Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Менасивныи речевой акт и особенности его функционирования в политическом дискурсе 11
1.1. Основные вопросы теории дискурса 11
1.1.1. Проблема определения дискурса 12
1.1.2. Дискурс и текст, речевой акт и речевой жанр: вопрос выделения основных коммуникативных единиц 16
1Л .3. Виды дискурса 22
1.2. Особенности политического дискурса 26
1.2.1. Политическая коммуникация и язык политики 26
1.2.2. Характеристика политического дискурса 30
1.3. Основные понятия и положения теории речевых актов 43
1.3.1. Классификация речевых актов 46
1.4. Менасивный речевой акт в лингвистических исследованиях 52
Выводы по первой главе 55
ГЛАВА 2. Прагмалингвистические характеристики менасивного речевого акта в англоязычном политическом дискурсе 57
2.1. Общая характеристика МРА в политическом дискурсе 57
2.2. Содержание МРА в политическом дискурсе 64
2.3. Коммуникативно-прагматический аспект МРА 70
2.3.1. Фактор адресанта/адресата 71
2.3.2. Социально-психологические и статусно-ролевые условия конфликтного общения 80
2.3.3. Мотивированность МРА ...83
2.4. МРА в прагматико-синтаксическом аспекте 87
2.4.1. МРА как косвенный речевой акт 87
2.4.2. Структурно-синтаксические особенности МРА 100
Выводы по второй главе 106
ГЛАВА 3. Языковые механизмы реализации менасивного речевого акта в англоязычном политическом дискурсе 109
3.1. Лексическое выражение МРА 109
3.2. МРА с экспликацией прагматического значения угрозы. 130
3.2.1. Экспликация речевого действия угрозы в МРА политического дискурса 130
3.2.2. Экспликация сообщения об угрозе в МРА политического дискурса 134
3.3. МРА с импликацией прагматического значения угрозы 151
3.3.1. Слабая импликация угрозы в МРА политического дискурса 151
3.3.2. Сильная импликация угрозы в МРА политического дискурса 161
Выводы по третьей главе 168
Заключение 171
Библиография 175
Список использованных источников 197
Список использованных словарей и условных сокращений 201
Список сокращений 202
Приложение 203
- Дискурс и текст, речевой акт и речевой жанр: вопрос выделения основных коммуникативных единиц
- Менасивный речевой акт в лингвистических исследованиях
- Социально-психологические и статусно-ролевые условия конфликтного общения
- Экспликация речевого действия угрозы в МРА политического дискурса
Введение к работе
Настоящая диссертация посвящена изучению речевых актов угрозы, или менасивных речевых актов (МРА), на базе англоязычного политического дискурса. В работе проводится исследование коммуникативно-прагматической структуры МРА, а также анализ языковых средств экспликации и импликации угрозы в политических МРА.
Современное общество характеризуется чрезвычайной
политизированностью, что объясняет возросший интерес современной лингвистики к языку политики, к языковому поведению политических деятелей, главным образом к тому, как язык используется в социальной среде. Специфика политики заключается в ее дискурсивном характере. Изучением проблем политического дискурса (ПД) занимались такие ученые как А.Н. Баранов, Э.В. Будаев, Р. Водак, Д.Б. Гудков, В.З. Демьянков, А.Ю. Мазаев, Э. Лассан, П.Б. Паршин, А.П. Чудинов, В.И. Шаховский, Е.И. Шейгал и др.
Современная геополитическая обстановка, растущее число политических конфликтов, зачастую перетекающих в военный конфликт, насущные проблемы мировой безопасности — всё это определило направленность данного диссертационного исследования на такой аспект политического дискурса, как агрессивность и ее языковое воплощение в виде стандартных речевых актов агрессии — речевых актов угрозы, или менасивных речевых актов.
Рассмотренные нами мнения вышеупомянутых лингвистов на язык политики и политический дискурс не затрагивают такую важную особенность современной политической сферы, как методы и средства борьбы за власть и их последствия. Главным средством, использующимся в данных целях и в целях манипуляции массами, является эксплуатация чувства «страха». В данном исследовании внимание сфокусировано на лингвистическом воплощении (в виде речевого акта) угрозы как возбудителя страха через призму англоязычного политического дискурса.
