежное распадение мысли на полярности и анализ их парадоксальной взаимосвязи, взаимопричастности как точки отсчета «метафизического» разума — историческое/не-историческое, смысл/бессмыслица.
Для решения задач диссертации важное значение имеют методы историко-философского и культурологического исследования, разработанные М. Хайдеггером, К. Ясперсом, Ж. Делезом. Автор использует дескриптивный феноменологический (в широком смысле) метод описания первичных феноменов сознания и воли; в историко-философском плане метод исследования — интерпретация и реконструкция.
Научная новизна исследования. Научная новизна диссертационного исследования связана, главным образом, с таким подходом к проблеме осмысления негативного, который не предполагает привычной дистанцированности по отношению к исследуемому феномену. Автор предлагает не только философскую разработку и историко-философский экскурс в область негативного как «отвлеченной» проблемы, но пытается показать, насколько данная проблематика представляет из себя «живой» и даже «больной» нерв человеческого существования как такового, когда т. н. «теоретизирование» оказывается вынужденным, если вообще не необходимым для поддержания жизни, а опыт, напротив, делается бессильным, а возможно, и в принципе негативным, или содействующим негативизации сознания. История
как форма осмысления существования, взятого в его проблематичности, указывает на экзистенциальный аспект мышления, когда оно одновременно предельно конкретно и предельно теоретично.
Автором была предпринята попытка поставить вопрос не только о происхождении и классификации феноменов негативности, но о самом существе такого рода мысли (на примере философии Ницше), предполагающей принципиальную взаимообусловленность бытия и ничто, исторического и неисторического, реального и символического, их парадоксальное присутствие и влияние, которое они, как - события мысли, оказывают на конкретное человеческое существование.
Положения, выносимые на защиту.
Ницшевская мысль является поворотным_цунктом западной истории и культуры, поскольку в ней высвобождаются и заявляют о себе в полный голос парадоксы и противоречия, составляющие «точки роста», или моменты мощной идеирующей потенции, которые содержали в себе -явно или скрыто - античная философская традиция и мышление Нового Времени.
Смысл истории - откровение существа данного себе бытия. Однако это откровение целиком и полностью негативно, так что существование, становясь в этот момент полностью метафизическим, одновременно предельно сближается с собственным инобытием и оказывается захвачено отрицанием, которое есть проблематичность его инобытия и его собственная проблематичность, т. е., несовпадение, отсутствие корреляции мысли и бытия: негативное.
Эта проблематичность есть средоточие, существо историчности, или становления, которое происходит перед лицом Ничто, или возможности полного осуществления отрицания. Отрицание выражается иррационально — как сила, упорство, способность противостоять, опирающаяся на саму себя, т. е., на Ничто, и являющаяся Ничто.
Отрицание может реализоваться в положении дел, сознании или действии. Последнее — ressentiment, как его описывает Ницше. Все остальные формы отрицания (негативное) - несовершенные проявления самосознающего ressentiment, в котором они собираются,
присваиваются и кульминируют в реальности. Ничто - сила или способность к само-бытию; ressentiment - сила или способность Ничто к само-бытию. 5. Дух (мысль, разум, сущее) сталкивается с Ничто, определяясь в своей само-бытности пустым и отделенным от всего, в вечно настоящем простого наличия, существования как такового, которое, являясь чистой временной потенциальностью, открытой себе историчностью, способно уклониться от истории и предпочесть забвение. Дух призван осознать Ничто как противостоящую ему силу, явленную в феноменах негативного, и - одновременно - как судьбу и образ бытия, перед лицом которого он отваживается вновь обрести себя. Теоретическая и практическая значимость исследования состоит в возможности использования материала диссертации как в историко-философских курсах, так и в тех, которые посвящены современной философской проблематике. Задача осмысления негативного как определяющая интенция философского и историко-философского исследования необходимо включает в себя как критическое отношение к предшествующим формам мысли, так и неустранимость их из картины настоящего, которое определяется через парадоксальное смешение и взаимовлияние «мысли» и «реальности», «абстрактного» и «конкретного». Содержащие в диссертации выводы могут быть использованы в качестве методических рекомендаций при реализации учебных программ курсов и спецкурсов, посвященных историко-философской проблематике.
