Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Фронтир в мировой и российской истории 19
1.1. Понятие «фронтир»: первоначальная сущность и интерпретации 19
1.2. Специфика формирования северокавказского фронтира России . 42
ГЛАВА II. Социально-экономическая и культурная трансформация северокавказского пограничья россии 71
2.1.Социально-экономические изменения на Северном Кавказе под влиянием российского государства 71
2.2. Северокавказский фронтир в воспоминаниях современников, научных изысканиях и художественной литературе 98
2.3. Конфессиональное своеобразие северокавказского фронтира .125
Заключение 153
Примечания .156
Список источников и литературы
- Понятие «фронтир»: первоначальная сущность и интерпретации
- Специфика формирования северокавказского фронтира России .
- Северокавказский фронтир в воспоминаниях современников, научных изысканиях и художественной литературе
- Конфессиональное своеобразие северокавказского фронтира
Понятие «фронтир»: первоначальная сущность и интерпретации
В современной российской историографии, посвященной имперским исследованиям, понятие фронтир - пограничье выступает одной из основных категорий, позволяющих внести в познавательный процесс социально-культурных феноменов новый подход и увидеть привычное и устоявшееся в новом свете.
Проясняя взаимодействия между имперским центром и периферией, данное понятие используется для обозначения не только пограничной линии, как таковой, или как особой территории, находящейся между сопредельными пространствами, отличающимися своими географическими или культурно-историческими основаниями, но и для обозначения социально-культурного состояния самой линии или пограничья, переживающего и пребывающего в переходной стадии своего внутреннего развития, состояния поиска самоопределения.
При таком походе характер взаимодействия на обозначенной территории, при котором население, социально-политические и иные институты, представляют собой своеобразную среду фронтира - пограничья, особого коммуникативного способа знакомства культур и цивилизаций, реализовывавшегося в многоуровневом формате климатических, военных, политических, этнических, религиозных и иных аспектов.
В то же время следует подчеркнуть, что обращение к проблеме фронтира - пограничья является для российской и для теперь уже зарубежной (постсоветской) научно-исторической литературы достаточно новым явлением [1]. Актуальность фронтира – пограничья объясняется тем, что многие современные государства (постсоветские или восточные) находятся на стадии нового переформатирования или конструирования региональности, за которыми стоит задача понимания культурной самости и самодостаточности, цивилизационной отнесенности, самодостаточности своего «пограничного существования», сулящего инвариант будущего, которое необходимо привязать к собственному культурно-историческому коду.
В данной ситуации рождается большое разнообразие гибридных моделей политических, экономических и культурных практик и существований, которые находятся на пограничье модернизации и традиционализма, глобальности и ре-гиональности.
Неопределенность пограничья, недоговоренность, невыверенность такого положения способствуют сползанию в состояние потери самости, потери коллективного или индивидуального самоопределения. Социально-культурные структуры начинают страдать разорванностью и фрагментироваться.
В данной связи крайне полезно выявить сущность и концептуальные возможности вводимого понятия, через посредство которого можно было бы не только определить направление развития, например, северокавказских реалий XVIII и XIX веков, но и объяснить многие из исторических аспектов, имеющих сегодня спорную трактовку и высокий градус эмоциональной окрашенности.
Понятие фронтир - пограничье (англ. frontier) ввел в научный оборот американский историк Ф.Дж. Трнер в 1893 г. в своем докладе «Значение фронтира в американской истории» [2]. Он использовался ученым для обозначения приграничной полосы либо области так называемых «свободных земель» во внутренних районах североамериканского континента, которые на протяжении всей истории США вплоть до конца XIX века осваивались белыми поселенцами и постепенно перемещались в ходе поступательного их продвижения на Запад, до побережья Тихого океана [3].
Более того, американский исследователь придавал фронтиру значение мощного фактора в механизме формирования, как самих Соединенных Штатов Америки, как государства, так и американского социума как такового. Трнер писал по этому поводу следующее: «Американская история вплоть до наших дней в значительной мере была историей колонизации Великого Запада. Существование значительной территории свободных земель, е постоянное отступление и продвижение американских поселений на Запад – вот объяснения развития Америки». При этом он подчеркивал, что «отличительное свойство американских институтов заключается в том, что они были вынуждены приспосабливаться к изменениям, происходившим в расширяющемся народе – изменениям, вызванным переходом через континент, освоением дикой природы и созданием на каждом этапе этого продвижения сложноорганизованной городской жизни, возникавшей из примитивных экономических и политических условий фронтира» [4].