В центре внимания находится институционально детерминированный самостоятельный речевой акт угрозы, реализующийся в речи как косвенный посредством такой особенности, как трансформируемость (т.е. принятие на себя формальной оболочки других определенных видов речевых актов), при этом имеющий возможность не только языковой импликации угрозы, но и ее экспликации. Такой подход к анализу МРА в рамках политического дискурса предпринят впервые. Этим определяется научная новизна данного исследования.
Актуальность исследования обусловлена тем, что тема настоящей диссертационной работы соотносится с наиболее проблемными направлениями в изучении современного английского языка, заключающимися в необходимости научного осмысления феномена вербальной агрессии и насилия в рамках социального института, а также комплексного анализа специфики функционирования менасивных речевых актов при сохранении дипломатических норм институционального общения.
Объектом исследования являются менасивные речевые акты политического дискурса.
Предметом исследования являются семантические, синтаксические и коммуникативно-прагматические характеристики менасивных речевых актов.
Материалом исследования послужили 2050 речевых актов угрозы, выделенных в выступлениях англоязычных политических деятелей из печатных и электронных СМИ, книг журналистов, политологов и политических обозревателей, из видеозаписи выступлений политических деятелей общей длительностью 3 часа 20 минут 11 секунд, из аудиозаписи на компакт-дисках и других электронных носителях общей длительностью звучания 1 час 9 минут 15 секунд.
Цель настоящей работы заключается в выявлении коммуникативной структуры менасивного речевого акта и специфики функционирования языковых средств манифестации МРА в политическом дискурсе, а также в
обнаружении лексико-синтаксических способов создания прагматического эффекта МРА и способов экспликации и импликации угрозы в косвенных МРА англоязычного политического дискурса.
Для решения поставленной цели необходимо решить следующие задачи:
Описать специфику политического дискурса и МРА как его непосредственно составляющей части;
Проанализировать соотношения языковой и прагматической составляющих МРА;
Выделить коммуникативную структуру МРА;
Проанализировать причины отсутствия перформативного употребления МРА;
Выявить факторы, влияющие на языковое воплощение коммуникативной интенции угрозы;
Рассмотреть зависимость выбора средств выражения угрозы от таких прагматических факторов, как: а) фактор адресата; б) статусно-ролевые отношения коммуникантов; в) дистантность общения;
Выявить и исследовать особенности лексико-семантической, синтаксической и коммуникативно-прагматической реализации МРА в политическом дискурсе, языковые способы экспликации и импликации угрозы в МРА как косвенном речевом акте.
Гипотеза исследования состоит в том, что речевой акт с неэксплицируемым перформативом может быть смоделирован с учетом его прагматических и семантических особенностей, при этом его иллокутивная сила может подлежать экспликации за счет формы других видов речевых актов.
Решению выше обозначенных задач способствует использование комплексной методики: метод компонентного, дефиниционного и контекстуального анализа, метод семантической интерпретации, лингвостилистический и лингвопрагматический анализ, квантитативный
метод анализа для установления частотности тех или иных языковых явлений.
Методологической и теоретической базой исследования послужили труды отечественных и зарубежных ученых в области лингвистики текста и теории дискурса (В.В. Богданов, В.Г. Борботько, Е.В. Вольф, М.Я. Дымарский, В.И. Карасик, В.Н. Красных, М.Л. Макаров, З.Я. Тураева, Е.И. Шейгал, Т.А. ван Дейк, П. Серио, В.Е. Чернявская, Д. Шифрин), прагматики и теории речевых актов (Е.И. Беляева, В.В. Богданов, Д. Вандервекен, А. Вежбицка, В.З. Демьянков, И.М. Кобозева, Дж. Остин, Е.В. Падучева, Г.Г. Почепцов, Дж. Серль, Ч. Стивенсон, И.П. Сусов, К. Bach, Т.Т. Ballmer, В. Fraser, J. М. Sadock, G. Yule), принципов и правил речевого сотрудничества (P. Brown, Н.Р. Grice, R. Lakoff, G. Leech, S. Levinson), семантики и контекстологии (H.H. Амосова, Ю.Д. Апресян, И.В. Арнольд, Н.Д. Арутюнова, В.Г. Гак, Г.В. Колшанский, Н.А. Шехтман), политической лингвистики и вопросов соотношения языка и власти (В.Н. Базылев, В.И. Жельвис, А.П. Чудинов, P.M. Блакар, Р. Водак, Ю. Хабермас, N. Fairclough), жанров речи (М.М. Бахтин, Т.Г. Винокур, В.В. Дементьев, К.Ф. Седов, И.А. Стернин, М.Ю. Федосюк).