Апробация результатов исследования. Результаты исследований докладывались на межвузовских конференциях «История философии и герменевтика», проходившей в РГГУ 4-5 декабря 2002 г, «История философии и социокультурный контекст», проходившей в РГГУ 2-3 декабря 2003 года, а также на семинарах центра «Диалог культур» под руководством А. В. Ахутина. Текст диссертации был обсужден на кафедре современных проблем философии РГГУ и по результатам обсуждения рекомендован к защите.
Структура работы. Диссертация состоит из введения, двух глав (15 параграфов), заключения и списка литературы (40 источников).
В ловушке времени
Разочарование владеет нами. То, во что мы еще вчера верили - или нам казалось, что верили, - то, что еще вчера представлялось нам столь незыблемым, простым, понятным до самоочевидности, теряет, если не потеряло уже, в наших глазах всю свою былую привлекательность. Мы очаровываемся быстро, а разочаровываемся еще быстрее. Еще вчера наши движения были столь нескованны, цели - столь близки, возможности - столь несомненны, что разочарование оказалось вдвое тяжелее, чем неудача, которую мы потерпели. Я говорю: неудача, - и под этим прежде всего подразумевается провал наших социальных, экономических и политических начинаний; глупо было бы сегодня это отрицать. Но неудача эта выходит за пределы экономической и социальной политики, не охватываясь ими, а корни сегодняшнего разочарования уходят глубже, чем мы думаем, - когда вообще даем себе труд задуматься над тяжестью нашего положения, а не хватаемся за очередное, наспех изготовленное, объяснение собственных бед и начинаем искать козла отпущения.
Казалось бы, разочарование - частый гость и в стабильной, обеспеченной жизни; но она все же не ведает этой пугающей сосредоточенности на злобе дня, нежелания по-настоящему знать и столь же сильного желания судить, зачарованности идеологическими химерами и поразительной слепоты к реальному положению дел, высокомерия и заискивания одновременно; неоправданной заносчивости и труднообъяснимой враждебности. Там, где интересы общества направлены не на поиск новых ценностей, а на сохранение и нормативную модификацию старых, полезность которых проверена и уверенность в которых прочна, политический процесс как бы тускнеет, делается менее ярким внешне, - но отнюдь не менее насыщенным, содержательным и эффективным внутренне - он просто-напросто расстается с последними атрибутами балагана. Там, как и везде, есть место эксцентрике; есть место трагедии. Наш же климат отличает тяжелая атмосфера ненависти и озлобленного безразличия; пожалуй, нигде больше не ощущаешь столь остро протянувшегося через всю историю разобщения, разделения на тех, кто как-то умудряется держаться за немногочисленные чахлые ростки здравомыслия, и тех, кто нашел себе хозяина и ничего и никого более не желает видеть и знать.
Как до этого дошло? Разумеется, эта сила, этот дух тяжести, действовала в истории всегда; но почему сегодня мы свидетельствуем о ее возвращении, вновь наблюдаем ее победное шествие и видим, с какой легкостью она расправляется с последними остатками надежды, двигавшей нами еще вчера, - может быть, ложной надежды? Признать это требует от нас наше разочарование. Мы не добились того, чего хотели; наши ожидания не оправдались - все оказалось не таким, не тем; наша вера не осуществилась и мы более не хотим того, во что недавно еще верили, - но не хотим и чего-то другого.
И все же - нет ли здесь чего-то еще, какого-то неявного, неясного опасения лишиться — нет, не иллюзии, а самой возможности в тот или иной произвольный момент скрыться в той или иной иллюзии, в самом иллюзорном настроении как таковом - функции забвения! Быть может, наше разочарование предшествовало всякому нашему действию и было до всех неудач, - только тогда оно называлось недоверием, глубочайшим, скрытым от самого себя упорством в предчувствии того неизбежного момента, когда забвением придется поступиться — и, тем самым, доставить себе немало неприятных открытий, расстройства и боли, - и еще более, потаенным и роковым знанием того, что этот выбор неприемлем и потому не будет сделан? Что же удержало нас, воспрепятствовав решимости, не давая отказаться от забвения?
