Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Репертуар русских цыган и русская литература и фольклор
1. Собирание и изучение фольклора русских цыган в России в XIX— XX веках 17
2. Цыганский хор как феномен русской литературы XVIII—XX веков 38
3. Поэтический фольклор русских цыган: генезис и эволюция 66
4. Фольклорная проза русских цыган: жанровый состав 94
Глава II. Русские цыгане и литературное творчество
1. Цыгане в русской традиционной культуре 110
2. Имитация цыганского языка в русском фольклоре 137
3. Бытование и художественные особенности музыкально поэтического творчества цыганских авторов 148
4. Образ цыганки в русской литературе XIX—XX веков 165
Заключение 185
Библиография 190
- Собирание и изучение фольклора русских цыган в России в XIX— XX веках
- Поэтический фольклор русских цыган: генезис и эволюция
- Имитация цыганского языка в русском фольклоре
- Образ цыганки в русской литературе XIX—XX веков
Введение к работе
Русские цыгане тесно связаны с русской с литературой и фольклором. Многие произведения русской литературы вошли в обиход русских цыган, цыган стал одним из центральных образов русской литературы как символ вольнолюбивого, независимого человека. Самодеятельное и наивное творчество русских цыган опирается на русскую литературную и фольклорную традиции.
Восприятие цыганами языка и культуры окружающих этносов привело к формированию независимых литературных и фольклорных систем, требующих самостоятельного специального изучения. В первой половине XIX в. англичанин Дж. Борроу указывал, что собрание цыганских песен «с переводом и словарем было бы немалым вкладом в литературу и, вероятно, пролило бы больше света на историю этой расы, нежели что-нибудь, что уже появилось; и поскольку в России нет недостатка усердия и таланта среди культиваторов любой из ветвей литературы, и особенно филологии, то это просто удивительно, что такое собрание всё еще остается нереализованным». Однако традиционная культура русских цыган чрезвычайно редко становилась предметом научного изучения. Вопрос о русском происхождении музыкально-поэтического репертуара русских цыган сравнительно недавно поставлен цыгановедческой наукой. Но современная русская филология, критично воспринимающая цыганское профессиональное исполнительство, игнорирует бытование русской литературы и фольклора в цыганской среде и не учитывает опыт собирателей цыганского репертуара. Отсутствие фундаментальных исследований, эпизодичность филологических наблюдений над цыганской культурой, недостаток специальных знаний и образования у большинства исследователей, многочисленные мистификации, наносят ощутимый вред изучению вопроса.
Основная цель работы заключается в объективном и всестороннем анализе процесса динамического многоуровневого взаимодействия культуры русских цыган с литературой и фольклором окружающего этноса и отражения его в литературе. Для достижения поставленной цели в диссертации решаются следующие задачи:
1. Проанализировать литературные источники, в которых отражены многочисленные сведения по этнографии, традиционной культуре и профессиональному исполнительству русских цыган.
2. Определить роль произведений русской литературы в формировании жанрового состава фольклора русских цыган.
3. Охарактеризовать источники и средства создания образа цыган в русской литературе.
4. Оценить значение репертуара цыганской эстрады для генезиса и эволюции поэтического фольклора русских цыган.
5. Выявить специфику фольклорных текстов русских цыган с учетом сложившегося фольклорного двуязычия.
Теоретико-методологическую основу диссертации составили работы литературоведов Ю. М. Лотмана, З. Г. Минц, Б. Ф. Егорова, М. В Строганова, М. Л. Лурье; фольклористов Г. Кабаковой, Л. Н. Копаневой, В. С. Кузнецовой, С. Ю. Неклюдова, А. Ф. Некрыловой; этнографов А. П. Баранникова, Л. Мануша, Е. А. Марушиаковой и В. Попова, М. В. Сеславинской; лингвистов Л. Н. Черенкова, В. В. Шаповала; музыковедов Б. В. Асафьева, Б. С. Штейнпресса, М. С. Друскина, Т. А. Щербаковой.
Источниковедческая база исследования. Материалом для исследования стали несколько видов источников: русская и зарубежная художественная литература, мемуаристика и публицистика XVIII—XX вв.; публикации восточнославянского и цыганского фольклора; материалы фондов Государственного архива Тверской области и фольклорного архива кафедры истории русской литературы Тверского государственного университета; полевые материалы автора диссертации; аудиозаписи профессиональных цыганских артистов; этнографические и литературные материалы архива семьи Панковых, переданных диссертанту держателями архива Е. А. Друцем, В. И. Калининым и наследницей архива кандидатом биологических наук Л. Н. Панковой (Москва).
В диссертации используется описательный метод исследования с его приемами систематизации, обобщения и оценки фактического материала; сопоставительный метод, заключающийся в анализе и сравнении образцов фольклора русских цыган с русскими (восточнославянскими) прототипами.
Научную новизну исследования обеспечивает отбор материала и характер его интерпретации, подход к культурному наследию цыган с точки зрения взаимосвязи и обусловленности всего его пластов — литературного, этнографического, лингвистического и искусствоведческого.
Положения, выносимые на защиту:
1. На формирование подавляющего большинства поэтических текстов, бытующих в цыганской среде, активное влияние оказывали произведения русской литературы и фольклор.