Теоретическая значимость работы состоит в уточнении концептуального аппарата теории политического дискурса, дальнейшей разработке таких проблем прагмалингвистики, теории речевых актов, лингвистики текста и дискурс-анализа, как институциональное общение, социально-лингвистический статус МРА в политическом дискурсе, лингвистическая манифестация МРА и статусно-ролевые характеристики политических личностей при конфликтном общении, речевая агрессия, экспликация иллокутивной силы речевых актов с неэксплицитной перформативной формой.
Практическая значимость работы заключается в том, что результаты, обобщения и наблюдения, сделанные в процессе исследования, могут использоваться в вузовских курсах лексикологии, теоретической грамматики,
общего языкознания, в теоретических дисциплинах дискурсоведения, при разработке спецкурсов по прагмалингвистике, политической коммуникации в англоязычных странах, конфликтологии, при написании курсовых и дипломных работ, в подготовке учебных пособий по теории и практике английского языка.
На защиту выносятся следующие положения:
1. МРА признается самостоятельным речевым актом ввиду особой
коммуникативно-прагматической структуры, лексико-семантического
наполнения, грамматико-синтаксической и социально-лингвистической
реализации. В качестве коммуникативно-семантических составляющих МРА
выступают собственно угроза, устрашение, ультиматум, шантаж,
категорическое требование и предостережение.
2. МРА является косвенным речевым актом, не обладающим
перформативной формой реализации и имеющим возможность как
глубинной, так и поверхностной манифестации собственного семантико-
прагматического содержания посредством формы других речевых актов:
промисивного, комиссивного, директивного и ассертивного. Одной из
основных причин использования МРА формальной структуры других
речевых актов является необходимость конформирования с нормами
социального поведения.
3. В основе классификации МРА по типу манифестации
прагматического значения угрозы лежит тип глагола, отвечающего за
коммуникативную интенцию иллокутивного акта. Выделение эксплицитного
и имплицитного уровней манифестации угрозы зависит от степени
выраженности компонентов семантико-синтаксической модели МРА и от
степени привлечения экстралингвистических факторов для воспроизведения
прагматической структуры ситуации угрозы.
4. Использование менасивных конструкций с экспликацией или
импликацией угрозы, т.е. тип манифестации угрозы в МРА, обусловлен
сознательным социально-психологическим выбором адресанта, выбором,
имеющим лингвистическое соответствие формальной структуре другого вида речевого акта.
Структура и объем работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, каждая из которых завершается выводами, и заключения. К диссертации прилагаются списки использованной научной литературы в количестве 264 источников (в том числе 50 на иностранном языке), 13 словарей, исследованных источников и список сокращений. Основная часть диссертации составляет 174 страницы машинописного текста. Общий объем работы вместе с библиографией и приложением составляет 209 страниц.
Во введении обосновывается выбор темы, ее актуальность, научная новизна, демонстрируется ее теоретическая и практическая значимость, определяются цель, задачи и методы исследования.
В первой главе излагаются теоретические предпосылки данного исследования на основе трудов в области лингвистики текста и теории дискурса, теории речевых актов, прагмалингвистики, политической лингвистики, конфликтологии. В данной главе рассматривается понятие дискурса, различные классификации видов дискурса, определяются особенности и характерные признаки политического дискурса, рассматриваются понятие и характеристики менасивного речевого акта в различных классификациях ученых.
