Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Ранние эпиграмматические переводы
Глава II. Эпиграмматические переводы Авзония
Глава III. Эпиграмматические переводы в корпусе Epigrammata Bobiensia
Заключение
Приложение.
Переводы иных жанров с
Список использованной литературы с
- Ранние эпиграмматические переводы
- Эпиграмматические переводы Авзония
- Эпиграмматические переводы в корпусе Epigrammata Bobiensia
Ранние эпиграмматические переводы
От ранней эпохи (II—I вв. до P. X.) до нас дошли только три переводных эпиграммы (подражаний, которые нельзя рассматривать как переводы, конечно, значительно больше); эти стихотворения принадлежат совершенно разным людям, созданы в совершенно различных обстоятельствах и с различными целями и средствами. При этом отметим, что в качестве образца доминирует Каллимах (на столь незначительном количестве эпиграмм, конечно, трудно говорить о статистике, тем более, что некоторые эпиграмматические переводы могут скользнуть от нашего внимания в силу обычного отсутствия оригиналов, а для Каллимаха этот шанс в общем и целом крайне незначителен); однако преимущественный интерес к Бат-тиаду несомненен; если Филет и вредил наравне с александрийцем (на что намекает Овидий), то главною его жертвой стал Проперций, и эпиграмматическая римская поэзия от него не пострадала.
Бюттнер читает третий стих Qui, si etc., аргументируя приверженность рукописному чтению следующим образом: «По моему мнению, текст латинского стихотворения не в чем упрекнуть. Беренс теперь пишет по предложению Корша в третьем стихе: Quid? quasi поп Переложение известного политика и полководца, человека новой, «сципионовской» формации", — одно из первых дошедших до нас произведений римской эпиграмматической поэзии. Слово «перевод» здесь со строгой точки зрения еще неуместно: римский поэт добавляет от себя слишком много элементов и — что гораздо серьезнее, поскольку это важно для авторского замысла — в отличие от своего образца сохраняет «цельность» души: Каллимах не противопоставляет себя собственной душе, а Катулу приходится в конечном итоге это делать15. Главное отступление — замена анонимного адресата во множественном числе условным именем Теотима (этот шаг в первом дистихе до определенной степени предопределяет и то, что третий у Катула совершенно не соответствует александрийскому оригиналу, но привносит совершенно новые идеи и мотивы)16. Вполне справедливыми (по крайней мере в начальной части; с дальнейшим развитием нам придется не согласиться) представляются соображения, высказанные Р. Бюттнером: «Эти стихотворения — что угодно, только не дословные переводы. И как раз в этом отношении наше стихотворение Катула — доказательство первостепенного значения. Часто греческий оригинал лишь давал повод для подражания, которое отличается и ситуативно, и по ходу своей мысли, и в своей pointe... Именно лирические поэты здесь весьма свободны, а о драматических мы знаем то, что им нельзя отказать в известной степени оригинальности, что они даже к ней стремились. Дословный перевод, напротив, никогда не является целью римского подражателя. Не иначе, чем Катул, использовали свои образцы позднейшие римские лирики, прежде всего Гораций»17. В этом отношении эквилинеарность Катула дальше от оригинала, чем неэквилинеарность Катулла (см. ниже), поскольку подражатель не считается со структурой оригинала (Каллимах противопоставляет свое «незнание» в начале эпиграммы ясности в ее исходе, Катулу все известно с самого начала; потому и движение мысли великого александрийца crescendo (незнание — вопрос — прояснение) — не находит никакого отражения в переводе, и, если всерьез воспринимать требование к переводу великого мастера этого жанра Иннокентия Анненского, — «По окончании чисто филологической работы стихотворение должно быть понято в целом, если в нем отразился известный лирический момент (настроение), и в гармонии элементов, если пьеса представляет из себя нечто планомерное»18, — то перевод следует признать неудачным. Это чрезвычайно поучительный пример: отказ от анонимности оригинала не привносит ничего содержательно нового (чего мы вправе ожидать), но видоизменяет — вряд ли даже в силу сознательного авторского решения — структуру стихотворения: нельзя сказать, что эпиграмме Катула свойственны бесформенность и композиционная непродуманность (quaesitum означает скорее «требовать обратно», нежели «искать»), но сама его эпиграмма именно в отношении структуры совершенно непохожа на оригинал и намного проще его. О неудаче можно говорить по крайней мере в том смысле, что, по-видимому, именно переводческая задача была главной для известного сенатора и полководца, и, если он и имел в виду лишь «вариацию на тему», то не хотел, по-видимому, свою эпиграмму противопоставлять исходному варианту, и его неспособность определить ход развития у великого александрийца — вполне добросовестная и без задней мысли.
