Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Южное Зауралье как северная периферия тюркских государств (V-ХІІвв.) 31
1.1. Данные письменных источников об этнополитической ситуации в Южном Зауралье после ухода гуннов 31
1.2. Формирование населения Южного Зауралья в V-VIII вв 38
1.3. Южное Зауралье в эпоху Кимакского и Кыпчакского каганатов (VIII -XII вв.) ...57
Глава 2. Этнополитическая обстановка в Южном Зауралье в эпоху
Монгольской империи (XIII — XIV вв.) 80
2.1. Эпоха монгольского завоевания в Южном Зауралье 80
2.2. Образование улуса Шибана и его роль в устройстве западной части Монгольской империи 94
Глава 3. Формирование и функционирование независимого Сибирского ханства Шибанидов (XV-XVI вв.) 130
3.1. Борьба за независимость Сибирского улуса Шибанидов (первая половина XV в.) 130
3.2. Эпоха независимого Сибирского ханства Шибанидов (вторая половина XV - конец XVI вв.) 152
Заключение 178
Список использованных источников и литературы 184
Список приложений 209
Приложения
- Данные письменных источников об этнополитической ситуации в Южном Зауралье после ухода гуннов
- Эпоха монгольского завоевания в Южном Зауралье
- Борьба за независимость Сибирского улуса Шибанидов (первая половина XV в.)
Введение к работе
Этнополитический аспект истории Южного Зауралья в эпоху средневековья является одной из слабо исследованных проблем современной уральской регионалистики. В результате этого образуется лакуна в исследовании исторических процессов заселения и развития региона с раннего железного века и вплоть до прихода на эту территорию русского населения в конце XVI века. Отчасти это связано со своеобразием источниковой базы, используемой в изучении данного этапа, необходимостью одновременно учитывать как письменные, так и материальные памятники. Наличие «белых пятен» в истории Южного Зауралья продолжительностью чуть больше тысячи лет не позволяет нам полностью понять закономерности даже такого хорошо изученного явления, как военные столкновения русских с сибирским ханом Кучумом и его наследниками, а, следовательно, и выявить особенности заселения края русскими. История Южного Зауралья в этнополитическом аспекте была тесно связана с общеевразийскими процессами, в частности интеграцией и дезинтеграцией степных государственных структур, что вызывает необходимость в определении роли региона в многообразных по своим формам взаимоотношениях, проходящих в степи и лесостепи Евразии.
В связи с этим видится необходимым реконструировать историю региона в ее этнополитическом аспекте не только в рамках абстрактных научных терминов, но и как живую единицу общемирового исторического процесса. Позиция автора диссертационного исследования здесь во многом близка к мнению Л.Н. Гумилева. Он отмечал, что люди прошлого жили на Земле не только для того, чтобы создавать памятники для историков и археологов. Они жили и умирали для самих себя и для своих близких [115, 543]. Изучая условия или события их жизни, даже не зная имен простых людей, необходимо относится к ним с определенным уважением. Лишь они являются реальными авторами истории, а мы только их «летописцы», хотя и способные сквозь призму своего мировосприятия изменить или расставить по иному некоторые аспекты их существования. Именно такой подход, на наш взгляд, обусловливает актуальность данного диссертационного исследования.
Объектом диссертационного исследования является этнополитический аспект средневековой история Южного Зауралья. Понятие «этнополитика» может весьма неоднозначно восприниматься в отношении периодов, удаленных от современности, к тому же для региона, история которого нашла крайне слабое отражения в письменных источниках. Однако люди всегда были объединены в определенные структурированные группы по этническому или политическому принципу. На ранних этапах истории этническая и социально-политическая идентификация не может быть однозначно разделена [136]. Образование любого политического объединения в широком смысле данного понятия (от племени и простого вождества до раннего государственного образования или даже кочевой империи) изначально базировалось на интеграции, в основе которой лежала схожесть языка, хозяйства, исторической судьбы, обычаев и традиций. Часто эти признаки находят свое отражение не только в хрониках, но и в материальных памятниках, являясь признаками «этноса».
В то же время, учитывая данные замечания, необходимо отметить, что этнополитический аспект истории региона для наилучшего понимания и комплексного изучения проблемы должен быть исследован исходя из нескольких параметров, каждый из которых будет характеризовать ее с определенной стороны:
- этническом (принадлежность к определенной этнической группе, которая определялась единством этнонима и мировоззрения (бытовые и религиозные традиции, а также восприятия схожести исторической судьбы и мироощущения), в некоторых случаях языком и антропологическим обликом, однако последний фактор чаще остается за пределами возможностей исследователя);
- социально-политическом (уровень интегрированности южнозауральского населения на различных этапах его развития, степени имущественного и социального расслоения; роль южнозауральского населения в рамках ранних степных государств, а также образование и функционирование здесь самостоятельных государственных структур);
- экономическом (развитие и преемственность экономических процессов на территории региона, их роль в освоения территории, а также процессы взаимосвязей и взаимовлияния с соседями, поскольку часто именно они определяют уровень политической интеграции населения).
Исходя из этого, предметом исследования является эволюция указанных выше параметров этнополитического аспекта средневековой истории Южного Зауралья, поиск общих и особенных черт развития населения региона на различных этапах. Принятие подобных предмета и объекта исследования часто заставляет нас выходить далеко за рамки региона. Целью подобных экскурсов является выполнение двух задач: во-первых, силы, влияющие на этнополитическую обстановку в Южном Зауралье, часто формировались вне этого региона; во-вторых, необходимо проследить судьбу и роль зауральских мигрантов в иных условиях. Формирование определенных внешних факторов всегда вело к приспособлению лесостепного населения, одной из форм которого была миграция. Помимо того, такая оговорка позволяет нам наилучшим образом понять закономерности развития региона, ибо в рамках Южного Зауралья географические и климатические условия находились в состоянии постоянного развитии.
Географические рамки исследования ограничены Южным Зауральем. Данная дефиниция является во многом дискуссионной, ее внутреннее наполнение неоднозначно воспринимается исследователями. Многие современные геофилософы считают, что границы регионов во многом условны. В.Л. Качанский в этом отношении пишет, что по своей сути определение любых границ в рамках реально существующих регионов является лишь способом организации сконструированной нами территории. Сведение любого территориального комплекса к его границам есть лишь заведомое огрубление ситуации [143, 10-12]. Все эти проблемы еще более усугубляются при рассмотрении переходных и пограничных зон, к каковым можно отнести Южное Зауралье. По отношению к соседним регионам она в свою очередь сама будет рассматриваться в качестве границы (возникает вопрос: могут ли быть границы у границы) [234, 22].
Учитывая все вышесказанное, под Южным Зауральем мы будем понимать географическую зону, которая представляет собой равнинную лесостепь и является составной частью Западно-Сибирской низменности. На западе она ограничена уральскими горами и здесь же в нее вклиниваются «языки» казахстанских степей, обеспечивающие приток кочевого населения, а на востоке и севере начинается тайга с ее спецификой в культурном и этническом плане. К центральной части этого региона относится среднее течение р. Тобол, что находится между его притоками - реками Исеть на севере и Уй на юге. Вся прилегающая к Среднему Притоболью территория относится по ландшафтным особенностям к Притобольной провинции, в которую входит не только среднее течение р. Тобол с десятью притоками, но и Исетско-Миасское междуречье. Тобол является своеобразной меридиональной границей в регионе, а распространение степного разнотравья играет роль параллельной. К востоку от реки расположено более 3 тысяч озер, идущих почти до Ишима и обеспечивавших особые требования к заселению региона. Расположение Южного Зауралья в пограничье трех географических областей - Южного Урала, казахстанских степей и западносибирской тайги наложило особый отпечаток на его историческое развитие и культурное разнообразие.