Во второй главе дается общая характеристика МРА в политическом дискурсе, выявляются способы функционирования МРА в семантическом, коммуникативно-прагматическом и синтаксическом аспектах, формируется понятие МРА как косвенного речевого акта, доказывается самостоятельность МРА через рассмотрение его коммуникативной структуры и особенностей перформативного функционирования.
В третьей главе проводится анализ языкового материала с точки зрения реализации в нем прагматического значения угрозы на различных языковых уровнях: лексическом, грамматическом (включая синтаксический). Проводится классификация МРА по способу манифестации угрозы, что
подразумевает поверхностный (эксплицитный) и глубинный (имплицитный) тип реализации угрозы в политических МРА.
В заключении подводится общий итог исследования, а также намечаются перспективы дальнейшей разработки проблемы.
Апробация. По теме диссертации опубликовано 7 работ, в том числе в
издании, рекомендованном ВАК РФ, общим объемом 3,3 печатных листов.
Результаты исследования излагались на Международной научно-
практической конференции «Человек. Общество. Образование» (Сибай, март
2010) с последующей публикацией в научном сборнике, на II Всероссийской
научно-практической междисциплинарной интернет-конференции «Язык и
межкультурная коммуникация: современное состояние и перспективы»
(Якутск, март 2010) с размещением статьи на странице конференции сайта
Якутского государственного университета
125/INTERNET-KONFERENCIA%20-%202010.htm, а также на итоговых научно-практических преподавательских конференциях ОГПУ, на ежегодных итоговых аспирантских чтениях ОГПУ и на заседаниях кафедр английской филологии и теории и практики перевода 2007-2009 гг.
Дискурс и текст, речевой акт и речевой жанр: вопрос выделения основных коммуникативных единиц
Выстраивание понятийной цепочки «язык — речь — текст — диалог — дискурс» успело привести в замешательство не одного ученого-лингвиста. Причиной тому является нахождение закономерностей взаимодействия и взаимозависимости каждого из компонентов друг от друга.
Интересующее нас понятие дискурс обычно противопоставляется тексту, реже языку и нередко приравнивается к речи в соссюровском понимании (язык в действии, language in use). Толкование дискурса как диалога базируется на том знании, что любой коммуникативный акт предполагает наличие двух фундаментальных ролей - говорящего и адресата. Говоря о диалоге, роли говорящего и адресата могут поочередно перераспределяться между участниками дискурса. Если же на протяжении дискурса роль говорящего закреплена за одним и тем же лицом, такой дискурс называют монологом, только в данном случае монолог является частным случаем диалога.
Наиболее сложным и дискуссионным является вопрос о соотношении «дискурса» и «текста». Так, по мнению В.Г. Борботько, дискурс есть текст, состоящий из коммуникативных единиц языка - предложений и их объединений в более крупные единства, находящиеся в непрерывной смысловой связи, что позволяет воспринимать его как цельное образование. При этом автор подчеркивает тот факт, что текст как языковой материал не всегда представляет собой связную речь, т.е. дискурс. Следовательно «дискурс» - частный случай более общего понятия «текст» [Борботько В.Г., 1989].
Согласно совершенно противоположной точке зрения текст - это «элементарная единица дискурса», т.к. он есть «первичная языковая данность» [Красных В.В., 1999: 148; Шмидт З.Й., 1978: 98].
Нередко «дискурсом» называется текст, состоящий из предложений или их фрагментов, в его становлении перед мысленным взором интерпретатора. Содержание же дискурса часто, хотя и не всегда, концентрируется вокруг некоторого «опорного» концепта, называемого «топиком дискурса», или «дискурсным топиком» [Демьянков В.З., 2002: 32-43].