Прошлое - вот ответ; все то время, что знало наше существование, пока забвение делало выносимой реальность, в которой требование свободы -первейшее и естественнейшее требование разума, являющее сам этот разум самому себе, - столкнулось с ее фактическим отсутствием, а непроницаемость ее содержания - с хаотическими стремлениями самого человеческого существа. ,
Итак, в поисках ответа мы обращаемся к прошлому - и признаем, чтбТтша-" проблема была всегда, что это собственно историческая проблема. Истинность ее в узком смысле слова нас не волнует; в нашем случае вопрос, насколько занятая нами позиция исторически истинна, то есть, фактически и непротиворечиво явлена, лишь уводит от сути дела. Не было такого момента, когда у нас не было прошлого - точнее, когда перед нами не стоял бы этот выбор, в чистой ли возможности или уже обремененный историей. История — это только способ, каким эти изначально сущие силы человеческого бытия являют себя, и вместе с тем - повод к познанию их самих по себе. И в этом смысле идея «неготовности к свободе», которой мы так часто - неумело, но с охотой - прикрываемся, когда разговор все-таки доходит до сути дела, - ни в коей мере не оправдание; в том смысле, в каком историю рассматриваем мы, к свободе вообще нельзя быть готовым, - и, тем не менее, это единственная необходимость, на которую мы могли бы указать. Быть же готовым к свободе -значит, иметь о ней ясное представление, то есть, знать, что она собой представляет, — то есть, понимать ее. Таким образом, ясное представление предполагается пониманием и необходимо отливается в понятие как форму этого понимания; понимание же само понимается прежде всего из непротиворечивости, поэтому понятие всегда включает в себя иное как свой момент. Иначе противоречие разрывает нашу мысль, парализует наше действие - мы разочаровываемся. Разочарование всегда так или иначе проистекает из непонимания.
Чего же мы не поняли? И почему? Что и почему нам необходимо понять, чтобы мы могли двигаться дальше?
Противоположность истины - скорее заблуждение, чем ложь; последняя есть не что иное, как сила, прибегая к которой, заблуждающаяся мысль упорствует и неясным даже для самой себя образом пребывает в наличии. То, что такое возможно - более чем возможно - такова наша истина и урок, который мы должны выучить. Что возможность ошибки, заблуждения необходимо заключается в самом строе истины - это мы знали; но в свете истины она делалась чем-то незначительным, бесконечно малым, исчезающим и ускользающим моментом. Почему так, а не иначе - даже это оставалось скрытым от нас, хоть и было все время на виду, так, что превратилось в конце концов в простое обстоятельство, принятое к сведению. Куда более глубокое и опасное соображение, что заблуждение неразрывно связано с самой сутью бытия, которое высказал Августин - и то было истолковано поверхностно: слишком уж исторически, слишком уж само собой напрашивающимся образом — как очередная онтология человеческой конечности, свойственное христианству меряние человеческого божественным, которое, впрочем, само делалось понятным исключительно из отрицания и как отрицание первого; Бога не видел никто никогда, конечность же человеческого разума и ограниченность человеческого познания, - концепты, сложившиеся в самых что ни на есть теологических обстоятельствах, - все еще в ходу: ими продолжают пользоваться, игнорируя их происхождение и наследственность, которые не остаются в долгу и как раз обесценивают все попытки их узко рационального, то есть, сугубо эпистемологического применения. Этот аргумент, к которому прибегали философы вплоть до Канта - «я заблуждаюсь, потому что я — человек» - следовало бы переформулировать: «я заблуждаюсь и потому делаюсь человеком»; иначе говоря, не заблуждение возможно, поскольку есть нечто такое, как человек, но нечто такое, как человек, возможно, поскольку есть заблуждение. Но что это за заблуждение? да и - «человек»? только вольное истолкование и переложение безразличного «есть» - «нечто есть»... Не в этом ли безразличном «есть», не в этом ли пустом и безответном сущем теряется -«человек», когда им овладевает забвение?