Фронтир – это место развития, среда и сфера освоения, «территория, социальные и экономические условия которой определяются идущим на ней процессом освоения» [5], «точкой встречи дикости и цивилизации» [6].
Ф. Трнер считал важной чертой американского фронтира то, что он существенно отличался от фронтира европейского (характерного, например, для южных рубежей России), представлявшего собой укрепленные пограничные линии, проходившие через достаточно густо населенные местности. Американский фронтир представлял собой полосу-разделитель, которая обозначала ближний край свободных земель и была полосой «наиболее быстрой и эффективной американизации» [7].
Такой фронтир - разделитель между дикостью, первозданностью или нетронутостью и цивилизацией был временным состоянием. Он постоянно находился в подвижном состоянии, вплоть до своей пространственно-географической исчерпанности, которая произошла по достижении колонистами Тихоокеанского побережья.
В этой связи Ф. Трнер отмечал, что сначала фронтиром было Атлантическое побережье, бывшее тогда границей Европы. В то же время дикая местность быстро подчиняла себе колониста, преображая его, заставляя подчиниться своим законам в повадках и в поведении, в одежде и привычках, необходимых для жизни в колонизуемом крае. Вся обстановка фронтира на первых порах оказывала слишком сильное воздействие на колониста. Он должен либо
принять все предъявляемые условия, либо погибнуть [8]. Подчеркивалось, что продвижение фронтира шло от десятилетия к десятилетию в виде четко проявлявшихся событий. Армия и железные дороги отодвигали фронтир все дальше на Запад, при этом сам фронтир все более становился американским, выступая в качестве школы военной подготовки, развивавшей в колонистах такие качества как стойкость и силу. То, как решались многие вопросы, касавшиеся индейцев, управления государственной собственностью, политической организации, религии и образования в пределах одного фронтира, служило руководством для следующего[9].
Ф. Трнер выделил несколько этапов существования фронтира - погра-ничья, состояния от возникновения линии раздела до е изживания и исчезновения. Фронтир как линия, отделявшая первозданность, дикость и неосвоенность от мира цивилизации, находилась и обозначалась пионерами-колонизаторами, первопроходцами. За ними следовали фермеры, чей приход знаменовал начало нового этапа существования пограничного пространства, начала его аккультурации, приспособления к индивидуалистическим целям новопоселенцев, которые размечали попавшую в их руки территорию по собственному усмотрению, часто окрашенному духом той или иной религиозно-идеалистической доктрины или вожделенным чувством обогащения.
Специфика формирования северокавказского фронтира России .
Неудача усилий российской стороны на Северо-Западном Кавказе определялась также тем обстоятельством, что, по свидетельству Ф.Ф. Торнау, «врожднная их страсть к хищничеству и бедность» [58] делали черкесов малоспособными к регулярной и правильной торговле.
Черкесы жили в горах без видимых перемен из поколения в поколение, передавая один и тот же вид ментальной матрицы и культурного существования. Поэтому конфликт с Россией казался неизбывным. Для России решение лежало между двумя полюсами: либо отнимать горы и выгонять туземные народы на равнины под контроль российских порядков и насильно помещать их в систему ценностей имперской цивилизации, либо постепенно вносить в горы такие социально-культурные сущности, которые кардинально могли бы изменить менталитет и поведение горцев. Первое было легче, хотя не снимало конфликт между сторонами. Второе ни разу не имело целенаправленного опыта [59]. Наконец, непреодолимой преградой оставалось обстоятельство, из-за которого для горцев принятие предлагавшихся Россией условий жизни было равнозначно крушению их мира [60].
В то же время следует заметить, что торговля как средство воздействия на основы кавказской туземной цивилизации не преследовала результатов быстрых, всеобъемлющих и повсеместных. Но даже в самой неуступчивой и наиболее непримиримой к русским социальной среде, торговля проделывала бреши, в которые просачивались новые веяния, способные дать российской стороне, хотя бы редкие возможности для перемены умонастроений среди горцев, хотя бы в отдельных головах посеять семена сомнений в необходимости отрицания всего, что выходило за рамки привитой им традиционности [61].