Анализ работ таких лингвистов, как Т.А. ван Дейк, М.Я. Дымарский, Е.И. Шейгал, Д. Шиффрин, позволяет сделать ряд выводов относительно параметров разграничения названных выше категорий «дискурса» и «текста». Так, дискурс в трактовке данных авторов принадлежит к области лингво-социального, текст - только лингвистического. Текст представляет собою языковой конструкт, временно или искусственно изолированный от контекста, а дискурс — реализацию текста в событийном аспекте, то есть текст вписывается в статическую парадигму как результат, дискурс же находит своё место в процедурной / динамической парадигме как процесс. Дискурс, таким образом, включает в себя такие компоненты, как участники общения и их характеристики, обстоятельства порождения и восприятия текста.
Т.А. ван Дейк, тем не менее, вписывает в данное двучленное соотношение дискурса и текста понятие «речь». Он рассматривает дискурс в широком смысле как коммуникативное событие, происходящее между говорящим и слушающим (наблюдателем и др.) в процессе коммуникативного действия в определенном временном, пространственном и прочем контексте. В узком смысле - это текст или разговор, т.е. завершенный или продолжающийся продукт коммуникативного действия, его письменный или речевой результат. Разводя понятия «дискурс» и «текст», Т.А. ван Дейк говорит о том, что дискурс — это понятие, касающееся речи, тогда как текст - понятие, касающееся системы языка или формальных лингвистических знаний.
С одной стороны, дискурс понимается лингвистами как речь, рассматриваемая в рамках коммуникативной ситуации и имеющая социальное содержание. С другой стороны, дискурс трактуется как закономерное динамичное (в отличие от статики текста) движение информации от одного коммуниканта к другому через обмен репликами, таким образом, сопрягаясь со структурой диалога. Так, например, Э. Бенвенист рассматривал дискурс как «функционирование языка в живом общении». Он одним из первых придает слову «дискурс» значение «речи, присваиваемой говорящим», тем самым противопоставляя его объективному повествованию [Бенвенист Э., 1974: 137-139].
Таким образом, в современной лингвистике термин «дискурс» тесно связан с реальным речепроизводством, процессом создания речевого произведения, который выливается в определенную законченную и зафиксированную форму, т.е. в текст. Бесспорным является тот факт, что дискурс утверждает свое место в системе категорий коммуникации, прежде всего, через понятие «текст» (хотя таковым текстом в чистом виде не является), а также через понятие «речь», а именно созданием определенного коммуникативного пространства, где и происходит коммуникативное событие, порождающее текст.
Тем или иным путем, но большинство мнений сходится в одной точке: под «дискурсом» подразумевается сам когнитивный процесс или деятельность, связанная с речепроизводством, а под «текстом» - конечный результат процесса речевой деятельности [Кубрякова Е.С., 1997].
На определении, данном Н.Д. Арутюновой, упомянутом выше, базируется позиция В.В. Богданова и Е.И. Шейгал, согласно которой дискурс включает в себя и параметры, свойственные речи, и параметры, свойственные тексту. Разделяя данное мнение, «дискурс» представляется нам как некое единство речи как социального действия, текста как результата коммуникативного действия и экстралингвистических факторов.
Таким образом, в настоящей работе мы будем придерживаться позиции, занимаемой в частности Е.И. Шейгал, что обуславливает и принятое в работе определение дискурса. «Дискурс — это текучая речевая деятельность в определенном социальном пространстве, обладающая признаком процессности и связанная с реальной оісизнью и реальным временем, а таксисе возникающие в результате этой деятельности речевые произведения (тексты), взятые во взаимодействии лингвистических, паралингвистических и экстралингвистических факторов» [Шейгал Е.И., 2004: 11].
Основной единицей общения разные авторы признают речевой акт, высказывание, дискурс, текст и даже жанр.
Менасивный речевой акт в лингвистических исследованиях
Речевой акт угрозы, или менасивный речевой акт (MPА), всегда привлекал внимание исследователей, хотя он редко подвергался специальному детальному исследованию. Тем не менее, он фигурирует в значительном количестве работ в виде отдельных замечаний, подвидов более широких классов РА, иллюстраций примеров и т.д. Чаще всего МРА рассматривается в классификациях, строящихся на основе критерия иллокутивной силы, но его место в этой классификации трактуется неоднозначно.