Необходимость метафизики
Во «Введении в историю философии» Гегель пишет: «Но если мысль, которая существенно есть мысль, есть вечная, сущая в себе и для себя, а все то, что истинно, содержится только в мысли, - то каким образом этот интеллектуальный мир доходит до того, чтобы иметь историю? В истории изображается то, что изменчиво, что минуло и ушло в ночь прошлого, то, чего уже нет; истинная же, необходимая мысль - а лишь о такой мысли здесь идет речь - не может подвергаться изменению».
К тому времени, когда я наткнулся на эту фразу, терпели очередной — не столь уж неожиданный - крах мои попытки систематизировать - хотя бьтдля себя, для, так сказать внутреннегсгпальзования,-философию Ницше. То, что, несмотря на все стилистические разногласия и фактические противоречия, она все же есть нечто целое, интуитивно представлялось мне очевидным и несомненным; но как напасть на след той истины, что отовсюду созывала эту блуждающую мысль в свои пределы, собирая воедино разрозненные афоризмы, я не знал - и нигде не мог найти ответ, который бы меня полностью удовлетворил . Я чувствовал, что мне недостает одного только Ницше, чтобы объяснить, прежде всего - самому себе, что же именно в его философии задевает, как мне казалось, сокровеннейший нерв моего собственного ощущения действительности, увиденного как будто впервые здесь-и-сейчас -тягостный, нездоровый дух полу-реальности, преследуемой недоизгнанным прошлым, кишащей всяческими напастями и, в довершение ко всему, в самой сердцевине своей пораженной и снедаемой каким-то трудно определимым пороком, был слишком уж явствен, чтобы списывать все на воображеие.
Случайно вычитанная у Гегеля фраза обратила на себя мое внимание тем, что с ней явно перекликалось то место из «Заратустры», где Заратустра говорит о прошлом как о глубочайшем сокрушении воли: «Спасти тех, кто миновал, и преобразовать всякое «было» в «так хотел я» - лишь это я назвал бы избавлением! Воля - так называется освободитель и вестник радости. Но сама воля еще есть пленница. «Хотеть» освобождает - но как называется то, что и освободителя заковывает еще в цепи? «Было» - так зовется сокровенное горе воли. Бессильная против того, что уже сделано, она - злобная зрительница всего прошлого. Обратно не может воля хотеть; что не может она победить время и остановить его движение, - в этом сокровенное горе воли. Кто научит ее хотеть обратно?»
Поразительное созвучие этих пассажей настораживало - но еще выглядело очень и очень многообещающе. То, что Гегель называет мыслью, а Ницше -волей, и для одного, и для другого - существеннейшее, истиннейшее бытия. И вот, утвердившись в себе, это само-сущее как бы выглядывает наружу - и обозревает свои владения; но по мере того, как взгляд его делается все свободнее и проникает все глубже - по мере того, как оно все более полно овладевает собой - оно вдруг оказывается словно бы вне себя, охваченное отторжением и неприятием того, что видит, - того, что, помимо прочего, находит относящимся к себе.
Что же это? Слово Гегеля — «история»; слово Ницше - «прошлое». То есть, речь идет о времени - причем о времени самом что ни на есть реальном, иначе, объективном, а не о субъективно-психологическом, которое выдворяет волю как бы на задворки истории и предоставляет ее себе самой в извечной вневременной игре, где мука прошлого и страх будущего - пустой звук. Эта особая безвременность, в которой воля играет с собой, играет в жизнь и смерть, легко расставаясь и еще быстрее забывая, теряя и лишаясь, но не замечая этого, всегда открытая будущему, но не способная к настоящему, всегда свободная, но не ведающая себя, - есть пустая истина чистого времени, содержательно индифферентной темпоральности, короче - Гераклитов поток, лоно всякой случайности и, по иронии судьбы, единственная необходимость в известном нам мире. Она всегда уже надломлена и ее свет, манящий и неверный, омрачен двойной тенью, - подобно тому, как все утрачивается в ней, она сама обречена утрате; будущее грозит ей и выздоровлением, и гибелью, но угроза эта все же далека и призрачна - и могут минуть века, прежде чем она станет явью. Подобно этому в античности дух и природа отстояли как будто на бесконечность друг от друга и взгляд из средоточия одного схватывал другое как едва различимую точку на самом пределе видимости - и дух представал в природе случаем, а природа представлялась духу сном. Но сдвоенная тень Бытия и Небытия, грозящих природе в ее мнимо бестревожном существовании, все же поднялась; и то, что для Гегеля было еще только грядущим ужасом и неизбежностью, для Ницше было уже вполне осуществившимся настоящим -Голгофа духа, мировая ночь, в которой не светит ни одна звезда. И поэтому нить, протянутая от Гегеля к Ницше — нить, за которую держались и Парменид, и Эмпедокл — стала для меня во всех смыслах путеводной: метафизика есть ключ к тайнам бытия и через нее одну может быть разрешена - и разрешится — участь человека.