Российские власти рассчитывали, что относительная доступность благ, которые предлагались горцам при помощи торговли постепенно повернт их от удальства, как средства достижения материальных благ и высокого социального статуса, к производительному труду, открывавшему через «произведения промыслов» новые возможности участия не только в торговом обмене, но под-толкнт к новому способу существования.
По мнению Т.М. Барретта, «линии зависимости могли совершенно перепутаться на этой дальней границе, где жизнь во многих отношениях была значительно более сложной и неоднозначной, чем в центральных районах страны» [62].
Потому показательным фактом было то, что «вооружение казаков – шашка, кинжал и, до середины XIX века, горный мушкет – производились преимущественно в горных аулах и попадали к казакам путм торговли. … Местных умельцев, кузнецов и серебряных дел мастеров, охотно привечали в русских крепостях и станицах, а подавляющаяся часть ремесленников Кизляра и Моздока переселилась туда из-за Терека» [63].
Для развития торговли на восточном берегу Чрного моря российскими властями были выработаны меры, разрешавшие «всем желающим того лицам беспошлинный торг в Анапе, Геленджике, Новороссийске и Сухум-Кале. В марте 1841 г. … группа купцов закупила у керченского негоцианта Чамыкова крупную партию товаров, на сумму свыше 17 тысяч рублей для продажи их горцам» [64].
Северокавказский «фронтир», год от года наполнявшийся колонистами из России, когда вслед за военно-казачьей колонизацией началась крестьянская колонизация, вс больше стал оказывать влияние на характер местной горской экономики. Растущий спрос на ремесленные изделия или специфические виды одежды – бурки, папахи, черкески – необходимость которой диктовались климатическими условиями горного региона, способствовал развитию ремесленно-кустарного производства.
Запросы русского населения влияли не только на масштабы местной торговли, но сильно стимулировали производственную деятельность северокавказских народов, что уже само по себе ослабляло военный «фронтир», отодвигало его за пределы устойчивых связей переселенцев и автохтонов.
Быстрее всего откликались на менявшуюся ситуацию те, кто увидели в производственной сфере и торговле наиболее безопасный и быстрый способ добиться благополучия в новых условиях. Та часть местных этнических об- ществ, которая стала понимать, что привносимые русскими новые правила существования не удастся отменить или игнорировать, встала на путь экономического сотрудничества с русскими.
В этой связи надо, прежде всего, отметить кумыков (селение Аксай), которые стали вывозить произведения своей хозяйственной деятельности за пределы Дагестана. В номенклатуре товаров их производства первое место занимали продукты земледелия: зерно, фрукты, виноград, продукты животноводства, скот, ремесленные изделия, а также рыба, воск, мд, шелк-сырец, марена, строевой лес. Не уступало ему в торгово-хозяйственном развитии селение Эн-дирей [65].
Шелководство в Дагестане приобрело сугубо товарный характер. Весь полученный шлк шл на продажу в Россию. В 1838 г. на фабриках Москвы и е окрестностей было обработано закавказского шелка-сырца в количестве 38 180 пудов. Из этого количества 2 000 пудов приходилось на долю Дагестана [66].
Следовательно, интенсификация торгово-производственных связей в ареале северокавказского «фронтира» неизбежно вела это пограничное пространство к переформатированию. Но, несмотря на то, что от десятилетия к десятилетию хозяйственно-экономические и социально-культурные возможности России постоянно аккумулировались, неопределенность пограничья отступала медленно и уступала место не столько новой российской периферийности, сколько выстраивалась в систему жизнедеятельности синтетического характера, как результат культурного обмена и взаимодействия между всеми сторонами коммуникации. Прежде чем северокавказский «фронтир» оделся в доминирующие одежды имперских предпочтений и смыслов, он долгое время существовал как «ничейная земля», как пространство адаптации народов друг к другу, как место аккультурации, взаимовлияния.