Менасивные речевые акты можно причислить к «нетрадиционно выделяемым» типам речевых актов, которые либо выделяются не всеми учеными, либо включаются в более общие категории. Разные исследователи заостряют внимание на различных особенностях МРА. Так, одни авторы относят угрозу как вид речевого действия к группе комиссивов (Дж. Остин, Дж. Серль, Д. Вундерлих, Н.В. Готлиб). Такое решение основывается, по-видимому, на том факте, что ряд условий, обеспечивающих успешную реализацию МРА, сходен с условиями, характеризующими комиссивы. Это условие пропозиционального содержания — в высказывании говорящему предицируется некоторое будущее действие А [Серль Дж., 1986] и существенное условие - принятие на себя обязательств относительно выполнения некоторого действия. По существенному условию угрозу и относят к комиссивам, несмотря на кардинально противоположные комиссивам подготовительные условия: если в случае с комиссивами слушающий предпочитает совершение субъектом некоторого действия, то в случае с менасивами слушающему наносится ущерб в результате выполнения субъектом некоторого действия.
С другой стороны, МРА также может включаться в класс директивов или побуждений. Угрозу как побуждение рассматривают Дж. Сейдок, И.П. Сусов, В.В. Богданов, А. Вежбицка, объясняя угрозу как «попытку заставить кого-то сделать (или, скорее, не сделать) нечто» [Вежбицка А., 1985: 268], и изучают этот тип иллокутивных актов как их составную часть. По классификации А.Г. Поспеловой речевой акт угрозы является слитным речевым актом и относится к группе директивов, при этом каждый слитный РА располагается параллельно с тем простым РА, с которым он соотносится. В данном случае слитный РА угрозы соотносится с группой простых речевых актов, включающих требование, приказ, разрешение и запрет [Поспелова А.Г.,2001:25].
Т.Н. Шелингер, используя полевой подход, говорит о том, что речевой акт угрозы занимает периферийное положение между областями директива и комиссива [Шелингер Т.Н., 1986].
3. Вендлер относит иллокутивный глагол "threaten" к побудительным глаголам. В рамки императива угрозу включает и B.C. Храковский, хотя он определяет смысловое содержание в данном случае как «возмездие» [Храковский B.C., Володин А.П., 2001: 233].
А.А. Романов дает детальную классификацию речевых актов, которая включает 14 типов действий. Автор обращается к такому классу РА, как экспозитивы, выделенному еще Дж. Остином, который определил их как РА, используемые в действиях объяснения (exposition), включающих представление точки зрения, изложение аргументов, а также прояснение употреблений и референций [Остин Дж., 1999]. Именно к классу экспозитивов А.А. Романов и относит угрозу наряду с возражением и протестом [Романов А.А., 1988а: 55].
Наконец, некоторые лингвисты выделяют менасивы в отдельный класс речевых актов. Этого мнения придерживаются И.П. Иванова, В.В. Бурлакова, Г. Г. Почепцов, И.А. Мартынова, В.В. Быстров. Так, И.П. Иванова, В.В. Бурлакова отмечают, что менасив как тип коммуникативных высказываний интересен как объект сопоставительного изучения с промисивом (речевым актом обещания). Выделяя у промисива и менасива наличие ряда общих структурно-семантических особенностей и вместе с тем различия по признаку «положительность»/«отрицательность» отношения адресата к содержанию обращенного к нему высказывания, лингвисты считают возможным употребление предложения, являющегося по формальным признакам менасивом в качестве промисива и наоборот.
Социально-психологические и статусно-ролевые условия конфликтного общения
Неоспоримым является тот факт, что коммуникативная ситуация угрозы возникает при рассогласованности действий коммуникантов, т.е. в ситуации конфликта. В любой конфликтной ситуации можно выделить типы взаимоотношений адресанта и адресата по уровням: горизонтальному и вертикальному [Мастенбрук Л.Б., 1996].
При горизонтальной конфликтной ситуации (КС) участники коммуникативного процесса находятся на одном уровне, т.е. имеет место конфликт «равный против равного».