Эти «тайны», предмет многочисленных разноречивых толков, суть не что иное как противоречия, правда, противоречия особого рода; такие, распутывание которых - не игра ума, а насущная необходимость, самая что ни на есть жизненная нужда.
Такая постановка вопроса плохо согласовывалась с расхожим представлением об академической философии - но к тому времени, когда все эти соображения уже вертелись в моей голове и мало-помалу затягивали меня в свой беспокойный круговорот, все яснее делалось, что академической работы в привычном смысле у меня не получится. Плохо это или хорошо, не мне судить; но запоздалое извинение, наверное, лучше, чем вовсе никакого извинения. Опасность, с которой по-настощему пришлось - и по сей день приходится -считаться, а именно - невозможность, повсеместно и превратно толкуемая, перевода с символического языка сугубо личных, внутренних событий мысли на язык общечеловеческий, - как будто это дает какие-то гарантии понимания, — эту опасность я обязан был принять во внимание, хотя бы в качестве возможного контраргумента в ходе дискуссии, то есть, как в большей степени игровой, нежели реальный момент. И была еще современность - самая неотложная из всех проблем.
Недоверие к истории — так я определил скрытую болезнь нашего времени; неверие в будущее и даже ненависть к нему, нежелание, чтобы оно наступило. Зеркало настоящего всегда искажает. Чем для нас является настоящее? «Настоящее» - это наличное время, данный его момент; но это также означает и «на самом деле», «подлинное», то есть, соответствующее тому, чем оно представляется, - иначе говоря, это тождество мышления и бытия. Поэтому настоящее - пока что в понятии, то есть, взятое относительно мышления и формально, а не само по себе, то есть, взятое относительно сознания и содержательно, - это всегда необходимый, но еще и очень опасный момент, когда дух обращается на себя - и видит себя искаженным. Эта искаженность мыслилась как следствие - эффект - изначального отчуждения духа от самого себя — отчуждения, без которого игра в историю потеряла бы всякий интерес, если вообще состоялась бы; понадобился Ницше, чтобы сделалось ясно, что все обстоит ровным счетом наоборот — историческое отчуждение как феномен отражает метафизическое (ноумен), но не зеркальным, то есть, обратным, а прямым образом, то есть, выражает его непосредственно, а не опосредованно — как следствие искажения; и на смену заблуждению, ослеплению и неузнаванию, хорошо известным нам, и по сути - комическим, приемам философского саспенса, приходит разочарование. Дух не бежит - он возвращается, чтобы мстить, и его ненависть идет впереди него. Он бьется с самым настоящим врагом - но поражает в итоге всегда самого себя; и однако, заблуждением было бы полагать, что его противник - он сам, и с самого начала он метил - в себя. Думать так означало бы поддаться тому болезненно-соблазнительному восприятию, от которого предостерегал Ницше - дурно понятому гегельянству, игре в историю, которая превращается в театр одного актера, в монолог безумца, говорящего на разные голоса и преследуемого химерами самозабвения. Как раз в понятии, а не в сущности, отчуждение происходит - и делается реальностью.
Ressentiment, нигилизм и воля-к-власти
Каково происхождение ressentiment? Неудовлетворенность собой, невозможность для воли реализовать себя; порок воли. Но почему ей столь важно вообще быть удовлетворенной, и что, соответственно, означает ее удовлетворение? Почему нечто оказывается в состоянии - и, более того, желает воспрепятствовать ей в ее стремлении к удовлетворению, к самореализации, каковы природа и характер этого нечто?