Специфика Южного Зауралья для нас определяется во многом как особая историческая область. Она была известна в разное время под определенными названиями («страна маджудж» (VIII-X вв.) или «страна Сибир» (XIII-XVI вв.)). Ее специфика заключается в степью и лесом. Рассматриваемая территория чаще всего являлась своеобразным буфером, границей между номадами и оседлым населением тайги. Одновременно с этим она является еще и контактной зоной, поскольку могла быть вмещающим ландшафтом не только для изначально лесостепных этносов, но и для таежных и степных групп в кризисные периоды существования этих регионов. Это позволяет проследить особенности миграционных процессов, складывания смешанных групп населения и их взаимоотношения друг с другом на протяжении нескольких столетий. В тоже время подчеркнем, что в нашем исследовании доминирующим является именно изучении населения, а не региона. Не будучи большую часть своей истории ограниченными какими-либо постоянными границами, они находились в состоянии перманентной миграции. Подобная оговорка позволяет представить географическую зону как своеобразный пульсатор типа сердца, поскольку вслед за расселением населения территория расширяется, а в кризисные годы интеграция населения позволяет сузить регион до его центра в Среднем Притоболье. К тому же часто Южное Зауралье, особенно в XIII-XIV вв., являлось лишь частью более обширного региона в рамках степных государственных образований. Все это заставляет нас рассматривать историю населения региона как компонент мирового процесса и в контексте событий, протекавших в соседних регионах.
Хронологические рамки исследования охватывают период средних веков, который по традиционной западноевропейской хронологии вписывается в V-XVI веками [151, 144-145]. При этом возникает вопрос о применимости самого термина «средние века», особенно в указанных хронологических рамках, к истории исследуемого региона. В данном случае автор считает, что подобные хронологические рамки могут быть четко увязаны именно с этнополитическим аспектом истории Южного Зауралья. Ранняя дата (V век) в данном случае связана с процессами Великого Переселения народов, в ходе которого в середине IV века гуннский племенной союз покидает территорию Приуралья и уходит на Запад, обуславливая тем самым первый этап кризиса местных обществ, перерыв в их поступательном развитии. В результате этих процессов территория Южного Зауралья оказывается обезлюдевшей, большая часть населения мигрирует, начинает формироваться иная этнополитическая обстановка в степях. Гораздо более дискуссионной является верхняя дата исследования, то есть XVI век. Очевидно, что династия Шибанидов как определенная политическая сила продолжала существовать на территории Южного Зауралья и в первой половине XVII века. Однако ее роль после походов русских воевод перестает быть доминирующей. В конце XVI века появляется иной гегемон, то есть Русское государство. Фактически это тоже была фаза кризиса, коренной ломки местных этнополитических и социальных структур, которая уже не могла быть остановлена внутренними силами. XVI век являлся периодом общего кризиса кочевой государственности. Таким образом, эпоху средневековья в Южном Зауралье хронологически ограничивает два периода кризиса местных структур. Широкие хронологические рамки (больше одного тысячелетия) обусловлены попыткой решения еще одной проблемы, поставленной анналистом Ф. Броделем. Он считал, что для наилучшего понимания исторического процесса должны быть учтены три феномена: структурный (географический), конъюнктурный (социальный) и событийный (человеческий). Они соотносятся с тремя продолжительностями времени (большой, средней и малой) [117, 118]. Одновременное сопоставление этих трех феноменов позволит лучше определить саму систему функционирования различных групп южнозауральского населения, установить определенные закономерности развития регионов как особой контактной зоны между лесом и степью.
Рассматривая проблему хронологии диссертационного исследования, следует остановиться на предлагаемых различными авторами подходах к ее решению. Особенно учитывая, что термин «средние века» признается отнюдь не всеми исследователями. Однако предлагаемые термины также увязываются не со всей совокупностью данных, а с отдельными областями исторического знания. В частности, Л.Н. Корякова на основании археологических материалов считает, что коренного перелома после ухода гуннов в этническом, социально-экономическом и политическом уровне развития региона не происходит, что особенно подчеркивается в дискуссии вокруг внутренней сути понятия «поздний железный век» [153, 8-Ю]. В то же время имело место значительное запустение территории, распад крупнейшей в лесостепи саргатской археологической культуры и формирование постсаргатских групп. Впрочем, следует согласиться и с тем, что нельзя признать удачными и наименования, вводимые в кочевниковедении, типа «эпохи поздних кочевников», поскольку в консервативной кочевой среде никаких коренных изменений не происходит по сравнению с так называемыми «ранними кочевниками» [239, 5]. Все это, учитывая стремление вписать историю Южного Зауралья в общеевразийские процессы, заставляет нас принять традиционный исторический термин «средние века».
Историография изучения проблем средневековой истории Южного Зауралья в этнополитическом аспекте может быть поделена на несколько периодов: 1) дореволюционная историография; 2) историография советского периода; 3) современная историография (1980-2000 гг.).
Для дореволюционной историографии в целом характерно обращение к сюжетам сибирской истории лишь в рамках конца XV-XVI вв., все остальное время относилось к темным векам. Отметим, что Южное Зауралье не выделялось из общего Сибирского региона. Тенденцией было рассмотрение эпохи в контексте завоевания этой территории Ермаком и ее включения в состав Русского государства (Н.М. Карамзин, П.А. Словцов, И.Е. Фишер) [139; 250; 272]. Как правило, материал об этнической или государственной структуре местных народов приводился лишь как показатель общего уровня развития Сибирского ханства Кучума в сравнении с Москвой. При этом реконструкция этнического состава населения часто была оторвана от действительности. П.А.
Словцов вообще отрицал какое-либо самостоятельное развитии Сибири до Ермака и русских воевод [250, III-VI]. Ряд авторов, в частности Г.Ф. Миллер, А. Дмитриев и П. Небольсин, сделали попытку рассмотреть историю возникновения ханства, родословную ханов Шибанидов, их столкновения с Тайбугидами [121; 192; 210]. Генеалогия, хронология и роль в лесостепи последней династии именно с этого времени становится одной из крупных дискуссионных проблем. Однако чаще всего целью подобных экскурсов было определение причин быстрого поражения Кучума в войне, а также некоторые тенденции московско-сибирской внешней политики в военном и дипломатическом контексте. Особенный интерес к событиям первой половины XVI века был вызван публикацией «Сибирских летописей», которые и являлись, наряду с «Родословной историей о Татарах» хивинского Абулгази-хана, основными источниками по истории Зауралья для первого этапа [17; 51]. Отдельного упоминания заслуживает труд И.В. Щеглова. Автор подошел к исследованию истории Сибири с позиции составления погодной хронологии событий, однако в целом он, удачно компилируя, повторяет данные более ранних авторов [284]. Реконструкция экономической структуры сибирского общества XVI века была предпринята Н. Дцринцевым на основании более поздних этнографических и статистических параллелей [288; 289].