Северокавказский фронтир в воспоминаниях современников, научных изысканиях и художественной литературе
Все чаще, помимо батальных сцен, ставших своеобразной «визитной карточкой» художественных произведений, посвященных региону, начинают фигурировать благотворные кавказские курорты. Они также стали символом северокавказского фронтира, не только несущего смерть и неволю, но еще и исцеляющего. В этой связи весьма наглядны стихи С.Д. Нечаева, воспевавшего минеральные источники Пятигорья, куда устремились «с толпой гостей многострадальной / Твои друзья московичи / Сменяли нектар свой бокальный / На кислородные ключи» (К Г.А. Р.-К., 1823 г.) [57]. Но реалии пограничья все же сохранялись, а потому восторженные строки и идиллические картины сменялись батальными сценами: «Я посетил обширный сад, / По долам Терека цветущий, / И пастырей шатры средь неисчетных стад, / И славных гребенцов гостеприимны кущи. / За бурною рекой враждебны племена / Стрегут измены час не ведая покоя: / Их ремесло – грабеж, богатство – плод разбоя, / Им ненавистна сел прибрежных тишина; / Их мщенье, притаясь, весь день сидит у прага / И рыщет в тьме ночной, как зверская отвага. / Но грозным казакам безвестны страхи битв: / С пищалью меткою союз они скрепляют / И, оградясь щитом молитв, / На все опасности дерзают…» (Воспоминания, 1825 г.) [58].
В литературных произведениях чаще всего можно встретить размышления о временном характере северокавказского фронтира, который неминуемо должен утратить свое военно-пограничное положение. На смену «дикой вольности» должен прийти имперский порядок и, по словам В. Григорьева, который путешествовал здесь в 20-х XIX в., «…твой орел, Россия, осенит / Кавказ широкими крылами!» [59]. Такие надежды автор связывал с деятельностью А.П. Ермолова, который сумел добиться громких побед в противостоянии с «немирными» горцами, и современникам казалось, что необходимо совсем немного - и Кавказ будет цветущей и спокойной провинцией России [60]. Аналогичные рассуждения мы находим в творчестве близкого декабристам А.А. Шишкова, предрекавшего постепенное изживание «хищничества» на Кавказе [61]. Как показали дальнейшие события, таким мечтам не суждено было осуществиться, но в одном В. Григорьев был прав, регион постепенно вошел в состав Российского многонационального государства, перестав быть фронтиром в военно-политическом смысле этого слова.
События противостояния части горского населения российским порядкам не раз ложились в основу сюжета работ на кавказскую тематику. В этом отношении любопытны работы такого разностороннего автора, как И.Т. Радожиц-кий. В поэме «Али-Кара-Мирза» и повести «Кыз-Бурун», автор дает свое видение горского менталитета и старается привлечь внимания читателя к истории и культуре народов региона [62].
Пионерами в освоении Северного Кавказа были гребенские казаки. Они лучше остальных адаптировались к местным реалиям, восприняли многие черты своих земляков-горцев. По словам В.Б. Виноградова, «именно гребенцы своими «городками» и станицами начали формирование и обустройство оборонительного рубежа, знаменитой Кавказской линии, обусловившей особенности полуторавековой «подвижной границы», «фронтира» в длительном процессе превращения Северного Кавказа в органическую часть Российской державы. … В этом контексте и смысле надлежит признать, что ранние «гребенцы» оказались тем устойчивым социумом, который олицетворил собой первых евразийцев Южнорусского поля до их воссоединения с Российским государством. Эту характеристику они сохраняли и впоследствии, сыграв уникальную, выдающуюся роль в обретении Россией своей северокавказской окраины» [63]. В этой связи вполне закономерным видится появление работ, в которых главным персонажем становятся гребенские казаки, их непростые взаимоотношения с другими народами региона. В частности, это поэма А. Шидловского «Гребенской казак», повествующая о несчастной любви горянки и казака, которые стали жертвой военного противостояния, происходившего на Кавказе [64]. Любопытно, что девушка бежала со своим возлюбленным из родного аула, и такие случаи были не плодом поэтического воображения, а довольно частой практикой [65].
В целом, тема любви, которая преодолевает преграды и является силой, способной разрушить противостояние, присущее фронтиру, встречается столь же часто, сколько и описание военных стычек в пограничье [66].
Набеговая практика, которая в глазах местных племен являлась признаком доблести и всячески поощрялась общественным мнением, также осмысливалась в русской литературе как явление, присущее северокавказскому погра-ничью. Авторы, писавшие о нем, пытались понять, что побуждало горцев заниматься этим рискованным «ремеслом». Не обошел своим вниманием эту проблему и А.С. Грибоедов, один из стихов которого называется «Хищники на Чегеме» [67].
Популяризатором кавказского фронтира был А.А. Бестужев-Марлинский. Доходило до того, что даже горцы, проходившие обучение в российских учебных заведениях, старались подражать образам, созданных им героев [68]. Он сокрушался тому факту, что его соотечественники имеют превратное впечатление о крае. Декабрист говорил: «Что сказать вам о племенах Кавказа? О них так много вздора говорили путешественники и так мало знают их соседи – русские» [69].