Однако подлинный, главный интерес для нас исходит из самого, на первый взгляд, естественного вопроса: что такое ressentiment, то есть - в чем заключается его собственный смысл, в чем состоит преследуемая им цель?
"Сверхчеловек" - единственное, что целиком и полностью противостоит, противоставляется ressentiment, тогда как мораль, ценность и воля-к-власти также принадлежат и ressentiment, не исключаются им и не исключают его, вырабатываются и определяются из него. Но их еще и в помине нет у Ницше, в то время как чернь и ее порождение, Сократ - лукавое, хитроумное, порочное, безрадостное, бессознательное чудовище, рапсод рассудка, усталости и извращенного вкуса - уже атакованы, застигнуты врасплох с негодованием и любопытством, в рождении трагедии52, в обличье нигилизма, той последней, ультимативной формы ressentiment, к которой еще только следовало прийти.
Ressentiment и нигилизм, несмотря на несомненное наличие параллелей, общих точек и, самое главное, взаимообусловленность, не тождественны. Нигилизм - упадок воли в прежде сильном, беспрепятственно волившем индивиде, группе, классе, народе; упадок, зачастую связанный с возрастающей утонченнностью, размягчением, вызванными отсутствием (или незначительностью) внешних опасностей, ослаблением устрашающего гнета необходимости, так, что угроза лишиться всего, в том числе жизни, отодвигается на задний план. Между тем, по причине того, что воля ищет преодоления, отрицания, самоутверждения в этом отрицании, оно (отрицание) переносится ей на ее сегодняшнее состояние и всеми своими воинственными аффектами (хищной природы, зверя, которым и является homo natura) оборачивается против самого своего нынешнего благоденствия. Теперь оно, в свою очередь, должно быть преодолено: инерция воли. Речь при этом идет не о рациональном (само собой разумеющемся) выборе в пользу лучшего, а об отрицании наличного состояния и выведении противоположного ему, которое есть не цель, но средство, орудие, инструмент борьбы, чистое отрицание, схваченное в себе. Но, спохватываемся мы, не описан ли нами только что аскетический идеал? И разве не приписан ли он, не проходит ли как раз по ведомству ressentiment? Итак, мы достигли цели: нигилизм под рубрикой ressentiment, а не наоброт; частный случай, диалектический момент - момент, высвеченный и раскрытый (ниже) в триаде инволюция-эволюцин-революция. Нигилизм - бесспорно ressentiment, однако же ressentiment - не нигилизм, не только и не столько нигилизм.
Ressentiment представляет собой высшую, абсолютную форму ценностного, оценивающего, мыслящего и волящего исключительно из понятия ценности, пускай даже вывернутой наизнанку и вызывающей только ненависть и отвращение, субъекта; субъекта, настолько захваченного и вовлеченного в ценностные отношения, что он буквально отождествляется, сливается с той перманентной, инстинктивной, различающе-сличающей интерпретацией данного, которая и является тем, что Ницше называет волей к власти. Такой индивид становится как бы актером этого чистого, малоконтролируемого становления смысла - иллюзорного становления, поскольку оно производит лишь впечатление свободной, спонтанной активности, находясь, тем не менее, в плену собственной сокрытой, утаиваемой предпосылки, некоего изначально искаженного и искривленного ракурса, в котором эта активность берет свой исток, черпает свою энергию и который суть, пользуясь выражением Ясперса, его Объемлющее. Не должна здесь удивлять и бросающаяся в глаза схожесть эффектов реактивного становления и симптомов безумия - завораживающе деятельной мысли безумца, его несокрушимой логики, базирующейся, однако, на не-мыслимом факте безумия, безумия состоявшегося, а потому неподотчетного более никакой рефлексии. Безумец, как и ressentiment, весь поглощен своей идеей, своей странной петляющей мыслью, видящей, угадывающей в вещах, поступках, событиях тайные знаки смысла, постоянно аффицированной сама собой, расшифровывающей послания, которые она сама себе отправляет ; безумец не знает отдыха, его работа - подземная, без устали, работа слепой, бракующей всякую породу, плодящей только шлаки машины. Отсюда "нездоровая атмосфера", отсюда вонь34, источаемая христианством, апофеозом ressentiment, "потроха неудавшейся души", вся та аура барака, подполья, русского романа, доведшая, фактически, своего невольного созерцателя до нервного срыва, текстуально отраженного и зафиксированного в антихристе. Но дело, собственно, не в этом. Безумие, достигая некоторого предела, в некоторой ускользающей точке начинает с пугающей силой претендовать на высшее откровение разума, на его последнюю истину (точнее, разум вдруг начинает созерцать себя в безумии, в зеркале безумия, разум более не способен со своей стороны провести четкую разницу между собой и безумием) . Точно так дело обстоит и с ressentiment - что реактивная сила обнаруживает в своих глубинах, как не квинтессенцию все той же воли-к-власти?