В советской истории в целом сохранялся ряд тенденций дореволюционного этапа. В частности, обращалось значительное внимание на процессы освоения и включения Сибири как единого региона в состав Русского государства. В связи с этим, особое значение приобретало экономическое, особенно торговое, и социальное развитие региона в XVI веке, изучением которого занимался в 1930-50 гг. СВ. Бахрушин [72-74]. Во многом его труды являются продолжением исследований Н. Ядринцева на схожей источниковой базе. Завершением исследований досоветского периода и обобщения основных результатов работы историков до 1960х гг. стало написание коллективного труда «История Сибири» [93]. В нем З.Я. Бояршиновой, Н.Н. Степанова и ряд других авторов предприняли первую попытку написать историю региона на протяжении всей эпохи средневековья. В частности, впервые было обращено внимание на проблемы протомадьярских номадов лесостепи и их миграций. Кроме того, традиционно значительное внимание было обращено на проблемы истории Сибирского ханства Шибанидов, вплоть до прихода к власти Кучума, и княжества Тайбугидов. Особенностью данного коллективного труда стал комплексный подход к изучению проблемы, когда одновременно были затронуты этнический и социальный состав населения, уровень его экономического развития, а также специфика государственной структуры. При этом З.Я. Бояршиновой в 1960 году было выпущено первое учебное пособие по истории Сибири до русской колонизации. В нем автор попытался проследить закономерности этнического, политического и экономического развития в целом Западной Сибири, и особенно лесостепи Зауралья, в XII-XVI вв. [92].
В рамках этого периода с 1950-60-х гг. как отдельное крупное направление выделяется исследование истории кочевых народов, в том числе после монгольского завоевания. Обращение особого внимания на данную проблему было во многом заслугой Л.Н. Гумилева, который в своих трудах на широком материале исследовал генезис гуннского племенного союза, формирование Тюркских каганатов, специфику монгольской государственной структуры. В своих трудах он затронул и некоторые страницы истории населения Южного Зауралья, их роль в ранних государственных образованиях [113-116]. Хотя в дальнейшем большинство наиболее крупных трудов связано с европейской частью (Г.А. Федоров-Давыдов, Б.Д. Греков) [109; 270-271], не была забыта и территория Южного Зауралья как часть более обширного региона, включившего в свой состав всю восточную часть евразийских степей. Особо здесь следует отметить рад статей Р.Г. Кузеева по проблемам этногенеза башкирского народа, что непосредственно связано и с исследуемым регионом [164-167]. М.Г. Сафаргалиевым была предпринята первая попытка написать единую истории Золотой Орды и ее наследников. Автором была определена роль улуса Шибана в общей структуре государства, а также намечены этапы генезиса этого улуса и его превращения в отдельное ханство Шибанидов, составной частью которого был и Сибирский юрт [245]. Кроме того, М.Г. Сафаргалиев обратил внимание на слабо исследованную историю Ногайской Орды как одного из политических доминантов в Деште XV-XVI вв. Обращение к столь многообразным темам стало возможно благодаря расширению источниковой базы исследования, в частности публикация большинства известных хроник династии Шибанидов [37]. В то же время была написана работа Б.А. Ахмедова о государстве кочевых узбеков, являющаяся до сих пор единственным исследованием по истории возвышения Шибанидов, их внутренних противоречий и формировании «империи» Абу-л-Хайр-хана [66].
Определенным итогом исследования степной проблематики стали труды казахского ученого Б.Е. Кумекова, под руководством которого была выпущена в 1978 году «История Казахской ССР» [134]. В рамках данного коллективного исследования впервые был реконструирован состав кочевого населения, изучена роль Кимакского и Кыпчакского каганатов, а также роли Шибанидских ханств. Причем в отношении последних были намечены некоторые этапы внутренних противоречий рода Шибана и формирование в связи с этим нескольких конкурирующих государств. Кроме того, авторы значительное внимание уделили внутристепным этническим и культурным связям, а также влиянию соседних оседлых государств.
Определенное значение приобретает археологическое исследование региона. Особо следует отметить роль К.В. Сальникова, который в результате своих исследований выделил первую археологическую культуру эпохи средневековья Приисетья — бакальскую [243; 244]. С 1970-х гг. активизируются археологические исследования В.А. Могильникова, особенно в отношении мадьяроязычных номадов лесостепного Зауралья [194-203].
Однако наиболее активные исследования истории Южного Зауралья в период II-XVI вв. развернулись в последние двадцать лет. Причем особое значение здесь приобретают археологические материалы. Именно археологами была предпринята наиболее полноценная реконструкция этнического и социального-экономического развития Южного Зауралья. При этом для данных работ характерна попытка одновременного обращения к письменным, этнографическим и антропологическим источникам, что позволяет перепроверить и дополнить вещественные материалы.
Наиболее важные тенденции данного периода были отражены в трудах В.А. Могильникова, в частности в двух томах «Археологии СССР» [196-199]. По сути, автором были затронуты почти все узловые проблемы генезиса южнозауральского населения домонгольского периода, а также намечены пути их решения. В частности, рассмотрен генезис угорского и прамадьярского населения, их роль в формировании гуннов; этапы тюркизации лесостепи Западной Сибири; хронология, экономическое развитие и этнический состав большинства лесостепных культур. Уровень развития и причины кризиса зауральского населения в конце раннего железного века были исследованы Л.Н. Коряковой и Н.П. Матвеевой [153; 168; 188]. Проблемы этногенеза мадьяр, в том числе в эпоху кыпчакских миграций, были затронуты в трудах В.А. Иванова и А.В. Расторопова [129-131; 232-233]. Авторами была обоснована непосредственная связь мадьяр с Южным Зауральем и Западной Сибирью. При этом В.А. Иванов обратил внимание на специфику состава улуса Шибана в Южном Зауралье. Проблемы Кимакского и Кыпчакского каганатов, а также их роль в истории лесостепи Западной Сибири исследовали Б.Е. Кумеков (по письменным источникам) и Д.Г. Савинов (по археологическим материалам) [237-240; 169-170].
Особого внимания заслуживают работы С.Г. Боталова и В.П. Костюкова, посвященные истории тюркоязычных кочевников Южного Зауралья. Так, С.Г. Боталовым было прослежено влияние экологического фактора на заселение региона южными номадами, намечены пути миграционных процессов, исследован ряд интереснейших комплексов, свидетельствующих о взаимодействии местного зауральского населения с пришлыми кочевниками в V-VIII вв. Кроме того, автором была предложена трактовка легендарных народов «яджудж, маджудж» как реальных этнонимов мадьяр [83-91]. В.П. Костюков обратил особое внимание на роль региона в составе Золотой Орды, рассматривая улус Шибана как своеобразный буфер между двумя частями кыпчаков, наиболее активных противников монгол. При этом автор считает, что этнический состав населения улуса формировался в основном переселенцами из Центральной Азии. Кроме того, была обоснована роль канглов в этнополитической структуре Южного Зауралья ХП-ХШ века [154-158]. Последнее особенно интересно, поскольку долгое время считалось, что доминирующим этносом здесь были кыпчаки.
Не были забыты и проблемы северных угорских групп населения Южного Зауралья. Генезис этих групп исследовался В.Д. Викторовой и В.М. Морозовым, а проблемы развития сылвенской (бакальской) культуры - Б.Б. Овчинниковой [101; 218-219]. Последней была обоснована точка зрения о близости саргатской культуры раннего железного века и бакальцев. Кроме того, В.И. Соболев и В.И. Матющенко на основании синтеза источников написали работы, посвященные истории торговых связей региона [190; 251].
В среде историков не были забыты основные тенденции историографии предыдущих этапов, в частности проблемы колонизации региона русскими, что нашло отражение в работах Р.Г. Скрынникова [248]. В тоже время автор, располагая большим количеством источников, рассмотрел ее в контексте общих тенденций развития региона, а также его внешнеполитических связей. Однако данный труд скорее является исключением для 1980-1990-х гг. На первое место в это время выступает история местных народов региона. Первый опыт создания историографии коренных народов Сибири был сделан М.А. Деминым [120].