2. Образ цыганки как экзотической возлюбленной является самым популярным воплощением цыганской темы в русской литературе XIX—ХХ вв. и восходит к типу этнической героини, впервые появившемуся в поэме А. C. Пушкина «Цыганы».
3. Мнение о хоровом происхождении поэтического фольклора русских цыган, обусловленное вниманием исследователей к профессиональному цыганскому исполнительству, следует корректировать фактами обращения в цыганском быту произведений, тесно связанных с русской литературой и фольклором, не исполнявшихся на цыганской эстраде.
4. Музыкально-поэтическое творчество цыганских авторов России ориентировано на русские литературные и фольклорные тексты и собственно национальную исполнительскую традицию, что создало условия для фольклоризации ряда произведений.
5. Двуязычный фольклор русских цыган делится на аутентичные и заимствованные из фольклора окружающего этноса жанры.
6. Тексты, затрагивающие «цыганскую» тему в русском фольклоре представляет собой источник для исследования этнического стереотипа цыган, народной мифологии о цыганах, характера социо-культурных отношений окружающего этноса с цыганами, а также традиционной культуры цыган.
7. Имитация речи цыган в русском фольклорном театре и текстах городских народных песен в большинстве случаев поддаются реконструкции как заимствования из цыганского языка, имеющие в основе разговорные фразы и строки популярных эстрадных цыганских песен.
Научно-теоретическая значимость работы заключается в демонстрации роли русской литературы и фольклора в формировании репертуара русских цыган. Исследуется практически неизученное явление — традиционная культура этноса, включенного в иноэтническую среду. К цыганскому фольклору впервые применяется термины: песня литературного происхождения, текст непесенного интонирования, этиологическое повествование, введенный диссертантом термин ложное заклинание и другие. Практическая значимость работы определяется вкладом в сферу литературоведения, фольклористики, этнографии, источниковедения, искусствоведения. Материалы диссертации могут быть использованы при подготовке и комментировании сборников песен литературного происхождения, а также литературных произведений, в которых изображены цыгане как особая культурная общность. Кроме того, материалы работы могут быть использованы в вузовской практике при преподавании общих курсов истории литературы и при преподавании курсов по выбору по межкультурным связям.
За последние два десятилетия интерес к истории, этнографии и литературе цыган в мире значительно вырос, на должный профессиональный уровень в России поднято изучение цыганского языка. В то же время исследование фольклора и литературы цыган практически не ведется. Подавляющее большинство публикаций отечественных цыгановедов носят популярный характер и не соответствуют требованиям современной науки, кроме того, продолжают появляться научные мистификации. Актуальность настоящей диссертации подчеркивает тот факт, что ныне культура русских цыган представляет собой своего рода «уходящую натуру», испытывающую влияние СМИ, всеобщего школьного образования и проч.
Апробация работы. Основные положения и результаты исследования обсуждались на заседаниях кафедры истории русской литературы ТвГУ, излагались автором в докладах и сообщениях на международных, всероссийских, межрегиональных и межвузовских конференциях: Тверское фольклорное поле — 2007 (Тверь, 29 февраля 2008 г.); Цыгане Украины: из прошлого в будущее (Киев, 8—10 апреля 2008 г.); Тверское фольклорное поле — 2008 (Тверь, 27 февраля 2009 г.); Тверское фольклорное поле — 2009 (Тверь, 16 апреля 2010 г.); Фольклор в современной культуре (Тверь, 11—12 ноября 2010 г.); Музыка Тверского края (Тверь, 20 декабря 2010 г.); Тверское фольклорное поле — 2010 (Тверь, 25 февраля 2011 г.).
Структура и объем исследования определены поставленными целью и задачами. Диссертация состоит из Введения, двух глав, Заключения, Библиографии (список использованной литературы включает 380 наименований). Общий объем исследования 227 страниц.
Собирание и изучение фольклора русских цыган в России в XIX— XX веках
До настоящего момента не предпринималось основательных попыток фиксации и изучения устного народного творчества русских цыган. Равнодушие к вопросу филологов и фольклористов объясняется незнанием среды и языка. Этнографы не ставили перед собой фольклористических задач, ограничиваясь собиранием подручного материала. С популярностью цыганского исполнительства в России связано приоритетное внимание собирателей к музыкально-поэтическому творчеству русских цыган, главным образом ориентировавшихся на информантов из артистической среды. В результате целый пласт цыганского фольклора остался за рамками специальных изданий. На качестве публикаций в известной степени сказался дилетантизм подавляющего большинства собирателей и исследователей.
Обзор наибольшего числа исследований о цыганах, изданных на русском языке, осуществил А. П. Баранников [Баранников 1929: 369—398; Баранников 1929(a): 457—478]. Работы, описанные в его статье, А. В. Герман внес в библиографический перечень, охватывающий период с 1780 по 1930 г. [Герман 1930]. И хотя эта работа нередко отсылает к малоценным источникам и мистификациям, она остается единственным справочником по данному вопросу [ср. библиографии: Штейнпресс 1934; Щербакова 1984; Бессонов, Деметер 2000]. Определенный интерес представляют содержащиеся в ней выдержки из раритетных изданий.