Ressentiment: генеалогия и морфология
Мы выделяем три модификации психологии ressentiment - той психологии, того комплекса установок, ценностей и норм, которые позже болезненно разовьются в сознании Ницше в демонические и уже безусловно деструктивные формы (морфозы) самого безобразного человека, убийцы и воскресителя Бога в ЗАРАТУСТРЕ - инволюционный, эволюционный, революционный. Разумеется, мы используем эти понятия не в их прямом значении и прибегаем к ним, поскольку они в надлежащей мере схватывают (а также предполагают, имеют в виду) особую, сущностную способность природных (прирожденных, врожденных) сил в человеке вступать в те или иные властные отношения, содержательной стороной которых выступает собственно мораль, а формальной, отражающей, запечатлевающей во времени их непрерывное становление, поток ре-интепретаций, борьбу, взаимопереход и вытеснение, -история. Эта способность и даже склонность, предрасположенность сил к констелляции, к блокировке находит наиболее адекватное выражение в идее некоей уравновешивающей, константы, общего вектора или интенции группирующихся сил, которая имманентна им и в то же время не является сама силой: потенциальность, чистая возможность истории; будем называть это свойство, эту существенную особенность, характером. Старый спор об универсалиях решается здесь в пользу universalia in re. Таким образом, сила может носить либо инволюционный (нисходящий), либо эволюционный (инерционный), либо революционный (восходящий) характер. Нисходящий, или инволюционный характер в данном случае означает ту малую, специфическую, формирующуюся преимущественно ситуативным образом общность, в которой индивид находится и под воздействием которой формируется, - инстанцию, посредством которой он оказывается представлен самому себе как частный (в виду других) случай вида "человек", инстанцию, посредством которой представительствует, явлен ему (притом значительно полнее и правомочнее, чем в нем самом) тип, к которому он принадлежит. Определение инволюционный, "нисходящий", продиктовано именно преобладающим здесь характером опосредованности, отчуждения, подменяющего инициацию идентификацией. Такая общность - община, или род - возникает из нужды и живет культивацией вины; и то, и другое - "дурная совесть", еще не ressentiment, однако последнее предвосхищено и несомненно включает в себя эти структурные элементы психологического прессинга: внешнее давление, гнет нужды - опасность агрессии, природные катаклизмы, затрудненные условия удовлетворения естественных потребностей побуждающее волю действовать в определенном направлении, руководствуясь родовым инстинктом самосохранения; и внутреннее давление, гнет вины -обязанность перед общиной, перед воплощенным в ней типом, отцом, предком, которому ты обязан самим своим существованием, перед которым ты воистину в неоплатном долгу; подробное исследование понятий нужды и вины - в числе наиболее глубоких, интересных, богатых интуициями, открывающих многочисленные и неожиданные перспективы страниц у Ницше.
Ницшевская философия - пример подлинного дуализма, то есть, такого дуализма, который имеет в виду не противоположности (res cogitans и res extensa) , но реальное различие, столкновение и конфликт в рамках единой мысли двух противоречивых тенденций - монистической и собственно дуалистической . Иначе говоря, такой дуализм - это дуализм монизма и дуализма, только не в субстанциально-метафизическом, а в биологически-историческом смысле. Для Ницше воля к власти - все, и все суть воля к власти.