А.Г. Нестеровым была подробно проанализирована история Сибирского княжества Тайбугидов, причины его внутренней слабости. В последнее время автор пытается реконструировать родословную Сибирских Шибанидов [211-215]. В рамках истории государства Шибанидов Д.М. Исхаков исследовал связь Сибири с Казанью, миграции казанских татар в Южное Зауралье и причины обратной волны [138, 173-178]. Однако наибольшего внимания заслуживает совместная монография С.Г. Кляшторного и Т.И. Султанова [145]. В этой работе авторы поставили своей целью исследование народов и государств евразийских степей в древности и средневековье. Настолько широкие хронологические рамки позволяют им проследить эволюцию населения и вписать ее в фон общеевразийской истории. В подобной работе не могли быть обойдены и кочевники Южного Зауралья, особенно в контексте государства Шибанидов. Особое внимание авторы обращают на роль миграционных потоков зауральского населения в формировании этнической карты степей.
В 2002 году вышла монография В.В. Трепавлова «История Ногайской Орды» [265]. В.В. Трепавлов на большом архивном материале обосновывает значительную роль ногаев в истории Южного Зауралья, поскольку они были здесь основным населением почти на протяжении полутора столетий. При этом ногайская элита была значительной силой во внутренних шибанидских междоусобицах, а особенно в их внешних связях. Здесь же рассматривается история взаимоотношениий ногаев и Тайбугидов, а кроме того роль башкир в освоении региона.
Вклад в написание истории региона XV-XVI вв. был сделан и курганскими историками и археологами. Особенное значение здесь имеют работы В.В. Пузанова и С.Н. Шилова. В.В. Пузановым были исследованы причины внутренней слабости Тайбугидского княжества (особенности родословной) и его взаимоотношения с Москвой и Кучумом [231]. С.Н. Шиловым была предпринята попытка проверить данные «Сибирских летописей» археологическим путем (поиски Салтосаранской крепости результатов не дали). Также им был исследован единственный на территории Притоболья могильник VII-VIII вв., который связан с прамадьярским населением и свидетельствует о проникновении тюркской культуры в Южное Зауралье [280; 281].
Ряд проблем этнополитической истории Южного Зауралья, как одного из регионов западно-сибирской лесостепи, изучали и западные исследователи. По всей видимости, одними из ранних представителей данного направления можно считать венгерских ученых И. Фодора и П.Вереша. В их трудах, во многом на основе сравнительного изучения лингвистических материалов, были рассмотрены вопросы угорского этногенеза, роль в этом зауральской лесостепи, а также проблемы изначальной территории формирования венгерского этноса, их хозяйственной и политической структуры на раннем этапе развития. В 1990-х А. Франк и С. Мартин исследовали проблемы Шибанидского и Тайбугидского государств на территории Западной Сибири, их взаимоотношения друг с другом и с Москвой; причем, для этого были проанализированы «Сибирские летописи» в различной редакции [293; 296]. Отметим, что в последние десятилетия среди западных ученых все большее значение приобретает дискуссия вокруг понятия «вождества» и возможностей его использования при описании дописьменных обществ, структура которых приближается к ранней государственности (Р. Карнейро, Ч. Спенсер и другие) [142; 253].
Таким образом, в течение нескольких столетий истории изучения Южного Зауралья в период со II по XVI вв. авторами было исследовано множество отдельных проблем этнополитической истории южнозауральского населения.
В результате целью нашего диссертационного исследования является построение общей схемы средневековой истории Южного Зауралья в этнополитическом аспекте в рамках антропологического подхода к историческим процессам.
Данная цель достигается путем решения конкретных задач:
- построение дробной периодизации и хронологии истории региона во V-XVI вв.;
- реконструкция этнического состава населения Южного Зауралья и его формирования в результате миграционных процессов и взаимодействий;
- исследование социально-экономической и политической (государственной) системы, в рамках которой существовало население Южного Зауралья в V-XVI вв.;
- выявление черт общего и особенного в рамках данных процессов на протяжении полутора тысячелетий.
Достижение цели и решение задач исследования, указанных выше, должно опираться на свидетельства исторических источников. Вообще, построение исторического исследования может быть задано любой последовательностью исторических фактов, отвечающей цели и задачам исследователя. Соответственно и отбор источников таких фактов во многом определяется логикой исторического, повествования. Принципы и критерии отбора источникового материала для исторического исследования могут быть различными, при соблюдении, однако, одного условия. Отбор этот сам по себе не должен серьезно (в идеале - абсолютно) влиять на складывание того или иного образа прошлого. В большинстве случаев, во избежание подобных искажений, стремятся использовать просто максимальное количество источникового материала. Подобный способ отбора источников во многом характерен и для настоящего исследования.
Все источники могут быть разделены на две группы: письменные, в свою очередь делятся на неопубликованые (архивные) и опубликованные, и вещественные (археологические).
Несомненной доминантой здесь являются письменные источники. К архивным относятся материалы археологических отчетов из архива Института Археологии РАН (фонд Р-1). Они имеют доминирующее значение в построении схемы заселения региона, а также общего реестра археологических памятников Тоболо-Исетья.
В силу специфики темы в основном нами используются опубликованные источники. Они настолько многообразны, что следует провести их внутреннюю классификацию (6 типов, распределенных по принципу многочисленности упоминания).
К первому типу относятся хроники и летописи. В основном это данные среднеазиатских и русских авторов. Материалы летописей арабских, персидских, монгольских и среднеазиатских авторов отражают события XII-XIV веков и связаны с историей Монгольской империи, а также ее степных наследников. Наиболее древними из них являются «Сокровенное сказание», рассказывающее об основании империи, и «Сборник летописей» Рашид-ад Дина [33; 46]. Вообще, монгольское завоевание породило богатую литературную традицию. Наибольшее количество летописей было собрано в двухтомном сборнике В.Г. Тизенгаузена, посвященном истории Золотой Орды, и «Материалах по истории Казахских ханств» [37; 52-53]. Особенный интерес для нас имеют последние, где собраны летописи, посвященные формированию степной и лесостепной государственности в XV-XVT вв., когда на арену истории выходят Шибаниды и их конкуренты. Большинство этих летописей, особенно «Чингиз-наме» Утемиш-хаджи [54], подробно проанализировано в третьей главе диссертационной работы. Отметим лишь то, что большинство авторов находилось под определенным политическим влиянием, отражая позиции династических домов из различных родов Чингизидов. В связи с этим можно выделить особую Шибанидскую линию историографии XVI-XVII вв., написанную такими представителями династии, как Абу-л-Гази Баядур-хан [17] и Мухаммад Шейбани-хан, а также должностными лицами, летописцами и поэтами при их дворе. Среди последних особенно подробные сведения оставили Масуд бен Усман Кухистани в «Тарих-и Абу-л-хайр-хан» (1543-1544 гг.), Утемиш-хаджи в «Чингиз-наме» (середина XVI века) и Гулам-шади в «Фахт-наме» (конец XV - начало XVI вв.) [37]. Данные этих летописей незаменимы при реконструкции родословной Шибанидов.
Остальные семьи, в частности потомки Орды-Ичена и Тука-Тимура, пытались противопоставить им собственное видение событий, отражающее активную роль именно их представителей в степных событиях. Однако в силу доминирования на протяжении XV-XVI веков в среднеазиатских государствах именно Шибанидской государственности, эти попытки не привели к сколько-нибудь значительным результатам. Особняком здесь стоит лишь такое значительно произведение как «Бахр ал-асрар фи манакиб ал-ахйар» («Море тайн, относительно достоинств праведников»), написанное Махмудом бен Вали, официальным историографом при дворе потомков Тука-Тимура в 1634-1640\41 гг. [37].