Некоторые наблюдения могут быть сделаны, если сравнить технику этого подражания с таковой же его другой эпиграммы, посвященной, по всей видимости, актеру Росцию (frg. 2 MOREL). Здесь уже нет тяжеловесных форм вроде interdixem, обрекающих стих на спондеическую поступь19, и сапфическая реминисценция в четвертом стихе — mortalis visus pulchrior esse deo — естественна и свободна. Можно отмстить таким образом, что сама по себе переводческая задача сковывает поэта: он более естественно чувствует себя, занимаясь оригинальным творчеством и лишь привлекая для иллюстрации своих мыслей греческие реминисценции (как и в рассматриваемой нами эпиграмме, где более привлекательно выглядят те элементы, которые Катул добавил от себя).
Отто Риббек оценивает работу переводчика не слишком высоко: «Кв. Лутаций Катул (консул 625/87) не улучшил эпиграмму Каллимаха своим свободным переложением... Он рубит сплеча и огрубляет концовку: в то время как Каллимах теряет лишь половину своей души, тщетно ее ищет и затем высказывает в общей форме предположение, что она ушла к прекрасным мальчикам, наконец определеннее формулирует свое подозрение и таким образом до самого конца держит читателя в напряжении. Об испуге и пустых вопросах к Венере в оригинале нет ничего»20. Вышеупомянутый Р. Бюттнер резюмирует свои впечатления следующим образом: «Катул и Лицин демонстрируют одну и ту же манеру и работают по одинаковому методу. Они берут, как видно с первого взгляда, более грубую кисть и наносят краски гуще... На самом деле эпиграмма Катула, как и таковая же Ліщина, лишь с внешней точки зрения похожа на свой оригинал, поскольку содержащийся в последнем мотив становится иным под их рукой... Pointe у Катула не только хорошо подготовлена, но и сильнее и острее, чем у Каллимаха. Она отличается большей цельностью и создана последовательно»21. А. Бардон, во- преки Риббеку, выше ставит Катула22, соглашаясь с немецким исследователем лишь в том почти очевидном факте, что о дословном переводе речи идти не может. Высоко оценивает произведения Катула и Ф. Лео: «Победитель кимвров не только пишет стихи, он чувствует как греческий художник-энтузиаст»23. К. П. Полонская в статье, посвященной ранней римской литературной эпиграмме солидаризируется с ним и с похвалой отмечает достижения римского поэта: «Олицетворение души, прилагательное-определение к ней, метафора — все это сообщает эпиграмме Каллимаха глубину; она стройна, проникнута единым настроением и может показаться более поэтичной сравнительно с эпиграммой Катула, но римский поэт глубже в изображении чувств человека, который не решается поддаться любви; здесь и страх перед столь глубоким увлечением, и неуверенность, и обращение за советом к Венере21 — поэт как бы опасается чего-то, стремится раскрыть свои чувства, но не решается ввериться им. Катул, как мы видим, отходит от Каллимаха и преображает свой оригинал. В его эпиграмме больше непосредственности и конкретности. Это уже первый шаг к изображению субъективного переживания»23. Вполне обоснованной (за исключением того, что касается платоновской эпиграммы21 , совершенно, на наш взгляд, не имеющей никакого отношения к разбираемому стихотворению Лутация Катула) нам представляется оценка Альфонси: «На самом деле вдохновлены две эпиграммы Лутация Катула: первая (frg. 1 М.) — написанная в подражание или, скорее навеянная, как это всем известно, 41-й эпиграммой Каллимаха, а также платоновской (Gell. XIX, 11), одушевленной живым чувством и отличающейся солдафонской серьезностью в описании мучительной нерешительности»27.