Первой фиксацией народной поэзии русских цыган может считаться фрагмент песни, записанный английским миссионером Дж. Борроу в 1835 г. в Москве [СП 1841: 676]. Начало же направленного изучения севернорусского диалекта цыганского языка положило любительское исследование московского мещанина Михаила Григорьева1 (1851). Его рукописная грамматика, содержащая подборку песен на русском и цыганском языке, хранится в архиве Института востоковедения (Санкт-Петербург). Попытки освоения источника немногочисленны: часть материала легла в основу сообщения О. Бетлинга [Boehtlingk 1853: 1-26]; литературные переводы песен использованы в сборниках писателей-этнографов Е. А. Друца и А. Н. Гесслера [Друц, Гесслер 1985: 21—22; Друц, Гесслер 1987: 351; Друц,Гесслер 1990: 114—115].
Уникальная публикация песен профессионального и бытового репертуара русских цыган принадлежит Ап. Григорьеву, включившему в эссе «Русские народные песни с поэтической и музыкальной стороны» (1860) четыре текста на цыганском и макароническом языке, по всей вероятности, записанных в Москве [Григорьев 1915: 46—48; Егоров 1982: 260].
Мало освоен очерк быта цыган Тобольской губернии К. М. Голодни-кова «Проклятое племя» [Голодников 1879], указанный в библиографии А.В.Германа [Герман 1930: 44], но привлекший внимание специалистов лишь в 2000-е гг. [Бессонов, Деметер 2000; Шаповал 2003]. Напряженное отношение автора к цыганам не умоляет достоинств очерка, описывающего облик, нравы и нехитрые ремесла цыган. Публикация включает несколько записанных со слуха песен бытового репертуара и небольшой неточный словарик цыганского языка. Голодников отметил проникновение в репертуар табора песен и романсов, звучавших в цыганских хорах.
Наиболее значительным исследованием конца XIX — начала XX в. является фольклорно-этнографический сборник В. Н. Добровольского «Киселевские цыгане», изданный в журнале «Живая старина» [Добровольский 1897: 3—36], а затем отдельно [Добровольский 1908]. Обстоятельства фиксации материала кратко изложены в предисловии к четвертой части «Смоленского этнографического сборника». Добровольский в достаточной мере владел цыганским языком и был благожелательно настроен к цыганам, полагая, что они «народ, не лишенный некоторых симпатичных черт» [Добровольский 1903: XV]. Сборник содержит описание быта и традиций оседлых цыган пяти уездов Смоленской губернии и образцы цыганского фольклора и монологической речи: 15 прозаических и 25 поэтических текстов. Среди недостатков исследования можно выделить ошибки в цыганских текстах и переводах, отсутствие выводов. На момент выхода книги обработки ожидали собранные Добровольским материалы «по грамматике и словарю» цыганского языка (упом.: [Добровольский 1908: VII]), которые, предположительно, утрачены (см.: [Герман 1930: 7]).
Ценный источник представляет собой «Грамматика цыганского языка» (1900) П. С. Истомина (Патканова), содержащая словарь, подборку общеупотребительных фраз, 9 полных и 5 фрагментарных песенных текстов, 2 образца монологической речи и быличку. Составитель пособия не был профессионалом: получив образование в Московском театральном училище и связав жизнь с эстрадой, Истомин возглавлял ансамбль в Петербурге, преподавал вокал, занимался композицией. К изысканиям в области словесности его подтолкнуло увлечение цыганским исполнительством [Сосудин 2000: 62—65]. В свой водевиль «Наши цыгане, или Старые цыганские песни на новый лад» Истомин включил текст малоизвестной песни на цыганском языке «Лбзэ» [Истомин 1904: 36—37], единожды упомянутой в печатном источнике (см.: [Бауров 1996: 64]) и приводимой в рукописи А. А. Панкова с нотацией.
Публикации советского времени уступают источникам XIX — начала XX в. в аутентичности и объеме фольклорного материала: период отмечен появлением популярных музыкальных сборников эстрадного репер туара, основная часть которых увидела свет стараниями сотрудников теат ра «Ромэн». Так, всего 26 образцов вошли в сборники произведений из ре пертуара цыганских коллективов Москвы, составленных Н. Н. Кручининым (Хлебниковым) [Кручинин 1929; Кручинин 1929(a)] и переизданных одной книгой [Кручинин 1961]. Кручинину принадлежит сборник из шести цыганских песен и романсов, исполнявшихся в поста новке драмы Л. Н. Толстого «Живой труп» [Кручинин 1955]. Четырна дцать песен и пляску включает сборник А. Лихатова [Лихатов 1967]. Более объемен (92 текста) сборник С. М. Бугачевского [Бугачевский 1971] под редакцией Е. В. Гиппиуса. Несовершенство источника — отсутствие или фрагментарность текстов в ряде примеров — объясняется тем, что он из давался после смерти собирателя. В сборник Н. А. Сличенко вошел 21 текст на русском и цыганском языках [Сличенко 1983]. Существенный не достаток сборника Р. Ф. Мелешко [Мелешко 1980] состоит в замене ори гинальных цыганских текстов русскими поэтическими переводами.
Попытка объективного анализа генезиса народной поэзии русских цыган предпринималась редактором песенного сборника Е. А. Друца и A. Н. Гесслера — В. М. Щуровым [Друц, Гесслер 1988], выявившим следы русского влияния на музыку и песенный язык субэтногруппы и предполо жившим позднее и нецыганское происхождение ряда песен. Сборник со держит более полусотни текстов с нотацией, в числе которых собственные записи составителей и расшифровки с пластинок популярных цы ганских артистов: Н. С. Киселевой (Ляли Черной), С. А. Тимофеевой, B. Н. Маштакова и др.