При вертикальной КС можно выделить два типа взаимоотношений: «высший против низшего» и «низший против высшего». В первом случае инициатор конфликтной ситуации будет обладать более высоким социальным статусом или большими средствами для противостояния оппоненту. Во втором случае инициатор конфликтной ситуации будет ниже по своему социальному статусу или будет обладать меньшими средствами для противостояния оппоненту.
Обращаясь к рассмотрению конфликтных ситуаций в политическом дискурсе, можно говорить только об официальной обстановке общения, т.к. в данном случае это общение является социально обусловленным, т.е. институциализированным. Официальность обстановки общения подразумевает наличие в коммуникативной ситуации некоего должностного лица, позиционно занимающего приоритетную статусную позицию: общение лица в более высокой должности, например, президента, и лиц в более низких должностях, например, министров; нередко лица низкого статуса вообще лишены каких-либо должностей (народ, определенные партии, группы, преступники, террористы и т.д.). При вертикальной КС в официальной обстановке наблюдается наиболее далекая дистантность между участниками коммуникации, которая предусматривает только субординативные отношения.
Горизонтальная КС подразумевает общение равного с равным, следовательно, и социальный статус обоих участников будет одинаков (например, президент — президент, министр иностранных дел — министр иностранных дел, премьер министр - премьер министр и т.д.). Дистантность отношений в таком случае будет определяться как средняя.
В то же время нельзя считать социальный фактор определяющим при общении коммуникантов. Необходимо отличать то, кем являются коммуниканты (их статус в процессе общения) и то, что они могут сделать (их намерения предпринять некие действия в соответствии с характером существующих между ними отношений). Если бы оба эти условия определялись только социальными правилами общения, то социальный статус и коммуникативный статус участников был бы один и тот же, и возможные действия коммуникантов ограничивались бы диапазоном возможностей их социальной позиции, следовательно, именно социальная позиция диктовала бы и приписывала коммуникативные роли. Таким образом, речевые действия коммуникантов могут быть обусловлены не только статусно, но и ситуативно. Так, статусно нижестоящие лица (напр. рядовой житель, преступник, террорист и т.д.) могут направлять угрозу в адрес статусно вышестоящих (напр. государство, государственный деятель и т.д.), при этом с ситуативной точки зрения распознавание угрозы в свой адрес является своеобразным признанием силы ее отправителя, следовательно, статусно нижестоящий становится ситуативно-вышестоящим и наоборот.
Еще один пример смешения социального и ситуативного статусов может быть рассмотрен при вмешательстве в конфликт военных действий. В этом случае горизонтальная КС зачастую перерастает в вертикальную по причине смены у социально равных коммуникантов не их социального, а ситуативного статуса (например, представитель страны, которая одерживает победу или полностью контролирует противника).A
Сама КС может инициироваться как адресантом, так и адресатом, вне зависимости от их статуса. Таким образом, по своему происхождению угроза может быть актом начальной агрессии (инициативная угроза) или ответной, разумнее будет сказать - защитной (реактивная угроза).
Как акт первоначальной агрессии угроза возникает в том случае, когда человек добивается желаемых результатов насильственным способом — через возбуждение страха у другого человека. Угроза как защитная реакция имеет место, когда соответствующий речевой акт является ответом на уже свершившееся или планируемое физическое или вербальное действие, направленное против интересов собеседника.
О цели угроз-предостережений необходимо говорить отдельно, т.к. в их основе заложена не враждебная и не реактивная агрессия, а так называемая проактивная [Бэрон Р., Ричардсон Д., 1998]. Проактивная агрессия подразумевает преследование целей принуждения или самоутверждения, но направленных на получение определенного положительного результата.
"In one year, or five years, the power of Iraq to inflict harm on all free nations would be multiplied many times over" [Bovard J., 2003: 306].