Благодаря его повестям «Аммалат-Бек», «Мулла-Нур» немало образованных жителей России начали испытывать симпатии к Кавказу и стремились воочию увидеть этот край. Сохраняя в своих трудах сюжеты, повествующие о противостоянии российской власти и горского образа жизни, автор сумел увлечь читателя величием Кавказа, представил его пусть опасным, но уже неотъемлемым пространством российского государства.
Настоящей квинтэссенцией понимания фронтира в русской литературе стал очерк М.Ю. Лермонтова «Кавказец». В нем были показаны наиболее присущие этому типу людей психологические черты, рассказано об особенностях жизни и службы на южном пограничье России. По словам М.Ю. Лермонтова, «кавказец есть существо полурусское, полуазиатское; наклонность к обычаям восточным берет над ним перевес, но он стыдится ее при посторонних, то есть при заезжих из России.
Конфессиональное своеобразие северокавказского фронтира
После ухода Мансура с политического и религиозного олимпа Северного Кавказа суфийские истины братства накшбандийа, которыми он руководствовался в своей деятельности, на некоторое время были забыты. Но, несколько трансформировавшись, спустя тридцать лет, они вновь зазвучали над регионом. Как отмечает профессор Тель-Авивского университета М. Гаммер, на Кавказе «утвердилось побочное течение Накшбандийа-Халидийа, названное по имени (курдского - Е. Б.) шейха Дийя аль-Дин Халид аль-Шахразури (1776- 1827). Один из его последователей шейх Исмаил аль-Курдумири несколько лет в конце десятых годов XIX в. вел активную деятельность в Ширванском ханстве в качестве халифа шейха Халида» [87]. К нему стекались последователи отовсюду в частности из Афганистана, Бухары и Дагестана [88]. Именно в Дагестане курдская ветвь течения накшбандийа нашла благодатную почву. Она попала сюда благодаря ученику шейха Исмаилу Хасу Мухаммаду аль-Ширвани. Он посвятил в духовный сан будущего идеолога «Кавказской войны» Мухаммада аль-Яраги (Мухаммада Ярагского), а тот, в свою очередь, потомка Пророка -шейха Сайда Джамала аль-Дина аль-Кази-Кумуки (Джемалудина Казикумух-ского) [89].
Особенностью этой ветви суфизма является ориентация верующих на активное участие в социально-политических процессах [90]. К середине 20-х годов XIX века течение накшбандийа-халидийа достигло пика своей популярности на Северо-Восточном Кавказе. В то же время на вершине славы оказался его проповедник - лезгинский шейх Мухаммад Ярагский, призывавший своих сторонников к джихаду. Первоначально это не был призыв к борьбе с «неверными». Под ним подразумевалась, прежде всего, борьба с собственными несовершенствами: «О люди! ... Пророк говорит: истинный мусульманин тот, кто чтит Коран и распространяет шариат ... Клянитесь, о люди, отбросить свои пороки и сторониться греха. Денно и нощно молитесь в мечети. Не уставайте молиться Аллаху» [91]. Но за достаточно короткий промежуток времени взгляды шейха изменились [92]. Теперь он, по словам Н. А. Волконского, говорил: «Магометане не могут быть под властью неверных… Кто считает себя мусульманином, для того первое дело – газават и потом исполнение шариата. Для мусульманина исполнение шариата без газавата не есть спасение» [93].
Появляются люди, готовые воплотить в жизнь лозунги мюршида. Среди них выделялись талантливые ученики шейха Казикумухского - Мухаммад и его друг Шамиль. Они восприняли пламенные речи Ярагского как призыв к действию [94].
В конце 1829 года верховным правителем и первым имамом становится Мухаммада. К его имени отныне прибавилось второе – Гази, что означало «воитель за веру» [95].
Происходившие события вызывали большое беспокойство у российских властей. Генерал-лейтенант барон Розен рапортовал: «Войны с Персией и Турцией остановили в Нагорном Дагестане успехи наши, и с 1829 года возникла сильная, враждебная нам партия, действовавшая под видом восстановления чистого исламизма» [96]. Начавшееся противостояние шло с переменным успехом, но в итоге Гази-Мухаммад осенью 1832 г. был окружен в ауле Гимры и ликвидирован [97].