Е. А. Друц и А. Н. Гесслер подготовили публикацию песен из архива собирательницы цыганского фольклора Е. А. Муравьевой, замечательно иллюстрирующую устный репертуар русских цыган 1930—1940-х гг. [Муравьева 1989]. Материалы сборника фиксировались не для научных целей, а из интереса собирательницы к цыганскому искусству — отсюда отсутствие выводов и обобщений. Издание содержит 194 (119 без учета вариантов) песенных текста, зафиксированных преимущественно в годы Великой Отечественной войны в ташкентской эвакуации. Многие тексты паспортизованы: информантами Муравьевой были актеры театра «Ромэн», ленинградские эстрадники и кочевые цыгане. Недостатки издания: отсутствие содержания и алфавитного указателя, общая нумерация страниц к двум выпускам и небрежный комментарий составителей. Комментаторами не установлено литературное происхождение песни «Пантелей» [Муравьева 1989: 5, 43], связанной с песенными вариантами стихотворения И. С. Никитина «Ссора» (1856), и романса «Сережа-пастушок» [Муравьева 1989: 23], в основу которого легла русская народная песня «В последний час разлуки», восходящая к пасторали XVIII в. «Молчите, струйки чисты», приписываемая М. В. Ломоносову. Без примечания остается романс «Возьму я карты» [Муравьева 1989: 13—14], мелодия которого написана Н. Н. Кручининым [Штейнпресс 1934: 54—55].
Поэтический фольклор русских цыган: генезис и эволюция
Музыкальная культура русских цыган того периода, когда они пришли в Россию, не сохранилась [Сеславинская, Цветков 2009: 573]. Но с XVIII в. народная поэзия русских цыган формируется в результате ассимиляции песенной культуры окружающего этноса. Русские народные песни и романсы проникали в цыганский обиход как из репертуара цыганских хоров, так и через общение с различными слоями русского общества. Не смотря на значительное взаимовлияние, эстрадный (хоровой) и бытовой (таборный) репертуар развивались параллельно. На последнем заметнее сказалось влияние русской крестьянской песни, выразившееся в ее усвоении в изначальном виде и в парафразах на цыганском и макароническом языке [Черенков 2004: 2]. Подобные версии, часто представляющие собой весьма неожиданные контаминации, в настоящем принято именовать таборными песнями, текст которых характеризуется «мировоззренческим содержанием» [Друскин 1934: 101], небольшим объемом и художественной безыскусностью. Исследователи, считавшие музыкальное творчество русских цыган наиболее сложным среди восточноевропейских цыганских культур, связывали второстепенное значение песенного текста с «музыкальной зацикленностью» этногруппы, сделавшей текст условным ориентиром экстатической импровизации [Щербакова 1984: 51; Друц, Гесслер 1990: 152]. За непритязательностью текста стоит его своеобразное толкование носителями фольклора. Собиратели отмечали, что пересказ содержания песни информантом может превратиться в подробное повествование [Друц, Гесслер 1990: 152]. Это подтверждает песенный сборник, где дословному переводу малосодержательных текстов составитель-цыган предпочел ёмкие аннотации [Кручинин 1961].
Цыганская интерпретация русской песни носит социокультурный характер: в обиходе нередко укоренялось то (и таком виде), что соотносилось с этнопсихологией, ценностями, реалиями жизни и проч. Из обрядового фольклора цыгане вынесли разработанный образ коня; мужской персонаж приобретал черты барышника. К примеру, неудачливым лошадником стал Пантелей, герой одноименной песни, восходящей к стихотворению И. С. Никитина «Ссора» (1856), варианты см.: [Бугачевский 1971: 50; Муравьева 1989: 5, 43]. В то же время в поэтическом фольклоре окружающего этноса не нашлось основы для создания внятных описаний гадания, попрошайничества, полуоседлого быта и традиций (в песнях чаще всего упоминаются такие предметы цыганского быта, как конь, телега, палатка, шатер — и такой «обычай», как побег влюбленных). Как и в случае с хоровыми транскрипциями, смысловая актуализация текста могла привести к смене жанровой принадлежности.
Особенности песенного языка русских цыган обусловлены влиянием русской традиционной культурой и не наблюдаются у других этногрупп. К ним относится: повторы слов, вставные слова, междометия и частицы; например: да ли, ай, ох же, вот; кана {букв, когда, теперь цыг., при рас-шифровке не переводится), хачи I хачита (мол, дескать цыг.), огласовка согласных («да ту на сан(э) ман(э)гэ вер(ы)но ром» — да ты мне не верный муж), йотирование гласных и введение дополнительных гласных в распев слова («мэ-ла-(я-и)-ло» — грязный), гукание [Друц, Гесслер 1988: 8, 11]. Эти явления, неизвестные разговорному языку, на примере русского говора одного из уездов Московской губернии комментировал Н. Н. Дурново: «...звуки (гласные и согласные) неполного образования переходят в звуки полного образования, и в свою очередь развиваются новые звуки неполного образования» (Цит. по: [Текучев 1980: 128]). Ряд цыгановедов и русских фольклористов увеличение количества слогов в слове объясняли необходимостью согласования текста с напевом [Пятницкий, Казьмин 1950: 8; Бессонов, Деметер 2000: 181], однако корень явления следует искать в исторической грамматике русского языка.