Экспликация речевого действия угрозы в МРА политического дискурса
При рассмотрении языкового оформления косвенного менасивного речевого акта в англоязычном политическом дискурсе необходимо отметить возможность поверхностной и глубинной манифестации угрозы в данном виде РА. Выделение типов манифестации угрозы основывается на подборе лексических единиц, главным образом глаголов, являющихся ядром менасивной нагрузки, и на определенном наборе грамматических средств и синтаксических конструкций, служащих для реализации МРА. В зависимости от типа манифестации угрозы предлагается различать МРА с экспликацией (поверхностная манифестация) и с импликацией (глубинная манифестация) угрозы. В составе первого типа МРА были выделены МРА с экспликацией речевого действия угрозы и МРА с экспликацией сообщения об угрозе. Такое разделение базируется на типе глагола, отвечающего за коммуникативную интенцию иллокутивного акта: перформативный глагол (глагол речевого действия) и глагол-сообщение о действии, процессе, состоянии. Несмотря на то, что МРА не имеет собственной перформативной формулы, обнаруживается целый ряд речевых актов, помогающих поверхностной манифестации угрозы через форму.
Перформативное употребление в данном случае базируется не на употреблении говорения вообще, а на необходимости дифференциации иллокутивного акта в пределах прагматического варианта иллокутивного акта в пределах нескольких видов, т.е. индивидуализации речевого события путем выбора глагола из ряда возможных для обозначения ситуации угрозы.
Лексическая спецификация представления менасивной интенции в английском языке политики осуществляется в пределах ряда функциональных перформативных глаголов по типам:
Угроза-обещание (промисив): promise, vow, swear
Угроза-предостережение (директив): warn
Угроза-намерение (комиссив): intend, seek, assure
Так, обращаясь к первому типу угроз, необходимо отметить, что для экспликации угрозы как речевого действия МРА использует форму промисивного речевого акта. МРА в таких случаях распознается через прагматический компонент в содержательной структуре высказывания, выражающий намерение адресанта нанести ущерб адресату или предсказать негативные последствия для личности или деятельности адресата.
"/ promise to hunt down any remaining suspects in the near-simultaneous bombings of the U.S. missions in Kenya and Tanzania" [http://wamu.org/news/].
В данном примере адресант, пресс-секретарь белого дома Джои Локхарт, берет на себя обязательство совершить некое действие не для адресата, а в ущерб ему — в этом как раз и заключается коренное различие между обещанием (промисивом) и угрозой (менасивом). «Обещание некорректно, если обещают сделать то, чего не хочет адресат обещания; оно тем более некорректно, если обещающий не убежден, что адресат обещания хочет, чтобы это было сделано, поскольку корректное обещание должно быть задумано как обещание, а не как угроза или предупреждение» [Серль Дж., 19866: 163].
Помимо перформативного глагола "promise" в менасивных формулах, структурно идентичных промисивам, также употребляются его синонимы "swear" (клясться) и "vow" (торжественно обещать).
Обращаясь к следующей формуле, необходимо прежде всего отметить, что директив определяется как выражение волеизъявления говорящего, направленное на каузацию деятельности адресата [Skinner B.F., 1957]. Директивный речевой акт имеет три разновидности: прескриптивы, реквестивы и суггестивы. Все три характеризуются приоритетной позицией говорящего, но имеют разные оттенки облигаторности выполнения действия адресатом. К прескриптивам относятся приказ, распоряжение, инструкция, запрет и пр.; к реквестивам — просьба, мольба, приглашение; к суггестивам -совет, предложение, предупреждение. МРА примеряет на себя перформативную формулу именно последнего типа директива в значении предупреждения, вследствие чего получает название превентивного менасива.
Характерной чертой стандартной перформативной формулы является наличие перформативного глагола в 1л., ед.числа настоящего времени. Однако она не имеет жестких средств поверхностной манифестации [Остин Дж., 1986]. Члены структурной синтаксической схемы способны подвергаться усложнению и расширению [Почепцов Г.Г., 1971: 116-130]. Подобное расширение оказывается возможным за счет введения дополнительных строевых элементов. Так, в следующем примере менасивная формула, идентичная превентивному директиву, расширяется за счет постановки модального глагола.