Но уже спустя короткое время был избран новый глава мусульманской уммы, один из главных сподвижников первого имама - Гамзат-бек. Его деятельность на посту верховного правителя Дагестана была недолгой. Всего через два года после своего избрания Гамзат-бек был убит прямо в мечети своими кровниками, отомстившими за смерть близких, казненных имамом [98].
На съезде представителей народов Дагестана осенью 1834 г. было решено передать власть в руки друга детства и главного соратника Гази-Мухаммада Шамиля. С его именем связан наивысший расцвет мюридизма. В 1843 году под властью Шамиля находился практически весь горный Дагестан, а в 1840-м он стал имамом Чечни. Именно Шамиль поднял мюридизм на неслыханную до тех пор на Кавказе степень могущества. Его цель «состояла в том, чтобы следовать вере Мухаммеда; вести непримиримую священную войну (казават) против всех народов и племен, не верующих в Мухаммеда; признавать власть над собою только мухаммеданского духовенства, предоставлять ему правление народом, суд и расправу по смыслу корана, на том основании, что … Мухаммед был духовное лицо и передал власть свою духовным - же лицам; уничтожить все светские и наследственные власти; уровнять между собою всех мусульман, освободив от зависимости подвластных и рабов и уничтожить все те народные постановления и обычаи, которыми теперь управляется народ и которые, со введением духовного управления, сделались бы лишними»[99].
Шамиль развил мюридизм в структурированную политическую систему [100]. Он создал теократическое государственное образование – имамат. В основе идеологии имамата лежала проповедь джихада – священной войны против неверных, а также тех представителей ислама, которые уклонялись от участия в ней.
Закрепившись на Северо-Восточном Кавказе, Шамиль стремился расширить свое влияние на сопредельные территории. Для этого он отправлял в Чер-кессию своих эмиссаров, которые должны были действовать от его имени, распространяя среди адыгских народов «истинный» ислам и вовлекая их в газават [101].
Наибольших успехов добился его наиб Мухаммед-Амин. Реформы Мухаммеда-Амина можно сравнить с преобразованиями Шамиля в Дагестане. Они способствовали распространению ислама в Черкессии и объединению адыгов на основе шариата. Однако власть наиба носила локальный характер. Его нововведения не охватили все племена Северо-Западного Кавказа. Мухаммед-Амин также стремился к искоренению стойких в народе доисламских верований. К примеру, в 1850 году в пределах Черноморской береговой линии он ниспроверг все древние кресты и воздвиг на их месте мечети. Но впоследствии жители разрушили мечети и восстановили кресты, при этом с большим торжеством отпраздновав в этих местах Мариам-Тхапши (праздник, подобный православной Троице) [102]. Есть свидетельство и самого наиба о его «борьбе», но уже с языческими культами: «мы спалили дома отступников, убили некоторых, некоторых заключили в тюрьму, а некоторых избили. Собрав отряд, мы поднимались даже четырежды в горы, где одна-151 жды мы истребили 60 ренегатов «магов», мы их захватили в плен, предали огню их «обнаженных» идолов» [103]. Как видно из вышесказанного, методы эмиссара Шамиля были жестоки и не всегда приносили желаемый результат.
После пленения Шамиля и крушения его теократического «государства», мюридизм как идеология выражения социального протеста перестал существовать. Причины, приведшие к поражению этого учения на Кавказе, высказал сам имам, находясь уже в России. По его мнению, грубой ошибкой явилось стремление одним ударом покончить с «вредными» привычками горцев вместо того, чтобы предоставить это естественному ходу вещей [104]. Другой причиной стало изживание фронтирного мировоззрения местными народами. И здесь религия должна была сыграть важную сплачивающую, а не разделяющую роль, а потому ее радикалистские формы перестали удовлетворять потребности общества.
Религиозный фактор во многом определял менталитет населения Северного Кавказа. Соответственно, он либо способствовал закреплению фрон-тирного противостояния, либо работал на его преодоление. Религия играла определенную мобилизационную роль в сплачении общества. В зависимости от поставленной цели она могла содействовать либо противодействовать процессу интеграции региона в состав Российской империи. По мере преодоления военно-политического, социального и экономического обособления северокавказского края возникла потребность в миротворческом потенциале, заключенном в религии. Конфронтационные идеи теряли свою актуальность, и постепенно гуманистические начала, заключенные в христианстве и исламе, начинали доминировать в сознании народов Северного Кавказа.