Попытки жанровой классификации поэтического фольклора русских цыган не отвечают требованиям современной науки. В. Н. Добровольский различал свадебные песни, «скакухи», любовные, протяжные, причитания [Добровольский 1908: 73—85]. Материалы советских сборников не систематизированы, за исключением сборника С. М. Бугачевского, который делил песни на протяжные, плачи, бытовые, свадебные, шуточные и песни под пляску. Интересно, что протяжными именуются как лирические, социально-бытовые, так и плясовые песни, а к плачам, не существующим у русских цыган в качестве самостоятельного жанра (непесенный текст-причитание [Добровольский 1908: 36]), причислены социально-бытовые и тюремных песни [Бугачевский 1971: 5—25, 26—27]. Классификацию Бу-гачевского использовали Е. А. Друц и А. Н. Гесслер [Друц, Гесслер 1985]. Л. Н. Черенков выделяет бытовые песни, тюремные, русские жестокие романсы и новые народные песни [Черенков 2004: 4]. Известны случаи обращения к скупой аутентичной терминологии: подколёсные, долевые, за-стольные, бэшыбнытка гиля (тюремные песни) [Черенков 2004: 4; Сеславинская, Цветков 2009: 574].
Заимствованиями в фольклоре русских цыган представлена эпическая поэзия. В хоровой среде бытовали русские былины, при этом сведений об их исполнении на цыганской эстраде нет. Со слов хорового цыгана, «знавшего много старинных былин», СВ. Максимов записал былину про Алешу Поповича [Максимов С. 1989: 394]. От гитариста Антона Сергеева из хора Ивана Васильева, «дикого сына степей, кровного цыгана» [Горбунов И. 1904. Т. 2: 381], Ап. Григорьев записал исторические песни «Про осаду Казани» и «Что на славной было улице на Димитровке» [Якушкин 1884: 523—524, 538], «у цыган» — «Копание канавов» [Якушкин 1884: 540—541], от хора Ивана Васильева — песню балладного типа «Исходила младенька» [Григорьев 1915: 24, 46]. Возможно, неслучайно последней близка современная лиро-эпическая песня «Черепановские горы»1 [Друц, Гесслер 1985: 500], в которой муж посылает жену к ее богатым родителям (брату). Зачин, давший песне общеизвестное название, записан в 1943 г. в качестве частушки, что указывает на его позднюю инкорпорацию [Муравьева 1989: 37]. В публикациях хорового репертуара встречается балладная песня на сюжет «Жена мужа повесила» — «Зимушка-зима» [Пригожий 1916]. Вариант в архиве А. А. Панкова, также зафиксировавшего фрагмент балладной песни «Как донской казак вел коня поить»; русские варианты см.: [Земцовский 1967: 95; Тюрина 2006: 171; Смирнов 1986: 87—88]. Уникальной записью цыганского варианта общеславянской баллады о дочке-пташке является текст «Причитание о семейном горе женщины» [Добровольский 1908: 85], жанр которого неверно определен собирателем. С русскими песнями на балладный сюжет «Молодец и горе» лексически связаны зачины песен «Бида накачалась» (Беда накачалась) [Кручинин 1961: 9] и «Сосница» (Сосенка) [Кручинин 1961: 27; Муравьева 1989: 8— 9]. Ср. зачин возможного прототипа: «Еще горе-то навязалось, / На меня, молодца, накачалось...» (Цит. по: [Новикова 1957: 218]); и цыганских версий:
Адая э бида Эта беда
Прэ мандэ накачалас. На меня накачалась.
Ах, рознесчастно Ай, разнесчастная
Чай навязаласэ. Девка навязалась. [Истомин 1900: 105]; варианты: [Добровольский 1908: 76; Куприн 1912: 167; Бугачевский 1971: 33; Друц, Гесслер 1988: 127]. Источник песни можно искать и среди вариантов русских беседных, например: «Накачалась на меня зла-лиха жена...» [Соболевский 1897: 420, 421].
Новых народных песен, внятно отражающих события цыганской истории в России (фашистская, агрессия, сталинские репрессии, указ о оседлости), не зафиксировано. С осторожностью следует относиться к информации о единичных случаях заимствования русскими цыганами балладных сюжетов цыганских этногрупп, появившихся в России в середине XIX в. [Друц, Гесслер 1992: 20; Бугачевский 1971: 68].
Значительную часть поэтического фольклора русских цыган составляют лирические песни. На русский прототип ряда текстов указывают зачины. К русской лирической песне «Сидел Ваня на диване» [Смирнов 1986: 61 i 84—85, 94], исполнявшейся в цыганских хорах [Бауров 1996: 69, 77] (хоровой вариант записан Е. В. Гиппиусом от Е. Е. Шишкиной), восходит семейно-бытовая песня «Бэшто Вано» (Сидит Ваня) [Голодников 1879; Бугачевский 1971: 36; Муравьева 1989: 65]. В советское время в быту и на эстраде фиксировалась песня «Участь» [Муравьева 1989: 61; Бугачевский 1971: 6; Лихатов 1967: 7—8], наиболее полный вариант которой содержится в архиве А. А. Панкова
Имитация цыганского языка в русском фольклоре
В создании этнического образа в фольклоре немалая роль отводится передаче иностранного акцента и имитации иноязычия. Сборник пословиц В. И. Даля содержит образцы, обыгрывающие звучание разговорных немецких фраз: «Шпрехен зи дейч, Иван Андреич?», «Вас ис дас? — Кислый квас» [Даль 1984. Т. 1: 271]. И.М.Снегирев полагал, что шуточное присловье «цюци да вяци, то мои речи» воспроизводит чудское или вятское «наречие» [Снегирев 1995: 446]. Очевидная имитация идиш встречается в припеве песни Смоленской губернии с сюжетом, характерным для фольклорной разработки еврейской темы — москаль Ванька прельщает и губит богатую еврейку:
Спалюбиу Ванька жидоуку Хайку,
Ой, вэй, вэйма, мамуля,
Ой, зон-зон, на-на-на, жидоуку Хайку... [Добровольский 1903: 507].