Данные русских летописей (нами используются данные «Патриаршей (Никоновской) летописи» и «Сибирских летописей» различных редакций, близко к ним примыкают и труды СУ. Ремезова) в основном касаются истории XV-XVI веков [40; 48; 51]. Специфика формирования первого летописного свода, его официальный характер приводит к тому, что в основном здесь расположена информация, которая касается взаимоотношений представителей рода Шибана и русских князей (царей), а также о торговли с Сибирью через Казань. Кроме того, содержатся данные об общей истории Золотой Орды. Гораздо более информативными и в то же время спорными являются «Сибирские летописи». Дискуссионные моменты материалов «Сибирских летописей» отражены в третьей главе. Необходимо отметить лишь то, что в них нашли освещение некоторые события, связанные с историей Сибирского княжества Тайбугидов и его противодействием Шибанидским государствам. При этом, поскольку материалы опираются на устные сказания, часто реинтерпретированные поздними авторами (в частности, СУ. Ремезовым [48]), в них находит свое отражение и часть топонимических легенд, не имеющих реального исторического наполнения. При всей необходимости использования этой категории источников нужно часто устраивать перекрестную проверку их данных другими материалами.
Ко второму типу относятся записки путешественников, в основном выполнявших дипломатические миссии. Доминирующую роль здесь играют данные западноевропейцев (Плано Карпини, Г. де Рубрук, М. Поло, И. Шильтбергер, М. Меховский, С. Герберштейн, Р. Барберини) [21; 39; 41; 42; 49; 57], однако более ранними являются среднеазиатские (Ибн Даста, ал-Гарнати, ибн Фадлан) [25; 44; 45]. Впрочем, последние в основном ездили в Булгарию, Хазарию и прилегающие к ним земли, информация о Зауралье не имела для них особого значения и записывалась лишь в том случае, если была чем-то необычна, а в большинстве случае вообще переписывалась из книги в книгу. Однако интерес в Средней Азии к географическим трактатам не исчез и после монгольского завоевания, примером этого является труд ал-Калкашанди [23]. Среди европейцев первые трое проехали по самой границе Южного Зауралья с Казахстаном (Дешт-и Кыпчаком) в ходе своих посольств к Великому Монгольскому Каану в XIII веке. Из последних четырех особо отметим данные Иоганна Шильтбергера, которые проехал с Чекрой по Сибири в начале XV века, и Сигизмунда Герберштейна, посла Габсбургов в России 1517 и 1526 гг. С. Герберштейн собрал в своих записках лишь проверенную информацию, стараясь отстранится от всех домыслов и разобраться в реальной политической ситуации.
Спецификой данного типа источников вообще является то, что любой путешественник обращает внимание, прежде всего, на отличия от его собственной культуры. Выполнение дипломатических миссий заставляет обращать особое внимание именно на те аспекты, которые способствуют или препятствуют их выполнению (проблемы религиозных разногласий, различия в политическом и военном устройстве, часто особенности торговли). В результате в таких источниках информация может передаваться весьма предвзято, часто описывается не только то, что автор видел сам, но и то, что получил от различного рода информаторов. Подобная тенденция заставляет весьма осторожно обращаться с путевыми заметками, однако и их полное игнорирование ведет к уменьшению объема полезной информации.
К третьему типу относятся географические трактаты. Как и в первом случае, в основном это данные среднеазиатских географов (ал-Фаргани; ал-Истахри, ал-Рїдриси, анонимный автор «Худуад ал-алам»), их анализ приводится в пункте 2 главы 1, но есть и римские (Клавдий Птолемей упоминает расположении племени савиров) [32; 38]. Для римских трактатов характерна попытка полного описания земли. При этом используется и мифологическая информация, поэтому ее совпадение, как и в среднеазиатских трактатах, с реальными народами заставляет проверять подобные сообщения.
К четвертому типу относятся исторические трактаты, находящиеся настолько близко к интересующим нас событиям, что их можно рассматривать в качестве источников. В основном это данные римских (Иордан) и византийских (Константин Багрянородный; Прокопий Кесарийский) авторов о нашествии гуннов и роли савиров в их составе [26; 35; 43]. Материалы римских трактатов достаточно тенденциозны в отношении номадов, авторы рассматривают их как разрушителей цивилизации, однако за подобным отношением можно разглядеть истинное положение дел в кочевой среде. Последний автор уже подходит к описанию кочевников как реальной политической силы, необходимой для оседлого государства в качестве союзника. Соответственно этому делается попытка собрать данные об их общественном строе, системе управления и экономики. Однако, по своей сути, материалы этих авторов для нашего исследования имеют лишь косвенное значение, поскольку напрямую не затрагивают истории Южного Зауралья.
К пятому типу относятся опубликованные Н.Ф. Катановым устные легенды сибирских татар, в основном касающиеся исламизации региона и борьбы Кучума с Ермаком [28-31]. В подобных преданиях часто сохраняется отношение автохтонов к происходящим событиям, что является немаловажным фактором при оценке их реальных результатов и роли в историческом развитии региона.
К шестому типу относятся материалы переписки русских царей со Строгановым и сибирским ханом Кучумом. Работа по анализу данной категории источников только начата, нами используется лишь два письма: к Кучуму 1597 года и к Строгановым 1572 года (последнее цитируется по полностью приведенному тексту у Павла Небольсина) [22; 210].
К археологическим источникам относятся неопубликованные материалы из фондов археологической лаборатории Курганского государственного университета. В основном, это разведочные материалы с южных районов Притоболья, состоящие из железных изделий (предметы вооружения, поясной гарнитуры и конской сбруи), а также фрагменты керамической посуды, обнаруженной при раскопках многослойных памятников. Также используются фонды Курганского областного краеведческого музея (керамический материал и инвентарь с городища Усть-Утяк-4 «Змеиная горка», ряд случайных находок импортных изделий, в частности чаша-потир). Кроме того, в КОКМ автором были просмотрены материалы единственного полно исследованного могильника в лесостепном Притоболье Усть-Суерка-4 (впервые опубликован С.Н. Шиловым). Все эти материалы важны при картографировании расселения различных групп населения Южного Зауралья и определении основных контактных зон, а также в построении реестра археологических памятников лесостепного Притоболья.
Специфика источниковой базы требует подробно остановится на проблемах методологии. В целом автор в своем диссертационном исследовании следует парадигме методологического плюрализма, исходящей из признания ценности любой методологической системы, дающей положительное или отрицательное знание об объекте. Главное - четко осознавать границы применимости используемой методологической схемы и саму целесообразность ее использования по отношению к предмету исследования.
В качестве методологической основы исследования нами используются общенаучный принцип объективности, а также частнонаучные методы сравнительно-исторического и семантического анализа. В качестве основного метода изложения материала исследования используются методы индукции и дедукции. Помимо этого, работа построена на одном из основополагающих принципов исторического исследования: принципе историзма. При этом автор учитывает основные положения антропологии как особой науки о человеке и его эволюции и считает своей целью исследовать по мере возможности именно историю людей. В то же время автор осознает, что картина прошлого может быть раскрыта лишь в результате использования комплексного подхода, то есть такого метода исследования, который даст наиболее полную информацию о различных сторонах изучаемого памятника. В широком смысле он учитывает, помимо гуманитарных (исторических, археологических и этнографических), антропологические, остеологические, лингвистические и математические подходы. Использование всей этой совокупности данных позволит наилучшим образом выявить различные стороны источников, сам диалог с источником будет более полноценным.