Эпиграмматические переводы Авзония
КНИГА ЭПИГРАММ у Авзония — одна из самых значительных по объему в его корпусе, и многое из входящего в нее относится к лучшим произведениям нашего поэта; однако этот жанр — всего лишь один из многих, в котором испытал свои силы знаменитый бордосец" , и переводные произведения этого жанра не составляют большинства среди ста двенадцати пьес малого жанра, вошедших в эту книгу (кроме того, мы рассмотрим тематические циклы, также состоящие из эпиграмм, вроде Epitapia Негоит, хотя их роль не так велика и принципиально нового материала они дать не в состоянии). Таким образом, общая проблематика поэзии Авзония интересует нас лишь в одном аспекте: насколько хорошо он был знаком с греческой поэзией и каково влияние последней на творчество нашего поэта. М. фон Альбрехт высказывается по этому поводу следующим образом: «Эпиграммы часто используют греческие образцы; Марциал заметно им уступает — к вящему вреду для Авзония. Троянские герои восходят к Псевдо-Аристотелю. Это доказывает, что историю латинской эпиграммы нельзя написать с позиций "языковой имманентности"»01.
Что касается более прозаического аспекта нашей проблематики, то мнения филологов расходятся. Авзоний, впрочем, сам признался, что не сделал больших успехов в изучении греческого языка в силу недостаточной сообразительности: Obstitit nostrae quia, credo, mentis tardior sensus neque disciplinis adpulit Graecis puerilis aevi noxius error65. В определенной степени характерно мнение Ф. Маркса, который в своей статье энциклопедии Паули-Виссова согласился с признанием Авзония: в греческом языке он «не сделал большого прогресса»66. Но в специально посвященной вопросу влияния греческой поэзии на Авзония диссертации Ф. Шталя читаем: «Из собственного его позднего признания мы можем сделать вывод, насколько больше его привлекали латинские грамматики и риторы, нежели греческие»67; однако, по мнению того же исследователя, эти детские пристрастия не оставили никакого следа в дальнейшем, и пристрастие бордосца к греческой поэзии проявляется постоянно6"; смешанные же и греческие стихотворения — «хотя короткие, но такие, что наилучшим образом показывают, насколько хорошо и свободно наш автор владел греческим языком»69. Достаточно строго оценивает языковые познания бордосца М. фон Альбрехт: «познания поэта в этой сфере далеки от чрезмерности»7", мотивируя это метрической неряшливостью в употреблении греческих слов; впрочем, он тут же добавляет, что и с точки зрения латинского языка у него с метрикой не все в порядке, поскольку таков языковой характер в провинции Галлии, где Авзоний прожил большую часть жизни; однако, как мы увидим позднее, Аниций Пробин, вовсе не галл по происхождению, также употребляет в гекзаметре insidens — слово, могущее по классическим правилам метрики найти свое место лишь в ямбических или включающих ямбические элементы стихах. В. Я. Брюсов, опираясь на список параллельных мест в издании Пейпера, заключает: «Авсоний сам везде стремится выставить свою ученость на вид, но все же его нельзя не признать одним из образованнейших людей своего времени, если только не самым образованным»7 . Мы, со своей стороны, выскажем «среднюю» позицию: необходимо констатировать некоторый упадок образованности (по сравнению с лучшими представителями эпохи Августа он бросается в глаза), и в одном случае (epigr. 64) наиболее правдоподобное объяснение одного из отступлений от оригинала, как нам представляется, — предположение, что Авзоний недостаточно точно понял греческий текст оригинала, однако — учитывая, что все это недостатки не столько самого Авзония, сколько его эпохи, мы никак не можем упрекнуть его в невежестве; широкие интересы и самое искреннее любопытство, ориентированное прежде всего на поэтические достижения предшественников (хотя и с существенными ошибками вкуса в конкретных деталях этой ориентации), на наш взгляд, у бордосского поэта отнять невозможно.