Нередко предположение собирателя о связи фольклорного текста с иноязычием не соответствует истине, как в случае со специфическим произведением «Песня ведьм на роковом шабаше», сходство которого «с выговором цыган» находил И. П. Сахаров [Сахаров 1991: 177].
Имитации цыганского языка содержат реплики Цыгана (персонажа фольклорного театра) и некоторые русские народные песни, проникшие в фольклор окружающего этноса из репертуара цыганской эстрады. Этот вопрос обделен вниманием фольклористов. Кроме того, при переиздании народной драмы подобные фрагменты зачастую подвергаются сокращению (см. публикацию: [Некрылова, Савушкина 1988: 288]), однако анализ этого материала позволяет выявить в его основе заимствования из цыганского языка. Небезосновательные предположения относительно реплик куклы «Цыгана» некогда высказывал исследователь малорусского вертепа: «Его речь испещрена разными непонятными словами заимствованными, вероятно, из цыганского языка, который наш народ так часто слышит на ярмарках» [Галаган 1882: 18]. Среди приведенных Галаганом текстов, один — дуэт Цыгана и Цыганки — действительно содержит неоднократно повторяющийся фрагмент, поддающийся дешифровке:
...Циганка: Ой я живу у шатрі,
Не кую, не дурю,
Тілько знаю ачхи-дри!
Хор: Припев: Ачхи-дри, ачхи-дри!
Будем жити у шатрі!.. [Галаган 1882: XXVI].
Вероятно, «ачхи-дри» здесь восходит к фразе ачх адрэ (останься внутри, цыг.). В. В. Шаповал, обнаруживший в украинском фольклоре близкую по звучанию и происхождению имитацию ачхавёре, в качестве прототипа «ачхи-дри» предлагал ачх ордэ (постой/останься здесь, цыг.) [Шаповал 2009: 69—70]. По его мнению, точность фонетических перекличек между русской имитацией и цыганским прототипом оказывается неожиданно высокой, а отклонения от исходной фонетической цепочки в случае устной передачи иноязычия сравнимы с искажениями при слуховой фиксации цыганской речи не цыганом [Шаповал Имитация]. Так, лексико-фразеологический материал и фольклорные тексты, содержащиеся в публикациях исследователей, не владеющих цыганским языком [Зуев 1787: 178—182; Голодников 1879; Григорьев 1915: 46—48], нередко нуждаются в редакции или реконструкции. То же — с передачей цыганского языка в художественной литературе. К примеру, весьма приблизительны реплики на цыганском языке, введенные в повесть «Антон-Горемыка» (1847) Д. В. Григоровича. Фраза «Эх, каман чорас грай, томар у девел чорас ме! (Эх, вот бы украл лошадь, убей меня Бог, украл бы!)» [Григорович 2001: 448], должна выглядеть и переводиться как: «Эх, камам тэ чёрав грэс, тэ мар о Дэвэл, чёрав мэ!» (Эх, хочу украсть коня, убей Бог, украду я!). Нето-чен фрагмент хоровой песни «Кон авэла» (Кто едет), процитированный А. А. Галичем в стихотворении «Цыганский романс» (1966):
Ай да Конавэлла, грен-традэла,
Ай да йорысака павалкхавэла! [Галич 1999: 137].
Ср. текст оригинала песни [Кручинин 1955: 3—4]: Ай, да кон авэла, грэн традэла? Ай, да кто едет, коней гонит? Ай, да о рысако палал кхэлэла... Ай, да рысак позади пляшет...
Таким образом, устная передача имитации иноязычной речи может оказаться более точной и информативной, чем ее неквалифицированная запись [Шаповал Имитация].
В пьесу А. Н. Островского «Комик семнадцатого столетия» (1872) вошла обработка фольклорной интермедии «Цыган и Лекарь», оригинал которой опубликован Н. С. Тихонравовым (1859) [Черных 1982: 415]. Автором интермедии считается Федор Журовский, ректор Славяно-греко-латинской академии [Берков 1954: 394]. Причисление ее русскому фольклорному театру, существовавшему за сто лет до появления цыган в России, ошибочно, однако нас интересует содержащаяся в ней имитация цыганского языка, под которой понимается реплика «Чахбей, чахбей!» [Островский ПСС. Т. 7: 329].