Однако использование комплексного подхода ставит перед нами проблему синтеза исторических, археологических и этнографических данных, соотношения их терминологической базы. Отчасти это связано с особенностями источниковой базы исследования, в котором одновременно сосуществуют археологические материалы, письменные и устные источники. Подобная специфика заставляет применять особые методы исследовательской работы, своеобразный диалог сразу с несколькими типами источников. Целью этого диалога в идеале является «антропологизация» исторического знания об эпохе, желание представить действующих лиц (и отдельных ханов, и целые племена) как живые фигуры исторического процесса. Однако проведение подобного диалога чрезвычайно затруднено вследствие использования различных языков, особенно по отношению к дешифровке информации, содержащейся в материальных памятниках. Чаще всего в этом диалоге один вид источника преобладает над другими, что приводит к смещению некоторых аспектов и затруднению общей композиции истории региона. К сожалению, за источниками, особенно археологическими, часто теряется сам человек древности.
В связи с этим необходимо более подробно остановится на следующем моменте методологии. Для современного этапа развития исторической науки одним из общепринятых признаков является стремление к ее синтезу с родственными науками гуманитарного цикла, в частности этнологией (или в более узком смысле этнографией) и археологией. В связи с этим встает проблема соотношения терминологической и методологической базы данных отраслей, в центре которых стоит единая идея и единый объект: изучение путей развития человечества на всем его протяжении. Наиболее четко все это прослеживается в дискуссии вокруг исторического наполнения понятия «археологическая культура». В связи с использованием большого количества сугубо археологического материала в 1 главе, необходимо остановится на этом моменте подробнее, тем более, что это связано и с внутренними ограничениями комплексных методов в истории.
Проблема усугубляется тем, что в основе терминологического базиса истории, этнологии и археологии стоят разные принципы и ценности. В то же время, первые две могут быть объединены как изучающие человека и его сообщества в различном окружении. В истории это различные социальные группы, чаще всего в своеобразном политическом обрамлении по принципу выделения системы управления, - государство, вождество, племя, союз племен и прочее; в этнологии - этнос, этническая группа или же по хозяйственному принципу - Хозяйственно-Культурный тип. Главное здесь - процесс наблюдения в реальном времени, что находит отражение в источниковой базе.
Исторический источник, по мнению И.Н. Данилевского, есть сочинение наиболее близкое по времени написанию самому интересующему нас событию [119, 296], то есть существующее с ним в реальном времени и в дальнейшем пропущенное через сознание исследователя для получения требуемой информации. Близок к этому источник в этнографии, поскольку она изначально также базируется в своих исследовательских схемах на конкретном наблюдении исследователя, путешественника, миссионера за жизнью человеческих групп в реальном времени. И в том, и в другом случае мы изучаем описание одним человеком некой схемы развития наблюдаемого им человеческого общества. Чаще всего получается, что реальная информация проходит через «сито» мировоззрения автора источника и исследователя.
Синтез с археологией более проблематичен, ибо ее источник находится лишь в опредмеченном виде. Информация в любом источнике содержится лишь в закодированном виде, причем ее извлечение чаще всего зависит от изначальной методологической предпосылки исследователя. В целом и в истории, и в археологии существенным моментом методики является так называемый «диалог с источником», когда происходит его перекодировка и расшифровка. Однако в последнем случае дискуссионными являются и сами методы перекодировки информации в доступную нам форму (отметим, что один из наиболее популярных методов - реконструкция мировоззрения и социального строя через этнографическую интерпретацию археологического материала - требует обоснования единства или по крайней мере схожести положения сравниваемых групп, что по сути возможно лишь для эпохи средневековья или же через ретроспективный подход для ближайших к ней эпох). В этом отношении В.М. Массой отмечает, что сравниваться могут лишь группы, относящиеся к единому культурно-хозяйственному типу [184, 70]. При этом язык источника в археологии абсолютно отличен от языка науки. Археология в своем исследовательском процессе опирается на термины, связанные в большей степени с материальной культурой. В то же время очевидно, что за ними должно стоять социальное и ментальное наполнение, то есть в конечном итоге некое человеческое общество или отдельный человек, их создавший.
Особенно четко это получило выражение в самом понятии «археологическая культура» (в дальнейшем АК) или «культурно-историческая общность» (КИО). Несмотря на продолжающуюся дискуссию о конкретном содержании АК, очевидно, что все предлагаемые определения отталкиваются (если точнее, вынуждены это делать), прежде всего, от конкретного археологического материала, представленного различными видами памятников и артефактов. Как правило, под «археологической культурой» понимается совокупность различных видов археологических памятников и артефактов, расположенных на одной территории и датируемых одним временем. В.И. Матющенко высказал предположение о том, что за АК стоит два возможных определения: одно источниковедческого, а другое интерпретационного уровня [189, 125]. В соответствии с этим, за погребальными комплексами, остатками жилищ, фрагментами сосудов всегда стоит конкретный человек или группа людей, что подразумевается и в самом определении, если его продолжить «и относимых к одной общности людей». Вопрос заключается в том: можно ли извлечь этого абстрактного человека прошлого из-под созданных им материальных останков, можно ли антропологизировать археологию и как это сделать?
Прежде всего, следует остановиться на том, что собственно следует понимать под «культурой» в общем смысле: это все, что создано человеком в отличие от созданного природой [100, 18]. А.И. Ракитов считает, что культура есть индивидуальное начало каждого социума, отвечающее за отражение, передачу и хранение индивидуальной информации [191, 34-36]. «Археологическая культура» в упомянутом нами смысле также отражает признаки, характерные для отдельного человеческого сообщества, и, по всей видимости, «археологическая культура» может быть внешним выражением характерных для него ценностей. Таким образом, можно заключить, что сам по себе термин «культура» может быть воспринят непротиворечиво во всех рассматриваемых нами науках.
Гораздо сложнее соотнести АК с каким-либо конкретным общепринятым в гуманитарных науках термином, обозначающим социум. Предлагаемые ниже размышления касаются, прежде всего, дописьменных групп, в гораздо меньшей степени все эти проблемы характерны для средневековых этносов в силу большей возможности их сравнения с современными этносами и привлечением материалов письменных памятников. По всей видимости, можно выделить два основных подхода к проблеме соотношения археологических и исторических терминов.
Первый из них основывается на стремлении раскрыть содержание АК через «этнос», однако, по мнению авторов, несмотря на многочисленные попытки сделать это, большинство из них не увенчались успехом [59, 19]. Причем, даже попытка определить этнические составляющие АК для эпохи средневековья редко приводит к однозначному выводу. Определенные результаты здесь были достигнуты лишь в археологии лесной зоны, где этнические группы были более замкнуты и не подвергались столь значимым влияниям, как в лесостепи [279, 121-122].
Основная проблема этого подхода заключается в том, что этнос определяется не только внешними опредмеченными признаками, которые археологами изучаются в крайне фрагментарном виде, но и этническим самосознанием. Последнее проявляется в общности этникона, языка и исторической судьбы [241, 97], что вообще редко находит отражение в материальном виде, должно быть всегда подтверждено иными видами источников и возвращает нас к изначальной проблеме. Несмотря на это, интерес представляет подход Е.А. Саликова, который предлагает видеть в АК культовое единство, являющееся одним из признаков этноса на раннем этапе его зарождения [242, 43]. Однако выделяемые на основе археологии элементы культа (в погребальной обрядности, орнаментации сосудов и пр.), как уже отмечалось выше, носят гипотетический характер. Предлагаемое сравнение лишь вводит еще один дополнительный признак АК, но не способствует решению проблемы.