Третий стих, с его блестящей риторической отделкой, противоречит духу эпитафии: свойство с Зевсом заслуживает того, чтобы быть отмеченным в кратком перечне, но свойство с Тиндаром совершенно не таково по своему характеру (не говоря уже о том, что в настоящей эпитафии вряд ли стал бы кто-нибудь говорить о любимом зяте). Четвертый стих — единственный, принадлежащий Авзонию целиком и не имеющий ничего общего с оригиналом. По-видимому, латинский поэт отказывается от основной задачи эпиграмматической поэзии — высказать максимальное содержание в минимальном объеме — и ставит перед собой другую, а именно дать характеристику персонажа с точки зрения мифологической эрудиции. Пересказ достаточно близок к тексту, и в авзониевском переводе, за исключением демонстрирующего мифологическую эрудицию (вероятно, восходящую к Овидию: ср. met. XIII 394-395: expulitipse cruor, rubefactaque sanguine tellus / purpureum viridi genuit de caespite florem...). Однако (при точном соответствии числа стихов в воспроизведенном фрагменте) бросается в глаза изменение характера аллегории: в оригинале их две (Доблесть и Коварство), в переводе осталась только одна, да и та оказывается в могиле вместе со своим защитником (что приводит к внутренней противоречивости полученного результата: в третьем стихе происходит своеобразное «раздвоение личности», когда аллегории позволено присутствовать на собственных похоронах (выражаясь словами самого поэта из следующей эпитафии, quae copula гага est).
Эпиграмматические переводы в корпусе Epigrammata Bobiensia
Последняя группа текстов, которые мы будем анализировать в этой работе, — переводные эпиграммы из корпуса Epigrammata Bobiensia, открытые А. Кампаной и в 1955 году впервые изданные Ф. Мунари (кодекс Vaticanus Latinus 2836 (XV-XVI в.), содержащий 71 эпиграмму, восходящую (издатель не был уверен в том, что непосредственно"7) к утраченному Codex Bobiensis); некоторые из этих стихотворений (по большей части эпиграмм) уже были известны исследователям по ранним изданиям Авзония""; эти эпиграммы вошли в образцовое издание Пейпе-ра"", но к ним относились как к произведениям гуманистической эпохи и потому не обращали особого внимания120. Перечень эпиграмм, опубликованных в ранних изданиях Авзония, имеет значительные пересечения с корпусом переводов; однако о полном совпадении говорить не приходится.
Ф. Мунари полагал, что все стихотворения, вошедшие в сборник, кроме тех, где имеется утверждающий иное титул (таких немного: гекзаметрическое стихотворение, приписанное Сульпиции (37), эпиграммы Домиция Марса (39-40) и Аниция Пробина (65)), принадлежат перу поэта, который упоминает свое имя в тексте эпиграмм 2, 5, 6 и 7 (Юлий или Юний Науцеллий) и явно является автором эпиграмм 2-9. Принадлежность эпиграммы 1 тому же поэту аргументируется тем, что скорее всего лемматист в противном случае обозначил бы авторство Науцел-лия в титуле второй эпиграммы. Но, — задается вопросом издатель, — кто автор остальных 56 стихотворений? Он продолжает: «Я, однако, полагаю, что есть элементы, которые могут подтвердить предположение. Вот они: 1) расположение эпиграмм выдает руку древнего составителя... было бы странно, если бы он не знал имя автора целых 58 пьес (56 и анонимные 38-я и 43-я) из 71, входящей в сборник; 2) в то время как в пьесах, не принадлежащих Науцеллию, обозначено имя автора 21, и такое обозначение дается и в случае двух последовательных эпиграмм Домиция Марса (39-40), в остальных случаях мы сталкиваемся с противоположным принципом, даже и там, где имя автора вытекает со всей очевидностью из текста первого стиха (2 и 6; см. также 5 и 7); 3) inscription.es 2-9, т.е. эпиграмм, несомненно принадлежащих Науцеллию, как представляется (hanno tutta Гагіа), восходят к самому автору; 4) язык эпиграмм в разных местах сборника демонстрирует некоторые симптоматические общие черты. Например: между эпиграммами 1 и 38 существу ет внутренняя связь не только по содержанию (об Aquae Maternae см. также epigr. 58), но и формальная, что демонстрирует сопоставление 1, 7-8 и 38, 3-5; плеона стическое гегит в cotpora rerum 1, 7 и 38, 3 потом встречается в 53, 6 in diversa rerum, а связь in diversa встречается и в 52, 41 ...Как объяснить такие совпадения в тесном кругу 435 стихов, даже 365, если не считать Сульпиции? Общая среда? Конечно, это возможно. Но кажется более вероятным допустить, что у всех пьес один автор. И если это так, то наблюдения 1), 2) и 3) в связи со свидетельством Симмаха (р. 23, п. 1) указывают на то, что наш сборник нужно отождествить с циклом Науцел лия, тем более что эта гипотеза хорошо согласуется с характером эпиграмм 2-9, составляющих "автопрезентацию" поэта»121. Издатель предположил утрату начала сборника и описал композицию сборника как последовательность, продиктованную сходством содержания: эпиграммы личного характера (2-9), произведения искусства (10-21), гномические (22-29), эротические (30-36). Вторая часть более пестрая по содержанию, содержит эпиграммы надгробные, насмешливые, гномические, эпидейктические, личные вперемежку.