В цыганском языке нет звукового сочетания [хб], но здесь его можно идентифицировать, как указание на призвук [х], относящийся к согласному [ч]. В этом случае, прототип слова чахбей, воспринятый на слух, как [чхабе] или [чабхе], реконструируется как чхавэ (парни, дети! им. п.) или хабэ (еда), уместно звучащее в контексте: голодному цыгану снится еда. Схожий пример превращения слова чяво (парень, мальчик, им. п.) в чабо можно наблюдать в романе И. Л. Сельвинского «О, юность моя!» (1964), где автор цитирует текст концертной афиши: «Молярка, Чабо, чябо... Эх, распашол!» [Сельвинский СС. Т. 2: 421]. Учитывая, что в «Бесприданнице» (1878) фразы на цыганском языке (III явл., II действ.) воспроизведены практически безупречно, можно заключить, что в данном контексте Островский счел уместной именно неопределенную имитацию, а не буквальную передачу цыганской речи.
Обращение к Цыгану, персонажу театра Петрушки, ром в переводе с цыганского означает, собственно, цыган : «Петрушка [Цыгану]. Здоров, ром, здоров, ром. А зачем ты пришел сюда?» [Некрылова 1995: 335]. Прозвище Цыгана — Мор [Некрылова, Савушкина 1988: 293] или Мора восходит к фамильярному обращению мдрэ (дружище), понятному носителям ряда цыганских диалектов, ср.: «Я цыган Мора из цыганского хора, пою басом, запиваю квасом, заедаю ананасом!..» [Некрылова, Савушкина 1988: 276—277]; «Я цыган Мора из Ярославского хора, пою там басом, запиваю квасом» (зап. 1903, Петербург) [Некрылова, Савушкина 1988: 288]. Слово мора наряду с небольшим числом слов цыганского про-исхождения (ловэ — деньги ;ромалы — отромалэ, т. е. цыгане , вокатив, мн ч. м. р.) усвоено говорами и жаргонами русского языка. В качестве русского жаргонизма, имеющего значение цыган , слово мора в рассказе «Мы обживаем землю» использовал В. Е. Максимов: «В двух веслах от него Тихона — Мора. Выгребая за начальником, цыган широко улыбается...» [Максимов В. 1991: 13].
Образ цыганки в русской литературе XIX—XX веков
Изучение этнического компонента в русской литературе немыслимо без привлечения данных из области истории и этнографии. Оценка правдоподобия литературных и изобразительных источников — сильная сторона дилетантского цыгановедения [Друц, Гесслер 1990: 169—176; Бессонов, Деметер 2000: 53—68]. Опыт цыгановедов предлагал использовать М. Ф. Мурьянов [Мурьянов 1999: 400]. Наша задача состоит в рассмотрении источников и средств создания образа цыганки, являющегося популярнейшим воплощением цыганской темы в европейском искусстве.
Цыганская тема в сатирическом и романтическом ключе разрабатывалась с XVIII в. Ср. стихотворения «Цыганка» (1787) А. П. Сумарокова, «Другу моему» Ф. П. Львова, «Песня для цыганской пляски» Н. А. Львова, «Пой, скачи, кружись, Параша!» (1795) и «К Г.Р.Державину» (1805) И. И. Дмитриева, «Цыганская пляска» (1805) Г. Р. Державина. Отметим сатирическое и квази-этнографическое изображение цыган в романах В. Т. Нарежного «Российский Жил б л аз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова» (1814) и «Бурсак» (1822) [Нарежный СС Т. 1: 359; Т. 2: 252—253]. Юношеский роман Пушкина «Цыган» (1813) утрачен [Цявловский 1999: 46, 476]. Но поэт обращался к образам цыган в поэме «Братья-разбойники» (1822), эпиграмме «Не то беда, Авдей Флюгарин» (1830), стихотворениях «Всеволжскому» (1819), «Среди рассеянной Москвы» (1827), отсылающему к очерку «Русская Каталани» [Свиньин 1822]; «Альфонс садится на коня...» (1835), навеянном романом Я.Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе» [Дворский 1999: 216—225]. Цыганская песня «Колокольчики звенят...» (1833) написана для либретто неосуществленной оперы М. Ю. Вильегорского «Цыганы» [Щербакова 1984: 122]. Фрагмент «Так старый хрыч, цыган Илья...» Д.В.Давыдов ввел в произведение 1830 г. [Давыдов Д. 1984: 100]. Стихотворение «Цыганы» (1830) восходит к английской поэзии.
Первым произведением, во всей полноте философского звучания поставившим цыганскую тему в русской литературе, стала поэма А. С. Пушкина «Цыганы» (1823, изд. 1827) [Лотман, Минц 2000: 346]. Попав под очарование экзотического быта, Пушкин идеализировал «дикое» цыганское общество, намеренно избегая мифологии, стереотипов, а так же, как ни странно, строгого историзма: Пушкин отказался от предисловия к поэме, в котором указывалось на крепостное состояние описываемых цыган [Лотман, Минц 2000: 739]. Для своего времени нов был и тип героинь-цыганок, чувства которых не признают условий, отличающийся от персонажей Сервантеса и Гюго уже хотя бы действительным цыганским происхождением [Лотман, Минц 2000: 346; Домбровский 1992]. Успех пушкинского опыта привел к формированию нового стереотипа1 этноса, которому в разной степени подчинялась дальнейшая разработка темы в европейском искусстве, учитывая рестрансляцию известных мотивов Борроу, Мериме, Бизе, братьями де Гонкур и др. С той или иной целью авторы черпали из поэмы этнографическую информацию, заимствовали конфликты, коллизии, антропонимы и т. д. Напомним, что Пушкин использовал имена конкретного региона, и если имя Земфира вошло в обиход русских цыган в XX в., то имя Мариула (Мария с восточно-романским уменьшительным суффиксом [Шаповал 1998]) этой средой не воспринято, следовательно широкое использование его в литературе, с точки зрения истории и этнографии, неправомерно. Однако подавляющее большинство цыганок русской литературы носят имя Мария. Минимальный набор ассоциаций, связанных с поэмой, можно наблюдать в литературе до настоящего времени.