Иная точка зрения была предложена В.Ф. Генингом, считавшим, что за АК скрываются этносы на определенном этапе социально-экономического развития [191,38], причем очевидно, что в этой гипотезе была сделана попытка обобщить оба рассматриваемых подхода. Частично данная точка зрения была поддержана М.В. Аникович: «В археологических культурах вскрываются какие-то социальные группировки первобытного прошлого, противопоставляющие себя через систему традиций другим группировкам...Уровень этих группировок, характер социальных связей, обеспечивающих их целостность, априорно не известен» [59, 20]. По всей видимости, именно эта точка зрения при определенных корректировках может быть принята в исторической науке. Корректировка здесь, на наш взгляд, заключается в двух аспектах: это относительность любых социальных или экономических трактовок АК в силу тех же, указанных выше, причин и в то же время необходимость учета «культового единства» в качестве еще одного признака. Кроме того, сами политические термины в истории не имеют однозначного значения, часто являясь лишь нашим способом понимания прошлого, а не реальными фактами функционирования общества (в этом отношении смотри дискуссию о содержании «вождества», «раннего комплексного общества» и «кочевой империи» в третьей главе).
Таким образом, понятие «археологическая культура» является на данный момент единственным методологически приемлемым способом привести в определенное единство древнейшее прошлое человечества и попытаться его понять в рамках «антропологического подхода». Археологическая культура есть внешнее, опредмеченное выражение жизнедеятельности определенной общности людей, при этом мы не можем с очевидностью сравнить ее ни с одним из принятых в истории или этнологии терминов; по всей видимости, осмысление данной дефиниции может строиться лишь на основании синтеза всех рассмотренных выше подходов.
Новизна диссертационного исследования заключается в попытке представить этнополитический аспект средневековой истории Южного Зауралья в процессе преемственности в рамках синтеза нескольких видов источников: письменных, археологических и этнографических с использованием данных лингвистики и палеоэкологии. При этом выделяются этапы развития этнического состава населения, социального и политического развития, экономического уклада и внешних связей на протяжении полутора тысячелетий, что позволяет проследить большинство изменений, происходивших на территории региона, определить их закономерности в рамках заселения территории лесостепи как особой контактной зоны.
Авторские разработки и результаты данного исследования могут быть использованы в обобщающих работах по истории Южного Зауралья. Проведенные исследования будут способствовать воссозданию истории населения региона во эпоху средних веков как одного из крупных «белых пятен» в истории западно-сибирской лесостепи. Информированность о конкретной культурно-исторической ситуации на территории региона, промежуточного между тайгой и степями, позволит реконструировать некоторые основы сложения современной этнической карты Западной Сибири и вопросов ее взаимодействия с соседними территориями. Некоторые аспекты изучения миграционных процессов на территории Южного Зауралья могут быть использованы в исследовании аналогичных явлений на других территориях.
Ключевые положения настоящего диссертационного исследования были изложены автором в восемнадцати научных публикациях (Курган, 2001 (2); Нальчик-Омск, 2001; Омск, 2002; Курган, 2002 (5); Екатеринбург, 2003; Томск, 2003; Курган, 2003 (3); Челябинск, 2003; Москва, 2003; Пермь, 2003; Тобольск, 2003). Общий объем публикаций составляет около трех с половиной печатных листов.
Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав, заключения, а также списка использованной литературы и источников.
Данные письменных источников об этнополитической ситуации в Южном Зауралье после ухода гуннов
Гуннское переселение стало символом начала новой эпохи в истории степей Зауралья и Казахстана, времени доминирования тюркоязычных кочевников. Южное Зауралье в V-IX веках является территорией, в истории которой больше загадок, чем возможностей для их решения. Это связано как с продолжающимся отсутствием достоверных письменных источников, так и с резким уменьшением количества археологических памятников.
Попытаемся проанализировать имеющиеся немногочисленные письменные источники, способные осветить некоторые моменты этнополитической ситуации в Южном Зауралье в описываемое время, а также сравнить их с материалами этнографов и лингвистов. Почти все источники относятся к распространенной в Средней Азии категории "географических трактатов-описаний". Спецификой такого рода сочинений является то, что на протяжении длительного времени при отсутствии новой информации из отдаленных стран дублируется устаревшая. В результате такого «дублежа» одна и та же информация может быть повторена на протяжении трех - четырех столетий, несмотря на общее изменение этнополитической ситуации. Особенно это касается удаленных территорий, не связанных непосредственно с политическими интересами среднеазиатских государств и не способных дестабилизировать обстановку в них, в частности и Южного Зауралья. Для среднеазиатского населения объективно данный регион был необходим лишь как поставщик мехов и торговый партнер, следовательно, нужна и информация об этнополитической обстановке. Кроме того, ее нахождение на далекой периферии цивилизованного мира, как его понимали представители оседлых обществ, приводила к тому, что любые новости получали через вторые руки, часто они запаздывала. В тоже время данные географических трактатов в среднеазиатских государствах использовались в качестве ценных источников при определении приоритетов внешней политики. По описываемым событиям все источники этого времени могут быть поделены на две части. Первая освещает некоторые события, непосредственно связанные с периодом Великого Переселения народов и участия в них зауральских народов, а вторая описывает ситуацию сформировавшуюся не ранее конца VI-VII вв.
Первая из рассматриваемых групп дает нам лишь косвенную гипотетическую информацию, интерпретировать которую практически невозможно. Судьба расколовшейся в годы Великого Переселения народов саргатской культуры, основного населения южнозауральской лесостепи в конце раннего железного века, возможно нашла отражение в поздних легендах сибирского населения, собранных С.К. Паткановым [221, 10-18]. Эти легенды не имели бы никакого интереса для нашей темы, если бы не находили ряд интересных параллелей в позднеримских письменных памятниках.
Исходя из суммарного анализа материалов, предполагаемым самоназванием некоторой части древнейшего населения лесостепной и южнотаежной зоной было "сыбыр" (сибир, савир в иных транскрипциях), что дало название самой Сибири [92, 38-42; 247, 3-6]. Легенды гласят, что предки сибирских татар, придя в Западную Сибирь, смешались с местным населением, савирами [233, 72]. С.К. Патканов, первым проанализировавший эти легенды в 90х гг. XIX в., сделал вывод, что эти народы угорского происхождения ушли вместе с гуннами [92, 140]. Интересно, что Клавдий Птолемей во II веке в своем "Географическом руководстве" среди прочих народов Европейской Сарматии упоминает савиров у Рипейских гор [32, 51]. В.П. Буданова допускает, что своим происхождением данный этноним связан с территорией Урало-Иртышского междуречья [94, 325].
Эпоха монгольского завоевания в Южном Зауралье
В конце XII века в степях Монголии формируется основа будущей великой Монгольской империи Чингиз-каана и его потомков. Государство считалось собственностью всего Золотого Рода Чингизидов, что вело к разделу на множество улусов и стало основой дальнейшего процесса дезинтеграции [145, 183]. Процесс этот сопровождался длительными и кровопролитными войнами между кочевыми племенами за господство и преобладание. Это была борьба не только за пастбищные угодья, характерная для того времени, но и за полное подчинение племени интересам Империи или его уничтожение как будущего потенциального противника. С расширением границ военные столкновения постепенно подходили все ближе к Южному Зауралью.