Особый раздел во введении Мунари был посвящен проблематике перевода. Предпочтение отдается IX книге Палатинской антологии (14 пьес), затем XVI (5), V и XI по 4 и VII — 3 эпиграммы. Предпочитаемые авторы — Лукиллий, Ан-типатр Сидонский, Паллад и прежде всего Псевдо-Платон. Мунари не сомневается (вполне справедливо) в знакомстве автора переводов с творчеством Авзония, учитывая определенное количество совпадающих оригиналов. Мунари склонен высоко ценить достоинства перевода: «Учитывая значительную степень свободы, с какой Авзоний обращается со своими образцами, наши эпиграммы, как представляется, более тесно примыкают к греческому тексту, как бы желая показать, что большая верность не составляет приговора для эстетических достоинств: напр., 14, 29 и 62 эпиграммы — лучшие или по крайней мере не худшие, чем авзо-ниевские»121. Высоко оценены также epigr. 15 и 46; для остального признается невысокое качество результата.
Работа Мунари была оценена высоко. Обстоятельную рецензию в «Гномоне» написал Отто Вейнрейх12 . Полностью разделяя взгляды Мунари, допуская вслед за ним, что Науцеллий включил в свой сборник чужие эпиграммы, он указал, однако, две проблемы, которые встали в связи с допущенной гипотезой: «Пока знание Паллада у римлян ограничивалось неопределенного происхождения Авзонианой старых изданий, оно не представляло собой сколько-нибудь значимой проблемы; эти пьесы могли быть очень поздними, то есть гуманистическими. Но теперь... Паллад стал «казусом», которым необходимо заняться... Для славы Паллада весьма неплохое доказательство, что его эпиграммы уже в середине его жизни служили предметом подражания в кругах знатнейших римских сенаторов»12 1 (даты жизни Науцеллия — приблизительно 310-405 гг., Паллада — 350/360-425/435 гг.). Вторая проблема связана уже не с объективными показателями, заставляющими проницательного филолога обратить внимание на датировку (если наша аргументация верна, то доказательство популярности становится не столь уж весомым), а с его пожеланиями: «Если уж, как было упомянуто вначале, есть совпадение старопечатной Авзонианы с рядом этих эпиграмм. Поскольку Epi-grammata Bobiensia не имеют титулов или иных указаний авторства, а их догума-нистическое происхождение твердо установлено, можно ли и нужно ли рассматривать их все как произведения Науцеллия? Мунари склоняется к этому, но иногда говорит и об авторах... Могут ли некоторые из этих эпиграмм все-таки принадлежать Авзонию — Науцеллий мог бы знать их как произведения из его наследия, но не быть уверен в их авторстве и включить в сборник без имени?»127 (что касается совпадающих эпиграмм, мы вынуждены дать на этот вопрос однозначный отрицательный ответ). Правда, Далманн и Яхманн не согласились с тем, что Науцел-лии мог быть составителем корпуса .
Версия Мунари продержалась недолго. Уже в 1959 году вышла монография Вольфганга Шпейера, посвященная эпиграммам из Боббио. Она содержала подробный и обстоятельный разбор 25 эпиграмм (по большей части не переводных) и содержала опровержение выводов об авторстве, основанное на метрических соображениях (весьма, на наш взгляд, убедительных)129 и аргументах такого характера: совпадение содержания скорее может объясняться подражанием1 ю; если Науцеллий сам написал и составил сборник, то как он мог забыть имя друга, писавшего на ту же тему (речь идет об эпиграмме 38 с титулом Cuiusdam in Aquas Maternas)? Он оставляет Науцеллию стихотворения 1-9, 48, 57 и — с оговорками — 25 (поскольку мы постоянно обращаемся к работе Шпейера в анализе эпиграмм, здесь мы ограничимся этими краткими указаниями).