Вопрос заключается в конце концов в том, действительно ли мы признаем волю за действующую, верим ли мы в причинность воли; если это так - а в сущности, вера в это есть именно наша вера в саму причинность, - то мы должны попытаться установить гипотетически причинность воли как единственную причинность. "Воля", естественно, может действовать только на "волю", а не на "вещества" (не на "нервы", например); словом, нужно рискнуть на гипотезу - не везде ли, где мы признаем "действия", воля действует на волю, и не суть ли все механические явления, поскольку в них действует некоторая сила, именно сила воли - волевые действия. Допустим, наконец, что удалось бы объяснить совокупную жизнь наших инстинктов как оформление и разветвление одной основной формы воли - именно, воли к власти... тогда мы приобрели бы себе этим право определить всю действующую силу единственно как волю к власти. Мир, рассматриваемый изнутри, определяемый и обозначаемый в зависимости от его "интеллигибельного" характера, был бы "волей к власти", и ничем иным" (ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА, 36).
Если для классических систем сложность состояла в том, чтобы вывести из абсолютного относительное, объяснить (оправдать) переход от бесконечного к конечному, от чистой энергии или духа - к материи, от бытия Бога - к бытию других сущих ("Почему есть Бытие, а не ничто?"), то для Ницше проблема встает гораздо острее, поскольку он имеет дело не с противоположностями, а с монистической доминантой воли к власти, с одной стороны, и с тем, что в человеке (впрочем, не только) она обнаруживает себя в двойном качестве активной и реактивной (ressentiment). Не релятивизируются ли тем самым утверждаемые Ницше ценности и истины, не обессмысливаются ли сделанные им выводы, не ставит ли это под сомнение сам пафос противопоставления? На основе чего производится оценка, интепретация данных феноменов в качестве соответственно позитивного и негативного? Более того - reductio ad absurdum -само разграничение такого рода не свойственно ли манере ressentiment в большей степени, чем аристократическому духу? Судит ressentiment. "Довольство", "избыток" - индивидуальные аффекты; вдруг ressentiment тоже способен переживать (переживаться) некие чувства, схожие с чувствами "довольства", "избытка" у возвышенных людей - что тогда? Проблема достоверности, основания, критерия для Ницше тем мучительнее, потому что возможен (и желаем) апофеоз воли, ее абсолютное самооткровение; история - не деградация, но восхождение и неудавшиеся экземпляры - осколки не прекрасного, разбитого вдребезги, прошлого, но будущего, обломки, отработанный материал на пути к высшей цели. Тут-то, в форме вопроса о сущности, цели и смысле ressentiment, Ницше, как нам кажется, и задается, не может не задаться, вопросом о сущности, смысле и цели собственно воли. Не разрушит ли будущее все надежды, не с этой ли, слишком человеческой, стороны придет сверхчеловек; не есть ли ressentiment кульминация воли, а сверхчеловек - ressentiment par excellence?
Отслеживая ницшевскую логику в действии, за работой, мы вывели три модификации, гипотетически равноправные модли объяснения ressentiment. В первом случае он представлен как следствие нисходящего, или инволюционного, характера силовых соотношений, и выражен в понятиях "вины", "дурной" ("нечистой") совести, "долга" - понятиях, отвлеченных от их действительной области права, и возведенных в ранг неких абсолютных ценностей, довлеющих индивиду уже вообще бессознательно. Эта совокупность посылок складывается на протяжении так называемого доисторического, или доморального, самого долгого периода человеческой истории; правит род (племя, община, руководимая жреческой кастой), всякое возможное действие, решение определяется, тщательно взвешивается на весах полезности, эффективности, выгоды для ограниченной социальной группы,, которой индивид принадлежит безраздельно. Таким образом, ценности, утверждаемые родом, будут ориентировать на выживание, безопасность, независимость от других; будут выделяться, культивироваться, поощряться, воспитываться те инстинкты, которые согласуются с поставленными выше задачами и целью - то есть, воинственность, находчивость, умение действовать в тяжелых обстоятельствах, презрение к страданию (своему ли, чужому), безоговорочное почитание общинного авторитета. Отсекаться, подавляться, блокироваться же будут соответсвенно обратные склонности - точнее, склонность к симпатии, эмпатии, отсюда - мышление по аналогии, отсюда - созерцание и, в конце концов, субъект и жажда самопознания.