Само угорское население региона переживает время расцвета культуры, что вызывает к жизни многочисленные городища, увеличивает роль промыслов, в частности кузнечества, и торговли. Хотя, выделение ремесел в самостоятельную отрасль хозяйствования не происходило, они сохраняли свое значение лишь в качестве домашних. Все это не в последнюю очередь было связано с некоторыми особенностями отношений в Дешт-и кыпчак.
К концу XII века, по данным Ибн Халдуна, кыпчаков разрывали внутренние противоречия и династийные усобицы, которые не прекратились и перед монгольским нашествием [170, 28]. Аридизация климата, а также малый ледниковый период XII века, привели к тому, что для кочевания становятся доступны казахстанские степи на всем их протяжении [144, 317]. В результате происходит переориентация внешнеполитической линии на богатые среднеазиатские государства при уменьшении контроля над необходимой ранее территорией лесостепеи. Глава канцелярии хорезмшаха в конце XII века ал-Багдади сообщает о том, что были установлены прочные связи между династией кыпчакских каганов и хорезмшахов, на службе у последних находились многочисленные кыпчакские отряды. Это привело к частичному принятию ислама, что добавило еще одну причину внутренним усобицам — религиозную [170, 27]. Династийные раздоры были стабильной причиной исчезновения многих кочевых государств на определенном этапе развития, что было связано с передачей верховной власти в рамках одной семьи, каждый член которой при наличии удельно-лествичной системы теоретически мог претендовать на трон. Небольшая часть тюркоязычных кочевников из числа кыпчаков и их союзников отступило и на север, что привело к началу нового (второго по традиционной периодизации) этапа в развитии бакальской культуры, характеризующегося некоторыми изменениями в технологии гончарства и строительства. Кроме того, увеличивается значение кочевого скотоводства, вызвавшее уменьшение размеров посадов при городищах.
Однако отступление кыпчаков на юг не означало прекращения влияния тюркоязычных кочевников в зауральской лесостепи вообще. Уже в конце XI-XII вв. территория верховьев Иртыша, а также земли по Ишиму, подчиняется найманам, которые выделяются в отдельный мощный союз и собирают дань с многих соседей, вплоть до Тобола [92, 81]. Следы этих событий могли найти отражение в некоторых вариантах "Сибирских летописей", построенных на устных преданиях. Наиболее достоверная информация по ним может быть реконструирована лишь с эпохи Чингиз-каана, времени правления которого в Сибири соответствовало правление некоего Он-сом-хана. В частности, сообщается, что Он-Сом-хан поссорился со своим братом Мунчаком, покинул родовой улус на Ишиме и ушел на север, в дальнейшем его власть настолько усилилась, что он подчинил себе все земли в Тоболо-Иртышском междуречье [222, 2-3]. Интересно было бы соотнести эти события с сообщениями среднеазиатских географов XII века об «опустошенной земле», которая находилась севернее Дешта [171, 30]. Появление подобной информации, дублирующейся вплоть до XIV века у Ибн Халдуна, совпадает с исчезновением упоминаний о маджарах.
Джованни дель Плано Карпини и Гильом де Рубрук, посетившие степи Дешта сразу после монгольского завоевания, отмечают, что, пересекая Яик, попадают в древние земли канглов и команов [41, 74; 49, 121]. Видимо, канглы так же, как найманы, образуют крупный самостоятельный союз, доминирующий в степях Северного Казахстана, между Уралом и Иртышом, что хорошо согласуется с данными В.П. Костюкова [156, 17]. Косвенные данные позволили сделать вывод об организации в начале XIII века самостоятельного государства канглов [220, 373], которое могло располагаться в междуречье Яика и верховьев Тобола. Несмотря на существующие противоречия между канглами, наиманами и кыпчаками, они продолжают сосуществовать в границах степного мира. М. Кашгари пишет о канглах как о части кыпчакского союза, хотя иные источники говорят о них как самостоятельном государстве, союзном кыпчакам [269]. При этом часто канглы вместе с кыпчаками служат в войсках хорезмшаха, занимают должности в городском управлении в Средней Азии [220, 372]. В связи с этим и сами степи сохраняют название "кыпчакских" в различных формах написания.
Борьба за независимость Сибирского улуса Шибанидов (первая половина XV в.)
Гибель Тохтамыша привела к окончательному расколу Великой Золотой Орды, что привело к образованию независимых государств Джучидов в евразийских степях. После гибели Тохтамыша основные надежды Шибанидов, и в частности их Сибирской ветви, возлагались на тесные связи с Эдигеем. Эдигей контролировал огромную территорию через подставных ханов, фактически являясь последним объединителем бывшего Кыпчакского царства, улуса Джучи и Бату, к чему оказались неспособны их потомки. Фактически произошло вторичное разделение Дешта по Яику, западную часть контролировали мангыты Эдигея, а восточную - узбеки Шибанидов.
Этнический состав мангытов-ногайцев и узбеков-шибановцев был практически идентичен: кыпчаки, уйгуры, кунгираты, канглы, найманы, уйшуны, кенегесы и даже сами мангыты присутствовали в обоих объединениях [135, 24]. Кроме того, мангытов поддерживали и башкиры, являвшиеся их вассалами. Население второго объединения было известно как узбеки, которые в своих кочевьях летом доходят до верховьев Яика, Тобола и Иртыша. Мангыты часто уходили до Урала и Тюмени. Фактически реальных границ между двумя этими объединениями в Зауралье не существовало. Есть данные о наличии самостоятельного Сибирского юрта Шибанидов, который заявил о своей независимости после сорокалетнего правления здесь Бекконди-оглана. По всей видимости, юрт располагался в восточной части Южного Зауралья, то есть к востоку от Тобола, в треугольнике образованном этой рекой, Иртышом и Ишимом. Территория к западу оставалась за яикскими Шибанидами. Земли по Яику находились в управлении Пулада Шибанида, который в 1411 был убит Джелал ад-Дином б Тохтамышем [265, 59]. Границы между всеми объединениями были размыты и, по сути, ограничивались возможностями кочевания и взаимными договоренностями о разделе пастбищных угодий. Богатейшие земли Средней Азии на время были потеряны, там властвовал Тимур (Тамерлан) и его потомки. По мнению Рона Села, Тимур являлся определенным символом сопротивления Чингизидам в Средней Азии [297]. В тоже время он сам для обоснования своих прав на власть был вынужден породниться через брачные связи с Чингизидами, настолько непререкаемым был их авторитет и право на власть [291, 12].
Родо-племенное начало было достаточно сильно, но в целом ханства и орды состояли из представителей различных племен, которые сохраняли оригинальную этнонимию, но при этом активно взаимодействовали в рамках единых объединений, что было одним из последствий политики Чингиз-каана. Все объединения Восточного Дешта находились под верховным предводительством ханов из Джучидов, что также было заложено в традициях предыдущих двух веков. Однако власть многих ханов в это время становилась уже номинальной, она полностью зависели от племенной знати в лице биев и беков, а также огланов-Чингизидов, владевших улусами, отделенными от ханской власти и чаще всего полностью независимыми. Рузбехан считал, что ханы трех народов (шибанцы-узбеки, казахи, мангыты) находились между собой в постоянной вражде. При этом процветает продажа в рабство, даже из числа родственных племен, все захваченное считается военной добычей [246, 23]. Отметим здесь, что торговля рабой не было исконной чертой кочевых обществ, это скорее признак проникновения оседлых торговых традиций.