Единственный опыт обращения к цыганской теме в творчестве М. Ю. Лермонтова — незавершенная попытка переложения «Цыган» на язык оперы (1829) [Лермонтов СС: 7—8]. Одним из первых дань Пушкину отдал И. И. Лажечников в историческом романе «Ледяной дом» (1834), где фигурируют сразу две уроженки Бесарабии, две Мариулы — мать и дочь, последняя из которых не по своей воле сменила имя на близкое — Марио-рица. Исследователь справедливо отмечает, что, разрабатывая персонаж Мариулы, автор опирается на образ современных ему цыганок-певиц [Штейнпресс 1934: 34]. С линией цыганки в «Ледяном доме» перекликаются эпизоды авантюрно-сентиментального романа Ф. Б. Миллера «Цыганка» (1839), вызвавшего усмешку критиков [ОЗ 1839: 153; БдЧ 1839: 3]. Избегая развернутых описаний, Миллер то и дело сводит повествование к эмоциональным, вычурным монологам. В цыганских сценах, кроме свиданий на могильных камнях Марьиной рощи и зловещих знамений в виде природных явлений, автор нагромождает нелепые этнографические и исторические несоответствия. Новоявленная хоровая примадонна Зина Тимофеева, пришедшая в Москву из Бесарабии (!), предавшись «губительной страсти» к соблазнителю с говорящей фамилией Змейский, гибнет после немыслимых испытаний. Источники отдельных фрагментов романа выявить несложно. Пролог «Цыган» пересказывается в картине радостей кочевья: «Бывало мы толпами скитались по обширным полям Бесарабии, нигде не имели постоянного жилища, ночь проводили под сводом неба, и чуть нам улыбнется утро — мы уж на ногах и в дорогу, взвалив на плеча свое небольшое имущество» [Миллер 1839: 40—41]. К поэме отсылает эпизод, в котором Змейский наносит Зине ножевую рану [Миллер 1839: 53]. К мотиву отравления в поэме «Цыганка» (1831) Е. А. Баратынского1, вероятно, восходит реплика: «Я покажу извергу, как умеет отмщать обиженная цыганка!.. Нож, яд — это безделица; нет, я найду другой способ, более жестокий...» [Миллер 1839: 38]. Однако склонность к крайностям могла быть подсмотрена и у Лажечникова, под влиянием романа которого Миллер ввел в повествавание «рассказ цыганки», ориентируясь на стиль и содеражние рассказа Мариулы, ср.: «...много таких знатных гос- «...я подросла, красота моя подчиков, как ты, за мною увива- развернулась, все стали загляды-лось; может статься, иной целовал ваться на меня. Мои товарки с зави-эти руки»; «Посмотрел бы на меня, стью смотрели на меня: ни одна из когда мне не минуло еще двадцати них не могла сравниться со мною, лет ... ! Цыганские таборы напе- ни в красоте, ни в пении, ни в пляс-рерыв хотели меня с отцом моим к ке. Много молодых людей старались себе: там, где я была, таборы мура- привлечь меня на свою строну; сы-шились гостями; за мои песни, а пали предо мною деньги, сулили мне пуще за взгляд мой, платили щедро, золотые горы; но все старания их Таскались мы много по России, остались тщетны, — я пренебрегала Польше и турецким землям, и везде их ласками, отталкивала их подарки. знавали меня под именем красотки и Я прослыла гордою, нечувствитель-везде сулили нашим старухам гор- ною, с каждым днем возобновлялись сти золота, лишь бы меня сманить в искания, с каждым днем я станови-западню. Но чего не могли денежки, лась непреклоннее. ... мое пла то сделал колдун — черный огневой менное сердце желало, искало люб-глаз молдаванского князя Лелемико. ви ... . Змейский предстал моим Он был молод, пригож, сладкими взорам: его молодецкий вид, бога-речами оступил мою душу, как те- тый мундир, а пуще всего его льсти-нетами, и вывел меня из ума. Я по- вые слова заронили искру в мое любила его. Он дарил меня деньга- сердце — пламя вспыхнуло и я по-ми, нарядами — я не брала денег; любила Змейского со всеми порыва-мне надобна была только его лю- ми, со всем исступлением страсти» бовь...» [Лажечников 1987: 19, 178]. [Миллер 1839: 41—43].
Влияние произведений Пушкина, Лажечникова и повести В. И. Даля «Цыганка» (1830) отразилось на сцене гадания в романе М. Н. Загоскина «Русские в начале осьмнадцатого столетия» (1848) [Загоскин 1988(a): 600—602], где цыганка исполняет молдавскую песню «Арды ма, фриджи ма» (Жги меня, жги меня), которую Пушкин взял за основу Песни Земфи-ры [Щербакова 1984: 41].
